Мильтон.
Мильтон Дж. О свободе печати. Речь к английскому парламенту (Ареопагитика). Полный перевод с англ, под ред. П. Когана с предисловием А. Рождественского. Издание С. Скирмонта. Москва, 1907 г. 55 с. в:История печати. Том 1-й (Серия «Классика журналистики»). Год издания: 2001 Издательство: Аспект Пресс
http://www.evartist.narod.ru/text2/26.htm
Мильтон (1608—1674), один из величайших поэтов Англии, был в то же время видным политическим писателем. Около двадцати лет своей жизни он посвятил политической борьбе, и его политические памфлеты представляют собой один из интереснейших памятников той бурной эпохи, которую Англия пережила в XVII в.
Памфлеты Мильтона — верное отражение своего времени; в них живет душа английской революции с ее неумолимой ненавистью к произволу, с ее неодолимой жаждой свободы, с ее религиозным одушевлением. Но — более того — в них живет, быть может, частица души революции вообще. Во всяком случае те идеи, которые одушевляли Мильтона, еще не раз будут служить впоследствии революционными лозунгами, еще не раз во имя их будут принесены гекатомбы человеческих жизней, пролиты моря человеческой крови!..
Мильтон борется в своих политических памфлетах против того же, против чего боролся английский народ. Он борется против абсолютизма Стюартов, и на его знамени написаны слова: «Во имя верховных прав народа, во имя народного суверенитета».
Идея народного суверенитета обыкновенно самым тесным образом связывается в нашем представлении с именем знаменитого автора Общественного договора. Однако не Руссо был ее родоначальником. Да и сам Мильтон высказывает ее не впервые. Эта идея коренится в давнем прошлом. Уже в средние века она служила опорою борьбы против папских притязаний. В эпоху религиозных войн так называемые «монархомахи»[1] основывали на ней свою теорию тираноубийства. Во времена же Мильтона эта идея была общим достоянием всех индепендентских сект. Мильтон был лишь одним из ее наиболее ярких и последовательных представителей, и, подобно монархомахам, не останавливался перед ее даже самыми крайними применениями.
«Люди по природе свободны. Свобода это — прирожденный нам дар Божий» — таков в данном случае исходный пункт всех дальнейших рассуждений Мильтона.
«Человек родится свободным, но повсюду он в цепях» — так скажет впоследствии Руссо, и мы могли бы, при желании, еще не раз отметить точки соприкосновения между творцом Потерянного рая и автором Общественного договора. «Предназначенные для того, чтобы властвовать над другими творениями, а не для того, чтобы повиноваться самим», люди жили первоначально, не зная над собой никаких властей, пока (из корня Адамова грехопадения) не выросли между ними взаимные несправедливость и насилие». «Тогда, видя, что подобная жизнь должна была привести всех к неминуемой гибели, они решили объединиться и сообща обороняться против нарушителей общего мира. Отсюда возникли селения, города и государства». «А так как оказалось, что одного данного слова недостаточно, то люди пришли к заключению о необходимости установить власть, которая бы воздерживала от нарушений мира и общего права».
Эту власть люди «вверяли или одному, мудрейшему и превосходнейшему, или нескольким — равным по достоинству. Первый стал называться королем, последние — сановниками».
Таким образом, король и сановники получили свою власть не «как господа и владыки, а как доверенные и уполномоченные народа». Народ — начало, середина и конец всякой власти. Происходя от народа, власть «по существу и остается у него»: это — его естественное и прирожденное право, которого у него никто отнять не может. Совершенно неправильно поэтому думать, будто «короли имеют на свое достоинство и корону такое же наследственное право, как каждый из нас на какое-либо имущество; утверждать это — значит приравнивать подданных к рабам и домашнему скоту короля; это — предательство против достоинства человеческого рода». С другой стороны, совершенно неосновательны все утверждения о божественном происхождении королевской власти. Королевская власть — «человеческое установление». «И если многие современные монархи, — замечает Мильтон словами Кальвина, — провозглашают себя в своих титулах королями Божией милостью, то они делают это исключительно затем, чтобы править неограниченно. На самом деле это их утверждение — чистейший обман».
Наконец, так как короли получили свою власть от народа, то само собой понятно, что народ, поставивший королей, «имеет право и низлагать их, даже если они и не превратились в тиранов»: «король не равен народу, он — меньше его».
«Тиран — это тот, кто, не соблюдая ни законов, ни принципа общего блага, правит исключительно в своих собственных интересах и в интересах своей партии». Вот почему, если «справедливый король является великим благом и счастьем, общим отцом своей страны, то тиран является для нее несчастьем, общим врагом». Это — «самый отвратительный червь на земле»; это — «лишь маска настоящего короля»; это — «чума, против которой народ имеет право принимать решительно всякие меры»[2].
Таким именно тираном и был, в глазах Мильтона, король Карл Стюарт[3], призванный народом на суд и осужденный им на казнь. Нас не должен поэтому изумлять суровый приговор, произнесенный Мильтоном над казненным королем; нас не должно изумлять, что Мильтон оказался совершенно чужд того великодушия, которое столь естественно охватывает каждого из нас перед только что закрывшейся могилой.
«Ни один король, — говорит Мильтон, — не возбуждал со стороны своего народа столько единодушной любви при своем вступлении на трон, и ни один народ не получил худшей награды за свою верность и расположение. За всю его преданность король Карл заплатил народу, с одной стороны, недоверием и боязнью, как бы права и вольности этого народа не понесли ущерба и не стеснили его деспотической власти, с другой — ненавистью к тем, кто защищал и проповедовал свободу»[4].
Ввиду этого напрасно некоторые стараются изобразить Карла Стюарта мучеником и святым, истинным отцом своего народа. Тот, кто делает это, обманывает английский народ. Карл Стюарт не был ни святым, ни мучеником, ни отцом своих подданных; это был политический интриган, ковавший ковы против собственного народа, человек, не знавший удержу своему произволу, попиравший законы, преследовавший за религиозные убеждения и готовый пожертвовать всем во имя своего собственного интереса и интереса своих любимцев[5].
Карл Стюарт был тиран, и английский народ был, по мнению Мильтона, прав, предав его казни. Не порицания или осуждения заслуживает, вследствие сказанного, этот народ; а всеобщего изумления, и «никогда еще ни один монарх не блистал так на своем троне, как английский народ в то время, когда он решил предать достойной его участи короля или, вернее говоря, короля-врага»[6]. Зрелище народа, сбрасывающего с себя цепи, вызывает в Мильтоне восторженное изумление, и он патетически восклицает: «Мне кажется, будто перед моими умственными очами встает славный и могущественный народ, мгновенно стряхивающий с себя сон, подобно сильному мужу, потрясающий своими непобедимыми кудрями; мне кажется, я вижу его подобным орлу, вновь одетому оперением могучей молодости, воспламеняющим свои зоркие глаза от полуденного солнца, очищающим и просветляющим свое долго помраченное зрение в самом источнике небесного света!» Пусть тем временем трусы и враги, со страхом взирая на его поступки, предсказывают ему тысячи бедствий. Пусть, — Мильтон не боится этого. Он верит в то, что английский народ — избранный народ; что близится жатва, и недалеко уже время, когда «не только семьдесят старейшин, но и весь народ сделается пророками Божиими». Он убежден, что сам Бог руководит деяниями английского народа, что не кто иной, как сам Бог руководил им и в том случае, когда он осудил своего короля на смерть: «ибо, — говорит Мильтон, — в премудрости своей Бог нередко предает гибели неправедных и слишком превозносящихся монархов»[7]. Согласно духу времени, английская революция получает, таким образом, в глазах Мильтона высшее религиозное освящение.
Правда, он отдает должное законной монархии и, как мы уже видели, называет справедливого короля величайшим благом для народа; правда, он категорически заявляет, что, выступая против тирании, он не касается королей, так как между королями и тиранами нет ничего общего[8]; тем не менее не за королевскую власть подает он свой голос. «Как справедливо сказал один придворный поэт, — замечает Мильтон, — король это — большой нуль, без всякой цели поставленный перед рядом значащих цифр. И великое счастье и благо для народа, если его король действительно только нуль, так как часто он является для него настоящим бедствием, настоящим бичом Божиим, — в особенности потому, что его нельзя ни предать суду, ни подвергнуть наказанию без того, чтобы это не грозило опасностью великих потрясений и почти гибелью для целой страны»[9].
Какое безумие поэтому возлагать заботы об общем благе на плечи одного человека, который, «если он случайно хорош, не может сделать больше, чем всякий другой человек; если же он дурен, то может принести зла гораздо более, чем миллионы других людей». «Какое безумие со стороны тех, которые сами могут заботиться о своих делах, взваливать все на одно лицо и, скорее как неразумные дети, чем как взрослые мужи, доверять все защите и власти того, кто ни в каком случае не может выполнить взятых на себя обязанностей и вдобавок еще хочет быть не слугой, а господином!»[10]
«Бог в гневе дал евреям царя и поставил им в вину, что они просили Его об этом»[11]. Свободная нация не должна допускать над собой никакой наследственной власти, иначе она должна будет отказаться от своей свободы и сделаться нацией рабов[12]. Свободная нация может быть только республиканской.
Вот почему, накануне надвигающейся реставрации, Мильтон и считает своим долгом предостеречь английский народ против какой-либо попытки вернуться от республики к старому строю: это значило бы надеть на себя прежние рабские цепи, значило бы бесплодно потратить столько сил, столько напрасных жертв[13].
Сограждане Мильтона не пошли, однако, по предлагаемому им пути; ища отдыха от революционных потрясений, они вступили на дорогу реставрации, и Мильтон остался со своим проектом одиноким. Но английскому народу, вероятно, вообще не пришлось бы пожалеть об этом. Республика, о которой мечтал Мильтон, с ее пожизненным верховным советом, избираемым многостепенным голосованием, вероятнее всего, привела бы не к земному раю, а лишь к новому виду деспотизма; не пойдя за Мильтоном, английский народ только избавился от нового разочарования.
Говоря о республике как наиболее совершенной форме государственного устройства, Мильтон, между прочим, указывает на то, что республика всего лучше обеспечивает не только гражданскую, но и духовную свободу человека.
Здесь перед нами выступает другая сторона политической деятельности Мильтона. Он встает перед нами как борец за «права человека», за свободу совести и слова.
«Свобода совести — драгоценнейшее для человека благо»[14], которого он не должен быть лишен ни в каком случае. «Каждому должно быть предоставлено веровать по его личному убеждению», и ни государство, ни церковь не должны вмешиваться в область духовной свободы человека[15]. Поступать иначе — значит «следовать традициям прелатов, старавшихся втиснуть свободную совесть и христианские вольности в человеческие каноны и правила»[16].
«Я говорю это не потому, — замечает Мильтон, — чтобы считал хорошим каждый легкомысленный раскол или чтобы смотрел на все в церкви как на "золото, серебро и драгоценные каменья" — для человека невозможно отделить пшеницу от плевел, хорошую рыбу от прочего улова; это должно быть делом ангела при конце света. Но если все не могут держаться одинаковых убеждений, то кто досмотрит, чтобы они таковых держались? В таком случае, без сомнения, гораздо целесообразнее, благоразумнее и согласнее с христианским учением относиться с терпимостью ко многим, чем подвергать притеснениям всех»[17].
И если бы «главной твердыней нашего лицемерия не было стремление судить друг друга», то «сколько-нибудь благородная мудрость, сколько-нибудь снисходительное отношение друг к другу и хоть сколько-нибудь любви к ближнему могли бы соединить и объединить в одном общем и братском искании истины всех преданных ей»[18]. «Дайте мне поэтому, — восклицает Мильтон, — свободу знать, свободу выражать свои мысли, а самое главное — свободу судить по своей совести!»[19]
Заметим, однако, что Мильтон не проводит принципа веротерпимости до конца. Предоставляя свободу совести протестантам, он решительно отказывает в ней католикам-папистам. Впрочем, к этому побудили его чисто политические соображения: он смотрел на католиков исключительно как на опасную для государства политическую партию. Очевидно, Мильтон был прав, сказав, что истина говорит иногда не своим настоящим языком, а «применяясь ко времени».
Между памфлетами Мильтона, посвященными защите духовной свободы человека, самым замечательным является, без сомнения, Ареопагитика, речь к английскому парламенту о свободе печати.
О свободе печати писали многие и много раз, и все же трудно найти во всей европейской литературе другое сочинение, посвященное этому вопросу, которое бы с такой силой одушевления, с таким красноречием и убедительностью доводов отстаивало великий принцип свободы слова, с таким негодованием и сарказмом поражало его врагов.
В начале Долгого парламента[20] существовавшая до того времени цензура если и не была отменена; то во всяком случае потеряла свое значение: книги печатались совершенно свободно, без каких-либо цензурных стеснений. Как говорит Мильтон, «во время парламента это было прирожденное право и привилегия народа, это была заря нового дня». Вскоре, однако, парламент нашел этот порядок опасным, так как появлялось немало книг и памфлетов, направленных против него и в защиту низвергнутой королевской династии. К этому присоединились жалобы компании книгопродавцев (Stationers' Company), которой ранее принадлежало исключительное право регистрации прошедших через цензуру книг, чем обеспечивалась невозможность перепечаток и за отсутствием чего стали страдать ее коммерческие интересы.
В результате 14 июня 1643 г. парламентом и был издан закон, которым вновь установлялась строгая цензура и, «по старому обычаю», подтверждались права Stationers' Company.
Несмотря на издание нового цензурного закона, Мильтон выпустил свое сочинение О разводе без представления в цензуру. По жалобе Компании он был привлечен к суду, который, однако, не имел для него неблагоприятных последствий.
Этот процесс и послужил для Мильтона внешним толчком, побудившим его написать бессмертную речь о свободе печати.
эстетическое наслаждение — и невольно сожалеешь, что враг хотя лукав и вероломен, но ничтожен и труслив.
Цензура бесполезна, цензура вредна, цензура унижает человеческое достоинство — вот главнейшие положения, которые Мильтон развивает в своей речи.
Цензура бесполезна, потому что она не отвечает своему назначению. Она должна предотвращать зло, могущее произойти от свободного обращения вредных книг. Но каким образом она может этого достигнуть? Ведь добро и зло растут в этом мире вместе и почти неразлучно друг с другом, и отличить их одно от другого, вследствие обманчивого сходства, бывает иногда столь же трудно, как те смешанные семена, которые должна была разбирать по сортам Психея. Что же будет делать в данном случае цензура? Очевидно, или цензоры должны быть непогрешимыми, или цензура должна отказаться от выполнения своей задачи.
Допустим, однако, что цензура может отличать добро от зла; она все же не в состоянии препятствовать распространению последнего: зло проникнет в мир окольными путями так же хорошо, как если бы никакой цензуры не было совсем. В данном случае деятельность цензуры напоминает подвиг того мудрого человека, который хотел поймать ворон, заперев ворота своего сада. И это тем более справедливо, что зло может распространяться между людьми множеством других способов, помимо книг. Поступая последовательно, пришлось бы установить контроль решительно за всеми человеческими действиями; а это, разумеется, невозможно. Вообще, говорит Мильтон, совершенно непонятно, «каким образом такое лукавое установление, как цензура, может быть исключено из числа пустых и бесплодных предприятий». Но цензура не только бесполезна, она прямо вредна. Чтобы исполнять как следует свое назначение, цензоры должны быть людьми выше среднего уровня. Но где отыскать подобных людей для такого занятия, как беспрерывное чтение всякого рода рукописей, из которых добрая половина окажется, быть может, никуда негодной? Кто из действительно сведущих и образованных людей решится тратить свое время на подобное занятие? Никто, кроме явных расточителей своего времени. А если это так, то легко представить себе, что за люди займут места цензоров: «то будут люди невежественные, властные и нерадивые или явно корыстолюбивые». Как зловредная ржавчина, они будут выедать из книг все то, что не соответствует их невежественному пониманию, или даже прямо подвергать книги уничтожению. Между тем «хорошая книга — драгоценный жизненный сок творческого духа, набальзамированный и сохраненный как сокровище для грядущих поколений».
Подобное отношение произведет, несомненно, великое смятение в свободной республике ученых, и, таким образом, цензура встанет на пути науки, препятствуя ее свободному развитию, задерживая и урезывая возможность дальнейших открытий как в духовной, так и в светской области.
«целый ряд веков часто не в состоянии пополнить потерю отвергнутой истины».
В то же время для торжества истины цензура не принесет ни йоты пользы. «Ибо кто же не знает, что истина сильна, почти как Всемогущий? Для своих побед она не нуждается ни в политической ловкости, ни в военных хитростях, ни в цензуре; все это — уловки и оборонительные средства, употребляемые против нее заблуждением».
И действительно, не за истину, а против нее в конце концов сражается цензура. Становясь во всяком удобном месте на пути свободного слова, она мешает беспрепятственному движению потока истины и заставляет его застаиваться «в тинистое болото однообразия и традиций». Она мешает также самоотверженным друзьям истины повсюду разыскивать отдельные члены ее девственного тела, которое враги ее «разрубили на тысячу частей и разбросали на все четыре ветра».
Наконец, цензура приносит вред даже и тем, что запрещает вредные книги. Наделив человека разумом, Бог не считает нужным держать его в положении постоянного детства, под постоянным наблюдением и предоставляет ему полную свободу заботиться о своей умственной пище.
И если для глупца как хорошая, так и дурная книги одинаково бесполезны, то для человека разумного самая дурная книга может служить источником добра, ибо «мудрый человек, подобно хорошему металлургу, может извлечь золото из самой дурной книги, как из шлаков». Запрещая дурные книги, цензура вредит поэтому благоразумному читателю, не принося никакой пользы глупцу.
«уметь мудро управляться в этом мире зла», должны уметь бороться со злом не цензурой или другими внешними средствами, а путем добродетельного воспитания, путем религиозной и гражданской культуры. «Безнаказанность и нерадивость, без сомнения, гибельны для государства, но в том и состоит великое искусство управления, чтобы знать, где должен налагать запрет и наказание закон, а где следует пользоваться исключительно убеждением».
А что может быть унизительнее для человеческого достоинства установления цензуры?
«Какая выгода быть взрослым человеком, а не школьником, если, избавившись от школьной ферулы, приходится подчиниться указке imprimatur'a, если серьезные и стоившие не малых трудов сочинения, подобно грамматическим упражнениям школьников, не могут быть выпущены в свет помимо бдительного ока нерешительного или слишком решительного цензора?» Отдавать свое произведение, стоившее нередко многих трудов и зрелых размышлений, на суд заваленного работой цензора, часто более молодого, чем автор, часто не обладающего достаточными критическими способностями, — это, поистине, не что иное, как бесчестие и унижение для автора, для книги, для прав и достоинства науки!
«Что же вы будете делать, лорды и общины? — спрашивает Мильтон: — наложите ли вы гнет на цветущую жатву знания, учредите ли вы над ней олигархию двадцати скупщиков и тем вновь заставите голодать наши умы, лишив нас возможности знать что-либо сверх того, что они отмеряют своею мерою?»
Мильтон не хочет думать этого и выражает надежду, что парламент отменит изданный им несправедливый закон о цензуре и тем исправит свою ошибку. «Я знаю, — так заканчивает он свою речь, — что как хорошие, так и дурные правители могут ошибаться, — ибо какая власть не может быть ложно осведомлена, — в особенности если свобода печати предоставлена немногим? Но исправлять охотно и быстро свои ошибки и, находясь на вершине власти, чистосердечные указания ценить дороже, чем иные ценят пышную невесту, это, высокочтимые лорды и общины, — добродетель, соответствующая вашим доблестным деяниям и доступная лишь для людей самых великих и мудрых!»
— и лишь пятьдесят лет спустя, в 1694 г., цензура в Англии была отменена.
Тем не менее появление речи Мильтона не было бесплодным: она служила одним из тех нравственных факторов, которые будят общественную совесть, которые призывают прогрессивные общественные силы к борьбе за лучшее будущее и указывают им пути в обетованную землю свободы и справедливости.
Ареопагитика не потеряла своего значения и до настоящего времени. Около трехсот лет прошло с тех пор, как она впервые появилась на свет, и тем не менее ее слова, уже поседевшие от времени, еще до сих пор звучат призывом молодости, во многом все так же свежие, как и в первый день рождения, — особенно для нас, русских, невольно хочется прибавить при этом.
______________________
Мильтон — одна из замечательнейших фигур на фоне английской революции. От него веет величием древнего библейского пророка, когда он медленной и строгой походкой свершает свой жизненный путь. Суровый к другим, он беспощаден и к себе, и там, где повелевает долг, он не отступает ни перед чем, не идет ни на какие компромиссы. Усиленная работа над Защитой английского народа от Салмазия[21] грозила ему опасностью потерять зрение. Он предпочел сделаться слепцом, но исполнить то, что считал своей гражданской обязанностью.
— и ни преследования во время реставрации, ни личные неудачи, ни надвинувшаяся одинокая старость среди чуждых ему по убеждениям людей не могли столкнуть его с того пути, который он считал истинным, или, по крайней мере, хотя бы уклониться от него.
Мильтон сошел в могилу стойкий и величественный, и смерть, лишив его жизни, не могла отнять у него бессмертия.
А. Р.
[1] Монархомахами во второй половине XVI – начале XVIII вв. в некоторых странах Западной Европы назывались писатели-публицисты, выступавшие против абсолютизма. – Прим. ред.
[2] См. The Tenure of Kings and Magistrate, которым мы главным образом пользовались при изложении учения Мильтона о народном суверенитете.
[3] Карл I (1600–1649) – английский король из династии Стюартов. В ходе Английской революции XVII века был низложен и казнен. – Прим. ред.
[5] Ibid.
[6] Defensio prima, введение.
[7] Defensio prima, ibid.
[8] Defensio secunda, 1, с.
[10] Ibid., с. 1.
[11] Ibid., с. 1.
[12] Ibid., с. 1.
[13] Ibid., с. 1.
[16] Areopagitica, 1. c.
[17] Ibid., I. c.
[18] Ibid., I. c.
[20] Долгий парламент был созван при согласии Карла I в ответ на народные недовольства. Парламент собрался 3 ноября 1640 г. и действовал в течение 13 лет, в результате чего он получил свое название. Именно этому парламенту и адресовал Д. Мильтон Ареопагитику. – Прим. ред.
[21] Лейденский профессор Салмазий (Claude Saumaise) написал Defensio regia pro Carola I, в которой отстаивал дело роялизма. Против этого сочинения Мильтон и выступил, по поручению парламента, со своей Защитой английского народа