Томас Элиот
Эндрю Марвел
Трехсотлетний юбилей бывшего члена Парламента от Гулля1* достоин не только празднования, предложенного этим осчастливленным городом, но и некоторого серьезного размышления о творчестве Марвелла. Это будет актом почитания, весьма отличным от попытки воскресить прошедшую славу. На протяжении ряда лет репутация Марвелла оставалась очень высокой; лучшие его стихотворения, а их не так много, по-видимому, не только хорошо известны по «Золотой сокровищнице» и «Оксфордской антологии английской поэзии»2*; но и, похоже, пользуются успехом у достаточно большого числа читателей. Его надгробие не нуждается ни в розах, ни в руте, ни в лаврах; никакую воображаемую справедливость восстанавливать не приходится; мы сможем поразмышлять о нем, буде такая необходимость возникнет, ради нашего собственного, а не ради его, блага. Вернуть поэта к жизни — великая, вечная задача критики — в данном случае означает выжать капли квинтэссенции из двух-трех стихотворений; даже ограничившись этим, мы можем обнаружить драгоценный напиток, неизвестный нашему времени. Не определять ранг, а выделять это свойство — вот в чем заключается труд критика. Если из всех стихов Марвелла, — а их и так не очень много, — настоящую ценность представляет лишь весьма малое количество стихотворений, — это свидетельствует о том, что неизвестное свойство, о котором мы говорим, — свойство скорее литературное, чем личностное; или, еще вернее, — это свойство некой культуры, некого традиционного образа жизни. Поэт вроде Донна или, скажем, Бодлера и Лафорга может считаться чуть ли не изобретателем определенного отношения к жизни, системы мироощущения и нравственной позиции. Донна анализировать трудно: то, что однажды показалось любопытным индивидуальным углом зрения, иной раз может выглядеть, скорее, точным и концентрированным выражением типа мироощущения, рассеянного в атмосфере его времени. Донн и его саван3*, саван и мотивы, побудившие Донна в него заворачиваться, неотделимы, однако не суть одно и то же. Иногда кажется, что XVII век более чем на момент собрал и претворил в своем искусстве весь тот опыт человеческого сознания, от которого (с той же точки зрения) последующие столетия, кажется, будут то и дело отрекаться. Донн, однако, был бы индивидуальностью в любое время и в любом месте; лучшие стихи Марвелла — произведения европейской, то есть латинской, культуры.
Из высокого стиля, развившегося от Марло через Бена Джонсона (поскольку Шекспир подобной генеалогизации не поддается), XVII век выделил два свойства: «остроумие» и велеречивость. Ни одно из этих свойств не настолько просто и понятно, как может показаться из их обозначений, и на самом деле они не противоположны; и то, и другое осознанно культивируется; ум, культивирующий одно из них, способен культивировать и другое. Поэзия Марвелла, Каули, Мильтона и других поэтов по сути является сочетанием этих свойств в различных пропорциях. И нам следует употреблять эти термины с осторожностью, не допуская их слишком широкого осмысления; ведь как и другие подвижные термины, распространенные в литературоведении, они от эпохи к эпохе меняют свое значение и в целях точности их понимания мы должны в какой-то мере полагаться на образованность и вкус читателя. «Остроумие»4* поэтов Каролинской эпохи5* — это не «остроумие» Шекспира и не «остроумие» Драйдена, великого мастера насмешки, и не «остроумие» Поупа, великого мастера ненависти, и не «остроумие» Свифта, великого мастера омерзения. Имеется же в виду некое свойство, общее и для песен «Комуса»6*, и анакреонтических стихов Каули, и «Горацианской оды» Марвелла. Это нечто большее, чем техническое мастерство или словарь и синтаксис эпохи; это то, что мы приблизительно обозначаем как «остроумие», жесткие причинные связи под поверхностным лирическим изяществом. Вы не найдете его ни у Шелли, ни у Китса, ни у Вордсворта; всего лишь отзвук его найдете у Лэндора7*; еще менее того — у Теннисона и Браунинга. Если же посмотреть на современников, то м-р Йейтс — ирландец, а м-р Гарди — современный англичанин, то есть м-р Гарди совершенно лишен этого свойства, а м-р Йейтс вообще находится вне этой традиции. С другой стороны, поскольку «остроумие» точно присутствует у Лафонтена, в значительной мере есть оно и у Готье. Что же касается велеречивости, намеренного использования всех возможностей пышного языка, который употреблял и которым злоупотреблял Мильтон, то в поэзии Бодлера также можно найти подобное употребление и даже злоупотребление.
«Остроумие» не является свойством, привычно ассоциирующимся с «пуританской» литературой, с Мильтоном или Мар-веллом. Но если это так, значит, мы частично заблуждаемся в нашей концепции «остроумия» и частично — в наших обобщениях относительно пуритан8*. И если «остроумие» Драйдена или Поупа не единственный вид остроумия в языке, то и все остальные не сводятся просто к некоторой веселости, к некоторому легкомыслию, к некоторой непристойности или к некоторой эпиграмматичности. С другой же стороны, человека типа Марвелла лишь в ограниченном смысле можно назвать «пуританином». Люди, находившиеся в оппозиции к Карлу I, и люди, поддерживавшие республику при Кромвеле9*, были не совсем из той породы людей, что впоследствии создавали общества «страстных земельных реформаторов»10* или «Объединенные Общества Трезвости Эбензера». Многие из них принадлежали к классу «джентльменов» своего времени и просто считали, проявляя при этом значительную долю разума, что правление Парламента, состоящего из джентльменов, лучше, чем правление Стюарта. И хотя они, в определенной степени, были сторонниками Свободы совести, но вряд ли могли предвидеть «чаепитие» и распространение сект Диссидентов11*. Будучи людьми культурными и образованными, даже повидавшими мир, некоторые из них оказались восприимчивы к тому духу времени, который постепенно становился французским духом времени. Этот дух, что весьма любопытно, был совершенно противоположен подспудным тенденциям и действующим силам пуританства; дух религиозной непримиримости наносит большой ущерб поэзии Мильтона; Марвелл, активный слуга народа, однако прохладный приверженец идеи и поэт меньшего масштаба, терпит от этого значительно меньший ущерб. Его строку на постаменте статуи Карла II: «Такого короля ни одному резцу прикрасить не удастся»12*, — можно сопоставить с его критикой Великого Восстания13*: «Люди... обязаны и могли бы верить королю»14*
Этот голос необычайно звучен в «Стыдливой возлюбленной». Тема представляет собой одно из великих традиционных общих мест европейской литературы. На эту тему написаны «О моя возлюбленная», «Собирай бутоны роз», «Прощай, милая роза»; она звучит в обнаженной суровости Лукреция и чрезмерном легкомыслии Катулла. Ту же тему «остроумие» Марвелла обновляет разнообразием и расположением образов. В первой из трех строф Марвелл играет с с причудливым допущением, начинающимся с комплимента и кончающимся удивлением.
Сударыня, будь вечны наши жизни,
Кто бы стыдливость предал укоризне?
А я бы в бесконечном далеке
Мечтал о вас на Хамберском песке,
Начав задолго до Потопа вздохи.
И вы могли бы целые эпохи
То поощрять, то отвергать меня
Как вам угодно будет — вплоть до дня
Всеобщего крещенья иудеев!
Любовь свою, как семечко, посеяв,
Я терпеливо был бы ждать готов
Ростка, ствола, цветенья и плодов.
Перевод Г. Кружкова
Мы отмечаем высокий темп, последовательность концентрированных образов, при этом каждый усиливает изначальное фантастическое допущение. Когда процесс доведен до конца и ему подведен итог, стихотворение неожиданно делает удивительный поворот, заключающий в себе одно из важнейших средств достижения поэтического эффекта со времен Гомера:
Но за моей спиной, я слышу, мчится
Крылатая мгновений колесница;
А перед нами — мрак небытия,
Пустынные, печальные края...
Вся цивилизация пребывает в этих строках.
Pallida mors aequo pulsat pede pauperum tabernas,
Regumque turns...
(I, iv, 13—14)
Бледная ломится Смерть одною и тою же ногою
В лачуги бедных и в царей чертоги15".
Перевод А. Семенова-Тян-Шанского
И не только Гораций, но и сам Катулл:
Nobis, cum semel occidit brevis lux,
Nox est perpetua una dormienda. (V, 6)
Помни: только лишь день погаснет краткий,
Бесконечную ночь нам спать придется16*.
Перевод С. Шервинского
Стих Марвелла не обладает величественной звучностью катулловой латыни; однако образ Марвелла, конечно же, более емок и прозревает большие глубины, чем у Горация.
Современный поэт, достигни он таких высот, скорее всего и завершил бы стихотворение этим нравственным размышлением. Но три строфы Марвелла находятся по отношению друг к другу в чем-то вроде силлогического соотношения. После непосредственного приближения к донновскому настроению:
И девственность, столь дорогая вам,
Достанется бесчувственным червям...
В могиле не опасен суд молвы,
Следует заключение:
Всю силу, юность, пыл неудержимый
Сплетем в один клубок нерасторжимый
И продеремся, в ярости борьбы,
17*.
Перевод Г. Кружкова
Вряд ли кто-либо будет отрицать, что в этом стихотворении присутствует «остроумие»; однако не столь, пожалуй, очевидно, что это «остроумие» образует целую нарастающую и спадающую гамму образов огромной мощи. «Остроумие» не просто сочетается с воображением, но сплавляется с ним. Мы с легкостью осознаем «остроумие» причудливого допущения в образной последовательности («любовь свою, как семечко, посеяв», «до дня всеобщего крещенья иудеев»), но эта фантазия, как иногда бывает у Каули или Кливленда, не довлеет самой себе. Она является формальным украшением серьезной мысли. В этом ее превосходство над мильтоновскими L'Allegro («Веселый»), II Penseroso («Задумчивый»)18* или над более легкими и менее удачными стихотворениями Китса. Фактически этот союз легкомысленности и серьезности (серьезность углубляющий) характерен именно для того типа «остроумия», что мы пытаемся определить. Его можно найти у Готье:
Le squelette etait invisible
Был скрыт скелет, был чужд искусству,
Душе языческой не мил19*.
Перевод Ю. Даниэля
и в дендизме Бодлера и Лафорга. «Остроумие» присутствует в процитированном выше стихотворении Катулла и в вариации на него Бена Джонсона:
Мы глаза не отведем
Соглядатаям тупым?
Неужель не усыпим
Мужа бдительность с тобой
Плод любви украсть не грех
Быть же пойманным при всех,
Уличенным, словно вор,
Вот воистину позор!"
Перевод П. Мелковой
Оно присутствует у Проперция и Овидия. Это свойство интеллектуальной литературы; свойство, расцветающее в английской литературе как раз накануне того момента, когда изменится английское сознание; но поощрения ему от пуританства ожидать не приходится. Когда мы подходим к Грею и Коллинзу, интеллектуализм остается лишь в языке, но исчезает из ми-. роощущения. Грей и Коллинз21* были мастерами, но они утратили то соприкосновение с человеческими ценностями, то непосредственное ощущение человеческих переживаний, которое стало огромным достижением поэтов елизаветинского периода и эпохи короля Якова. Эта мудрость, возможно, циничная, однако не выдохшаяся (у Шекспира — устрашающее ясновидение), ведет к религиозному знанию, и им только и завершается; она ведет к тому самому моменту, когда ainsi tout leur a craqué dans la main [все, им принадлежащее, хрустнуло в руке] Бувара и Пекюше22*.
Различие между воображением и причудой, в свете этой поэзии «остроумия», весьма невелико. Очевидно, что образ, сразу же и ненамеренно вызывающий смех, — просто причудливая фантазия. В стихотворении «Дому Эплтон» Марвелл опускается до одного из таких нежелательных образов, когда описывает отношение дома к его хозяину:
И едва терпит своего великого хозяина,
Но, когда он приезжает, напыщенная зала
Приходит в движение, и квадрат становится шаром.
Независимо от того, что хотел выразить автор, образ получился более абсурдным, чем было замыслено. Марвеллу также свойствен еще более общий недостаток: создание образов, чрезмерно разработанных и отвлекающих, не несущих в себе ничего, кроме своей собственной бесформенности:
Начинают поднимать свои кожаные лодки;
И, подобно жителям Южного Полушария в туфлях,
Обули головы в свои каноэ.
Отборную коллекцию образов такого рода можно найти в «Жизни Каули» С. Джонсона. Образы в «Стыдливой возлюбленной», однако, не просто остроумны, но и удовлетворяют разъяснению по поводу Воображения, которое дал Кольридж:
«Эта сила... проявляется в уравновешенности или примирении противоположных или несогласующихся свойств: одинаковости с различием; общего с конкретным; идеи с образом; индивидуального с типичным; чувства новизны и свежести со старыми знакомыми объектами; преувеличенной эмоциональности с преувеличенной упорядоченностью; вечно бодрствующей рассудительности и устойчивого самообладания — с энтузиазмом и чувством, глубоким или страстным...»23*
Утверждение Кольриджа применимо также к следующим стихам, выбранным за их соответствие сказанному, а также поскольку они демонстрируют ярко выраженную цезуру, столь часто используемую Марвеллом в короткой строке:
Затем вступают смуглые косцы,
Что, как народ Израилев, идут
Через расступившуюся зелень волн... 24*
С травой, покрытой влажными мазками
Кажутся выстиранной зеленой шелковой тканью... 25*
И апельсины так ярки,
Что каждый плод в листве густой
26*
Перевод А. Г. Сендрыка
Но радость пятится назад
К зеленым снам в зеленый сад... 27*
Перевод Г. Кружкова
Он сделаться б снаружи мог
Лилеей, розой изнутри... 28*
Перевод И. Бродского
Все стихотворение, из которого заимствована последняя из этих цитат («Нимфа и олененок»), выстроено на очень несерьезном фундаменте и можно вообразить, что бы в таком случае получилось у наших современных разработчиков легкомысленной тематики. Ни к чему, однако, снисходить до отталкивающих проявлений современности, чтобы отметить разницу. Вот шесть строк из «Нимфы и олененка»:
Лилеями, кустами роз,
Как дикая он чаща весь.
Весеннюю порою здесь
Он пасся.
А вот пять строк из «Песни нимфы к Гиласу» из «Жизни и смерти Ясона» Уильяма Морриса: 29*
Я знаю маленький тайный сад,
Весь в лилиях и алых розах,
В нем я бродила бы, если б могла,
И со мной бы бродил кое-кто еще.
Пока что сходство более явно, чем различие; хотя и возможно просто отметить в последней строке уклончивое упоминание какого-то неопределенного лица, фантома или какой-то формы и сравнить его с более откровенным соотнесением эмоции и объекта, которого ожидаешь от Марвелла. Но далее в стихотворении Моррис отходит очень далеко:
Пусть и слаба я и шаг мой неверен,
Все же во мне еще теплится жизнь
Вход в то счастливое место;
Ищу незабвенное лицо,
Когда-то виденное, когда-то целованное, когда-то отнятое у меня
Вблизи шелестящих волн.
«Стыдливой возлюбленной». Что же касается различий, — они совершенно явные. Эффект очаровательного стихотворения Морриса создается туманностью чувства и неопределенностью его объекта; эффект стихотворения Марвелла — яркой, жесткой определенностью. И эта определенность не связана с тем, что Марвелла занимают более грубые, более простые или более плотские чувства. Чувство у Морриса ни более утонченное, ни более духовное; оно попросту более туманно: если кто-то усомнится в том, что более утонченное или более духовное чувство может быть определенным, пусть изучит выражение самых разных неплотских чувств в дантовом «Рае». Любопытный результат сравнения стихотворения Морриса со стихотворением Марвелла заключается в том, что первое из них, хотя и выглядит более серьезным, оказывается более легким; а «Нимфа и олененок» Марвелла, выглядящее более легким, оказывается более серьезным.
Так плачет бальзамина ствол,
Ножа познавший произвол;
Так плакали, творя янтарь
По брату Гелиады30*
. Перевод И. Бродского
Эти стихи обладают суггестивностью истинной поэзии, а стихи Морриса, являющиеся не чем иным, как попыткой создать суггестивность, на самом деле никакой пищи воображению не дают; и мы склоняемся к заключению, что суггестивность представляет собой ауру вокруг яркого, ясного центра, причем аура сама по себе существовать не может. Мечтательное, как сон наяву, чувство Морриса по сути своей незначительно; Марвелл же обращается к незначительной теме, чувству девушки к своему любимому ручному существу, и связывает ее с той неизбывной и страшной туманностью эмоций, что обволакивает все наши конкретные и явные страсти и с ними смешивается. Вот, например, как Марвелл делает это в стихотворении, вполне способном благодаря своим формальным пасторальным приемам показаться легкой вещицей:
Клоринда:
Здесь рядом текучий колокол фонтана
Дамон:
Могла бы душа искупаться в нем, очиститься,
Или утолить свою жажду31*?
Мы обнаруживаем, что метафора внезапно захватывает нас, заставляя вообразить духовное очищение. Здесь есть элемент неожиданности, как у Вийона:
é faict gens mesprendre
Et faim saillir le loup des boys,
С пути сбивает нас нужда,
Волков из леса гонит голод32*.
Перевод Ф. Мендельсона
— той самой неожиданности, которой такое значение придавал По; здесь есть также сдержанность и спокойствие тона, делающие неожиданность возможной, А в стихах Марвелла, процитированных здесь, присутствует претворение знакомого в необычное, а необычного — в знакомое, что Кольридж считал свойством хорошей поэзии.
Стремление создать мир мечтаний, столь значительно изменяющее английскую поэзию в XIX в., мир мечтаний, совершенно отличный от визионерских реальностей «Новой жизни» Данте или поэзии его современников, представляет собой проблему, имеющую, вне сомнения, различные объяснения. Как бы то ни было, в результате поэт XIX в. одного масштаба с Марвеллом оказывается фигурой более тривиальной и менее серьезной. Как личность Марвелл ничем не превосходит Уильяма Морриса, но за ним стояло нечто более прочное: он находился под значительным и всепроникающим влиянием Бена Джонсона. Джонсон не написал ничего, что было бы прозрачнее «Горацианской оды» Марвелла; но эта ода обладает тем же качеством — «остроумием», растворен-нным во всем творчестве елизаветинцев и сконцентрированным в творчестве Джонсона. И, как было сказано ранее, это «остроумие», которым насыщена поэзия Марвелла, более латинского свойства, более утонченное, нежели что-либо пришедшее на смену. Большую опасность, но и большой интерес и увлекательность английской прозе и стихам, по сравнению с французскими, придает то, что здесь допускается и оправдывается утрирование отдельных качеств за счет исключения других. Драйден был велик в «остроумии», как Мильтон в велеречивости; однако первый, изолируй он это качество и преврати его, само по себе, в великую поэзию, а второй, начни он вообще обходиться без него, возможно, повредили бы языку. У Драйдена «остроумие» становится почти что забавой и тем самым утрачивает некоторую связь с реальностью; оно становится чистой забавой, чем почти никогда не является «остроумие» французское.
И ощутив рукой сей твердый лоб,
Сказала повитуха: «Остолоп»..33*
Святоши полусонные сменили
34''.
Перевод А. Дорошевича
Это дерзко и блестяще; это принадлежит к области сатиры, рядом с которой «Сатиры» Марвелла — произвольный лепет, но это, возможно, столь же утрированно, как и следующее:
Считал Самсон, что лик свой гневный
Скрыл от него навеки Бог,
Герою Газу он обречь помог,
И стал могилой град надменный
Для тех, кто шел на торжество,
Так отомстил творец вселенной
И снова возвратил покой блаженный
Сынам народа своего35*.
Перевод Ю. Корнеева
Как странно из великолепных изгибов предложения Мильтона выскакивает резкая дантовская фраза: «гибели плачевной... Газу... обречь...»!
Где жил он, замкнут и суров
(Где высшая свобода —
Утехи садовода),
Восстал и доблестной рукой
В горниле плавки страшной
Расплавив мир вчерашний
Предатель Пикт в ночи и днем
Напрасно молится о том,
Чтоб с ним избегнуть драки36*.
Перевод М. Фрейдкина
Здесь есть уравновешенность, мерность и пропорция интонаций, что, хотя и не может поднять Марвелла до уровня Драйдена или Мильтона, вызывает одобрение, которого вышеупомянутые поэты от нас не получают, и сообщает чувство удовольствия, по меньшей мере иного вида, чем могут дать они. Это то, что делает Марвелла классиком; во всяком случае классиком в том смысле, в каком ни Грей, ни Коллинз классиками не являются; поскольку последние, при всей их общеизвестной прозрачности, сравнительно бедны в оттенках чувств и не могут создавать контрасты и обобщать.
Мы бываем озадачены, пытаясь перевести то качество, на которое указывает туманный и устаревший термин wit («остроумие»), в равным образом неудовлетворительную терминологию нашего времени. Даже Каули в состоянии определить его лишь от обратного:
Меняет образ каждый миг:
То он приобретает ясный вид,
А то незрим и, словно дух, сокрыт37*.
Перевод Д. Щедровицкого
Ума творенье все в себе взрастит
И мирно совместит,
Так со зверьми в своем ковчеге Ной,
Вражды не зная, жизнью жил одной,
(Умалого — с большим родство)
Несмешанно соседствуют, чтоб в них,
Как в зеркале, был виден Божий лик38*.
Перевод Д. Щедровицкого
больший, чем стремление к обобщению. Продолжая смотреть на Марвелла, мы можем сказать, что «остроумие» не есть эрудиция; эрудиция его иногда душит, как, по большей части, она душит Мильтона. «Остроумие» не есть цинизм, хотя и обладает своего рода жесткостью, которую люди нежные могут с цинизмом путать. С эрудицией его путают, поскольку оно является принадлежностью образованных умов, богатых опытом многих поколений; с цинизмом — поскольку оно подразумевает постоянную проверку и критику опыта. Оно, возможно, включает в себя подразумеваемое при выражении какого-то одного опыта признание иных возможных видов опыта, что мы с ясностью обнаруживаем как у самых великих, так и у поэтов типа Марвелла. Столь общее утверждение, вероятно, покажется уводящим нас слишком далеко от «Нимфы и олененка» или даже от «Горацианской оды»; но оно может быть оправдано желанием объяснить тот безошибочный вкус, который помогает Марвеллу найти верную степень серьезности в трактовке каждой темы. Погрешности вкуса, когда они встречаются, все же никогда не грешат против этой добродетели; они проявляются в его концептах, развернутых метафорах и сравнениях, но никогда не в чересчур серьезном или чересчур легком обращении с темой. «Остроумие» не есть особое свойство малых поэтов или малых поэтов одной эпохи или одной школы; это качество интеллекта, оказывающееся заметным как таковое в творчестве не самых великих поэтов. Более того, оно отсутствует в творчестве Вордсворта, Шелли и Китса, чья поэзия служит основным материалом для литературной критики XIX в., неосознанно для последней. Для лучшего, что есть в их поэзии, «остроумие» несущественно:
Скиталица небес, печальная луна,
Как скорбно с высоты на землю ты глядишь!
Не потому ли ты бледна
Не потому ли ты грустишь,
Всегда, везде — одна,
Не зная, на кого лучистый взор склонить,
Не зная ничего, что можно полюбить39*!
Перевод К. Бальмонта
как раз и отсутствовало; даже Браунинг рядом с Марвеллом выглядит каким-то образом странно незрелым. И в наши дни мы можем иногда набрести в стихах на добротную иронию или сатиру, однако в них отсутствует внутреннее равновесие «остроумия», так как их звучание направлено, в основном, на какую-нибудь внешнюю сентиментальность или глупость. Или же нам попадаются серьезные поэты, как будто опасающиеся обрести «остроумие», чтобы не пострадала серьезность. Качество, присущее Марвеллу, — это скромное и, конечно же, не ему одному присущее достоинство; назови мы его «остроумием» или здравым смыслом или даже светскостью, нам явно не удастся его определить. Но как бы мы его ни называли и какое бы ни дали определение своему названию, оно остается чем-то ценным, нужным и, судя по всему, вымершим; именно оно должно сохранить доброе имя Марвелла. C'etait une belle ame, comme on ne fait plus a Londres* 40*
* Это была прекрасная душа, которых более не найдешь в Лондоне (фр.).
Комментарии
«Эндрю Марвем» («Andrew Marvell»). Впервые — в «Times Literary Supplement» 31 марта 1921, затем в книге статей к трехсотлетию поэта: «Andrew Marvell. Tercentenary tributes». Ed. by W. H. Bagguley, H. Milford. London, Edinburgh a. o., 1922. Перевод выполнен по изданию: T. S. Eliot. Selected Essays. L.: Faber and Faber, 1963. Публикуется впервые.
1* Трехсотлетний юбилей бывшего члена Парламента от Гулля... — Э. Марвелл (1621—1678) родился в семье священника, симпатизировавшего пуританам. Учился в Кембридже, где попал под влияние католиков. Четыре года жил в Европе, в частности в Риме. Затем вернулся в Англию и в лоно англиканской церкви. Его лучшая лирика в основном написана в 1650—1652, когда он жил в Эплтоне (Йоркшир), поместье лорда Т. Фэрфакса, учил языкам его дочь. Сторонник роялистов. Позднее стал восхищаться О. Кромвелем, в 1653 — учитель его воспитанника. В 1657—1659 — помощник Мильтона, Латинского секретаря Государственного Совета (вроде современного заведующего канцелярией министерства иностранных дел и консультант по вопросам международной политики). После Реставрации монархии, в период правления Карла II (1660—1685) избран членом парламента от Гулля и оставался им до конца дней своих. Был автором сатир и памфлетов, разоблачавших министров и короля. Вступился за опального Мильтона. Его лирика при жизни почти не печаталась. Первый сборник стихов собран друзьями и вышел в свет в 1681 г. Упоминаемая в эссе «Горацианская ода на возвращение Кромвеля из Ирландии» (1650) считается одним из величайших образцов англоязычной «политической поэзии».
«Золотая сокровищница песен и лирики», «Оксфордская антология английской поэзии» — см. коммент. 2* к эссе «Что такое "малые поэты"?» и 9* — к эссе «Критикуя критика».
3* ... Донн и его саван... — Став в 1615 г. англиканским священником, Донн имел обыкновение спать в гробу, завернувшись в саван, «репетируя» свою смерть.
4* ... остроумие — крайне важное для Элиота понятие «wit» — метафизический Разум, или ирония, чего, по его мнению, лишена современная ему поэзия. Он дал тройное определение «wit»: «священная легкость», возникающая на основе сочетания трагического и комического; равновесие эмоционального и интеллектуального начал; исключительная способность создания целостного чувства из самых разнородных элементов (A note on two odes of Cowley // Seventeenth century studies presented to sir Herbert Grierson. Oxford, 1938. P. 242). Единство противоположностей, внесение комического, пародийного в сюжеты, в иные времена воспринимаемые серьезно - один из источников метафизической «иронии», она позволяет видеть явление с разных сторон, испытывать сразу несколько разнородных чувств; разрушительна для догматического мышления, порождает ощущение своего «я» многогранным в пределах вечного божественного порядка.
5" Каролинские поэты — см. коммент. 2* к «Метафизическим поэтам».
6" «Комус» — см. коммент. 3 к «Мильтону II».
" Лэндор — см. коммент. 3* к эссе «Классическая филология и литератор» и 9* к эссе «Что такое "малые поэты"?».
8" Пуритане — религиозное движение (со второй половины XVI в.) за очищение Англиканской церкви от элементов католицизма в богослужении, обрядах, доктрине. Отличались строгостью нравов, стоицизмом, упорством в достижении целей, верой в призвание, религиозной нетерпимостью. Их идеология — основа революционной оппозиции роялизму во время Английской революции.
9* Люди... в оппозиции к Карлу I, и люди, поддерживавшие республику при Кромвеле... — В ходе 1-й (1642—1646) и 2-й (1648) гражданских войн между сторонниками парламента и роялистами парламентская армия О. Кромвеля нанесла решающее поражение армии Карла I Стюарта при Нейзби (1645) и Престоне (1648); король был казнен (1649), провозглашена республика. В 1653 установилась военная диктатура — протекторат Кромвеля.
10* ... страстные земельные реформаторы — диггеры (англ. diggers), или «истинные левеллеры» (уравнители) — крайнее левое крыло участников Английской революции XVII в.
11* ... вряд ли могли предвидеть чаепитие и распространение сект Диссидентов — диссиденты, или нонконформисты - совокупное обозначение приверженцев протестантских течений, оппозиционных государственной церкви — англиканству в Англии в период Реформации: пресвитериан, конгрегационалис-тов, квакеров и др. Сначала они пытались реформировать англиканскую церковь в духе кальвинистского пуританства, позднее отделились от неё. После реставрации монархии в 1766 г. они по сути оказались вне закона, многие эмигрировали в Америку. Их деятельность там привела к «Бостонскому чаепитию» — важному эпизоду борьбы английских колоний за независимость: в 1773 г. в знак протеста против беспошлинного ввоза англичанами чая в Северную Америку, что подрывало ее экономику, члены массовой тайной организации «Сыны свободы» в декабре 1773 г. проникли на английские корабли в Бостонском порту и выбросили в море партию чая, а в 1775 г. началась война США за независимость.
— Элиот ошибся: надпись на памятнике в лондонской фондовой бирже принадлежит не Марвеллу.
13" ... Великое Восстание — Английская революция XVII в.
14" ... Люди... обязаны и могли бы верить королю... — Э. Марвелл. «Репетиция перестановки».
15* ... Бледная ломится Смерть... — Гораций. «Оды», Кн. I, iv, 13-14.
16* ... Помни: только лишь день погаснет краткий... — Катулл. «Carmina», V, 6.
— Э. Марвелл. «К стыдливой возлюбленной», 31 и след.
18* «L'allegro» («Веселый»), «IIpenseroso» («Задумчивый») — лирический диптих (1632) Мильтона.
19* ... Был скрыт скелет... — «Костры и могилы», сб. «Эмали и камеи» Т. Готье. См. коммент. 6* к «Шарлю Бодлеру».
20* ... Неужелъ с тобой вдвоем... - Песня из комедии Б. Джонсона «Волытоне» (1605), III акт, сц. 7.
21* Грей, Коллинз — см. коммент. 12*, 21* к «Метафизическим поэтам», 2* к «Уильяму Блейку».
— персонажи незавершенного романа Г. Флобера «Бувар и Пекюше» (1881), современные европейские «средние люди», обыватели, воплощение французского мещанства, которое Флобер презирал.
23* «Эта сила... проявляется в уравновешенности или примирении...» — С. Кольридж. «Литературная биография», гл. 13. См. коммент. 19* к эссе «От По к Валери».
24*... Затем вступают смуглые косцы... — Э. Марвелл. «Дому Эплтон», 388—390.
25* ... И свежеокрашенные луга... — Там же, 626—628.
26* ... И апельсины так ярки... — Э. Марвелл. «Бермуды» (предп. 1653), 17—18.
— Э. Марвелл. «Сад», 47—48.
28* ... Живи он дольше, видит Бог... — Э. Марвелл. «Нимфа, оплакивающая смерть своего олененка» (The Nymph complaining for the Death of her Fawn»), 89 и след. Сходство английских слов «fawn» — олененок и «faun» — фавн ввело И. Бродского в заблуждение, он перевел название как «Нимфа, оплакивающая смерть своего фавна».
29* «Жизнь и смерть Ясона» (1867) — поэма У. Морриса на мифологический сюжет о Ясоне, Медее и аргонавтах. См. коммент. 20* к эссе «С. Джонсон...».
30* Гелиады (греч.) — дочери бога Солнца Гелиоса, опечаленные смертью брата Фаэтона, превратились в тополя, а их слезы - в янтарь.
31* Клоринда: Здесь рядом текучий колокол фонтана... — Э. Марвелл. «Клоринда и Дамон».
— Ф. Вийон. «Завещание», XXI.
33* ... И ощутив рукой сей твердый лоб - Драйден, «Авессалом и Ахитофель», 2 часть, 476-477.
34* ... Святоши полусонные сменили... — Там же, 529—530.
35* ... Считал Самсон, что лик свой гневный... — Дж. Мильтон. «Самсон-борец», 1749 и след. Газа - древний город в южной Палестине, в 322 г. до н. э. осажден и захвачен Александром Македонским.
36* ... Того, кто из тиши садов... — Э. Марвелл. «Горацианская ода на возвращение Кромвеля из Ирландии». Пикт — (здесь) шотландец: 22 июля Кромвель, с июня 1650 г. командующий английской армией, вводит войска в Шотландию. См. коммент. 16* к «Заметкам...».
«Ода уму», 5-8.
38*... Ума творенье все в себе взрастит... — Там же, 57ff.
39* ... Скиталица небес, печальная луна... — П. Б. Шелли. «Клуне», 1—6.
40'... C'etait une belle ame, comme on ne fait plus a Londres. — Это была прекрасная душа, каких более не найдешь в Лондоне (фр.). - По одной из версий, это сказано о французском композиторе Шарле Гуно (1818—1893), в 1870— 1875 гг. он жил в Лондоне, был дирижером (с 1871 г.) Королевского хорового общества.