Джон Донн. Поединок со смертью
John Donne. Death's Duel.
The Complete Poetry and Selected Prose of John Donne. N. Y., 1941, p.
390-- 427.
Английский текст в интернете:
http://www.upword.com/donne/deaths-duel.html
© Н. Н. Казанский, А. И. Янковский Перевод, предисловие, комментарии.
Опубликовано в журнале "Звезда" , 8/1999.
2008 -- с исправлениями.
Origin: http://fugatemporis.com/russian/donne.html
О публикации
В 1990-х годах существовала идея большого моноспектакля об английском поэте Джоне Донне, известном широкому читателю по элегии Бродского ("Большая элегия Джону Донну)". Финалом спектакля должна была послужить последняя проповедь поэта, во второй половине жизни ставшего священнослужителем и известным проповедником. Русского перевода тогда не существовало, и я взялся за перевод сам. Его редактором, а затем и соавтором стал Николай Николаевич Казанский, ныне академик РАН, директор С. -Петербургского Института лингвистических исследований. Мной был написал биографический очерк о Джоне Донне в связи с его последней проповедью. Наш перевод, снабженный большой вступительной статьей и комментарием, был опубликован в 8-ом номере журнала "Звезда" за 1999 год. Публикация такого своеобразного текста была довольно необычна для литературного журнала и здесь мы должны быть благодарны как интересу со стороны главного редактора Якова Гордина, так и ретроспективной связи с Иосифом Бродским.
Заметим, что человеком, вдохновившем Иосифа Александровича на переводы из Джона Донна, был Виктор Максимович Жирмунский, которому посвящен наш фильм "Легкий ветер".
В 2004 г. вышел другой перевод проповеди, выполненный Ольгой Седаковой, и опубликованный в книге издательства "Энигма" "Джон Донн. По ком звонит колокол." На основании этого перевода нами исправлены и дополнены библейские ссылки, и местами на этом основании уточнен русский текст библейских цитат. Исправлены также незначительные ошибки в номерах стихов, допущенные в издании "Энигмы".
В нашей публикации мы приводим также никогда не публиковавшиеся в русском переводе латинские стихи о Джоне Донне и латинскую эпитафию Донна, сочиненную им самим - оба стихотворения в переводе Н. Н. Казанского.
ОТ ПЕРЕВОДЧИКОВ
Смерти нет -- это всем известно.
Анна Ахматова
"А что есть?" -- На этот вопрос все отвечают по-разному. Текст, который предлагается читателю, отвечает на него однозначно и просто: то же, что и было. От этого неуютно и холодно: смерть в утробе и смерть при переходе от отрочества к юности -- как это странно и каким кажется темным и неуместным, пока не находишь того решения, которое казалось таким диким вначале: не смерть, а преодоление; не подчинение смерти, а борение со смертью, не пассивное подчинение предуготованному, а активное ему споспешествование и приуготовление себя.
Детство проходит и проходит юность -- и то и другое было предуготовлением к зрелым годам, которые в свою очередь предельны, как конечен и сам человеческий век. Преодоление себя в момент перехода, подчинение внешним обстоятельствам и борьба со смертью как со злом -- со злом в самом себе и вовне -- вот та точка зрения, которую увидит читатель. Донн стоит на единстве Таинства настолько, что для него нет пропасти между таинствами, связанными с рождением, крещением, браком, и со смертью, которая в нашей культуре так далеко отнесена в сторону, что мы сторонимся этих картин -- суеверный ужас перед смертью и ее проявлениями мучит как атеистическую часть нашего общества, так и верующую.
И независимо от своих религиозных убеждений читатель найдет, над чем подумать и задуматься, чему ужаснуться и чем утешиться. Таков этот текст -- простой (по видимой форме) и сложный (в не сразу видимых ассоциациях), и такова его поэтика, что он мощно вторгается в душу и ходом логичного рассуждения и всей системой образов.
Не идиллическое сельское кладбище, не "любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам", а содержимое этих гробов -- где тут поэзия ? Донн ее находит, перейдя от внешнего к глубинному -- но уже мета-физическому, -- что объединяет переход в мир сей, периоды человеческой жизни, кончая старением, и уход из мира сего.
Метафизическое необходимо как объединяющее начало, в котором нейтрализуется оппозиция жизнь : смерть, причем за жизнью сохраняется только значение "жизни вечной", земная жизнь воспринимается как постоянная смерть, -- именно смерть, а не умирание, хотя иногда один образ подан Донном через другой.
Слишком животрепещущие вопросы, слишком открыт тот нерв рассуждения, отвлеченная грубоватость которого может шокировать: как это, о моей жизни чуть не словами медицинского учебника. Это неприлично и грубо. Текст может остановить непонятностями -- почему я, современный эмансипированный человек, должен помнить наизусть Писание? Переводчики постарались в меру своих сил убрать диспропорцию знаний XVI-- XVII вв. и XX века; отчасти об этом позаботился М. А. Булгаков, так что последние дни Христа будут достаточно известны читателю.
Что до "грубости", о которой сказано выше, -- она от эпохи и человека эпохи. Шекспир тоже не без грубости. Переводчики не ставили себе цель ее сгладить. Обращение на "ты", пронизывающее текст, у Донна еще не "ты и вы, смешавшиеся в you", а показатель дискретной множественности адресатов -- от короля (и ему "ты") до Тебя, читатель. И это грубое "ты" коробит, а рядом стоящее "соблаговолите взять в рассуждение" выглядит фиглярством. Оно им не было. Таков был стиль эпохи, позволявшей такого рода совмещения; таков был этикет, многажды сменившийся с 1631 года, не совпадающий с принятым у нас речевым этикетом и с принятой у нас риторикой, в том виде, в которой ее первые ростки возрождаются -- пока в отдельно взятых школах отдельных городов.
Русская риторика, возникнув под влиянием византийских образцов, отличалась от английской во все периоды. Ее осмысление на основе латинских риторик, предпринятое в XVIII в., возможно, в какой-то степени создало почву для сближения. Но английские образцы продолжали оставаться по другую сторону границы.
Ориентация конца XVIII века на французское красноречие -- точное, тонкое и пышное -- могла вызвать улыбку следующего века ("отменно тонко и умно, что нынче кажется смешно" -- у Пушкина), но критика велась с риторических позиций тоже скорее галломанских, чем англоманских. Красноречие Аглицкого клоба в Москве нам известно плохо, англоманы Пушкина и Толстого, перейдя на английский язык, не меняют своего характера, сохраняя природный или модный в России стиль поведения, но никак не меняя его на точный стиль английской формулировки мысли.
Английская риторика вызывала интерес деловитостью, сжатостью речи, конкретностью. Этот интерес прослеживается в описаниях русских путешественников как XVIII, так и XIX вв. -- у Карамзина ("Письма русского путешественника"), Гончарова ("Фрегат "Паллада""), Станюковича ("Путешествие на "Коршуне""). Интерес, но не подражание. Даже В. П. Петров, который учился в Англии, ничем не выдает свое знакомство с английским красноречием в своих одах. Только к 60-ым и 70-ым гг. XIX в., когда идеи создания своего Парламента начинают давать какую-то надежду в обществе, после отмены крепостного права и введения суда присяжных на английский манер, начинают раздаваться голоса в пользу английского красноречия (ориентация на английское восприятие истории -- Гиббон и Маколей как "властители дум" 60-х -- 70-х гг.), но они оказались недостаточными для смены общего стиля, и в самом деле ограничились более историей, чем философией. Подчеркивался английский практицизм:
"Когда конструируется образ чужого народа, то нередко акцентируются именно непохожие, контрастирующие черты. При этом истинный образ упрощается, превращается в схему. Примером может служить представление об английской цивилизации как "вещественной", как воплощении "материализма" в противовес русской -- как цивилизации прежде всего духовной, отодвигающей материальные заботы на второй план. Эта схема заставляла русских наблюдателей не замечать многих достижений английской духовной жизни и культуры".[1]
Не изменили положения ни бесконечные переводы с английского в "Современнике" времен Чернышевского, ни проникнутые английским духом произведения Анненкова и Дружинина. Во всем этом легче проследить политическую ориентацию на английскую систему управления, чем на английскую риторику.
Английский язык как язык русского двора не успел оказать влияния на общество, а послереволюционная ориентация на американскую технократическую риторику, неотделимую от своих английских корней, исключала философско-религиозное направление.
Церковное красноречие в России изучено плохо: не разобраны и не опубликованы сохраненные проповеди царям в дворцовой церкви Эрмитажа,[2] первые, хотя и важные шаги, сделаны в определении взаимовлияния церковного и светского в литературе XIX в.,[3] -- одно можно сказать со всей определенностью: церковное красноречие и английское красноречие почти не пересекались. Их различие и несовпадение в самом простом создавало для переводчиков немало трудностей.
Трудности на уровне риторических фигур преодолевались сравнительно легко, летящую в цель пронзительность мысли было передать сложнее; вплетение конкретной детали давалось труднее всего.[ ]Проповедь Донна была обращена к людям с хорошей правовой ориентацией, а в нашем обществе правовые знания и правовая подоплека еще не настолько укоренились, чтобы их было можно пустить в подтекст.
x x x
Итак, проповедь о борении со смертью. Борении с привлечением всего арсенала средств как из христианской традиции и из риторики, так из жизненного опыта самого Донна.
Джон Донн родился в 1572 г.; он был современником Шекспира, но происходил из другого круга. Отец Донна, Джон Донн старший, был довольно состоятельным торговцем скобяными изделиями. Впоследствии Донн считал, что отцовская линия восходит к очень старинному валлийскому роду; но современные исследователи видят эту линию пресекающейся и часто теряющейся в неизвестности. Сведения о предках Донна по материнской линии несравнимо полнее, благодаря их деятельности в области литературы и права; славой и трагедией клана была судьба Томаса Мора, автора "Утопии", которого от Донна отделяли три поколения: мать Донна, Элизабет Хейвуд, была внучатой племянницей Мора. Сам Джон Донн писал о своей семье, что трудно найти другой круг связанных родством людей, которой бы испытал больше бедствий, отстаивая свою веру, чем тот, из которого он происходил.[4] Английские католики (католиками были предки Донна и по отцовской, и по материнской линии) держались за свою веру, как за этическую основу существования, и именно поэтому они не могли сменить ее; государство же преследовало их, как политически неблагонадежных (английский король, глава англиканской церкви, не мог допустить политического влияния папы римского на своих подданных). Несовпадение корней и мотивов действия с их оценкой государством придавало "папистскому" диссидентству оттенок классической трагедии.
В этой атмосфере прошло все детство и отрочество Донна. В юности, пережив растерянность и ощущение несправедливости, творимой над близкими людьми, моральная высота которых была абсолютно бесспорной, он пришел к пониманию того, что обе стороны могут быть правы и, вместе с тем, обе пользуются недозволенными средствами.
Чтобы разрешить для себя это положение, Донну потребовалось внимательно изучить обе доктрины; здесь начало его богословских занятий. В духе семейной традиции, Донн получил юридическое и филологическое образование в Оксфорде и в Кэмбридже, и в 1592 г., когда ему было 20 лет, поступил в Lincoln's Inn, правоведческое заведение, откуда открывался путь к службе юриста или государственного чиновника.
Как и все люди его круга, он свободно владел латынью (сохранились его латинские стихи и проповеди); хорошо знал французский и имел представление о древнееврейском и греческом языках. Его образование далеко выходило за рамки обязательных курсов. Привычка к постоянному и творческому чтению до конца жизни оставалась, кажется, основой его жизненного ритма; незадолго до смерти он передал друзьям свои конспекты полутора тысяч авторов. Был век остроумцев, век парадоксов, розыгрышей и мистификаций; парадоксальный и афористический стиль характерен для всех сочинений Донна, от первых стихов до последних проповедей. Его называли "королем остроумия", "лауреатом ума".[5] Он был обаятельным собеседником; его умение привлечь к себе отмечали и в последние годы его жизни те, кто слушали его проповеди.
чащу метафизики, читатель должен затратить усилие. Легкость его лучших стихов -- это легкость обращения с хаосом. Возможно, именно поэтому, после самых возвышенных похвал при жизни и после смерти, в XVIII веке Донн был забыт, но оказался созвучен и близок XX веку, вернувшему и умножившему его популярность. Впрочем, и любивший Донна король Яков мог сказать: "Стихи доктора Донна были так божественны, что превосходили всякое понимание".[6 ]
В 1597 году Лорд Хранитель Большой Печати, сэр Томас Эгертон, принял двадцатипятилетнего Донна на службу своим секретарем. Должность открывала путь к большой карьере, однако всего через четыре года он тайно обвенчался с Энн Мор, -- разница в состоянии не оставляла надежд на то, что ее отец, сэр Джордж Мор, разрешил бы такой брак. И в самом деле, узнав о случившемся, сэр Джордж в ярости потребовал Эгертона отправить Донна в отставку, и обратился в суд, желая расторгнуть брак. Ему удалось только первое; в результате его дочь и зять остались без средств к существованию.
Донн горячо любил свою жену ; ей посвящены его лучшие лирические стихи, в том числе, по-видимому, "Прощание, запрещающее грусть", -- одно из самых знаменитых его стихотворений, существующее на русском языке в переводе Иосифа Бродского; сохранились письма друзьям, где он говорит о ней самыми сердечными словами -- и в самые нелегкие годы.
семью, ему приходилось пользоваться помощью своих друзей и покровителей, -- последние оказывали ее с разной степенью искренности и бескорыстия. Донн умел ценить дружбу и быть благодарным: все его близкие друзья остались с ним до самой смерти -- своей, или его.
В эти годы ему казалось, что его жизнь потеряла направление. "Я с радостью перешел бы к действию, но я не знаю, к какому, и в этом нет ничего удивительного. Совершить выбор -- значит совершить действие; но не быть частью чего бы то ни было значит -- быть ничем. Величайшие люди в лучшем случае лишь величайшие опухоли, лишь наросты; блестящие умы, восхитительные собеседники -- лишь украшения, детали орнамента, когда они не являются частью мира так, чтобы как-то способствовать поддержанию его жизни... если я скажу, что я провел эти часы, не повредив никому, то ведь то же можно сказать про паука на моем окне".[7]
Сближения с блаженным Августином, которые можно заметить в публикуемой проповеди, исходят не только из близкого знакомства Донна с текстом "Исповеди", но и из его собственного душевного кризиса и последовавшего за ним обращения. Оно не было внезапным; прежде чем Донн принял бесповоротное решение, прошло еще несколько лет внутренней борьбы. Донн уже давно не мог отнести себя к кругу диссидентов-католиков, но не мог и встать на враждебную им сторону; он уже давно занимался богословием, но не был готов привести свой образ жизни в соответствие с духовной профессией.
В 1610 г. Донн опубликовал работу под названием "Псевдомученик", вступая в богословскую полемику между католиками и протестантами на стороне последних. На эту работу обратил внимание король Яков; его впечатление от нее было таково, что он останавливал друзей и покровителей Донна, пытавшихся обеспечить ему светскую должность: "Я знаю, что господин Донн ученый человек, владеет способностями ученого богослова; он мог бы стать большим проповедником, я желаю видеть его таковым, и на этом пути я не откажу ему ни в чем".[8]
Смерть дочери, а затем сына, ускорили его решение. В январе 1615 года Донн в течение одного дня был рукоположен в сан диакона, а затем -- священника. В августе 1617 года его жена Энн в своих двенадцатых по счету родах принесла на свет мертвого ребенка и через пять дней умерла. В ноябре 1621 года король Яков назначил Донна деканом лондонского собора Св. Павла.
"Возвращаясь после исполнения своего публичного долга, состоящего в хвале Господу и молитве к Нему, я полон неизъяснимым спокойствием духа и готовностью покинуть этот мир".[9]
В этом мире ему оставалось прожить еще девять лет. У него уже были и высокое положение, и богатство; он помогал многим, в том числе и тем, кто поддерживал его в предыдущие годы.
Будучи одним из королевских капелланов, Донн каждый год читал проповедь в Уайтхолле королю и его приближенным, в определенные ему дни. До назначения деканом собора Св. Павла он регулярно проповедовал в Lincoln's Inn'e, -- здесь были его давние и близкие друзья из лондонских правоведов; он проповедовал также в своих трех приходских церквах, кроме того, он читал проповеди по особым случаям в частных домах своих друзей. К своим проповедям, за редкими исключениями, он не писал полного текста, а пользовался кратким конспектом. Дошедшие до нас тексты проповедей, кроме нескольких, записанных и опубликованных (чаще по просьбе короля) сразу после произнесения, обретали завершенность только когда у Донна оказывался досуг, что случалось дважды: во время эпидемии чумы 1625 года, и во время последней болезни Донна в 1630 г. За три дня до смерти он передал завершенное своему другу Генри Кингу (тексты и были записаны по его настоянию), впоследствии они попали в руки сына, Джона Донна младшего, и были им опубликованы.
Летом 1630 года Донн, приехав в гости к своей дочери Констанс, заболел, и на этот раз болезнь не отступала. В декабре Донн написал завещание. В январе 1631 года умерла его мать, которая жила вместе с ним все последние годы. Последняя проповедь Джона Донна была произнесена 25 февраля 1631 года, в королевской часовне Уайтхолла. На этом свете у Донна оставалось совсем немного дорогих ему людей; большинство его близких друзей ушли из жизни; умер и король Яков. В Уайтхолле Донна слушал его сын, Карл I. Исаак Уолтон, преданный поклонник Донна, один из его прихожан и автор его известной биографии, которая нами уже цитировалась, так описывает это событие :
"Его назначили читать проповедь в его обычный день, первую пятницу Великого поста; он знал об этом, и вопреки своей болезни подготовился к этому событию, как к долгожданному, твердо решив, что его немощь не должна помешать поездке; поэтому он приехал в Лондон за несколько дней до службы. По его приезде туда, многие из его друзей -- те, кто с печалью видел, что болезнь оставила ему не более плоти, чем нужно, чтобы только прикрыть кости, -- сомневались, что у него хватит сил, и потому отговаривали его от этого предприятия, уверяя его, что оно может сократить его дни; но он горячо отвергал их просьбы, говоря, что не сомневается в том, что Бог, придававший ему в стольких немощах неожиданную силу, не оставит его и в этом последнем деле, и полагая благословенным намерение совершить этот священный труд. И когда, к удивлению некоторых из присутствовавших, он появился на кафедре, многие из них подумали, что он вышел не проповедовать умерщвление плоти живым голосом, но своим обветшалым телом и умирающим лицом представить смертность ее. И несомненно, многие вспомнили про себя вопрос Иезекииля : "Способны ли эти кости жить? или, способна ли душа заставить язык говорить столько времени, сколько песок в часах будет двигаться к центру, отмеряя час неистраченной жизни этого умирающего человека? -- Без сомнения, не может". И все же, после нескольких пауз, когда недомогание прерывало его истовую молитву, сила его устремленности позволила его слабому телу извлечь из памяти предуготовленные размышления, которые были о смерти ; текст был : "во власти Господа Вседержителя врата смерти". Многие тогда, видя его слезы, и слыша его слабый и глухой голос, признали, что текст был выбран пророчески, и что доктор Донн прочел проповедь на собственное погребение".[10]
ли текст проповеди написан заранее, или же Донн все-таки успел записать его уже после, по конспекту, об этом трудно судить; но первое, имея в виду физическое состояние Донна, кажется более вероятным.
Некоторые из наиболее ярких образов, присутствующих в проповеди, нередко встречаются и в других произведениях Донна. Это относится, прежде всего, к звону погребального колокола. Колокола звучали не переставая во время эпидемии возвратной лихорадки летом 1623 г., и Донн, сам едва избежав смерти, слышал их звон, лежа в постели; меньше чем за месяц была написана книга,[11] которая появилась в печати раньше, чем автор смог выйти из дома. Три периода колокольного звона отмечают три этапа болезни: сначала, напоминая человеку о его смертности, затем, становясь настойчивее, говорят ему, что он должен умереть, и наконец, сообщают ему, что он умер. Второй период и содержит эти знаменитые строки:
"Ни один человек не может быть островом, так, чтобы ему хватало самого себя; каждый человек -- это кусок материка, часть целого; если даже один ком земли будет смыт в море, Европа станет меньше, так же, как если бы смыт был мыс, или поместье твоего друга, или твое собственное; смерть каждого человека уменьшает меня, ибо я един с человечеством; и потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол; он звонит по тебе".
Размышления о распаде мертвого тела и о бальзаме, который предохраняет от распада, мы впервые встретили в неожиданном контексте в письме Донна (1610 г.) к юной Бриджит Уайт, воодушевившей его на трогательное и остроумное послание,[12] по смыслу и цели далекое от религиозных материй. Но еще раньше, в 1607 г., в несколько более серьезном контексте, те же образы использованы в стихотворном письме к леди Бедфорд.[ 13] Мы вряд ли ошибемся, считая, что в "Поединке со смертью" отозвались яркие впечатления всей жизни (и прежде всего юности), и еще раз вспомним, что образы смерти не были для современников Донна столь шокирующими, какими они кажутся сейчас -- в этом отношении мы, кажется, стали ближе к тем римлянам, о которых Донн скажет в своей проповеди.
Первая публикация "Поединка со смертью" состоялась через несколько месяцев после смерти Донна.[14 ]
пишет Исаак Уолтон, Донн умирал в сознании; последние слова его были: "Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя"; он быстро повторил это несколько раз; затем способность говорить оставила его, он глядел пристально перед собой, ожидая что-то увидеть и, увидев, закрыл глаза. Затем он сложил руки и принял такое положение, что осталось только завернуть его в саван.[15]
Латинская эпитафия, составленная им самим, гласит:
Иоганн Донн,
после разносторонних занятий,
прилежно и небезуспешно,
по внушению и побуждению Духа Святого,
по совету и призыву Короля Иакова,
в год своего Иисуса 1614, на 42 году жизни
Возведен в деканы этого собора
27 ноября 1621 года,
низведен смертью в последний день марта 1631 года,
здесь, хотя и в виде запавшего праха,
ПРИМЕЧАНИЯ
Авторы перевода выражают сердечную благодарность Н. Б. Янковской и А. В. Ивановой за помощь в подготовке публикации. В 2008 году при подготовке интернет-публикации некоторые ссылки исправлены и дополнены по переводу Ольги Седаковой, в кн. "Джон Донн. По ком звонит колокол", М. 2004. Первые ссылки на Псалтирь, если не указано иначе, даны по Библии Короля Якова (King James Bible).
[1] Н. А. Ерофеев. Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских 1825-- 1853 гг. М., 1982. с. 236.
[2] Готовится издание проповеди Нестора Соловецкого в качестве приложения к статье М. А. Аникина и В. А. Чернецова "К истории собора Спаса Нерукотворного образа в Государственном Эрмитаже" // "Наше наследие" (в печати в 1993 году. При подготовке к публикации в Интернете в 2008 году мне не удалось найти сведения об этой статье на сайте журнала "Наше наследие" - А. Я.).
[4] J. Donne, Pseudo-Martyr, 1610, 'Advertisement to the Reader'.
[5] О поэзии Джона Донна в контексте эпохи см. А. Н. Горбунов, Джон Донн и английская поэзия XVI-- XVII вв., М., 1993 ; С. А. Макуренкова, Джон Данн: поэтика и риторика, М., 1994.
[6] Цит. по : A. J. Smith, Donne's Reputation, in: John Donne: Essays in Celebration, London, 1972, p. 2.
[9] Ibid., p. 62. Молодой церковнослужитель, Дэниел Дарнелли, так передал в латинских стихах впечатление от проповеди Донна:
Я видел,
слышал и цепенел всякий раз, когда проповедник
в храме Павла стоял, приковав к себе взоры народа,
Нестора (меда любого слаще его было слово).
В день этот он раскрыл пред народом таинство смерти
не избывное, что и представить себе невозможно.
Молча все ловят слова, им дивятся, их вновь повторяют.
стал говорить о печальных вещах -- о судьбе и плачевном
времени смерти: тела обратятся в прах изначальный.
Только и видно, как жалобно стонут, трясутся в рыданьях,
Каплями слезы глаза оросили. Отец наш Небесный
чтобы запомнили голос знакомый, божественный разум,
чтобы от слышанных слов о Суде поникли бы толпы
в час, когда он говорит и царит на высоком амвоне.
Эта элегия была присоединена к изданию Донновских стихов, в новое время опубликована в классическом собрании The Poems of John Donne, ed. H. J. C. Grierson. 2 vols. Oxford, 1912. Цит. по: Bald., op. cit., 408. Перевод Н. Н. Казанского.
[11] J. Donne, Devotions: Upon Emergent Occasions; последнее издание: Oxford, 1987.
[12] Bald, op. cit., p. 186.
[13] "This twilight of two yeares...", cf. Bald, op. cit., p. 173.
[14] Само название, "Death's Duel", по-видимому, не принадлежит Донну. Проповедь была внесена в издательский регистр 30 сентября 1631 г. Название книги в этой записи отсутствовало, но выше, в записи за 13 июня, числится "книга W. C. [поэта Уолтера Кольмана] под названием Поединок со смертью". Она вышла, -- вероятно, позже проповеди, -- под названием La Dance Macabre, or Death's Duell; на последней странице Кольман поместил стихотворную "Авторскую Апологию названия этой книги, вредоносно перенесенного Роджером Мачиллом на Проповедь Доктора Донна". Мачилл был публикатором проповеди.
[16] Цит. по: Bald, op. cit., p. 534. Перевод Н. Н. Казанского.