Темная сторона луны. Об одной маске Бена Джонсона.
Материал опубликован на сайте о переводе и для переводчиков «Думать вслух»
«Маска» – театральный жанр, который возник в Англии ещё в ХIII веке, достиг расцвета при дворе Елизаветы и Якова I и угас в годы правления Карла I – известен у нас разве что историкам-театроведам и литературоведам. Между тем в англоязычных странах отзвуки этого жанра до сих пор слышны и в литературе (например, «Маска Разума» и «Маска Милосердия» Роберта Фроста), и в зрелищных искусствах (стилистика старинной маски заметна в фильмах такого современного режиссёра, как Питер Гринэуэй – и не только в «Книгах Просперо», великолепной экранизации шекспировской «Бури»).
Маска представляла собой драматургическое приношение той или иной знатной особе, имеющее целью одновременно прославить, развлечь, а то и украдкой наставить на ум могущественного заказчика. Приурочивались маски к каким-то событиям жизни заказчика (свадьбы и пр.) или к календарным праздникам, чаще всего – к последнему дню Святок. По форме это обычно была небольшая пьеса аллегорического содержания, иногда с сатирическими нотками, где действие перемежалось песнями, танцами, сопровождалось богатыми сценическими эффектами. В завершающем танце участвовали уже не только актёры, но и зрители – собственно, конец маски был началом бала. Постановка маски отличалась пышностью, для её оформления приглашались такие знаменитые мастера, как великий английский архитектор Иниго Джонс.
Маски сочиняли Ф. Бомонт, Дж. Флетчер, Дж. Ширли – драматурги с солидной литературной репутацией. Но особый блеск придал искусству маски Бен Джонсон – «несравненный Бен Джонсон», как гласит надпись на его могиле в Вестминстерском аббатстве. Сам неизменно требовательный Джонсон считал, что, кроме него, маски умеют писать только два драматурга: Флетчер и Чапмен.
До нас дошло около трёх десятков масок, написанных Джонсоном (сохранились далеко не все). Это произведения разного литературного достоинства, но не надо забывать, что художественная ценность маски не сводится лишь к её литературной основе.
– в первую очередь литературное произведение: из-за этого убеждения он постоянно ссорился со своим сотрудником Иниго Джонсом, который видел в маске, прежде всего, яркое зрелище).
Есть и другая причина, по которой сегодня порой трудно понять, почему маски Джонсона имели такой громкий успех. Причина эта – их злободневность: каждая маска даже в большей мере, чем драматические произведения для широкой публики, изобиловали намёками на реальные события и лица. Автору не за чем было стремиться к общепонятности: «срок жизни» маски ограничивался одним-двумя представлениями, смотрел её узкий круг придворных, которые каждое иносказание понимали с полуслова, поэтому сегодня читать эти пьесы без обстоятельного комментария бывает нелегко.
Маска «Вести из Нового света, открытого на Луне» была написана сразу после возвращения Джонсона из Шотландии (подробнее об этом его путешествии см. в тексте маски и в комментариях) и представлена дважды – 17 января, в последний день Святок, и на Масленицу, 29 февраля 1620 г.
Сегодня нам может показаться, что тематический разброс пьесы смахивает на тематический разброд, что диалог смётан на живую нитку, что герои говорят обо всём, что в голову взбредёт. Это не так. В пьесе переплетено несколько тем, в ту пору животрепещущих и близких Джонсону. Остановимся лишь на некоторых.
Всего через два года после появления «Вестей из Нового света» лондонские издатели Натаниел Баттер, Николас Берн и Томас Арчер начинают выпуск первой в истории английской газеты «Еженедельные известия» (“Weekley Newes”). А ещё через три года, в 1625 г., Джонсон пишет комедию “Staple of News” – «Лавка новостей».
«Склад новостей», но такой перевод не совсем точен: слово staple означало не только место, где хранится товар, но и где его продают, и герои комедии занимаются не столько складированием, сколько сбытом.) Там он даёт своим персонажам возможность «открыть бизнес», о котором в «Вестях из Нового света» говорится лишь вскользь – заняться торговлей новостями. Фантастическое предвидение: Джонсон уже в маске наметил тип журналиста («новостятника», как окрестит его в конце XIX в. русский писатель Николай Лейкин), который в реальности сложился гораздо позже. И как наметил! Хоть сейчас включай «Вести из Нового света» (и уж тем паче «Лавку новостей») в список литературы для обязательного чтения на факультетах журналистики. Пусть студенты поймут, почему не так давно съезды отечественного Союза журналистов проводились в Центре мировой торговли.
Но маска – иное дело, тут личные пристрастия допустимы лишь в той мере, в какой они совпадают со взглядами и вкусами заказчика. Заказчик же – король Яков I – буквально за год до постановки маски издал «Указ против чрезмерного распространения вольных суждений о делах государственных», призванный хлопнуть по рукам чересчур ретивых издателей печатных листков. Указ этот имел свою историю. В 1618 г. сейм Богемии отказался признать своим королём католика Фердинанда Штирийского и избрал вместо него кальвиниста Фридриха Пфальцского, зятя короля Якова. Католические силы Европы во главе с Габсбургами обрушились на мятежных богемцев. Началась война, вошедшая в историю под названием Тридцатилетней.
Общественное мнение Англии и парламент были на стороне Фридриха, однако Яков не выказывал ни малейшего желания придти на помощь зятю и вместо этого всячески мирволил католикам. Репутация короля пошатнулась в глазах его подданных. Возмущение выражалось не только в частных беседах, по рукам ходили карикатуры на монарха, лондонские печатники издавали переведённые с голландского бюллетени о ходе войны, где явно чувствовались протестантские симпатии авторов. Ответом на это и стал королевский указ.
Поэтому, изображая в своей маске предприимчивых «новостятников», придворный поэт Бен Джонсон объединяет в этом образе ненавистных ему поставщиков обывательских сплетен и оппозиционеров, недовольных королевской политикой (в написанной в 1622 г. маске «Время, восстановленное в своих правах и чести» это отождествление станет совсем недвусмысленным). За этим стоит желание потрафить августейшему заказчику, не изменяя при этом самому себе, – задача, которую Джонсону приходилось решать при написании всякой маски. До самозабвенного раболепства он не опускался: Драммонд отмечает в своём дневнике, что Джонсон «выражал желание сделаться священником, чтобы удостоиться чести произнести перед Государем одну проповедь, а там будь что будет, ибо льстить он не станет даже под угрозой смерти».
Такую же двойную подоплёку имеет и антирозенкрейцерская линия маски. Всю свою творческую жизнь Джонсон не оставлял розенкрейцеров в покое. Для него, выученика Аристофана, Лукиана и Марциала, загадочное Братство Розы и Креста стоит в одном ряду с астрологией, алхимией, кабалистикой – с тем тайнознанием, над которым он вдоволь наиздевался в комедии «Алхимик». (Джонсон и сам умел составлять гороскопы, но не верил астрологическим предсказаниям. Однажды, надев длинный балахон и нацепив накладную бороду, он выдал себя за астролога и ловко разыграл некую легковерную даму.) Джонсон был человеком Возрождения, но возрождения классической античной традиции, а не герметического мистицизма, и течение, названное великолепной исследовательницей ренессансной культуры Ф. Йейтс «розенкрейцеровским просвещением», было ему чуждо.
– попросту шарлатанские уловки, придуманные чтобы морочить сброд, «туман» и «облака» (образ, возможно подсказанный драматургу комедией Аристофана; про облака, служащие защитой и прикрытием членам Братства, говорится и в розенкрейцеровском манифесте «Исповедание Братства»). Недаром в маске не всезнайка-Историк, а именно Печатник, усердствующий на потребу обывателя, упоминает Корнелия Агриппу и знаком с изображением Коллегии Розенкрейцеров из немецкого трактата.
При этом собственные взгляды Джонсона опять совпадают с тем, что нашёптывало ему, по выражению Е. Л. Шварца, «чувство заказчика». У Якова были свои причины ненавидеть розенкрейцеров. Человек, который ещё в бытность свою Яковом VI, королём Шотландии, написал трактат «Демонология», а в 1604 г., уже став королём Англии, издал Статут против ведовства, едва ли мог одобрить деятельность общества, признающего в своём «Исповедании», что его члены имеют способность вступать в сношения со стихийными духами. Кроме того, розенкрейцеры определённо напоминали королю о ненавистном богемском дворе. Умерший в 1612 г. император Священной Римской империи, король Богемии Рудольф II отличался редкостной веротерпимостью. Прага, куда он перевёл свой двор, привлекала сторонников самых разных учений, верований и сект – от гуситов и иудейских кабалистов до мыслителей, оставивших заметный след в истории философии и естественных наук, таких как Джордано Бруно, Иоганн Кеплер, Тихо Браге. В Богемии была прекрасная питательная среда для развития астрологии, алхимии и прочих отраслей тайнознания. Связывали с Богемским двором и Братьев Розы и Креста.
Но всё это частные сюжеты. Современники же в первую очередь различали в маске её мощное аллегорическое основание, создававшее «силовые линии», по которым выстраивались мелкие злободневные темы. Эта аллегорическая основа станет ясна, если приглядеться к астрономическим образам диалога и заключительных песен. «Пламенник на троне», зеркало, отражающее солнечные лучи – и лунные облака и туманы. «Король- солнце», придающий стройность движению танцоров-планет (и течению дел в государстве) – и лунный антимир с его сумбурностью и нелепостью. Солнечный космос – и лунный хаос. В культурно-историческом контексте эпохи это противопоставление имело явную политическую окраску. Поэты и драматурги обычно выводили королеву Елизавету в образе Цинтии (Кинфии) – эпитет, который в древности прилагался к богине Диане (от названия горы Кинф на острове Делос, где родилась Диана). Образ целомудренной богини как нельзя лучше подходил королеве-девственнице. Впрочем, такая аллегория имела и серьёзную религиозно-политическую подоплёку, но изложить её в комментарии к одной- единственной маске значило бы замахнуться слишком широко – подробнее об этом можно прочесть, например, в статье А. В. Нестерова «К последнему пределу. Джон Донн: портрет на фоне эпохи» («Литературное обозрение», 1997, № 5). Для первого приближения к аллегорической основе джонсоновской маски важно уже то, что Диана-Кинфия, олицетворение Луны была для читателей и зрителей устойчивым обозначением покойной монархини. Поэтому противопоставление дневного и ночного светил у Джонсона выступает как противопоставление двух царствований. Кстати, Джонсон также приложил руку к мифологизации образа Елизаветы: речь идёт о его пьесе «Празднества Кинфии» (1660 г.). А в 1616 г., переиздавая «Празднества», он снабдил пьесу новым предисловием, где встречается косвенное подтверждение предложенной здесь трактовки «Вестей из Нового света»: обращаясь к Якову, автор весьма деликатно порицает нравы «в правление Кинфии» и выражает надежду, что «под властью твоего Феба» добрые примеры умножатся. Порядки при дворе богини Луны явно противопоставлены чаемым нравам при дворе бога Солнца.
Но было бы ошибкой записывать Джонсона в беспринципные приспособленцы. Предисловие к «Празднествам Кинфии» помогает уточнить целевую установку «Вестей из Нового света». Изображая «тёмную сторону Луны» и воспевая короля-Феба, поэт не собирался возвеличивать нового владыку ценой унижения прежней монархини. За осуждением «лунных» нравов крылось назидание: Джонсон показывал королю, каких ошибок ему надлежит избегать, чтобы стать воистину Солнцем для своей империи. Подобно Горацию и Державину, он предпочитал «истину царям с улыбкой говорить», и не зря обращение к Якову, предваряющее «Празднества Кинфии», заканчивается словами: «Твой слуга, но не раб».
в переводе смысловые акценты, разобраться авторских оценках (без таких фоновых знаний для этого пришлось бы руководствоваться пресловутым «духом оригинала» – критерием довольно ненадёжным), уяснить себе, какие составляющие образной системы непременно подлежат передаче в переводе, а какими можно, в крайнем случае, пожертвовать. Но и этого мало.
– всё написанное Джонсоном. Драматург относился к тому разряду авторов, которые всю жизнь словно бы создают одно произведение. Темы и образы одних пьес подхватываются, обыгрываются, развиваются в других с таким постоянством, что, в конце концов, все слагаемые поэтики автора приобретают устойчивую взаимозависимость. О тематических отзвуках других произведений Джонсона сказано отчасти выше, отчасти в комментариях к переводу, теперь же – несколько замечаний о том, как широкий контекст, образованный всем творческим наследием Джонсона, может подсказать переводчику эквивалент того или иного образа в одном конкретном произведении.
Ограничимся одним примером. Въедливого критика, который возьмёт на себя труд сличить перевод с подлинником, могут смутить неоправданные, на первый взгляд, отступления от формы. Например, зазывные выкрики глашатаев в самом начале маски звучит так: “News, news, news!” – “Bold and brave news!” – “New as the night they are born in.” Последняя фраза была передана в переводе как «Нынче ночью добыты! С пылу, с жару!» Автор обыгрывает выражение “as new as day”, которое в шекспировскую эпоху было устойчивым фразеологическим сочетанием (только с учётом «лунной» тематикой маски «день» заменяется «ночью»). Едва ли передача фразеологизма в переводе столь же расхожим фразеологизмом вызовет возражения. Другой вопрос – насколько предложенный вариант перевода равноценен английскому выражению по стилистической окраске.
Не слишком ли он просторечен? И не слишком ли «русским духом пахнет»? Тут-то нам и поможет самый широкий контекст – всё творчество драматурга.
«Лавке новостей» Пеннибой-младший, наведавшись в заведение «новостятников», осведомляется: “What news ha’ you?/ News o’this morning? I would fain hear some/ Fresh from the forge (as new as day, as they say).” В переводе Т. Левита: «Какие/ Есть новости? Хотел бы я услышать/ Их с пылу с жару – прямо из печи». Не в упрёк переводчику: в подлиннике – знаменательная оговорка: “as they say”. Герой подчёркнуто отстраняется от произнесённой им фразы, показывает, что вообще-то это выражение не из его лексикона: «как говорится». Кем говорится? Кто эти they? Ответ мы находим в другой комедии Джонсона, «Новая гостиница», где лорд Латимер на знакомую уже реплику героини: “As new as day” восклицает: “She answers like a fish-wife.” Рыбная торговка в английской культуре по сей день считается устойчивым символом простонародной грубости, вульгарности (поклонникам группы «Битлз» наверняка вспомнится песня “I am the Walrus”: “Crabalocker fishwife, pornographic priestess...”)
Вот какие ассоциации пытался вызвать этим выражением у своих зрителей Джонсон. И то, что он так настойчиво возвращается к этой фразе в разных пьесах, показывает, что она имела для него значение едва ли не эмблематическое, была ёмким средством речевой характеристики. Именно этим и должен руководствоваться переводчик в поисках эквивалента для её передачи. Вообще при переводе произведений Джонсона приходится постоянно помнить, что имеешь дело с автором, у которого была своя собственная обстоятельная, осознанная, до педантичности соблюдаемая языковая программа – он относился к языку с таким воспалённым вниманием, что впору говорить не о языковом чутье, а о языковой чувствительности. Впрочем, это ещё одна новая тема.
«на злобу дня»: с годами некоторые из масок стали напоминать чуть ли не произведения драматурга- абсурдиста. Но всякий, кому интересна блистательная эпоха их создания, не пожалеет об усилиях, потраченных на расшифровку.