Новожилов М. А.: Жанр притчи в творчестве Фридриха фон Логау

ЖАНР ПРИТЧИ В ТВОРЧЕСТВЕ ФРИДРИХА ФОН ЛОГАУ

© М. А. Новожилов, 2019 г.
 

Аннотация

Предметом настоящего исследования является интерпретация притчи как поэтического жанра в творчестве выдающегося немецкого поэта эпохи барокко Фридриха фон Логау (1605–1655).

The subject of this article is the interpretation of parable like the poetical genre in the creative work of the outstanding German baroque epigrammatist Friedrich von Logau (1605–1655).
 

Предуведомление

Используемые в предлагаемой статье обозначения эпиграмм Логау основаны на композиционной структуре его прижизненного собрания 1654 года «Три тысячи немецких рифмованных речений Соломона из Голау» („Salomons von Golaw Deutscher Sinn=Getichte Drey Tausend“): в индексе в круглых скобках римская цифра означает номер книги («Тысячи»), первая арабская цифра – номер центурии («Сотни»), вторая – порядковый номер эпиграммы в центурии. Первое «Прибавление» к собранию эпиграмм, следующее после «Второй тысячи», обозначается „1Z“ („Erste Zugabe“); второе «Прибавление», следующее после «Третьей тысячи», – „2Z“ („Zweite Zugabe“); заключительный раздел книги, озаглавленный автором «Нижеследующие рифмованные речения добавлены при наборе» („Folgende Sinn=Getichte sind vnter wehrendem Druck eingelauffen“), – „ZD“ („Druck-Zugabe“, „Zugabe während des Drucks“). Согласно существующей традиции, пробелы между элементами индексов не ставятся.
 

Примечание

Все стихотворные переводы в работе выполнены автором. В текстах цитируемых в статье эпиграмм Логау сохранена аутентичная орфография издания 1654 г. Формулировка жанровых свойств притчи библейского типа, а также основные положения заключительного раздела статьи («Замысел собрания эпиграмм Логау») подсказаны автору филологом И. Г. Новожиловой.

«Душа твоя покрыла землю, и ты наполнил ее загадочными притчами…
За песни и изречения, за притчи и изъяснения тебе удивлялись страны»
(Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова).
 

ВВЕДЕНИЕ: ПРИТЧА КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖАНР

Притча есть краткий иносказательный поучительный рассказ, непременный атрибут религиозной и дидактической литературы. Согласно определению, данному в КЛЭ, притча – это «дидактико-аллегорический жанр, в основных чертах близкий басне» [2, с. 20], – но, в отличие от последней, термин «притча» чаще применяется для обозначения менее обстоятельного, чем басня, аллегорически-нравоучительного повествования, нередко лишенного сюжетной оформленности и порой сводящегося всего лишь к развернутому сравнению. В европейской литературе жанр притчи восходит к библейской традиции, в которой эта малая литературная форма, – по выражению российского филолога и историка культуры С. С. Аверинцева (1937–2004), «... жанровая форма речи „мудреца“», – обозначается древнееврейским словом «машáл» („mašal“) [3, с. 205].  

Как сообщается в «Библиологическом словаре» прот. А. В. Меня (1935–1990), «в Ветхом Завете под словом машал обычно подразумевается афоризм (характерный пример – Книга Притчей Соломона). Подобную же, но более сложную форму притчи мы находим и в Евангелии (напр., Мф 5, 13). Там же впервые появляются притчи-рассказы как важнейший элемент проповеди (хотя притчи-рассказы не чужды и Ветхому Завету, напр., 2 Цар 12, 1–6). Среднее положение между афоризмом и рассказом занимает притча-сравнение (напр., Мф 11, 16–17, 13, 44–50). По мнению некоторых современных экзегетов, притчи-рассказы – в литературном отношении наиболее оригинальный евангельский жанр» [4, с. 442].

Среди библейских притч Ветхого и Нового Завета можно условно выделить три кардинально отличающихся по форме типа: изречение, сравнение и параболу. При этом ветхозаветные притчи, как правило, являются изречениями или сравнениями, – как, например, следующие притчи Соломона: «Кто хранит уста свои и язык свой, тот хранит от бед душу свою» (Притч. 22, 23; изречение); «Как в воде лице – к лицу, так сердце человека – к человеку» (Притч. 27, 19; сравнение).

У третьей разновидности классической притчи – параболы – мораль (предметная часть) не декларируется, ее формулирование оставляется за текстом. По образному определению С. С. Аверинцева, «параболами» называются притчи, в которых конечная мораль всего лишь подразумевается или «загадывается» [5, с. 152]. Название эти притчи получили благодаря характеру своей внутренней композиции: мысль в них, начинаясь одним каким-либо предметом, уходит от него и затем снова к нему возвращается, как бы описывая параболу. «Притчу иногда называют или сближают с „параболой“ за особую композицию: мысль в притче движется как бы по кривой, начинаясь и заканчиваясь одним предметом, а в середине удаляясь к совсем, казалось бы, другому объекту» [6, с. 808]. К этой разновидности притч, согласно «Библейской энциклопедии» архим. Никифора Бажанова (1832–1895), прибегают для того, чтобы «посредством чувственного, земного [слушатели притч] сами разъяснили себе в возможных подробностях вышечувственное и небесное» [7, с. 579]. В Ветхом Завете к этому типу принадлежит только одна из притч – о выборе деревьями царя (Суд. 9, 8–15). К нему же, по мнению исследователей, относится большинство притч Нового Завета (притчи Иисуса) [8, S. 346].

Еще одна разновидность рассматриваемого жанра – древняя «числовая притча» – также представлена в Ветхом Завете целым рядом образцов. Под «числовой притчей» понимается род наставительного изречения, содержащего численное называние объектов (см. Притч. 6, 16–19; Иов 5, 19; Сир. 23, 20–21, и др). Особенно щедро числовые притчи представлены в главе «Изречения Агура» Книги Притчей, например: «От трех трясется земля, четырех она не может носить: раба, когда он делается царем; глупого, когда он досыта есть хлеб; позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей» (Притч. 30, 21–23).

Согласно «Толковой Библии» русского богослова и библеиста проф. А. П. Лопухина (1852–1904), «основное значение еврейского „машал“ – сравнение, подобие, т. е. речь… в которой явление нравственного миропорядка уясняется через сравнение с явлением мира физического» [9, с. 411]. Поскольку притча есть сравнение и содержит сопоставление различных предметов или явлений, в ней, очевидно, должны быть и соответствующие элементы внутренней композиции. Действительно, исследователями установлено двухчастное строение притчи: так, М. В. Ломоносов (1711–1765) в своем «Кратком руководстве к красноречию» определяет последнее следующим образом: «Главные части, которые притчу составляют, суть две, повествование само и приложение, в повествовании вымысл, а в приложении краткое нравоучение содержится» [10, с. 408].

По определению мюнхенского литературоведа д-ра Ютты Вайс, «для всех притчевых форм, в которых формулируется применение… характерно сообщение двух истин» [11, S. 94]. Иными словами, структура притчи представляет собой два равнозначащих тезиса. При этом между обеими ее частями – «вымыслом» и «нравоучением» – нет парадоксального противопоставления, – наоборот, они скреплены между собой единым смысловым узлом. Таким образом, подлинная структура притчи на деле не двух-, а трехчастная, ибо к двум названным выше основным элементам прибавляется третий – условный центр притчи, которому в немецком литературоведении присвоено наименование „tertium comparationis“ («третье сравнительное». – лат.). Упомянутый элемент, хотя и не имеющий собственного формально-лексического выражения, однако обусловливающий смысловую взаимосвязь частей притчи, является тем основанием, на котором повествование и наставление согласуются в своем значении [12, S. 928].

Современные немецкие теоретики литературы описывают двухчастную структуру притчи как двучлен «изображение – применение», где первая – изобразительная часть („Bildsphäre“), содержащая некий отвлеченный сюжет или картинку, выполняет эстетическую, а вторая – предметная часть („Sachsphäre“), где предлагается философская, этическая или религиозная максима, – гносеологическую функцию [13, S. 196]. В частности, подробная и развернутая дефиниция жанра притчи приведена в «Метцлеровом литературном лексиконе» филологов-германистов из университета г. Штуттгарта Ирмгард и Гюнтера Швайкле (1929–2009):

Притча – это речевое выразительное средство, в котором представление, событие или положение („Sachsphäre“), с целью его объяснения и усиления, сравнивается с соответствующим обстоятельством из другой, по большей части чувственно-конкретной области („Bildsphäre“). Обе части притчи определенно соотнесены друг с другом через сравнительные частицы («как…, так…»), однако совпадают не так, как в аллегории, – во множестве отдельных направлений, но по большей части соответствующие друг другу направления обеих частей концентрируются в одном отдельном, важном для выражения сравнительном моменте – tertium comparationis, в котором обе части соприкасаются. Притча отличается от простого сравнения более широким развитием и известной независимостью изобразительной части и нередко используется наравне с параболой; однако эти понятия кардинально различаются по смыслу, поскольку в параболе предметная часть не названа конкретно, но должна быть раскрыта. Соответственно, в параболе изображение ставится на место морали, а в притче оно помещается рядом. Исследования Нового Завета говорят о притче, когда изображение заимствовано из повсеместно знакомой, непосредственно доступной реальности, а о параболе – когда показан отдельный вымышленный случай. [12, S. 174]

В свою очередь, профессор германистики университета г. Сиднея (Австралия) д‑р Геро фон Вильперт (1933–2009) в своем широко известном «Словаре литературоведческих терминов» (изд. 1955 и слл.) говорит:

Притча – это основная форма сравнения, наглядное поэтическое объяснение обстоятельства, события или идеи посредством сопоставления с подобным же событием или положением из другой, наглядной и конкретно-повседневной области жизни, которое… лишь в одном существенном пункте (tertium comparationis) зримо соприкасается с общим, так что изобразительная и предметная части взаимно раскрывают смысл, который они предназначены разъяснить. Формальными возможностями [притчи] являются параллельная или индивидуальная разработка членов сравнения, при которой обе части являются актуальными друг для друга и повышают действенность [этого литературного приема]; предшествование сравнительной [изобразительной. – М. Н.] части без намека на связь [с предметной] служит усилению напряженности [в тексте притчи]. В обоих случаях сравнительная часть [притчи] склонна к известной речевой самостоятельности и к самоценной эпической широте. [8, S. 345]

Характерная для притчи внутренняя дихотомия экспозиции и вывода родственна структуре эпиграммы, которая представляет собой логический двучлен „propositio – conclusio“ («посылка – заключение»), как он определен в «Поэтике» (1561) французского филолога-гуманиста Жюля Сезара Скалигера (1484–1558): «Эпиграмма... есть короткое стихотворение, в котором [либо] просто сообщается о предмете, лице или событии, либо из посылки нечто выводится» („Epigramma igitur est poema breue cum simplici cuiuspiam rei, vel personae, vel facti indicatione: aut ex propositis aliquid deducens“) [14, р. 430]. Можно также говорить в этой связи об „expositio et clausula“ («описание – заключение». – лат.) и о „praesumptio(n) – epiphonema“ («ожидание – разъяснение». – лат., греч.). Второй элемент эпиграмматического двучлена в литературоведении именуется пуантом – этим термином обозначается внезапный поворот хода мысли, парадоксально проясняющий смысл целого, – «эффект обманутого ожидания», как он определен в работах отдельных теоретиков литературы [15, с. 31]. Однако притча – иной жанр, нежели эпиграмма, у нее другие цели, и в ее основе лежат иные законы. Поэтому там, где в эпиграмме имеет место пуант, в притче, соответственно, находим наставление или мораль.

Формальное сходство эпиграммы и притчи послужило в немецкой поэзии XVII в. основанием для включения притчи в жанровое поле литературной эпиграммы. Это нашло свое отражение в творчестве ряда немецких авторов того времени, и прежде всего – в творчестве силезского поэта эпохи барокко Фридриха фон Логау (1605–1655), автора монументального собрания трех с половиной тысяч религиозных, философских, морально-этических, критико-обличительных, лирических и сатирических стихотворений, написанных большей частью в жанре короткого стихотворного изречения и эпиграммы. Свой эпохальный труд поэт опубликовал в 1654 году под названием «Три тысячи немецких рифмованных речений Соломона из Голау» („Salomons von Golaw Deutscher Sinn=Getichte Drey Tausend“). Этому итоговому изданию предшествовал в 1638 году первый сборник его эпиграмм «Первая тысяча немецких рифмованных речений Соломона из Голау» („Erstes Hundert Teutscher Reimen=Sprüche Salomons von Golaw“).

Цель настоящей статьи заключается в попытке определить, в чем состоял общий замысел как раннего сборника, так и полного собрания «Трех тысяч» эпиграмм Логау, их „surplus-Aufgabe“ («сверхзадача». – нем.), – иначе говоря, для чего немецкий поэт-эпиграмматист назвал свои произведения «рифмованными речениями» („Sinngedichte“), а самого себя – именем, отсылающим к ветхозаветному царю, о котором в Библии (3 Цар. 4, 32) сказано: «И изрек он три тысячи притчей, и песней его было тысяча и пять».
 

ПРИТЧЕВЫЕ ИЗРЕЧЕНИЯ ФРИДРИХА ФОН ЛОГАУ

В книге эпиграмм Логау ясно прослеживается ее библейская ориентированность. Уже из ее заглавия следует, что образцом для поэта служил древний «царь-мудрец» и автор притч Соломон. Та же библейская традиция не один раз прослеживается и в тех или иных текстах поэта. Так, в отдельных его эпиграммах обнаруживается ветхозаветный принцип внутренней композиции – так называемый параллелизм. Имеется в виду стилистический характер библейских изречений, то есть использование в их языке художественных выразительных средств древнееврейской поэзии, и прежде всего – параллелизма [см. 16]. К примеру, в эпиграмме «Лесть» („Schmeicheley“, I,8,51), хотя и не являющейся притчей по форме, имеет место характерно библейский способ соединения двух параллельных сообщений, второе из которых по смыслу является парафразом первого:

Wer Ohren macht mit Lobe reich/ wil machen reich sein Haus:
Der wil jhm erndten eignen Nutz/ der fremdes Lob säet auß.

(Кто полнит лестью чей-то слух, тот дом свой наполняет;
Кто хочет выгоду пожать, – хваленья высевает.)

С еще большей определенностью библейская направленность поэзии Логау выступает в притчевых формах, которые он придает целому ряду своих эпиграмм. А именно, среди 3560 эпиграмм и стихотворений прижизненного собрания Логау насчитывается порядка 130 номеров, в подавляющем большинстве – философского и морально-этического содержания, которые написаны в традиции сравнительных или притчевых изречений.

Жанр «сравнительных изречений» (нем. „Gleichnissprüche“, от „Gleichnis“ – «притча; сравнение», и „Spruch“ – «изречение») был заимствован немецкой эпиграмматикой эпохи барокко из литературы предшествующих столетий, в которой его бытование прослеживается начиная от эпохи миннезанга (XII–XIII вв.). В этой традиции, вплоть до конца XV века, термином «шпрух» обозначалось короткое стихотворение наставительного содержания и нередко афористического характера.

Gleichnissprüche, или притчевые изречения Логау, в большинстве по форме представляют собой двустишия и четверостишия и практически во всех случаях отвечают традиционной двухчастной структуре притчи «изображение – применение». Как правило, для этих стихотворений характерны формальная эквивалентность частей и их симметричность относительно условного центра притчи – tertium comparationis. По замечанию литературоведа Пауля Хемпеля (1881 – после 1917), автора монографии о поэтике эпиграмм Логау, подобная эквивалентно-симметричная структура притчевых изречений является специфическим признаком творческой манеры именно Логау и не встречается у других немецких поэтов XVII в. [17, S. 121]. Примером сравнительного изречения Логау может служить двустишие «Разум и вера» („Glauben vnd Vernunfft“, III,6,34), в котором tertium comparationis, обусловливающий смысловую связь между изобразительной („Bildsphäre“, первый стих) и предметной („Sachsphäre“, второй стих) частями, заключается в идее отдаления:

Jemehr der Athem weicht vom Munde/ je minder wird er warm verbleiben
Jemehr Vernunfft weicht von dem Worte/ je minder wird der Glaube gläuben.

(Чем дальше вздох от наших уст, тем холодней тотчас;
Чем дальше ум от наших слов, тем меньше веры в нас.)

Притчевые изречения Логау принадлежат к самым различным тематическим разрядам, отнюдь не ограничиваясь одним лишь гномическим (от греч. „γνώμη“ – «изречение, сентенция»), т. е. наставительным, или философским направлениями: так, например, эпиграмма «Книги Моисея и Иисуса» („Die Bücher Moisis vnd Josuæ“, I,2,70) представляет собой образец религиозной поэзии:

Wo Moses höret auff/ fängt Josua bald an:
Genad ist nöthig da/ wo das Verdienst nichts kan.

(Где Моисей закончил, – Иисус продолжил там;
Где проку нет в заслугах, полезна милость нам.)

С другой стороны, следующее непосредственно следом за этим двустишием на той же странице собрания эпиграмм четверостишие, также написанное на на библейский сюжет (1 Цар. 19, 12–16), – «Давид, спрятанный Мелхолой» („David durch Michal verborgen“, I,2,71), – безусловно, принадлежит к сатирическому типу:

DJe Michal legt ein Bild ins Bett an Davids stat/
Und dann zu seinem Haupt ein Fell von einer Ziegen:
Wil mancher wie ein Bild im Bette stille liegen/
So gibt man jhm gemein ein Fell das Hörner hat.

(Мелхола положила Давиду в головах
Овчину, и укрыла там статую на ложе…
Коль недвижим в постели, как статуя, ты тоже, –
Овчина ожидает о двух тебя рогах.)

К разряду сатиры на характерные типы относится нравоописательная эпиграмма «На юницу Люстольду» („Auff Jungfer Lusthold“, 1Z,104), в которой выведен тип девицы легкого поведения (немецкое говорящее имя героини «Люстхольд», латинизированное в форме «Люстольды», образовано от нем. Lust: «страсть, желание, похоть» и hold: «склонный к чему-либо»):

Laternen/ trägt man auff den Gassen; im Hause/ braucht man selten sie:
Bey Leuten ist Lustolda züchtig; im Winckel acht sie Ehre nie.

(Фонарь на улице полезен, но редко нужен он в дому;
На людях Люстольда пристойна, в углу же честь ей ни к чему.)

Эпиграмма «Германия против Германии» („Deutschland wieder Deutschland“, II,3,31) принадлежит к классу стихотворений на антивоенную тематику:

Das Eisen zeugt jhm selbst den Rost von dem es wird verzehret:
Wir Deutschen haben selbst gezeugt die/ die vns jetzt verheeret.

(Железо ржавчину само, себе на смерть, рождает, –
Мы, немцы, породили то, что нас уничтожает.)

Четверостишие «Большой палец» („Der Daumen“, I,7,66), также написанное в жанре притчевого изречения, поднимает социологическую проблему: будучи сам помещиком, Логау не понаслышке знал о бедствиях крестьян во время Тридцатилетней войны 1618–1648 гг., современником которой он был:

WAnn der Daume wird zu nichten/
Kan die Hand nicht viel verrichten:
Wann man schwächt den Wirthschaffts=stand
Da besteht nicht lang ein Land.

(Если нет большого пальца –
Тяжело руке страдальца;
Коль мужицкий род избыть, –
Той земле недолго быть.)

В свою очередь, сатирическая эпиграмма «Твердость» („Beharren“, II,2,35) в своей второй части („Sachsphäre“) весьма своеобразно демонстрирует признаки стихотворений-манифестов:

DEr Ofen wärmt die Stube thut solches vnbereut
Ob gleich ein alte Mutter die Hinter=Stirn jhm beut:
Wer recht geht/ gehe weiter vnd frage nichts darnach
Ob Hasser oder Spötter/ braucht List/ Verleumdung/ Schmach.

(Жилище печка греет, ей вряд ли дело есть,
Коль на нее старуха захочет задом сесть.
Коль прав ты, – будь бесстрашен и не смотри назад,
Пусть недруг и насмешник клевещут и чернят.)
 

ВИДЫ ПРИТЧЕВЫХ ИЗРЕЧЕНИЙ У ЛОГАУ

Притчевые изречения в немецкой эпиграмматике XVII века существовали в трех разновидностях: экзегетической, эмблематической и фольклорной. Изречения первой разновидности сочинялись на материале Священного Писания; данный род представлен в немецкой поэзии той эпохи большим количеством образцов, в которых «... первая часть излагает „факты“ из Библии, которые затем, в виде сравнения, интерпретируются применительно к человеческой жизни» [11, S. 92–93]. Одним из примеров притчевого изречения экзегетического типа является двустишие Логау «Война» („Krieg“, II,1,58) с сюжетом из Исх. 32, 19–20:

Moises, kunte Staub vnd Aschen von dem klaren Golde machen:
Krieg hat gar gemacht zu nichte/ Gold vnd Gut vnd alle Sachen.

(Злато в пепел сжег и стер Моисей, исполнясь рвенья;
Обратила в прах война золото, добро, именья.)

В фольклорных притчевых изречениях в изобразительной части использовались афоризмы из сборников устного народного творчества, а в предметной формулировалась параллельная по смыслу сентенция. Примером этого типа является эпиграмма «Опасность» („Gefährligkeit“, III,2,12), в которой использована пословица из широко известной в эпоху барокко антологии немецкого писателя и собирателя фольклора Кристофа Лемана (1568–1638) «Политический цветник» („Florilegium politicum. Politischer Blumengarten“, 1630), – „Glüende Kohlen muß man mit der Zang auß der Eß nehmen/ nicht mit der Hand“ [18, S. 936³⁰] («Раскаленные угли из печи вынимают щипцами, а не руками» – нем.):

Kohlen/ daß die Hand bleibt sicher/ fasset man mit Zangen:
Mit bedencken/ was gefährlich/ hat man an zu fangen.

(Чтоб об угли не обжечься, мы щипцы берем;
Приступать к вещам опасным следует с умом.)

Как правило, в экзегетических и фольклорных притчевых изречениях имеет место классическое сочетание двух тезисов. Помимо этих двух разновидностей, существовал также обширный класс эмблематических притчевых изречений, в изобразительной части которых помещалась символическая картинка из области явлений природы или человеческой жизни.

Эмблема – «овеществленная метафора» – в западноевропейской литературе XVI–XVII веков отражала «... свойственное позднему Ренессансу и особенно маньеризму и барокко стремление прорваться за рамки эмпирического познания к глубокому символическому постижению мира» [19, с. 25]. Слияние эпиграммы с эмблемой в поэзии барокко происходило путем модификации канонической трехчастной структуры эмблемы „inscriptio – pictura – subscriptio“ («заглавие – картинка – подпись», – лат.) в двухчастную за счет замены изображения экфразой. Эмблемы, содержащие вместо пиктуры ее описательный эквивалент, именовались „emblemata nuda“ или „emblemata ohne pictura“ («голые эмблемы», «эмблемы без картинки». – лат., нем.) и были литературной разновидностью этого жанра.

По мнению отдельных исследователей, об эмблематическом характере эпиграммы можно говорить в том случае, если «заглавие эпиграммы рассматривается как inscriptio, а сам текст – как subscriptio» [20, с. 207]. Мы хотели бы подчеркнуть, что речь в данном случае идет именно об эпиграммах эмблематического типа, а не о самих эмблемах, которые, как считает современный американо-немецкий литературовед-германист Петер Гесс (*1941), «едва ли подлежат обсуждению в контексте эпиграмматики» [21, S. 83–84].

Для творчества Логау характерен тип эмблематического притчевого изречения с симметричной структурой в форме «картинки» в изобразительной части и ее истолкования в предметной, как это имеет место в эпиграмме «Июль» („Heumonat“, II,10,37):

Graß vnd Blume fellt dahin/ durch der Sense scharffen Streich:
Auch der Tod haut munter zu/ der vnd jener gilt jhm gleich.

(Вслед за взмахами косы падают цветы с травой;
Так и смерть сметает всех, все равно ей – тот, другой…)

В отдельных эмблематических притчевых эпиграммах Логау «в название стихотворения выносится сам эмблематический образ, что позволяет рассматривать текст стихотворения как развернутую вербальную эмблему» [22, с. 191]. Подобный характер имеет, в частности, четверостишие «Закат солнечный и человеческий» („Der Sonnen vnd deß Menschen Untergang“, I,2,96), в котором заглавие есть inscriptio, первое двустишие (описание свойств солнца) – pictura, второе двустишие (религиозная сентенция) – subscriptio [23, S. 216]:

UNtergehn vnd nicht vergehn/
Jst der Sonnen Eigenschafft:
Durch deß Schöpffers Will vnd Krafft
Stirbt der Mensch zum aufferstehn.

(Угасанье, восхожденье –
Путь небесного светила;
Божьей волей нам и силой
Смерть дана для воскресенья.)

Сложное «многослойное» параболическое строение имеет эмблематическая притчевая эпиграмма «Человек, трава» („Der Mensch/ ein Gras“, I,7,51):

VNsres Lebens beste Kost
Jst von erstem zartes Gras:
Vnser Leben selbst ist das
Samm der Ehr vnd aller Lust.
Brächte jenes nichts von Früchten
Bliebs im Felde leichtlich liegen:
Menschen würden wenig tügen/
Wann sie nicht in Himmel tüchten.

(Лучшей пищей для людей
Зелень нежная слывет;
Жизнь людская, что ни год, –
Смесь тщеславья и страстей.
Если цвет травы бесплоден –
На земле гниет она;
Человеку грош цена,
Раз для неба он не годен.)
 

ЭПИГРАММЫ ЛОГАУ КАК АНАЛОГ БИБЛЕЙСКИХ ПРИТЧ

Помимо притчевых изречений, в книге эпиграмм Логау встречается целый ряд образцов, представляющих собой прямое жанровое соответствие притчам библейской традиции. В первую очередь к ним относятся стихотворные переложения отдельных изречений из Книги Притчей Соломоновых. Среди них на первом месте – эпиграмма «Богатство и нищета» („Armut vnd Reichthum“, III,1,36), помеченная авторской ремаркой „Proverb. 30, V. 8“ («Притч. 30, ст. 8». – лат.). Изречение, к которому восходит эпиграмма, следующее:

«Двух вещей я прошу у Тебя, не откажи мне, прежде нежели я умру: / Суету и ложь удали от меня, нищеты и богатства не давай мне, питай меня насущным хлебом, / Дабы пресытившись я не отрекся Тебя и не сказал: „кто Господь?“ и чтоб обеднев не стал красть и употреблять имя Бога моего всуе» (Притч. 30, 7–9).

GJb mir/ wilstu mir was geben/ Armut nicht/ HErr/ Reichthum nicht/
Dieses/ möcht auß deinen Furchten reissen mich in seine Pflicht/
Jenes/ dürffte zwingen mich/ mich durch Unrecht zu ernähren;
Dorte/ dürfft ich leugnen GOtt; hier/ den Nechsten arg beschweren:
Gib mir/ was mir ist von nöthen! wann dein Wort vnd Brot ich hab/
Hab ich/ was mich zeitlich stärcke; hab ich was mich ewig lab.

(От богатства с нищетою сохрани меня, Господь,
Чтобы страха Твоего я не забыл, насытив плоть,
Чтоб в отчаяньи не стал я ненáжитым кормиться:
Там – от Бога отрекусь, здесь – мой ближний омрачится.
Посылай мне Твое Слово, Боже, хлеб насущный Твой, –
Подкрепленье в этой жизни и спасенье в жизни той!)

Другое переложение из Библии – эпиграмма «Воспитание детей» („Kinder=Zucht“, III,10,25) – восходит к Притч. 13, 24: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его». У Логау упомянутая сентенция имеет продолжение (ст. 3–4), указывающее также на другой библейский источник – Книгу Премудрости Иисуса, сына Сирахова (30, 1–13):

ES liebet nicht sein Kind/
Der keine Rutte bind:
Das Hertzeleid belohnet
Den/ der der Kinder schonet.

(Кто розгой сечь не любит, –
Дитя свое погубит;
Узнает скорби тот,
Кто чадо бережет.)

Наряду со стихотворными переложениями из Книги Притчей, у Логау можно встретить немало эпиграмм, как по форме, так и по содержанию представляющих собой точную аналогию библейским учительным изречениям. Например, шпрух «Спесь и смирение» („Hoffart vnd Demut“, I,8,58) отсылает к изречению из Книги Притчей: «Перед падением возносится сердце человека, а смирение предшествует славе» (Притч. 18, 12):

Auß Hoffart wächst Verterb empor/
Auß Demut kümmt das Heil hervor.

(Нас спесь к погибели влечет;
Смиренью слава вслед идет.)

Исследованный выше тип часто встречающихся у Логау притчевых изречений также следует отнести к категории образцов, построенных по модели изречений из Книги Притчей. Эпиграммы этого класса имеют ряд аналогий в Книге Притчей в виде изречений, организованных по принципу параллелизма и представляющих собой наибольшее приближение к типу библейских «машалим», или сравнений (напр.: «Железо железо острит, и человек изощряет взгляд друга своего». Притч. 27, 17). В качестве примера можно привести двустишие «О княжеской чести» („Herren=Gewissen“, III,3,29):

Ochsen spannt man nicht an Faden/ denn er würde stracks zerrissen:
So auch lest sich schwerlich binden/ wer Gewalt hat/ an Gewissen.

(Тонкой нитью не удастся привязать быков ревущих;
Так же связывать напрасно словом чести власть имущих.)

В изобразительной части примера помещена метафора из обыденной жизни, в предметной же находим поучительное изречение, объясняющее авторский замысел; tertium comparationis данного примера состоит в идее бесплодности попыток обуздания того, что не привыкло подчиняться.

Эпиграммы класса proverbia metrica («рифмованные пословицы» – лат.) близки к притчам уже в силу своей жанровой специфики. Данный род наставительных эпиграмм также можно причислить к традиции библейских учительных изречений; в формальном отношении эти стихотворения нередко построены на сочетании двух противопоставлений и в силу этого тяготеют к фольклорной модели пословицы-антонима. Они сопоставимы с родом библейских паремий, состоящих из двух противоположных по смыслу тезисов, причем «утверждаемое и отрицаемое в совокупности покрывают весь соответствующий участок смыслового поля» [24, с. 113]. Антитеза нравственного или этического характера в ряде шпрухов Логау соответствует антитетической структуре многих изречений Книги Притчей: так, в «Первом собрании притч царя Соломона» (гл. 10 – 22, 1–16) и во «Втором собрании притч царя Соломона» (гл. 25–29) соответственно 68% и 63% притч содержат в себе «инвариантную пару противопоставлений» [25, с. 104] морального или философского характера (напр.: «Отборное серебро – язык праведного, сердце же нечестивых – ничтожество». Притч. 10, 20). Структурное родство ряда рифмованных пословиц Логау с притчами этого типа обнаруживается в их прозаическом переводе, что можно видеть на примере шпруха «Награда и наказание» („Lohn vnd Straffe“, III,7,57):

Besser/ Gutes nicht belohnen/
Als deß Bösen wo verschonen.

(Пусть добро – без воздаянья:
Хуже – зло без наказанья.)

Подстрочный перевод эпиграммы – «Лучше невознагражденное добро, чем пощаженное зло» – также приводит на память ряд изречений из Книги Притчей, по форме представляющих собой антиномичные паремии, напр.: «Лучше открытое обличение, нежели скрытая любовь» (Притч. 27, 5).

Наряду с рифмованными пословицами, содержащими прямые высказывания, в собрании эпиграмм Логау можно встретить отдельные примеры, содержащие образные иносказания и, вследствие этого, принадлежащие к типу парабол, – как, например, эпиграмма «Надменность и высокомерие мира» („Die hoffärtige oder übersichtige Welt“, I,2,81):

Die Welt acht vnsrer nichts/ wir achten jhrer viel;
Ein Narr liebt den/ der jhn nicht wieder lieben wil!

(Мир равнодушен к нам, – но нами столь ценим!
Глупец лишь любит тех, кем вовсе не любим.)

Параболичность придает названному роду притч сходство с неполным силлогизмом – энтимемой, в которой налицо большая и малая логические посылки при отсутствии заключения. Тенденция барочных теоретиков рассматривать эпиграмму как разновидность неполного силлогизма восходит к трактату итальянского писателя и философа Эмануэле Тезауро (1592–1675) «Подзорная труба Аристотеля» (гл. IX: «О метафорических доказательствах»), в котором автор рассуждает «…об изящных энтимемах, то есть о наивысшем остроумии… Таковы концовки эпиграмм…» [26, с. 235]. Также Даниэль Георг Морхоф (1639–1691), немецкий полигистор и историк литературы, в своем «Учении о немецком языке и поэзии» (1682) говорит: «Circumscriptum [сжатость. – лат.] эпиграммы подобна энтимеме» [27, S. 752–754]. Энтимематический характер имеет, в частности, эпиграмма «Узаконенное насилие» („Gewalt für Recht“, III,1,38):

Gewonheit wird Gebot/ durch Brauch vnd lange Zeit:
Krieg/ hat durch dreissig Jahr/ Gewalt in Recht gefreyt.

(В чем долгий был обычай, – законом позже стало.
Нам тридцать лет насилье война в закон вменяла.)

C энтимематическим характером ряда эпиграмм Логау соединено качество, которое можно было бы определить как «раскрытость». Само по себе наличие двух посылок, оставляющее место для логического умозаключения, является признаком формальной незавершенности; поэт как бы намеренно не исчерпывает тему, оставляя пространство для мысли читателя. Незавершенность, применяемая как осознанный стилистический прием, сообщает эпиграммам Логау специфически барочный колорит. В энтимематической эпиграмме «Умершая честность» („Gestorbene Redligkeit“, I,9,82) опущенный вывод отчасти восполняется заглавием:

Man lobt die Redligkeit/ siht aber keine nicht;
Die Todten ist man auch zu loben noch verpflicht.

(Пусть честности не видим, – похвалим все ж не раз:
Ведь похвалы умершим – в обычае у нас.)

Использование в энтимематических притчах противопоставления или антитезы коррелирует с аристотелевской «Риторикой»: «Что же касается формы и стиля, то успехом пользуются те энтимемы, в которых употребляются противоположения» [28, с. 128]. Образцы этого типа также имеют место в Книге Притчей, напр.: «Свет праведных весело горит; светильник же нечестивых угасает» (Притч. 13, 9). К названной категории относится, в частности, эпиграмма «Смирение» („Demuth“, ZD,7):

Ein hoher starcker Baum muß von dem Winde liegen:
Ein niederträchtig Strauch/ der bleibet stehn durch biegen.

(Высокий, гордый ствол падет от урагана, –
А низкий куст стоит, лишь гнется беспрестанно.)

В прозаическом переводе эпиграммы – «Высокое дерево повалит буря, а низкий куст хотя и гнется, но стоит» – обнаруживается ее структурное родство с теми притчами Соломона, предметом которых является сопоставительный анализ противоположных нравственно-этических категорий (дерево и куст – гордость и смирение).

Целый ряд эпиграмм Логау тяготеет к вышеупомянутому библейскому жанру числовой притчи, что также свидетельствует о культивировании в творчестве поэта ветхозаветной поэтической традиции. Как характерный пример можно привести рифмованную пословицу «Три вредных вещи» („Drey schädliche Dinge“, II,4,15):

Spiel/ Vnzucht vnd der Wein
Lässt Reich/ Starck/ Alt/ nicht seyn.

(Любя игру, вино, разврат,
Не станешь стар, силен, богат.)

Помимо притчевой традиции Ветхого Завета, в собрании эпиграмм Логау прослеживается также традиция притч новозаветного типа, в которых имеется эпическая экспозиция, но отсутствуют предметная часть и tertium comparationis; вместо них эпиграмма увенчивается моральным или этическим наставлением. Один из примеров подобного рода – диалогическая эпиграмма «Суд» („Ein Gerichte“, I,6,50), представляющая собой типичную «притчу-рассказ»:

EJn Kläger kam vnd sprach: Herr Richter/ ich bekenne/
Beklagter soll mir thun/ so viel als ich benenne;
Der Richter sprach: So schaw vnd gibs Beklagter hin/
Daß du von Schulden los vnd ich vom richten bin;
Beklagter sprach: Jch kan zwar keine Schuld gestehen
Doch geb ich halbes hin/ dem zancken zu entgehen.
Wer besser richten kan/ der richte drüber frey
Wer vnter dreyen hier der Allerklügste sey.

(Сказал истец судье: «О, господин судья!
Пусть мне ответчик даст, чего желаю я».
Судья велел: «Плати, что требует истец, –
И долгу твоему, да и суду конец!»
Ответчик возразил: «Не должен я платить, –
Но половину дам, чтоб ссору погасить».
Кому дано судить, рассудит пусть верней,
Кто между тех троих был остальных умней.)

Творчество поэта, таким образом, в значительной мере отвечает одной из главных особенностей литературы эпохи барокко: «тенденции к иносказанию... воплощенному в притче» [29, с. 258].
 

ПРИТЧЕВОЕ НАЧАЛО В ПОЭЗИИ ЛОГАУ

В своем предисловии к собранию эпиграмм «К читателю» Логау говорит: «…ибо я все же намерен высмеивать пороки, а не одобрять и поощрять их» [1, S. Aiij]. Таким образом, основной целью творчества поэта, согласно его собственным словам, является обличение зла и проповедь добра средствами художественного творчества. Последние находят свое воплощение в специфическом свойстве его поэзии, которое можно охарактеризовать как притчевое начало или притчевость.

Названный термин содержится в статье «Фридрих фон Логау» из сборника литературоведов Харальда Штейнхагена (*1939) и Бенно фон Визе (1903–1987) «Немецкие поэты XVII столетия. Их жизнь и творчество» (1984). Автор статьи, профессор Кёльнского университета д-р Адальберт Эльшенбройх (1914–1989), в своем рассуждении о характере поэзии Логау приходит к выводу о некоем объединяющем свойстве всех его произведений. Критик дает этому свойству определение „Spruchhaftigkeit“ и „das Spruchhafte“, которое можно перевести как «притчеобразие» или «притчевость»: «То, что... является общим для всех этих столь разнообразных стихотворений, следовало бы назвать притчевостью» („Was jedoch all diesen, unter sich so verschiedenen Versgebilden gemeinsam ist, wäre das Spruchhafte zu nennen“) [23, S. 211]. Автор отмечает, что указанное свойство определяет стиль поэта не только в тех случаях, когда он излагает свои умозаключения как созерцатель человеческих проявлений, анализирует свою эпоху в морально-дидактическом плане или формулирует принципы житейского поведения, но и тогда, когда он говорит, «по выражению Лессинга, „от полноты сердечной“» (Эльшенбройх цитирует здесь лессинговские «Письма о новейшей литературе», XXXVI).

Исследователь продолжает: «Скромность... научившая его [Логау. – М. Н.] прятать субъективное во всеобщем, нашла адекватное выражение в притчеобразии всех его стихотворений» („... in der Spruchhaftigkeit aller seiner Verse“) [Ibidem]. Термин, которым автор обозначает некое общее свойство эпиграмм Логау, присущее им в силу склонности поэта к абстрагированию и обобщению единичного и частного, призван выразить мысль, что поэт придает своим произведениям притчевый характер, дающий возможность отстраниться от написанного и скрыть свое «я» за предметом повествования.

В каком бы роде ни писал поэт, – будь то моральная сентенция или образец фольклорного жанра, почтительный панегирик или язвительная эпиграмма, антивоенная инвектива или шуточная зарисовка, философская максима или торжественная ода, – это почти всегда явное или скрытое нравственное суждение о мире, человеке и его деяниях, преследующее те же цели, что и библейская притча. Подтверждением родства поэзии Логау с притчевой традицией может служить замечание Хемпеля о «символическом мироощущении» („symbolische Weltbetrachtung“) поэта: «Подобно Гёте, его взгляд готов видеть в событиях человеческой жизни отображение высшей действительности; все прошедшее для него – притча» [17, S. 118]. (Автор имеет в виду два стиха заключительного хора во II части «Фауста» Гёте: „Alles Vergängliche / Jst nur ein Gleichniß“ [30, S. 460]). Это сопоставление высшей реальности и событий человеческой жизни, составляющее основу жанра притчи в его библейском понимании, есть также и тот идейный и структурный принцип, на котором основан подход Логау к предмету его поэзии.

Притчевость, следовательно, есть свойство, которое позволяет эпиграммам выступать в роли притч. Среди основных свойств притчи С. С. Аверинцев называет «символическую наполненность», «тяготение к глубинной „премудрости“ религиозного или моралистического порядка», «высокость содержания» [2, с. 20]. В настоящей работе нам хотелось бы назвать следующие жанровые свойства притчи библейского типа: 1) религиозное или моральное основание; 2) вытекающее из него универсальное знание высших законов человеческой жизни (мудрость); 3) обобщенный поэтический образ, дающий сущностное понимание истины во всей ее полноте; 4) притчеобразующая идея. Эти четыре признака составляют «ядро» притчи, «оболочкой» которого является целенаправленная дидактическая установка. Перечисленными свойствами обладают как притчи в собственном смысле слова, так и те стихотворения, которым, по замыслу автора, придан притчевый характер: следовательно, эти пять признаков и составляют суть понятия притчевости. Их наличие или отсутствие обусловливает то, пребывает эпиграмма в значении притчи, или нет.

Признаком притчевого начала эпиграмм Логау является наличие в тексте авторского заключения в той или иной форме: наставления, вывода, доказательства выдвинутого тезиса либо ответа на поставленный самим автором вопрос. Поэт чаще всего не оставляет посылки без заключения, но завершает свою мысль в духе религиозной морали, как это имеет место в нижеследующей эпиграмме из календарного цикла «Июнь» („Der Brachmonat“, II,10,36). Это тяготение Логау к прямому высказыванию находится всецело в русле национальной традиции дидактической поэзии:

Acker/ soll er tragen Frucht/ muß gebrochen werden vor:
Wen das Creutze nicht durchwürckt/ richtet keinen Sinn entpor.

(Ниву следует вспахать, чтоб взрастить сумела плод.
Кто креста не претерпел, духом к Богу не взойдет.)

Наиболее часто эпиграммы с притчевым характером встречаются у Логау среди религиозных стихотворений. Неотъемлемыми свойствами этих стихотворений выступают их теологический характер и акцентированная дидактическая установка. Например, в четверостишии «Смерть: утешение или жажда» („Tod/ Trost oder Durst“, I,5,51), сюжет которого восходит к евангельской притче о богаче и Лазаре (Лк. 16, 19–25), Логау вслед за экспозицией вводит нравственное наставление:

ALs Lazarus verstirbt/ wird oben er getröstet/
Sobald der Reiche stirbt/ wird vnten er geröstet:
Wer übel stirbt/ fühlt Durst auffs Teuffels heissem Rost
Wer selig aber stirbt/ in Abrahams Schoß Trost.

(Почиет Лазарь, – в небе найдет он утешенье;
Умрет богач, – он в пекло пойдет за прегрешенья.
Чья смерть дурна, – у бесов в печи от жажды стонет;
Чья праведна, – тем радость на Авраама лоне.)

Среди светских эпиграмм Логау примерами притчевого начала выступают, прежде всего, изречения класса „regula vitae“ («жизненное правило». – лат.), предметом которых являются житейские наставления, выраженные в императивной форме. Эти гномические двустишия по своему характеру стоят ближе всех к учительным изречениям Книги Притчей. Одним из примеров этого рода является двустишие «Житейское правило» („Lebens=Regel“, II,4,4), полемизирующее с доктриной кальвинизма о предопределении:

Bis wer du bist/ laß jeden auch für dir seyn/ wer er ist/
Nicht was du nicht kanst/ was du kanst/ sey dir zu seyn erkiest.

(Будь тем, кто есть ты; будь и всяк тем, кто он есть, с тобой, –
Не все, что можем мы, иль нет, предписано судьбой.)

Также многочисленны в книге Логау эпиграммы из разряда сравнительных изречений, в которых притчевое начало выступает в непосредственной форме, как это можно видеть в эпиграмме «Правда» („Die Warheit“, 2Z,65):

Wann die Frösch im finstren quaxen/ zünde nur ein Windliecht an
Ey wie werden sie bald schweigen: Warheit stillt den Lügenman.

(Квакают во тьме лягушки? Засвети лишь лампу там, –
Как мгновенно все умолкнут!.. Правда так страшна лжецам.)

Тенденция к резюмированию выражена у Логау и в типе сравнительных изречений координирующего и дифференцирующего характера, в которых объекты анализа приводятся, соответственно, в виде аналогии или антитезы. Принцип аналогии использован в эпиграмме «Соль и крест» („Saltz vnd Creutz“, I,4,23):

Das Creutz vnd auch das Saltz/ sind beyde gleich vnd gut;
Das faule Fleisch dämpfft diß/ vnd jenes frechen Mut.

(Кто крест житейский с солью равняет, будет прав:
Та – сдержит порчу мяса, а этот – дерзкий нрав.)

В другом примере – эпиграмме «Бедность и слепота» („Armut vnd Blindheit“, I,4,93) – имеет место противопоставление с разъяснением во втором стихе, которое указывает на присутствие притчевого начала:

Ein blinder Mann ist arm/ vnd blind ein armer Mann
Weil jener keinen siht/ vnd keiner den siht an.

(Незрячие бедны, и бедные незримы:
Не видят мира те, – а тех проходят мимо.)

Притчевое начало представляет собой в творчестве Логау универсальное явление, выходящее далеко за рамки эпиграмматики гномического типа. Так, эпиграмма «Воинская дисциплина» („Soldaten=Zucht“, I,7,11) представляет собой сатиру на нравы Тридцатилетней войны. Ее сюжет почерпнут Логау из биографии римского «солдатского» императора Песценния Нигера (193–194), изложенной в анонимном трактате IV в. «Сочинители жизнеописаний Августов» („Scriptores Historiæ Augustæ“) и приписанной неизвестному римскому историку Элию Спартиану (III–IV вв.). Благодаря применению поэтом сопоставительного метода этому историческому анекдоту сообщен притчевый характер: роль повествования выполняет в нем заимствованный у анонимного автора рассказ, а роль приложения – его интерпретация самим Логау.

PEscennius ein Römisch Käyser/
Der Kriegs=Zucht ernster Vnterweiser/
Bey dem/ als etwa neun Soldaten
Dem Bauren einen Hahn verthaten/
Da ließ er sie bey vielen Wochen
Als Brot vnd Wasser nichts versuchen:
Jetzt schadets nichts/ ob ein Soldate
Neun Bauren gleich sied oder brate/
Eh als er trucknes Brot solt essen
Möcht er ein gantzes Dorff voll fressen.

(Песценний, римский император,
Солдатской честности куратор,
Девятерых своих солдат,
Что петуха украли всклад,
Закону строгому в угоду
Упек в тюрьму на хлеб и воду;
А в наши дни солдат готов
Изжарить девять мужиков
И, – прежде чем сухарь отведать, –
Хоть всей деревней пообедать.)

Притчевое начало нравообличительных эпиграмм Логау, в свою очередь, нередко заключается в изображении определенного нравственного порока или духовного изъяна героя и, – как следствие, – в его осуждении, имеющем целью нравственное исправление. Характерный пример – эпиграмма «На Шлиффеля» („Auff Schliffeln“, I,8,62):

Schliffel hat zwar eine Seel/ aber was ist solche nütze?
Saltz ist sie/ daß nicht sein Leib lebend wird zu fauler Pfütze.

(Есть у Шлиффеля душа, непонятно лишь – к чему?
Соль, – чтоб заживо не стать тухлой лужею ему.)

Притчевое начало эпиграмм Логау, следовательно, состоит в наличии наставления или своего рода анализа, проводимого автором на религиозном либо морально-этическом основании. Этот анализ выступает в прямой форме в гномических эпиграммах и присутствует в скрытом виде в эпиграммах сатирического и других типов.
 

ПРИТЧЕОБРАЗУЮЩАЯ ИДЕЯ В ЭПИГРАММАХ ЛОГАУ

Среди указанных выше жанровых свойств притчи есть свойство, которое названо притчеобразующей идеей. Этим термином нам хотелось бы обозначить тот религиозно-нравственный постулат, который дает импульс стихотворению и/или выявляется в результате сопоставления изображаемого реального с идеальным. Именно наличие этого свойства указывает на присутствие в стихотворении притчевого начала, и благодаря ему эпиграммы Логау переходят в иную жанровую категорию. Так, в духовной эпиграмме «Смерть» („Der Tod“, ZD,209) притчеобразующая идея состоит в возведении физиологического акта смерти и его последствий в категорию нравственного возмездия:

Man verstecket vns in Särcke/ man verscharret vns in Erde/
Daß der arge Lohn der Sünde/ nicht so gar erschrecklich werde.

(Нас укладывают в гроб, зарывают в землю нас,
Чтоб возмездье за грехи скрыть, ужасное, от глаз.)

В эпиграмме «Придворные» („Hofe=Leute“, I,9,85), принадлежащей к категории антипридворной сатиры (Hofkritik), притчевое начало обнаруживается в неожиданном разрешении исходной темы путем духовного осмысления заурядной житейской ситуации. Притчеобразующая идея приведенного примера – неправедно приобретенное благополучие обусловлено продажей души:

BEy Hofe haben die gemein den besten Sold
Die sonsten doch nichts thun/ als fressen nur vnd sauffen;
Fürwahr wer Seele soll/ vnd soll Gesund verkauffen/
Dem ist kein Silber nicht genug/ vnd auch kein Gold.

(Всех лучший при дворе лишь у того доход,
Кто время на пиры, безделье, пьянство тратит;
И вправду, серебра и золота не хватит
Тому, кто свою жизнь и душу продает!)

В двустишии «Седина» („Graue Haare“, I,4,43), соединяющем в себе дидактическую установку, идейную проблематику барокко („memento mori“) и характерный случай барочного остроумия в форме сближения далеких друг от друга вещей – сена и седины (принцип „discordia concors“), притчеобразующей идеей является мысль о скоротечности человеческой жизни:

Wann graues Haar dir wächst/ sprich: Hew wird dieses seyn/
Das auff dem Kirchhoff nechst/ der Tod wird sammlen ein.

(Седой заметив волос, скажи: он сеном будет,
Что на погосте скоро сгрести смерть не забудет.)

Наличие притчевого начала в сатирических эпиграммах Логау можно проследить на примере эпиграммы «На Курва» („Auff Curvum“, II,10,86), притчеобразующая идея которой может быть сформулирована следующим образом: не всякое обличение – свидетельство праведности, обличающий должен обладать не мнимой, а истинной добродетелью:

Curvus ist den Lastern gram nicht auß Tugend/ nur auß Neid/
Daß er jhnen nicht mehr dient/ schafft nicht Wille/ sondern Zeit.

(Если Курв – пороков враг, добродетель не при чем:
Это – возраста плоды, это просто зависть в нем.)

В двустишии «Переменчивость» („Geenderte Gunst“, II,10,92), поднимающем глубоко жизненную проблему этического характера, притчеобразующую идею можно выразить при помощи латинской поговорки „Honores mutant mores“ («Почести меняют нравы». – лат.):

Bäume/ die im Sommer Schatten/ geben auff den Winter Kohlen:
Freunde/ die in Noth man liebet/ hasst im Glück man vnverholen.

(В печь зимой идут деревья – те, что в зной нам тень дарили;
Мы в довольстве ненавидим тех, кого в нужде любили.)
 

ПРИТЧЕОБРАЗИЕ КАК ОТЛИЧИТЕЛЬНОЕ СВОЙСТВО ПОЭЗИИ ЛОГАУ

Притчевое начало выступает в эпиграммах Логау как отличительный признак, выделяющий их на общем фоне немецкой эпиграмматики XVII в. В этом можно убедиться, если сопоставить его эпиграммы с эпиграммами других немецких поэтов – его современников. Для сравнения можно взять две псевдоэпитафии – Логау и Мартина Опица (1597–1639) – на одну и ту же тему (обличение порока чревоугодия):

Oпиц:

Логау:

На примере приведенных текстов можно видеть, в чем состоит отличие авторской манеры Логау от манеры его учителя, образцовой для немецкой эпиграмматики XVII в. В то время как в эпиграмме Опица имеет место стандартный иронический пуант, ход рассуждения в четверостишии Логау подводит к нравственной идее греха, возмездия и покаяния, обычной для религиозно-дидактической поэзии, но едва ли ожидаемой в сатирической псевдоэпитафии. Таким образом, перед нами – не столько сатирическая эпиграмма, сколько нравственная притча, содержащая и непременные атрибуты этого жанра – обличение и назидание.

Характерные примеры отличия творчества Логау от творчества его современников явствуют из сопоставления эпиграмм, принадлежащих к различным тематическим классам или типам. Так, сравнение сатиро-панегирической эпиграммы Логау, адресованной шведскому королю Густаву Адольфу (павшему в битве под Лютценом близ Вейсенфельза в Саксонии 16 ноября 1632 года) с панегириком на ту же тему бреславльского поэта, главы Второй силезской школы Кристиана Гофмана фон Гофмансвальдау (1616–1679) демонстрирует ощутимое отличие логауского образца (по форме являющегося сравнительным изречением, в котором имеет место редкий случай следования изобразительной части после предметной):

Гофмансвальдау:

Логау:

Притчевое начало обнаруживается у Логау даже в игриво-гедонистских эпиграммах, далеких, как кажется, от всякой назидательности. Например, в галантной эпиграмме «Поцелуй» („Ein Kuß“, I,4,74), при ее сопоставлении с одноименной эпиграммой Даниэля Каспера фон Лоэнштейна (1635–1683) „Küssen“, наглядно выступает ее притчевый характер (моральное обличение):

Лоэнштейн:

JM küssen trifft ein mensch nicht leicht das rechte ziel/
Je mehr man hat geküst/ je mehr man küssen wil/
Je mehr man wird geküst/ je mehr man wünscht diß spiel. [33, S. 112]

(Целуя, не достигнем мы цели настоящей:
Чем больше мы целуем, тем вожделеем чаще;
Чем больше нас целуют – игра нам эта слаще.)

Логау:

Jch weiß nicht was ein Kuß/ jhr Jungfern/ auff sich hätte?
O wer auffs küssen kümmt/ der kümmt auch gern ins Bette.

(Чтó поцелуй для вас, девицы, в самом деле?
О, – та, что его даст, готова и к постели.)

Сопоставление поэзии Логау с творчеством других поэтов XVII века возможно на примере не только эпиграмм, но и образцов других лирических жанров. К примеру, пафос заключительного терцета сонета Андреаса Грифиуса (1616–1664) «Слезы отечества, год 1636» („Thränen des vaterlandes/ anno 1636“), по мнению литературоведа Уве Бергера, созвучен основной мысли эпиграммы Логау «Война» („Krieg“, II,5,81) [34, S. 268]:

Грифиус:

Doch schweig ich noch von dem/ was ärger als der tod/
Was grimmer denn die pest vnd glut vnd hungersnoth:
Daß auch der seelen=schatz so vielen abgezwungen. [35, S. 113]

(Но умолчу о том, что даже смерти злей,
Что пламени, чумы и голода страшней:
Сокровища души насилье отнимает!)

Логау:

DEr Krieg/ macht Sinnen voller Lüste
Die Länder aber öd vnd wüste;
Wann aber dieses nur nicht wär/
Er machet auch den Himmel leer.

(Война в нас множит страсти ныне,
Земля же наша – все пустынней;
Но что страшней любых невзгод –
Что и небес пустеет свод.)

У Грифиуса худшим из следствий войны именуется утрата «душевных сокровищ»; у Логау ущерб, причиненный войной, выражается, прежде всего, в апостасии, или всеобщем отступлении от веры. Различие между тем и другим есть различие между понятиями моральным и духовным. Очевидно, что, по сравнению с сонетом, эпиграмма Логау имеет отчетливо притчевый характер: война выступает в ней не только как крушение гуманизма, но и как духовная катастрофа. Сонет Грифиуса имеет точные хронологические ориентиры, которые указывают, что речь в нем идет именно о Тридцатилетней войне, в то время как отсутствие в тексте эпиграммы Логау конкретных реалий превращает представленный в ней образ войны в универсальный, одинаково актуальный для любой эпохи.

Притчевое начало особенно зримо выступает у Логау в катренах перикопного цикла. Восходящая к лютеранской духовной поэзии XVI столетия традиция так называемых церковно-годовых или перикопных циклов была особым жанром немецкой религиозной лирики XVII в. Стихотворения этих циклов сочинялись на материале ежедневных чтений годового богослужебного круга и соответствовали всей последовательности воскресений и праздников церковного года. Авторами перикопных циклов в эпоху барокко были такие известные поэты, как Опиц (цикл посланий «Die Episteln der Sontage/ vnd fürnembsten Fest deß gantzen Jahrs», 1628) и Грифиус (цикл на евангельские сюжеты «Son= vndt FeyrtagsSonnete», 1639). Аналогичный церковно-годовой цикл четверостиший на евангельские тексты составляет около двух третей девятой центурии первой «Тысячи» собрания эпиграмм Логау. Четверостишия, его составляющие, не являются парафразами или буквальными переложениями священных текстов, но поэт выстраивает на материале последних собственную экзегезу. В этом можно убедиться путем сравнения катренов Логау с образцами перикопных циклов других немецких поэтов эпохи барокко, – например, с циклом духовного поэта Иоганна Готфрида Олеария (1611–1684), составленным из мадригалов. В качестве примеров взяты образцы, посвященные празднику св. Троицы:

По сравнению с отвлеченным характером мадригала, представляющего собой типичный образец спекуляции на богословскую тематику, катрен Логау является ярким примером экзегетической притчи со структурой из двух параллельных антитез (Св. дух и вода – пламя; пот и кровь – пекло) и tertium comparationis, состоящим в доказательстве недолжности.

Рассмотренное нами свойство эпиграмм Логау, – притчевое начало, – в его обобщенном понимании есть не что иное, как поэтическое выражение программной для автора религиозно-нравственной идеи. Эта идея служит духовным основанием авторского замысла – наставления в различении добра и зла, как конечной цели религиозной дидактики.
 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ЭПИГРАММЫ ЛОГАУ И ПРИТЧИ СОЛОМОНА

(Замысел собрания эпиграмм Логау)

Немецкий литературовед из Мюнхена д-р Эрнст-Петер Викенберг (*1935) в послесловии к своему изданию избранных эпиграмм Логау 1984 года, ссылаясь на существующие исследования в области архитектоники литературных произведений эпохи барокко, замечает, что «структура крупных сатирических форм в семнадцатом столетии нередко представляет собой „обозрение“ („Revue“)» [37, S. 294]. По мнению исследователя, к подобным «сатирическим ревю» относится также и собрание эпиграмм Логау. Как доказательство этого своего утверждения Викенберг приводит программную эпиграмму «Необозримость деяний человеческих» („Die Menge menschlichen Fürhabens“, ZD,254):

KEin Deutscher hat noch nie/ (ließ ich mich recht berichten)
Gevöllt ein gantzes Buch/ mit lauter Sinn-Getichten:
Was mache denn nun ich/ daß ich sie heuffig bringe
Und mache sie durch Meng vnd Uberfluß geringe?
O lieber wie viel ists/ das ich pflag zu besinnen?
Geh zehle mir die Stern vnd menschliches Beginnen!

(Меж немцев нет такого, – мне это очевидно, –
Кто б из одних речений составил том солидный.
Что ж делаю я ныне, их так нагромождая
И этим изобильем их ценности лишая?
О, друг мой, все на свете смогу ль облечь в стихи я?
Иди, сочти-ка звезды и все дела людские!)

Книга Логау действительно является не только первым в немецкой литературе столь значительным собранием эпиграмм, принадлежащим перу одного автора, но и первой в мировой литературе книгой эпиграмм, задуманной и созданной как цельное, подчиненное единому замыслу произведение. Жанровый характер книги как собрания коротких дидактических и сатирических стихотворений, тематика которых охватывает все стороны немецкой действительности первой половины XVII в. и затрагивает практически все насущные вопросы человеческой жизни, подтверждает правильность теории выдающегося российского филолога-германиста А. В. Михайлова (1938–1995) о том, что поэтическое произведение в эпоху барокко есть «свод, репрезентирующий мир» [38, с. 120–122]. Исследователь уточняет: «…поэты эпохи барокко создают, в сущности, не стихотворения, поэмы, романы, – так, как писатели и поэты XIX в., – но они по существу создают все то, что так или иначе войдет в состав свода – такого, который будет в состоянии репрезентировать мир в его полноте (т. е. в цельности и в достаточной полноте всего отдельного)» [Там же].

В основу литературного произведения того времени, согласно Михайлову, положен «либо известный числовой расчет, либо некоторый содержательный принцип» [Там же]. О наличии числового расчета в поэтическом замысле Логау говорит само заглавие его сборника, – „Salomons von Golaw Deutscher Sinn=Getichte Drey Tausend“, т. е. «Три тысячи немецких рифмованных речений Соломона из Голау». Поэт сам указывает на свой замысел; недостает лишь некоего соединительного звена для того, чтобы он сделался вполне ясен. Этим искомым звеном могут служить слова Библии о царе Соломоне (3 Цар. 4, 32): «И изрек он три тысячи притчей…», – или, в лютеровском переводе, – „Und er redete drei tausend Sprüche…“ (1 Könige 5, 12).

Не остается сомнений в том, что смысл заглавия и, соответственно, замысел поэта раскрываются именно в отсылке к этому библейскому стиху, являющемуся, по-видимому, смысловым ключом ко всей книге эпиграмм. Очевидная корреляция между библейскими „drei tausend Sprüche“, „Reimensprüche“ раннего сборника эпиграмм Логау 1638 г. и „drei Tausend Sinngedichte“ итогового издания 1654 г. свидетельствует о том, что заглавия обеих книг содержат указания на их идейный прототип:

„Erstes Hundert Teutscher Reimen=Sprüche Salomons von Golaw“ (1638).
„Salomons von Golaw Deutscher Sinn=Getichte Drey Tausend“ (1654).

Судя по выделенным нами словам, поэт несомненно имеет в виду Книгу Притчей Соломоновых („Die Sprüche Salomos“). Более того: если название первого сборника только еще содержит указание на прототип („Sprüche Salomons“), то название полного собрания уже оповещает об исполнении замысла („Salomons… Drey Tausend“).

Очевидной целью заглавия собрания эпиграмм Логау, таким образом, является прямое и недвусмысленное указание на Книгу Притчей Соломоновых как на свой источник или прототип. Подтверждением этой отсылки поэта к Книге Притчей является также структура книги эпиграмм, основной корпус которой содержит три тысячи номеров, а стихотворения, оставшиеся за рамками этого количества, помещены в «Прибавления». Термины „Reimensprüche“ и „Sinngedichte“ синонимичны, как это явствует из заглавия эпиграммы, которой завершается «Первая тысяча» „Sinn=Getichte“: „Von meinen Tausend Reim=Sprüchen“ (I,10,100). При этом оба они являются не только синонимами, но и аналогами термина «притча», поскольку «трем тысячам притчей» Соломона соответствуют три тысячи рифмованных речений Логау. Следовательно, рифмованные речения, или „Sinngedichte“, – это и есть притчи.

Drei Tausend Sprüche Salomos = Drei Tausend Sinngedichte Logaus.
Sprüche Salomos = Sinngedichte Logaus.

Числовой расчет книги Логау состоит в том, что количество его рифмованных речений символически приравнено к числу притч Соломона. То, что действительных «притч Соломона» не три тысячи, а немногим более пятисот (по замечанию А. П. Лопухина – «не более 915 стихов» [9, с. 416]), в данном случае несущественно, поскольку подразумевается определенная аналогия не между двумя литературными произведениями, а между двумя культурными феноменами, хотя и различными по форме и величине, но принадлежащими к единой традиции.

На первый взгляд, собрание эпиграмм Логау, являясь памятником европейской литературы Нового времени, бесконечно далеко отстоит от книги древнееврейских паремий XI–X вв. до н. э. Тем не менее, почти абсолютное преобладание в нем образцов, содержащих дидактичность, является доказательством его притчевого характера. Легендарный царь Соломон «изрек три тысячи притчей» – и «Соломон из Голау» также «изрек» три тысячи рифмованных притч или речений: поэтому отпадает надобность в жанровой номинации «эпиграмма», и поэтому же возникает необходимость в авторском псевдониме.

Жанровый характер обеих книг может быть обозначен латинским термином „dicta“ («изречения»), известным европейскому литературоведению по названию распространенного в Западной Европе с III в. сборника так называемых „Dicta Catonis“. Под этим названием подразумевается собрание кратких стихотворных пуансированных изречений религиозно-дидактического характера; его автором был позднеантичный философ и ритор Дионисий Катон, издавший около 250 или 300 г. сборник из 144 латинских моральных сентенций в стоическом духе – «Дистихи Катона» или «Катоновы нравственные двустишия» („Catonis disticha moralia“).

Более точный термин, способный объединить оба этих собрания, – Соломона и Логау, – имеется в ближневосточной традиции. Мы уже цитировали выше исследование С. С. Аверинцева о притче, в котором он говорит: «... жанровая форма речи „мудреца“ обозначалась на древнееврейском языке словом „машáл“ – и слово это буквально обескураживает нас своей семантической неопределенностью: это и „присказка“, и „афоризм“, и „притча“, и „аллегория“ вообще» [3, с. 205]. Вследствие этого терминологического тождества нет принципиального противоречия и между характером содержания обеих книг, как написанных в одном жанре универсальных во временнóм и этнокультурном отношении притч, – жанре, который включает в себя и упомянутые исследователем субжанровые разновидности (афоризм, притча, аллегория и т. д., что имеет место и в Книге Притчей, и – как это было показано выше – в собрании Логау), – иными словами, в жанре, более всего соответствующем подлинной «речи мудреца».

Книга Притчей Соломоновых (греч. „Пαροιμίαι Σαλωμῶντος“, лат. „Parabolae Salomonis“ или „Liber proverbiorum“, нем. „Die Sprüche Salomos“) – уникальное среди библейских кодексов собрание кратких нравоучительных изречений, числом более девятисот, написанное легендарным царем-мудрецом в его зрелые годы [39, с. 271]. Вместе с Псалтирью, Книгой Иова, Книгой Екклесиаста и некоторыми другими Книга Притчей принадлежит к так называемым «поэтическим» книгам Библии. Притчи Соломона «от других восточных притч отличаются именно своим религиозным направлением и отпечатлевшимся на них характером откровения, из которого они проистекают» [9, с. 411].

Притчи Соломона, следовательно, есть сборник дидактической (гномической) поэзии малых форм. Слово «притчи» (παροιμίαι, рarabolae, proverbiа, Sprüche) в его названии указывает «на преобладающую форму изложения этой священной книги, содержание которой составляют именно притчи, то есть в большинстве случаев отрывочные, афористично изложенные тексты, в которых предлагаются то умозрительные истины, главным образом религиозного свойства, то, чаще всего, разнообразные правила практической мудрости, то, иногда, опытные наблюдения над ходом жизни, дел и судеб человека и мира» [Там же]. Композиция Книги Притчей не однородна: она разделяется на «Назидание» от лица персонифицированной Премудрости (гл. 1–9), «Первое собрание притч царя Соломона» (гл. 10–22, 16), «Второе собрание притч царя Соломона» (гл. 25–29), «Изречения мудрецов» (гл. 22, ст. 17–24), «Изречения Агура, сына Иакеева» (гл. 30) и «Материнские наставления Лемуилу, царю Массы» (гл. 31). Среди названных частей Книги Притчей выделяются по своему жанровому характеру «Первое» и «Второе» собрания притч, представляющие собой циклы из соответственно 377 и 138 кратких тематически обособленных стихотворных изречений.

По своей структуре «притчи Соломона» не тождественны притчам Нового Завета, поскольку не содержат сюжетного повествования и принадлежат не к типу иносказаний (парабол), а к типу изречений. В содержательном отношении Притчи Соломоновы представляют собой, по замечанию Викенберга, «наставление в мудрости и обличение порока» („Weisheitsrede und Lasterschelte in einem“) [40, S. 261]. Этот двойственный характер изречений Соломона соответствует двойственному характеру творчества Логау – «моралиста и сатирика», как именует его тот же исследователь.

Согласно «Толковой Библии» А. П. Лопухина, «совокупность изречений, содержащихся в Книге Притчей, составляет так называемую „мудрость“… Эта мудрость, изрекаемая разными мудрецами, есть самостоятельная и самодеятельная Сила, говорящая через мудрецов, дающая им и всем ведение откровенной истины» [9, с. 412–413]. Таким образом, Мудрость есть основание Книги Притчей, некая одушевленная «Сила», эквивалентная Божеству и выступающая в ней в персонифицированном виде: «Все учение книги Притчей… исходит от лица вечной Премудрости… личной или ипостасной Премудрости Божией» [Там же].

«Мудрость», рождающаяся от познания Премудрости Божией, присутствует и в книге эпиграмм Логау, являясь ее своего рода «невыставленным заглавием» или «сверхтитулом». «Книга мудрости» – так охарактеризовал ее немецкий филолог из Лейпцига д-р Вернер Шуберт (1925–2009) [41, S. 139]. «Мудрость» восходит у Логау к персонификациям Премудрости в Книге Притчей и Книге Премудрости Соломона, а также к «мудрости» как лейтмотиву Книги Екклесиаста. При этом у Логау «Мудрость» также персонифицирована, как и в Книге Притчей, – на это указывает один из заключительных стихов (55) в длинной сатире «Поэзия» („Poeterey“, I,5,3): «Иль Мудрость чтоб сама дивилась на него» („Und daß die Weißheit selbst sich drob verwundern kan“). Она проявляется в книге эпиграмм как знание о вечных истинах бытия, Божественном Откровении и нравственном законе, властвующем над человеческой жизнью. В эпиграмме «Высшая мудрость» („Die höchste Weißheit“, II,1,79) поэт говорит:

GOtt vnd sich im Grunde kennen
Jst die höchste Witz zu nennen:
Vielen ist viel Witz gegeben
Diese selten noch daneben.

(Бога и себя познать –
Мудрость высшую стяжать.
Многим мудрости хватает;
Этой – редкий обладает.)

В Книге Притчей можно проследить три основных действия Премудрости: духовное просвещение (Притч. 2, 6–22 и др.), нравственное наставление (Притч. 3, 27–35 и др.) и обличение порока (Притч. 1, 20–33; 6, 12–15; 7, 10–21). Все три перечисленных действия указывают на цель Книги Притчей, заявленную уже в ее начальных главах: так, в первых стихах первой главы объявляется назначение притч Соломона – они написаны для того, чтобы «…познать мудрость и наставление, понять изречения разума; усвоить правила благоразумия, правосудия, суда и правоты» (Притч. 1, 2–3). Средоточием просветительско-морализаторской программы Книги Притчей является известный седьмой стих первой главы, гласящий: «Начало мудрости – страх Господень… глупцы только презирают мудрость и наставление». Мысль этого стиха является основным мотивом целого ряда духовных эпиграмм Логау, выраженным в них прямо или косвенно, – как, например, в двустишии «Тьма» („Finsternüß“, III,7,30):

Der Monden stellt sich für die Sonne vnd macht sie finster eine Zeit:
Der Witz/ der Gottes Rath wil dämpffen/ erstrecket sich noch lang/ noch weit.

(Когда Луна закроет Солнце, – недолго продолжаться мгле;
Так ум, отвергший Слово Божье, не укрепится на земле.)

Второе из основных действий Премудрости – моральное наставление – находит свое обоснование в ст. 20–33 первой главы Книги Притчей – так называемом «монологе Премудрости», увещевающей «буйных, глупцов и невежд» и предрекающей им неизбежное возмездие за то, что они «отвергли все советы» Премудрости и не приняли ее обличений:

«Премудрость возглашает на улице, на площадях возвышает голос свой, в главных местах собраний проповедует, при входах в городские ворота говорит речь свою: „доколе, невежды, будете любить невежество? доколе буйные будут услаждаться буйством? доколе глупцы будут ненавидеть знание? Обратитесь к моему обличению: вот, я изолью на вас дух мой, возвещу вам слова мои. Я звала, и вы не послушались; простирала руку мою, и не было внимающего; и вы отвергли все мои советы, и обличений моих не приняли. За то и я посмеюсь вашей погибели; порадуюсь, когда придет на вас ужас; когда придет на вас ужас, как буря, и беда, как вихрь, принесется на вас; когда постигнет вас скорбь и теснота. Тогда будут звать меня, и я не услышу; с утра будут искать меня, и не найдут меня. За то, что они возненавидели знание и не избрали для себя страха Господня, не приняли совета моего, презрели все обличения мои; за то и будут они вкушать от плодов путей своих и насыщаться от помыслов их. Потому что упорство невежд убьет их, и беспечность глупцов погубит их, а слушающий меня будет жить безопасно и спокойно, не страшась зла“».

В собрании эпиграмм Логау можно встретить аналогичные мотивы, – например, о том же говорится в четверостишии из церковно-годового (перикопного) цикла «В воскресенье Юдика» („Am Sontage Judica“, I,9,25), написанного на Пятое воскресенье Страстного времени („Judica“ – лат. «Суди», т. е. «Суди меня, Боже»: Псал. 42, 1):

WEr/ GOTT/ dein Wort nicht hat/ dem mag für sterben grauen;
Gott/ der dein Wort nur hat/ der wird den Tod nicht schauen/
Und der/ der Glaub vnd Wort durch Steine meint zu fällen/
Dem wird sein eigner Stein auff eignen Schedel prellen.

(Кто Слову Бога чужд, тех смерти лик пугает;
В ком Слово Божье есть, тот смерти не узнает.
На Слово с Верою лишь камень кто возьмет, –
Тот камень собственный их череп разобьет.)

Наряду с позитивным наставлением, в Книге Притчей имеет место наставление негативное, заключающееся в обличении пороков, – как, например, в главе 6, ст. 12–19: «Человек лукавый, человек нечестивый ходит со лживыми устами мигает глазами своими, говорит ногами своими, дает знаки пальцами своими; коварство в сердце его: он умышляет зло во всякое время, сеет раздоры. Зато внезапно придет погибель его, вдруг будет разбит – без исцеления. Вот шесть, что ненавидит Господь, даже семь, что мерзость душе Его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы, ноги, быстро бегущие к злодейству, лжесвидетель, наговаривающий ложь и сеющий раздор между братьями». Параллелей к этому у Логау более чем достаточно, например:

Как позитивное, так и негативное наставление в Книге Притчей находят свои соответствия в книге эпиграмм Логау, как различные проявления религиозного миропонимания поэта, подкрепленные отсылкой к высшей духовной инстанции. Последняя находит свое выражение в четверостишии «Слепой разум» („Der blinde Sinn“, I,4,65):

O Blinder Menschen Sinn! du achtest Gott so klein/
Und kanst doch ohne Gott/ nicht einen Blick nur seyn.
Du wärst nicht thäte Gott/ vnd aber thäte Gott/
So wärstu lang ein Raub dem Teuffel vnd dem Tod.

(О, разум наш слепой! ты Господа презрел, –
Но мига без Него прожить бы не сумел:
Ты создан и храним лишь Им, – давно б иначе
Добычей смерти стал, а дьявола – тем паче!)

Эта отсылка также находит свое выражение и объяснение в тексте второй главы Книги Притчей, в особенности в ст. 3–11:

«…если будешь призывать знание и взывать к разуму; если будешь искать его, как серебра, и отыскивать его, как сокровище, то уразумеешь страх Господень и найдешь познание о Боге. Ибо Господь дает мудрость; из уст Его – знание и разум; Он сохраняет для праведных спасение; Он – щит для ходящих непорочно; Он охраняет пути правды и оберегает стезю святых Своих. Тогда ты уразумеешь правду и правосудие и прямоту, всякую добрую стезю. Когда мудрость войдет в сердце твое, и знание будет приятно душе твоей, тогда рассудительность будет оберегать тебя, разум будет охранять тебя».

В то же время хилиастические тезисы, завершающие вторую главу (ст. 21–22), – «праведные будут жить на земле, и непорочные пребудут на ней; а беззаконные будут истреблены с земли, и вероломные искоренены из нее», – в свою очередь, имеют ряд аналогий в книге эпиграмм, являющихся квинтессенцией дидактической эсхатологии логауского труда. Одной из таких аналогий можно счесть четверостишие из церковно-годового цикла «Во второе воскресенье адвента» („Am andren Sontag deß Advents“, I,9,2):

DJe Kranckheit wandelt sich/ wann New=Licht mit dem Alten
Am Monden Wechsel hält: Wann Wechsel werden halten
Die Ewigkeit vnd Zeit/ wird dort/ dem hier auff Erden
War übel/ werden wol; dem wol war/ übel werden.

(В болезни перелом нередко наступает,
Лишь старую луну серп молодой сменяет.
Лишь вечность сменит век, – получат, по заслуге,
Блаженство – кто страдал, кто услаждался – муки.)

Вышеупомянутый монолог в ст. 20–33 первой главы Книги Притчей представляет собой явление персонифицированной Премудрости, олицетворяющей доброе начало. Противоположное начало также имеет в Книге Притчей свои олицетворения: это, во-первых, вышеприведенное изображение «лукавого и нечестивого человека» (Притч. 6, 12–14). Персонификации порока и зла в Книге Притчей являются прообразами логауской обличительной сатиры:

Во-вторых, это явление женщины-блудницы (Притч. 7, 10–21), повторенное далее еще раз (Притч. 9, 13–17). Этим сатирическим изображениям блудницы в Книге Притчей соответствуют у Логау многочисленные эпиграммы на шлюх:

Трем главным проявлениям Мудрости в Книге Притчей соответствуют три основных направления в поэзии Логау: религиозное (духовные эпиграммы), назидательно-моралистическое (морально-этические сентенции и нравственно-дидактические стихотворения) и критическое (мирокритические, обличительные и сатирические эпиграммы). Таким образом, книга эпиграмм Логау есть «книга мудрости», в основе которой лежит идея Мудрости проповедующей, наставляющей и обличающей; все составляющие эту книгу стихотворения выступают в роли притч. Из этого, в свою очередь, становится ясным ее «содержательный принцип»: изречь три тысячи притч о мире и человеческой жизни, – причем основой этих притч является высшая Мудрость, понимаемая в религиозно-духовном аспекте. Исток этой Мудрости, единый как для Соломона, так и для Логау, есть Премудрость Божья, которая прикровенно постигается человеком и позволяет видеть этот мир в его истинном свете.

В соответствии со своим религиозным мировидением, Логау воспринимает мир как соединение посюстороннего с потусторонним. Потусторонний мир, от которого человека отделяет тонкая грань земной жизни, постоянно присутствует или подразумевается в его книге, и сущность человеческой жизни проявляется в едином бытии, соединяющем земное с небесным. Мудрость, раскрывающаяся в притчах, позволяет Логау репрезентировать мир в его духовно-ценностной иерархии. Ее первый (небесный) уровень – это Бог, Его вечное бытие, Мудрость и Истина. Об этом уровне иерархии репрезентируемого мира свидетельствуют духовные эпиграммы:

Второй (земной) уровень – это человек в аспекте временной земной жизни с ее разнообразием и многоликостью, где извечно происходит выбор между добродетелью и пороком. При этом первая постоянно проповедуется поэтом, а второй неизменно обличается и осмеивается. Герои (в основном отрицательные) логауских эпиграмм живут и действуют в «мире, где есть небо и ад, где ведется непрестанная борьба между добродетелями и пороками, выступающими вполне активно и самостоятельно, как олицетворенные силы, стремящиеся покорить под власть свою людей» [38, с. 132]. Поскольку эти герои, как правило, делают выбор в пользу пороков, образуя собой, таким образом, мишени для иронического обличения, эта вторая ступень представлена по большей части сатирическими эпиграммами:

И, наконец, третий (инфернальный) уровень иерархии мира, репрезентируемого в книге эпиграмм Логау, – силы зла и преисподняя. На них указывают эпиграммы, темой которых является как собственно сам князь тьмы, так и напоминание о неминуемом посмертном возмездии.

Все три тенденции одинаково важны с точки зрения концепции книги, поскольку в пропорциональной зависимости отражают исходный замысел автора. Наиболее значимыми являются у Логау духовные эпиграммы, поскольку именно они заключают в себе ту истину, на которую поэт опирается в своих моралистических и критических эпиграммах и которую он противопоставляет мирским порокам, бичуемым в обличительных и сатирических эпиграммах. Вкрапленные во многих местах книги, эти изречения свидетельствуют о высшей духовной реальности, которая является противовесом реальности земной с ее неправедностью. В сочетании с сатирическими и обличительными эпиграммами духовные образуют ту антитезу духовного и мирского, которую немецкий литературовед Карл-Альфред Целль именует «барочной напряженностью», и которая, согласно мнению исследователя, является специфическим свойством стиля барокко [42, S. 27].

Духовное начало в поэзии Логау, – т. е. то идейное основание, на котором зиждется книга его эпиграмм, – противопоставлено светскому, и это противопоставление находит отражение во внутренней композиции книги. То, что духовные, моралистические и обличительные стихотворения, как правило, не разведены в ней по отдельным группам (циклам, главам), но, за немногими исключениями (церковно-годовой цикл I,1–69, а также второй из трех календарных циклов – II,10,19–25), произвольно перетасованы, есть также воплощение принципа «напряженности». Цель подобной композиции – постоянно ставить перед пороком зеркало морали и перемежать сатирические уколы и обличительные инвективы настойчивыми напоминаниями о Боге, Истине и Добродетели, чтобы самим контрастом между тем, что проповедуется, и тем, что обличается, производить нравственный суд над последним. Примеры этому можно найти в каждой из глав книги:

Прототип указанной композиции также имеется в Книге Притчей, в которой между двумя явлениями женщины-блудницы (гл. 7 и 9) появляется Премудрость (гл. 8–9, ст. 1–12). Таким образом, наставление в книге Логау неотделимо от обличения, и смысл того и другого раскрывается в плане духовного знания.

Наряду с дидактической целью, внутренняя композиция книги служит для отображения многоликости бытия в мире, где добродетель соседствует с пороком, где высокое и низменное сосуществуют рядом. Многообразию жизненных явлений репрезентируемого мира соответствует многоликость авторской маски «Соломон из Голау». В этом многообразии своих ролей автор поочередно представляется читателю то духовным наставником, то философом и моралистом, то гневным обличителем, то язвительным или галантным насмешником, то почтительным панегиристом. Но в любой из ролей «Соломон» остается мудрецом, познавшим высшую Мудрость и поэтому обладающим даром проникать в суть жизненных явлений при помощи глубоко мыслящего острого ума, – мудрецом, изрекшим «три тысячи притч» о жизни человеческой. Поэтому, в каком бы роде ни писал Логау, – будь то моральная сентенция или образец фольклорного жанра, шуточное стихотворение или язвительная эпиграмма, – это почти всегда нравственное суждение о мире и его делах, содержащее экспозицию и явную или скрытую мораль, то есть притча:

Этим, скорее всего, объясняется также избранный Логау в качестве жанрового наименования, заимствованный из трактата поэта Филиппа фон Цезена (1619–1689) «Верхненемецкий Геликон» (1649), неологизм „Sinngedichtе“ – «рифмованные речения». Термин „Sinngedichtе“ по своему буквальному значению коррелирует с библейскими «изречениями разума» (Притч. 1, 2) и, так же, как и его синоним „Reimensprüche“, семантически тяготеет не к понятию «эпиграмма», а к понятию «притча». Необходимость этого оригинального наименования, по-видимому, была обусловлена непригодностью традиционной жанровой номинации «эпиграмма» для концепции нового «Соломона» с его «тремя тысячами притч».

Поскольку книга эпиграмм Логау репрезентирует картину мира, то все стихотворения, ее составляющие, не являются отдельными, независимыми друг от друга произведениями, но представляют собой фрагменты одной огромной мозаики, в которой не только высокохудожественные образцы, но и, на первый взгляд, малозначительные стихотворения, тем не менее, находят свое законное место. Все стихотворения Логау, независимо от наличия в них притчево-дидактического начала, в своей целокупности воспроизводя картину мира, выступают в значении притч.

Числовой расчет и содержательный принцип книги эпиграмм Логау говорят о ней как о «своде» притч нового «Соломона», репрезентирующем мир и его реалии в их временном и вечном аспектах, как о книге притч о мире и человеческой жизни. Данный «свод» имеет отчетливую духовно-дидактическую задачу: утвердить в истине, наставить в добродетели и вынести приговор миру, лежащему во зле.

ДОПОЛНЕНИЕ: О ДЛИННЫХ СТИХОТВОРЕНИЯХ ЛОГАУ

Сопоставление эпиграммы с притчей, как правило, облегчается краткостью обеих этих литературных форм. Однако при этом неизменно остается открытым вопрос о притчевости длинных стихотворений Логау, – сатир, элегий, надгробных од, эпистол, панегириков и т. д., – также включенных в его собрание эпиграмм. В связи с этой стороной творчества Логау необходимо осмыслить еще один аспект замысла поэта: все ли его произведения были изначально задуманы им как притчи?

В цитированном выше библейском стихе о Соломоне (3 Цар. 4, 32) сказано: «И изрек он три тысячи притчей, и песней его было тысяча и пять» (курсив наш. – М. Н.). Вероятно, исходя из полного смысла приведенной цитаты, есть основание отнести определенное количество длинных стихотворений Логау к категории тех самых «песней». Это косвенно подтверждается тем, что в прижизненном издании 1654 г. имеется семь длинных стихотворений, не пронумерованных автором: одно – в конце первого «Прибавления» („Glückwuntsch an eine fürstliche Person über geschlossenem Friede“, №201), и шесть – в конце второго („Vom Hofe=Leben“, „Kenne dich selbst“, „Gut Gewissen“, „Von einer Fürstin“, „An dem Taufftage eines jungen Printzen“ и „Beschreibung der Fuchsschwäntzerey“, №№97–102). Мы не можем утверждать наверняка, – но, возможно, Логау не захотел причислить эти стихотворения к своим «трем тысячам притч» именно потому, что предполагал закрепить за ними номинацию «песней».

Последнюю, вероятно, можно распространить и на немалую часть остальных его длинных неэпиграмматических стихотворений, даже и тех, которые включены в основной корпус книги, – то есть в число пресловутых «трех тысяч рифмованных речений». Нет сомнения в том, что, если бы поэт прожил еще какое-то время и имел довольно досуга, он сочинил бы и достаточное количество длинных «песней», в которых, по мнению силезского филолога Эрнста Густава Эйтнера (1835–1901), автора полного критического издания эпиграмм Логау (1872), талант его заключался более, нежели в области рассудочных эпиграмм и сатир:

Фридрих фон Логау ни в коем случае не является только эпиграмматистом, каким его принято считать: его дарование состоит гораздо более в лирической поэзии и в наставительных изречениях, а вовсе не в эпиграммах и сатирах, и в юные годы мы видим его посвятившим себя исключительно первому из этих направлений. Его ранние произведения, по его собственному признанию, были любовными песнями, о которых мы не можем ныне составить мнения, поскольку все они сделались добычей войны. <…> Но и среди ныне существующих его стихотворений встречается немалое число лирических песней, которые, благодаря их нежности и искренности выражения, правдивости чувства и глубины смысла, а также легкости и изящества формы и дыхания истинной поэзии в них, заслуживают того, чтобы быть причисленными к лучшим лирическим свидетельствам своей эпохи. [43, S. 731]

К сожалению, мы не имеем «тысячи песней» Логау и можем лишь строить догадки о том, каковыми бы они были, если бы поэт их действительно написал. Но несомненно и то, что в его ныне существующих длинных одах и элегиях можно увидеть поэта самобытного и разительно отличающегося от того автора эпиграмм, который с середины XVIII столетия (со времени издания Г. Э. Лессинга и К. В. Рамлера 1759 года) известен миру под именем Фридриха фон Логау. Как бы то ни было, силезский поэт осуществил свой поистине грандиозный замысел: написав три с половиной тысячи стихотворений и эпиграмм, создал себе памятник на все грядущие века и оставил нам несравненный свод превосходно составленных стихотворных изречений. Изречений, которые не устаревают и, – несмотря на прошедшие с тех пор более трех с половиной столетий, – поныне актуальны для человеческой жизни. И будут актуальными всегда.

2010–2019
 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1.   Logau, Friedrich von. Salomons von Golaw Deutscher Sinn=Getichte Drey Tausend. Cum Gratiâ & Privilegio Sac. Cæs. Majestatis. Breßlaw/ Jn Verlegung Caspar Kloßmanns/ Gedruckt in der Baumannischen Druckerey durch Gottfried Gründern [1654].

2.   Аверинцев С. С. Притча // Краткая литературная энциклопедия. Т. 6. М., 1971.

3.   Аверинцев С. С. Жанр как абстракция и жанры как реальность // Аверинцев С. С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 191–219.

4.   Прот. А. Мень. Библиологический словарь. Т. I. М., 2002.

5.   Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1997.

6.   Гладкова О. В. Притча // Николюкин А. Н. (Сост.). Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. С. 808–809.

7.   Архим. Никифор (Бажанов). Иллюстрированная полная популярная библейская энциклопедия. М., 1891.

8.   Wilpert, Gero von. Sachwörterbuch der Literatur. Stuttgart 1989.

9. Толковая Библия, или комментарий на все книги Св. Писания Ветхого и Нового Завета. Под ред. А. П. Лопухина. Т. 4. СПб., 1907.

10.  Ломоносов М. В. Краткое руководство к красноречию // Ломоносов М. В. Сочинения. М., 1957. С. 242–417.

11.  Weisz, Jutta. Das deutsche Epigramm des 17. Jahrhunderts. Stuttgart 1979.

12.  Schweikle, Günter und Schweikle, Irmgard (Hgg.). Metzler Literatur Lexikon. Stichwörter zur Weltliteratur. Stuttgart 1984.

13.  Träger, Claus (Hg.). Wörterbuch der Literaturwissenschaft. Leipzig 1986.

14.  Scaliger, Julius Caesar. Julii Caesaris Scaligeri Viri Clarissimi, Poetices libri septem. [Genève] Apud Petrum Santandreanum, M. D. XCIV [1594].

15.  Холшевников В. Е. Анализ композиции лирического стихотворения // Холшевников В. Е. (Ред.). Анализ одного стихотворения. Л., 1985.

16.  Kugel, James L. The Idea of biblical Poetry: Parallelism and its history. New Haven & London, 1981.

17.  Hempel, Paul. Die Kunst Friedrichs von Logau. Berlin 1917.

18.  Lehmann, Christoph. Florilegium politicum. Politischer Blumengarten. Darinn außerlesene Sentenz/ Lehren/ Reguln/ vnd Sprüchwörter auß Theologis, Jurisconsultis, Politicis, Historicis, Philosophis, Poёten… Durch Christophorum Lehman. Getruckt impensis autoris Anno 1630. (о. O.).

19.  Морозов А. А., Сафронова Л. А. Эмблематика и ее место в искусстве барокко // Рогов А. И.; Липатов А. В.; Софронова Л. А. и др. Славянское барокко: Историко-культурные проблемы эпохи. М., 1979. С. 13–38.

20.  Михайлов А. В. Время и безвременье в поэзии немецкого барокко // Рембрандт: Художественная культура Западной Европы XVII в. (ГМИИ им. А. С. Пушкина. Мат-лы науч. конференции, 1970). М., 1970. С. 195–220.

21.  Hess, Peter. Epigramm. Stuttgart 1989.

22.  Плаксина Ю. А. Жанр «созерцания» в немецкой лирике XVII века // Мировая культура XVII–XVIII веков как метатекст: дискурсы, жанры, стили. Материалы Международного научного симпозиума «Восьмые Лафонтеновские чтения». СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С. 190–193. (Серия „Symposium“, вып. 26).

23.  Elschenbroich, Adalbert. Friedrich von Logau // Steinhagen, Harald und Wiese, Benno von (Hgg.). Deutsche Dichter des 17. Jahrhunderts. Ihr Leben und Werk. Berlin 1984. S. 208–226.

24.  Левин Ю. И. Провербиальное пространство // Паремиологические исследования: Сб. статей. М., 1984. С. 109–126.

25.  Пермяков Г. Л. Основы структурной паремиологии. М., 1988.

26.  Тезауро, Эммануэле. Подзорная труба Аристотеля. СПб., 2002.

27.  Morhof, Daniel Georg. Unterricht von der Teutschen Sprache und Poesie/ deren Ursprung, Fortgang und Lehrsätzen. Lübeck & Leipzig 1682. Hrsg. von Henning Boetius. Bad Homburg v. d. H. 1969.

28.  Аристотель. Риторика. Поэтика. М., 2000.

29.  Виппер Б. Р. Искусство XVII в. и проблема стиля барокко // Ренессанс, Барокко, Классицизм: Проблемы стилей в западно-европейском искусстве XV–XVII веков. М., 1966.

30. Faust. Eine Tragödie von Goethe. Stuttgart 1865.

31.  Opitz, Martin. Teutsche poemata. Abdruck der Ausgabe von 1624. Halle / Saale 1967.

32.  Hoffmannswaldau, Christian Hoffmann von. Poetische Grabschriften // Hoffmannswaldau C. H. von. Deutsche Ubersetzungen und Gedichte. Breslau 1710.

33.  Hofmannswaldau, Christian Hofmann von. Herrn von Hoffmannswaldau und anderer Deutschen auserlesener und bißher ungedruckter Gedichte anderer Theil. Leipzig 1697.

34.  Berger, Uwe. Anmerkungen // Friedrich von Logau. Sinngedichte. Eine Auswahl. Berlin 1967.

35.  Gryphius, Andreas. Andreas Gryphius Lyrische Gedichte. Tübingen 1884.

36.  Olearius, Johann Gottfried. JEsus! Poetische Erstlinge an geistlichen deutschen Liedern und Madrigalen. Halle/Saale MDCLXIV [1664]. Цит. по: Vossler, Karl. Das deutsche Madrigal. Weimar 1898.

37.  Wieckenberg, Ernst-Peter. Nachwort // Friedrich von Logau. Sinngedichte. Stuttgart 1984. S. 283–311.

38.  Михайлов А. В. Поэтика барокко – завершение риторической эпохи // Михайлов А. В. Языки культуры. М., 1997.

39.  Лопухин А. П. Библейская история Ветхого Завета. Репр. изд. 1887 г. Монреаль, 1986.

40.  Wieckenberg, Ernst-Peter. Logau – Moralist und Satiriker // Meid, Volker. (Hg.). Gedichte und Interрretationen. Bd. 1: Renaissance und Barock. Stuttgart 1982. S. 257–266.

41.  Schubert, Werner. Nachwort // Friedrich von Logau. Die tapfere Wahrheit. Sinngedichte. Leipzig 1978. S. 133–143.

42.  Zell, Carl-Alfred. Untersuchungen zum Problem der geistlichen Barocklyrik mit besondere Berücksichtigung der Dichtung Johann Heermanns (1585–1647). Heidelberg 1971. (Studien zur deutschen Literaturgeschichte, Bd. 12).

43.  Eitner, Gustav. Schluszwort des Herausgebers // Friedrichs von Logau Sämmtliche Sinngedichte. Herausgegeben von Gustav Eitner. Tübingen 1872. S. 694–748.