Голубков Андрей Васильевич
кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Институт мировой литературы им. А. М. Горького РАН, г. Москва
«СМЕШНЫЕ ЖЕМАННИЦЫ» МОЛЬЕРА: К ВОПРОСУ О ТИПОЛОГИИ ЖЕНСКИХ ХАРАКТЕРОВ
https: //cyberleninka.ru/article/n/smeshnye-zhemannitsy-moliera-k-voprosu-o-tipologii-zhenskih-harakterov
.
«Смешные прециоз-ницы» (обыкновенно именуемой в русских переводах «Смешные жеманницы»), состоявшейся на подмостках парижского Пти-Бурбона 18 ноября 1659 года. Напомним, что эта комедия открывается диалогом двух парижских щёголей Лагранжа и Дюкруази, которые обмениваются репликами после визита к двум недавно обосновавшимся в Париже провинциалкам - Мадлон и Като, соответственно дочери и племянницы Горжибюса. В качестве главных своих героинь Мольер представил девиц, начитавшихся галантной литературы, которые признаются, что у кавалеров «дурные манеры», «нет тонкости общения», ведь те ведут себя согласно патриархальной маскулинной логике, сразу же, с первых минут разговора, предлагают законный брак. Девицы, однако, предпочитают риторические галантности («Хороша тонкость общения! Начинать прямо с законного брака!» [1, с. 34]). Отвергнутые поклонники решают подшутить над «жеманницами» и подсылают в их дом своих лакеев. Один из них - Маскариль, слуга Лагранжа - с присущей ему «манией строить из себя важного господина», «воображает, что у него изящные манеры, он кропает стишки, а других слуг презирает и зовёт их не иначе как скотами» [1, с. 33]. Вместе с Жодле, слугой Дюкруази, Маскариль проникает в дом Горжибюса и устраивает светский разговор, гипертрофируя все правила хорошего тона и изящного языка. Напомним, что в конце истинные кавалеры разоблачают подложных и высмеивают девиц, однако на протяжении нескольких явлений мы сами оказываемся свидетелями галантного светского разговора, в подлинности которого у девиц нет никаких сомнений. Для исследователя французской культуры данная беседа содержит поистине бесценный материал для литературоведческого, социологического и антропологического анализа, ибо оказывается примером приемлемого светского дискурса (хотя и в карикатурном его изводе).
феминизированного: при первом же своём появлении он, ничем не отличаясь от провинциалок, причёсывается, обсуждает цену и качество своих чулок, наколенников («они у меня на четверть шире, чем теперь носят» [1, с. 45]), перчаток, парика (Мадлон отмечает его «дивный запах»: «в нём сочетается возвышенное и усладительное» [1, с. 45]), а также перьев и лент, которыми щедро украшен его костюм. Браку и вполне приземлённым, мещански-обыденным ценностям и удовольствиям девицы предпочли пустую галантную «лесть» и «симулякр соблазнения»: и Маскариль, и его приятель Жодле не представляют никакой «опасности» для чести девиц. Более того, мотив сексуального бессилия «подложных кавалеров» развит в гротескном ключе: Маскариль берётся за пуговицу панталон, дабы продемонстрировать последствия мнимого ранения в пах («Теперь я вам покажу самое страшное повреждение» [1, с. 48]), хотя дамы верят ему на слово. Прециозницы предпочитают бессильного мужчину, способного лишь на безобидные лингвистические упражнения («Мог ли я допустить, чтобы на пышность моих перьев обрушилось безжалостное ненастье и чтобы на грязи отпечатались следы моих башмаков» [1, с. 38], «Скверная погода нанесла жестокий ущерб нежности моего голоса» [1, с. 43]). Дабы стать приятным, Маскариль вынашивает поистине грандиозные планы: «Я перелагаю в мадригалы всю римскую историю» [1, с. 42]. Он стремится создать текст, который предназначен женской публике, будет ей понятен и приятен. Законному браку девицы предпочитают социальную активность - некое сообщество («академию»), где они будут «знать обо всём раньше всех» и чувствовать себя законодательницами вкуса. Заметим, именно это и обещает Маскариль, прекрасно осведомлённый в дамских желаниях: «Ваша правда, конфузно не принадлежать к числу тех, кто первыми узнают обо всём. Впрочем, не беспокойтесь: я хочу основать у вас в доме академию острословия (je veux établir chez vous une académie de beaux esprits) и обещаю, что в Париже не будет ни одного стишка, которого вы бы не знали наизусть раньше всех. Я и сам упражняюсь в этом роде. Вы можете услышать, с каким успехом исполняются в лучших парижских альковах (dans les belles ruelles de Paris) двести песенок, столько же сонетов, четыреста эпиграмм и свыше тысячи мадригалов моего сочинения, а загадок и стихотворных портретов я уж и не считаю» [1, с. 41].
пьесы, то есть спустя почти четверть века после своего официального создания, еще не обладала «административным ресурсом», оставаясь одной из многочисленных академий, получивших распространение в Париже и французской провинции в середине XVII века. Собственно, создание пьесы Мольера приходится на период, когда официальная академия уже была оформлена декретом, но в реальности ещё не стала инструментом власти - эти «абсолютистские» функции ей будут приписаны лишь в 1680-е годы. Остановимся на мгновение на странном употреблении слова «академия» при обозначении таких разных, с точки зрения сегодняшнего читателя, институций, как официальный государственный экспертный орган и кружок провинциальных пре-циозниц. Дело в том, что только в конце XVIII столетия привычное нам слово «салон» приобрело современный смысл и стало обозначать «светское собрание». До этого времени, согласно словарю Фюретьера, слово «салон», восходящее к итальянскому «sala», обозначало лишь предназначенный для приёмов большой зал в особняке, то есть помещение, а отнюдь не компанию людей, в нём присутствующую, и тем более не некую статусно-сословную группу, объединение людей в соответствии с определённой системой ценностей. Вплоть до Французской революции XVIII века для обозначения данной реальности использовалось весьма внушительное количество самой разнообразной лексики, среди наиболее распространённых терминов - «ассамблея» («assemblée»), «общество» («société»), «компания» (compagnie), «кружок» («cercle»), «двор» («cour»), «[кабалистическая] секта» (cabale), «альков», «уголок», «закуток» («alcôve», «ruelle»; вспомним, что именно это слово - «ruelle» - использует, анонсируя свой проект, Маскариль как синоним слову «академия»), «кабинет» (cabinet), «приют» (réduit), «толкучка» (cohue). Нет сомнения в том, что термин «академия» был гораздо более популярным, нежели все перечисленные выше наименования, и связано это с новым пониманием данного слова и стоящего за ним явления в итальянской культуре, которое с начала XVII века стало активно популяризироваться во Франции. Имена двух мольеровских «жеманниц» - Като и Мадлон - недвусмысленно указывали на Екатерину Рамбуйе и Мадлену де Скюдери -хозяек двух самых известных парижских салонов (тогда их называли «отели»), где культивировался тот стиль аристократического поведения, крайности которого и были подмечены Мольером. Во многом новые традиции дискуссии, в которой равными правами наделялись все её участники, были концептуально осмыслены Мишелем Монтенем, посвятившим им одно из своих эссе под названием «Искусство беседы» [2, с. 138-160]. Заметим, именно беседа (но не спор) оказывается, по мнению Монтеня, предпочтительной дискурсивной практикой и ключевой особенностью академии как институции в античности и в недавней (текст создавался в 1570-80-х годах) итальянской истории: «Самое плодотворное и естественное упражнение нашего ума - по-моему, беседа. Из всех видов жизненной деятельности она для меня - наиболее приятный. Вот почему, если бы меня принудили немедленно сделать выбор, я, наверное, предпочёл бы скорее потерять зрение, чем слух или дар речи... Афиняне, а вслед за ними и римляне придавали в своих академиях высокое значение этому искусству. В наше время итальянцы сохранили в нём некоторые навыки - к большой для себя выгоде, если сравнить их способность суждения с нашей. Учась чему-либо по книгам, движешься вперёд медлительно, слабо, безо всякого пыла; живое же слово и учит, и упражняет» [2, с. 140]. Мон-тень, в нескольких словах очертив историю академий и указав на их популярность у итальянцев, приходит к выводу, что разговор учит сам по себе, а утверждение истины не является единственной и главной его целью. По мнению Монтеня, в идеальном разговоре никакая идея не может быть отвергнута, коммуникация оказывается способом обучения настолько же, насколько и приятным досугом: Монтень volens nolens отрицает средневековый тип научного спора, в центре которого стояло стремление найти истину и победить противника, показав несостоятельность его идей, сведя их к парадоксу, искажению природы, абсурду: «В беседу и в спор я вступаю с лёгкостью, тем более, что общепринятые мнения не находят во мне благоприятной почвы, где они могли бы укорениться. Никакое суждение не поразит меня, никакое мнение не оскорбит, как бы они ни были мне чужды. Нет причуды столь легкомысленной и странной, которую я бы не счёл вполне допустимым порождением человеческого ума. Мы, не признающие за суждением своим права выносить приговоры, должны снисходительно относиться к самым различным мнениям, и если мы с ними не согласны, будем их всё же спокойно выслушивать... Противные моим взглядам суждения не оскорбляют меня, а только возбуждают и дают толчок моим умственным силам. Мы не любим поучений и наставлений; однако надо выслушивать их и принимать, особенно когда они преподносятся в виде беседы, а не какой-нибудь нотации» [2, с. 142].
Такой отказ от нотационности, то есть агональной стратегии дискурса с выделенными оппонентами и пропонентами, при которой противники отстаивают свои интересы, безусловно, был обязан усвоению итальянского академического опыта, который, в свою очередь, стал практическим воплощением идеалов трактата Бальдассаро Кастильоне «Придворный», изданного в Венеции у наследников Мануция в 1528 году и описывающего идеальную светскую академию - сообщество людей, разговаривающих друг с другом на разные темы, в том числе о том, как им же и следует разговаривать. Бальдассаро Кастильоне (1478-1526), автор знаменитого трактата «О придворном», описывающего аристократическое поведение при дворе Урбино, первая редакция которого с посвящением Франциску Ангулемскому (будущему французскому королю Франциску I) была завершена в Риме к началу 1516 года; окончательная версия обнародована в 1528 году. Книга очень быстро, уже в 1537 году, была переведена на французский язык (переводчик неизвестен). Напомним, что в этом тексте Кастильоне представлена небольшая группа придворных, которые в течение четырёх вечеров (3-7 марта 1507 года) уединяются для приятной беседы в sala delle Veglie урбинского замка, расположенного между частными апартаментами герцогини урбинской и тронным залом герцога Гвидобальдо Монтефельтро, то есть между зоной максимальной приватности и абсолютно публичным пространством: «Но поскольку синьор Герцог по причине болезни вскоре после ужина всегда удалялся, чтобы отдохнуть, каждый шёл обыкновенно туда, где в этот момент находилась герцогиня Елизавета Гонзага... Все лица благородного звания, находившиеся при дворце, имели обыкновение вскоре после ужина собираться у синьоры Герцогини, где меж всякими приятными развлечениями, музыкой и танцами, неизменно имевшими место, иногда предлагались занятные вопросы, иногда же по выбору одного или другого затевались какие-нибудь замысловатые игры, по ходу которых присутствующие выражали свои мысли под покровом различных аллегорий, кому как больше нравилось. Порой начинались споры по различным поводам или подтрунивали друг над другом, обменивались колкими замечаниями; часто составляли девизы, как мы теперь это называем. И такого рода занятия доставляли необычайное удовольствие...» [3, с. 192]. Кастильоне неоднократно указывает на то, что светское общение ставит целью получение удовольствия (радости) от времяпрепровождения, досуга и не соотносится с постановкой или решением неких экзистенциальных или философских проблем: «Итак, здесь велись приятные беседы, звучали пристойные шутки, и на лицах у всех была написана некая жизнерадостная весёлость, так что дом сей по праву можно назвать настоящим приютом радости. Душа каждого из нас наполнялась необыкновенным счастьем всякий раз, когда мы собирались в присутствии синьоры Герцогини» [3, с. 191]. Вдохновительницей неофициального -светского, «ночного» - существования обитателей урбинского двора оказывается Елизавета Гонзага, супруга герцога Гвидобальдо Монтефельтро; именно вокруг неё объединяется придворное сообщество и выстраивается неофициальная урбин-ская социальная иерархия в моменты отсутствия Гвидобальдо, который не может участвовать в разговорах по причине своей болезни. Кастильоне так описывает состояние Гвидобальдо: «герцог Гвидо, не достигнув и двадцати лет, заболел подагрой, которая, доставляя тяжёлые страдания, в короткое время так повредила все его члены, что он потерял способность держаться на ногах и передвигаться. В результате тело, одно из самых красивых и правильно сложенных в мире, было изуродовано и покалечено в юном возрасте» [3, с. 189]. Елизавета (1471-1526) по причине болезни своего супруга жила в полном воздержании и отказывалась от развода (церковь ей это позволяла), даже когда Гвидо-бальдо предлагал ей оставить его и несмотря на то, что её родные подыскивали ей прекрасные партии. Она предпочла оставаться со своим мужем и во время изгнания, когда Гвидобальдо был сослан Цезарем Борджиа. Оставшись без детей, вследствие заболевания герцога, супружеская пара усыновила племянника Гвидобальдо - Франческо Мария дел-ла Ровере, который стал герцогом Урбинским после смерти приёмного отца.
«Я тоже не могу больше удержаться от того, чтобы не высказаться по поводу нашей Герцогини, которая прожила пятнадцать лет со своим мужем как вдова и которая не только имела терпение не открыть этого никому в мире, но когда её собственные родители настаивали на том, чтобы она оставила своё вдовство, то она предпочла переносить изгнание, бедность и все подобные несчастья, нежели чем принять то, что казалось всем остальным великой милостью и счастливым событием фортуны» (перевод наш. - А. Г.; напомним, что 3-я книга трактата Кастильоне к настоящему времени не переведена на русский язык) [4, с. 272]. Перед нами образ женщины, которой удалось, во-первых, найти свою социальную «нишу», отвергнув традиционные модели, навязываемые обществом и даже опрокидывающие традиционные представления по поводу женской природы, и, во-вторых, доказать, что участие в придворных развлечениях не приводит к отрицанию добродетели и чести: «Поэтому каждый старался равняться на нее, беря как бы за образец хороших манер то, что являла собой такая славная государыня... и хрупкой женщине, кроме необыкновенной красоты, могут быть присущи благоразумие, твёрдость духа и все те доблести, которые нечасты даже у привычных ко всему мужчин» [3, с. 191].
При описании вечернего досуга придворных Кастильоне указывает на лидирующую роль женщин в светских практиках: утверждаемые поведенческие и мировоззренческие стратегии как раз не предполагают схоластического или рыцарского агона (апологетом которого должен был выступать Гвидобальдо Монтефельтро, а символом - дневное существование придворного) и связанного с ним наличия побеждённых и победителей; на первый план выходит совершенно новая антропологическая и социологическая ценность - когнитивное соответствие внутри статусной группы, то есть стимулируемое общественное единодушие, доходящее в границах избранного сообщества до артикулированного конформизма: «Казалось, что счастье это было некой целью, соединявшей всех в любви так, что и между братьев никогда не было большего единодушия и сердечного согласия, нежели у тех, кто находился там. То же было и между дам[ами], с которыми общались непринужденно и благопристойно. Каждый был волен, с кем захочет, разговаривать, сидеть, шутить и смеяться. Но почтение, испытываемое по отношению к синьоре Герцогине, было такого свойства, что сама же свобода становилась наилучшей уздой: не было человека, который бы не находил высшего удовольствия в том, чтобы угодить ей, а высшего наказания - в том, чтобы не угодить. По этой причине сочетались здесь величайшая свобода с величайшим добронравием, а смех и шутки в её присутствии были приправлены не только метким остроумием, но и привлекательной и величавой степенностью» [3, с. 191]. Анонсируемым принципом организации светской группы оказывается почтение к Герцогине, а угождение женщине -смыслом существования и пределом удовольствия придворного, который должен редуцировать свою маскулинную сущность, подчиниться женщине: в кастильоновом пространстве - как Герцогине, которая «казалось, настраивала всех на свой лад», так и Эмилии Пиа, «которая будучи одарена, как вам известно, весьма живым и рассудительным умом, выступала словно бы наставницей всех, учившихся у неё благоразумию и достоинству». Кастильо-не указывает на наставнический, педагогический функционал женщины: только она способна привить мужчинам-рыцарям изящные манеры, традиционно идентифицирующиеся с женскими поведенческими стратегиями, то есть с мягкостью, конформностью и изяществом - «грацией». Книга фактически и представляет собой серию бесед, в которых собравшиеся решают создать образ идеальных придворных, то есть самих себя, и способность вести разговор оказывается среди наиболее значительных преимуществ. Беседа, описываемая Кастильоне, ставит своей целью не обретение новой информации, но исключительно удовольствие от процесса: идеальный придворный стремится приятно провести время с тем, кого считает себе подобным. В связи с этим идеальный, обладающий мудростью придворный должен воспитать в себе качество, которое, на первый взгляд, не соотносится с современными массовыми представлениями о придворной или светской жизни - культивирование посредственности, которая происходит не от недостатка ума, но от сознательного стремления скрыть свои способности, дабы избежать конфликта; во французском переводе XVI века книги Кастильоне, предпринятом Клодом Шапюи, этот принцип поведения в беседе переведён как «некая благородная посредственность» («une certaine médiocrité honnête»), в связи с чем оказывается логичными маскарилевское устремление к лести и угождению даме. В случае с герцогиней урбин-ской и её подругой Эмилией Пиа (супруга Антонио де Монтефельтро, брата Гвидобальдо, которая, оставшись вдовой, жила при дворе Урбино) мы наблюдаем фактически истоки прециозного женского этоса; образы этих двух дам, созданные в книге Кастильоне, предстают в качестве радикально новой модели женского поведения, наследниками которой и будут Като и Мадлон - как сами молье-ровские персонажи, так и их реальные прототипы - Екатерина де Рамбуйе и Мадлена де Скюдери.