Приглашаем посетить сайт

Н. М. Абакарова. Кто услышал «пение русалок», или метафизика любви:Д. Донн и Т. Элиот.

Кто услышал «пение русалок», или метафизика любви:Д. Донн и Т. Элиот.

Мировая культура XVII-XVIII веков как метатекст: дискурсы, жанры, стили. Материалы Международного научного симпозиума «Восьмые Лафонтеновские чтения». Серия “Symposium”, выпуск 26. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С. 121-124

I have heard the mermaids singing, each to each.

«Любовной песни Дж. Альфреда Пруфрока» является парафразом 5-ой строки «Песни» крупнейшего поэта-метафизика XVII века Джона Донна. Такая образно-семантическая перекличка двух авторов отнюдь не случайна и обусловлена наличием общей культурной традиции, которая кодифицируется при помощи универсальных символов. Поющие русалки (сирены) — стереотипный образ, восходящий к классическим мифам, к которому обращались Данте, Шекспир, Теннисон, Йейтс и др. Как указано у Х. Э. Керлота, «…сирены символизируют различные искушения, встречающиеся на жизненном пути и препятствующие развитию духа из-за очарования, которое, отвлекая, принуждает остаться на волшебном острове» (Керлот Х. Э. Словарь символов. М., 1994. Р. 469). В «Словаре символов и образности» само понятие русалочьей песни трактуется как: 1) персонифицированная красота; 2) нечто несуществующее (несбыточное) (Ad de Vries. Dictionary of Symbols and Imagery. Holland, 1974. Р. 320). Тот, кто слушает пение русалок, погружается в сон или сходит с ума. (Ibid. 319). Как это соотносится с указанными выше текстами Донна и Элиота?

В «Песне» персонаж под маской циника убеждает друга, что найти хоть одну честную и верную женщину невозможно, даже обойдя весь свет. Первая строфа представляет собой шутливое перечисление задач, выполнение которых равносильно по сложности: поймать падающую звезду (goe, and catche a falling starre), зачать ребенка с мандрагорой (get with child a mandrake roote), узнать, куда деваются прошедшие года (tell me, where all past yeares are) и т. д., в том числе, суметь услышать пение русалок (teach me to heare Mermaides singing). Как известно, из всех смертных только Улиссу удалось услышать поющих сирен и остаться после этого в живых. На роль второго Улисса невольно претендует элиотовский персонаж — Пруфрок. Ирония заключается в том, что услышанное пение (синоним соблазна) предназначалось не ему.

“Love itself is a death”, — полагал Донн). Метафора «любовь убивает» является рекуррентной в лирике поэта. Образ русалки, как и вообще все образы, связанные с водой, относят к эротическим. Они подразумевают высвобождение подавленных любовных импульсов и желаний. Пруфрок пытается отважиться на любовь, но тщетно (“I do not think that they will sing to me”). Превратится ли его несостоятельность перед любовью в несостоятельность перед смертью? Ответ нужно искать в образно-концептуальной структуре текста, каждая часть которого содержит ключ к прочтению следующей части. В первой строке стихотворения расщепленное сознание персонажа представлено как отношения между «ты и я» (you and I), в которых субъективное «я» уступает более объективному «ты» и соглашается идти куда-то. Время обозначено — октябрьский тихий вечер — но повествователь видит его в туманном свете, как будто во сне. Метафора наркоза (like a patient etherized upon a table) отражает душевное состояние повествователя: желание бездеятельности и покорность до момента насильственного пробуждения. Путь Пруфрока лежит вдоль пустынных улиц, мимо дешевых отелей и ресторанов, где на полу — скорлупки устриц (oyster-shells).

Так появляется первый образ, связанный с водой, морскими глубинами. Первая часть стихотворения заканчивается отказом назвать вопрос, тот самый непреодолимый “overwhelming question”. Вторая часть стихотворения представляет собой развёрнутую метафору — туман, который окутывает героя и всё окружающее, уподобляется коту, традиционно отождествляемому как с любовным желанием, так и с апатией.

“There will be time… for you and time for me, and time yet for a hundred indecisions…”. С каждой последующей частью текста эмоциональное напряжение возрастает. Герой задаётся вопросом: “Do I dare?” (Осмелюсь ли?). Образы становятся всё более сокровенными, интимными: “I have known the eyes … that fix you in a formulated phrase, and when I am formulated, sprawling on a pin” (Я знаю их взгляды, которые берут тебя в кавычки и пронзают булавкой); “And I have known the arms… that are braceleted and white and bare (But in the lamplight, downed with light brown hair!)” (И руки эти я знаю, в браслетах руки, белые и голые (При свете лампы — в рыжеватых волосках!)). Руки в браслетах и волоски на руке активизируют в памяти читателя строки стихотворения Донна «Мощи» (точнее, представляют собой парафраз 6-ой строки). Волосяной браслет — знак любви, который Мария Магдалина подарила одному из своих любовников, у Донна — символ, соединяющий героя и его возлюбленную в смерти. В сознании Пруфрока образ распадается на тривиальные составляющие, что предостерегает его от любви, в которой заключена смерть и проявления скрытого начала.

“I should have been a pair of ragged claws Scuttling across the floors of silent seas” (Мне следовало быть корявыми клешнями, скребущими по дну немого моря). Морская символика, ассоциируемая с подсознанием, получает актуализацию в моменты откровенности повествователя перед самим собой. В следующей части стихотворения содержится несколько концептуально важных отсылок к библейским и евангельским текстам. Историю о воскрешении Лазаря, которому было отказано в возвращении на землю, чтобы рассказать всё о загробном воздаянии, Пруфрок пытается применить к себе: “Would it have been worth while… To say: I am Lazarus, come from the dead, Come back to tell you all, I shall tell you all”. Это свою голову вместо головы Иоанна Предтечи видит Пруфрок на блюде: “But through I have wept and fasted… Through I have seen my head (grown slightly bald) brought in upon a platter, I am no prophet…”. Да, Пруфрок — не пророк, но страшится, что его постигнет участь Иоанна Предтечи, невольно ставшего жертвой любви. Мотивы любви и смерти вновь переплетаются в семантическом пространстве текста. Характерная элиотовская установка на литературный контекст определяет дальнейшее развитие темы и её завершение. Сомнения и колебания Пруфрока имеют оттенок гамлетизма, но как он сам признаёт: «I am not Prince Hamlet, nor was meant to be» (Я не Гамлет и не мог им стать); ему приходится довольствоваться ролью шута. Ещё один шекспировский отзвук — в парафразе реплики Фальстафа из II ч. драмы «Король Генрих IV»: “I grow old… I grow old…” Пруфрок стар, и боязнь потревожить мирозданье (“Do I dare Disturb the universe?”) сводится к проблеме — “Do I dare to eat a peach?” (Смею ли скушать персик?). Герой идет к морю, где поют и катаются на волнах русалки и заключает: “We have lingered in the chambers of the sea By sea — girls wreathed with sea — weed red and brown Till human voices wake us and we drown.”. Море — образ бессознательного, безбрежное пространство мечтаний, представляющее, к тому же, амбивалентную ситуацию: в нем зарождается жизнь и в нем находит своё завершение. Вернуться к морю (или вернуться к матери) — значит, умереть. Пробуждение от грёз, навеянных пением русалок, оборачивается смертью (по крайней мере, её инсценировкой).

“Let us go…”, завершается фразой: “we drown” — мы тонем. Песня русалок оказалась связующим звеном между «Песней» Донна и «Любовной песней…» элиотовского персонажа.

Освоенность всех стилей, всех смыслов культуры, всех идей характеризует не только XX век, но и XVII. Элиот искал настоящее в прошлом, полагая, что в прошлом уже всё было сказано, нужно лишь выразить сказанное по-новому. Равновесие противоположностей — творческой индивидуальности и литературной традиции — Элиот считал основополагающим условием создания поэзии. Близость барочного мироощущения к мироощущению и искусству XX века позволяла ему видеть в Донне своего современника. Несомненное сходство ассоциативных рядов и лексических структур, семантические переклички, наличие целого ряда тождественных образов-символов не только обнаруживают мифологичность сознания и непрерывность традиции, но и свидетельствуют об определенном совпадении художественных моделей мира двух авторов. Но эта тема заслуживает отдельного рассмотрения.