Ганс Гриммельсгаузен и его Симплициссимус.
Тридцатилетняя война. стр. 329 в:
Книга для чтения ПО ИСТОРИИ Средних веков ПОД РЕДАКЦИЕЙ ПРОФ. С. Д. СКАЗКИНА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ УЧЕБНО-ПЕДАГОГИЧЕСКОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МИНИСТЕРСТВА ПРОСВЕЩЕНИЯ РСФСР Москва 1953
http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/skazk/19.php
Шла Тридцатилетняя война. Немецкую землю топтали солдаты императорской армии и наёмники протестантских князей, долгие годы её разоряли отовсюду нахлынувшие иноземные завоеватели: датчане, шведы, затем французы. Всех их влекла сюда жажда добычи и безнаказанность грабежа, неразлучного спутника жестокой и разорительной войны. Не раз прославленные и некогда богатые города изнемогали в кольце осады, не раз взятый с боя город отдавался на поток и разграбление, а достояние мирных жителей становилось добычей ворвавшихся в город победителей.
захватывали обнаглевшие грабители. Конницей и пехотой вытаптывались нивы, угонялся крестьянский скот, беспощадно расхищались запасы и пожитки деревенского люда. Год сменялся годом, не принося облегчения. Всё так же бушевала нескончаемая война, всё так же бесчинствовали драгуны и кирасиры, пешие ландскнехты и отбившиеся от армии вооружённые мародёры. Повсеместно росла горькая нужда, пустели некогда многолюдные деревни, жители их разбегались, становясь бездомными скитальцами или примыкая к бесшабашной вольнице, охотно принимавшей в свои ряды выносливых и крепких людей. И по мере того как пустели деревни, пахотные поля зарастали сорняками, а вслед за сорняками шли в наступление кустарники и леса, завладевая обширными пространствами. На одичавшей земле множились волчьи стаи.
Об этом зловещем времени повествуют исторические документы, представляющие летопись походов и вражеских вторжений, сражений и осад. О пережитых страной бедах с негодованием и болью говорят «летучие листки», дневники и воспоминания современников. О чёрной године Тридцатилетней войны {329} рассказывает нам её участник — замечательный писатель и пламенный патриот, крестьянин по происхождению, Ганс Гриммельсгаузен. Десятилетним мальчиком, потерявшим семью, он примкнул к одному из многочисленных отрядов, чтобы затем в роли слуги, денщика, солдата, мушкетёра исходить длинные, немеренные дороги воины, изведать опасности и невзгоды, познать тяжкую долю наёмного солдата, вынужденного вместе со своими товарищами по оружию ежедневно рисковать жизнью, терпеть лишения и раздобывать пропитание насилием и хитростью.
буйным хмельным разгулом за дни вынужденных лишений. Глядевшие ежечасно смерти в глаза, сра- {330} жавшиеся неведомо за что, участники многолетней кровавой войны являлись в то же время её жертвами. Эти полусолдаты-полуразбойники были тёмными, суеверными и невежественными людьми. Отвыкшие за годы бродяжнической и лагерной жизни от полезного труда, забывшие семью, они порой утрачивали человеческий облик, не зная меры ни в творимых ими жестокостях, ни в неукротимом пьяном буйстве — единственной доступной им утехе. Но даже среди них находились люди, не желавшие мириться ни со своей судьбой, ни с судьбой своего истерзанного и разграбленного отечества.
Одним из таких людей и был Ганс Гриммельсгаузен (1625—1676) — солдат поневоле, писатель по призванию, патриот по убеждению. Крестьянский сын, плоть от плоти трудового народа Германии, он не мог равнодушными глазами взирать на сожжённые селения, на трупы детей и женщин, на одичавшую землю и одичавших сынов горячо любимой родины. Наряду с многими другими, такими же солдатами поневоле, он вместе с бременем растущей солдатской усталости ощущал и бремя гнетущих впечатлений, бремя невысказанных и неразрешённых сомнений. «Зачем ведётся долголетняя война?», «Почему с одинаковым усердием разоряют страну и соотечественники и чужеземцы?» — подобные вопросы иной раз возникали в минуту раздумья у тлеющего лагерного костра, но бойцы-собеседники не находили на них ответа. Однако картины виденного и годы пережитого убеждали бывалых ветеранов в том, что война ведётся отнюдь не ради веры, отнюдь не во имя торжества католической или лютеранской религии. Ни речи фанатичных католических по- {331} пов, ни елейные проповеди протестантских пасторов не могли успокоить разбуженную совесть, не могли подавить возникшего сомнения.
Ганс Гриммельсгаузен облёк свои впечатления и думы в форму замечательной книги, героя которой он заставляет пройти через такие же испытания, каким подвергался сам. Его герой — мальчик, жизнь которого искалечена войной, становится солдатом. За наивное простодушие, за ребяческую неосведомлённость деревенского мальчугана, неожиданно попавшего в водоворот войны, прозвали «Симплициусом», что означает «простак». Но за этой бросавшейся в глаза кажущейся простотой скрывался недюжинный ум. Простодушный и лукавый, необычайно находчивый и наблюдательный, он подмечал все уродливые стороны окружающей его действительности. Язвительно и метко, с неотразимой убедительностью он вскрывал возмутившее его несоответствие между словами и делами современников, всегда готовых прикрыть лицемерно-благочестивой фразой свои разбойничьи поступки.
«Симплициуса Симплициссимуса» (в переводе с латыни «простака простейшего») представляет собой яркое осуждение грабительской войны. Герой книги, устами которого говорит автор, бессилен найти объяснение войне, но с тем большей иронией показывает он её жестокость и уродство. Мягкий юмор рассказчика не умаляет его возмущения, когда он говорит о скорбной участи простого человека, кормильца Германии — крестьянина, которого тиранят и грабят участники войны.
«Отец сделал меня пастухом. Он доверил мне сначала свиней, потом коз и, наконец, целое стадо овец, чтобы я пас его и при помощи волынки оберегал от волков. Но в те времена я имел о волках такое же слабое представление, как и о своём невежестве, а потому отец с жаром взялся за моё обучение. Он сказал: «Ты смотри, мальчонок, не давай овцам очень-то разгуливать. Да повеселей играй на своей волынке, чтобы волк не подошёл да не сделал чего. Это, знаешь, такая скверная четвероногая шельма, да и вор притом, — тащит и людей и скот... Ну, так вот смотри! Если будешь сидеть развесив уши — я тебе спину-то начищу...» Я отвечал ему со своей обычной готовностью: «Отец, ты мне скажи только, как волк-то выглядит: я же его не видел ещё ни разу!..»
«Ах, ты, старый осёл, — возразил он, — ещё ни разу! Ещё ни разу ты не был ничем, кроме дурака. Удивляюсь, как это тебя ещё земля носит. Вон какая дубина выросла, а не знаешь, что за дрянь четвероногая этот волк». {332}
Он добавил ещё несколько подобных же разъяснений, а потом ушёл, ворча себе под нос.
часто боялась, как бы куры не подохли от моего пения, и поэтому принялся горланить её любимую песню:
Эх ты силушка мужицкая,
От тебя зависят баре да князья.
Не вспахал мужик бы поля своего —
Надо пить — сготовишь и вино,
И совсем земля бы опустела,
Вот король — пусть бог его даёт,
А ты кормишь и солдат и всех,
Когда же я дошёл до этих слов, меня вместе со стадом внезапно окружил отряд кирасиров, которым моя громкая музыка помогла выбраться из лесу, где они было заблудились. «Ого, — подумал я, — вот это и есть, должно быть, те четвероногие шельмы и воры, о которых говорил отец». Потому что для меня тогда человек верхом на лошади казался одним четвероногим существом. Я сейчас же схватился за волынку, но только успел протрубить один раз, как один из них схватил меня за шиворот и так неистово бросил на одну из лошадей, что я сейчас же перевалился на другую сторону и, падая, придавил волынку. Она отчаянно завизжала, точно хотела разжалобить весь свет. Но ничего не помогло. Мне всё же пришлось очутиться на лошади, которая затрусила по направлению к отцовскому дому. Самые странные мысли приходили мне в голову. Я решил, что все эти четвероногие существа выскочили только для того, чтобы помочь мне загнать овец: овцы, действительно, как одна, бежали по дороге к дому. Поэтому я ждал, что отец и мать сейчас с радостью выйдут к нам навстречу. Но напрасно: вместе с маленькой Урсулой, дочкой моего отца, они убежали через задние ворота, не дожидаясь гостей.
Приехав, всадники сейчас же принялись за дело. Одни из них принялись кромсать, варить и жарить, словно тут должна была произойти весёлая пирушка. Другие стремительно шныряли по дому сверху вниз и даже заходили в самые неподходящие места. Некоторые свёртывали в громадные тюки сукно, платья и всякий домашний скарб, точно собирались открыть торговлю старьём. Они тыкали в сено и солому свои шпаги, как будто им мало было работы с заколотыми овцами и свиньями. Они вытрясали перья и пух из перин и набивали туда сало, сушёное мясо и посуду, как будто на этом мягче было спать. Они ломали печи и окна, точно с их приездом должно было наступить вечное лето. Они жгли кровати, столы, стулья и скамьи, хотя на дворе стояли поленицы дров, и били горшки и другую посуду, потому ли что не собирались здесь обедать больше одного раза или вообще ели только жареное на вертелах. Работника они связали, положили на землю, распялили ему рот куском дерева и влили в него полведра жидкого навоза, называя это «шведским напитком». Этим способом они заставили его провести часть их отряда в ближайшее потайное место, откуда затем пригнали на наш двор укрывавшихся людей и скот. Вместе с ними вернулся домой отец, мать и Урсула.
«железные» начали стрелять из пистолетов, обрывая пальцы у мужиков. Одного из пойманных они запихали в трубу и подтопили снизу, так как он упорно не желал в чём-то признаваться. Другому обвязали голову толстой верёвкой и закручивали её при помощи палки, пока у него не брызнула кровь из носа, рта и ушей. Вообще каждый из них изобретал что-нибудь {334} новое. Моему отцу, как мне показалось, тогда очень посчастливилось: он «признавался» с хохотом, а другие со стонами и криками. Железные посадили его к огню, связали и натёрли подошвы мокрой солью. Наша старая коза потом её слизывала. От этого ему, должно быть, было так щекотно, так щекотно, что он прямо задыхался от смеха. Я нашёл это очень забавным и тоже смеялся, — не то за компанию, не то потому, что ничего другого не оставалось делать. Хохоча, отец сознался, что у него в саду зарыт клад — золото, жемчуг и разные драгоценности, — так много всего, что даже странно было для простого крестьянина. Посреди всего этого ужаса я должен был вертеть на огне жаркое и помогать поить лошадей».
Ганс Гриммельсгаузен делает маленького Симплициссимуса сначала воспитанником сурового отшельника, а затем превращает его снова в бесприютного бродягу, которого после неудач и скитаний принимает к себе в услужение комендант небольшого городка Ганнау. Рассказ Симплициссимуса позволяет читателям увидеть неприглядные нравы глазами юного героя, который правдиво говорит о своих современниках, невежественных хищниках, глубоко развращённых долгой грабительской войной. Наблюдательный мальчуган вынужден не только воспринимать впечатления и факты действительности, но и сопоставлять их с уроками наивного отшельника, пока, наконец, он не приходит к выводу, что поступки окружающих его людей, их побуждения и стремления стоят в разительном противоречии со всем тем, чему учит церковь.
«Я читал, — говорит юный Симплицисслмус, — что все люди братья, и вот, особенно много зависти, злобы и крика, попрёков, я встречал как раз между братьями, сестрами и всякими родственниками, в особенности же, когда приходилось делить наследство. Ремесло и труд презирались. Я сделал также наблюдение, что за любовь к врагам никто не бывает награждён, но зато очень жестоко наказан за любовь к друзьям. Всюду царил обман и злобное насилие, даже там, где должна была быть особенная любовь. Многие подлые хозяева обсчитывали своих работников и старались недодать и без того ничтожное пропитание. Торговцы вперегонки с ростовщиками выколачивали свои доходы, а для этого тысячами хитросплетений высасывали из мужика его тяжёлый пот.
Однажды я увидел солдата, который дал другому здоровую затрещину. Я сообразил сдуру, что побитый сейчас же подставит другую щеку (я ещё ни разу не присутствовал при драке). Но я ошибся: обиженный обнажил шпагу и нанёс обидчику рану в голову. Я закричал во всё горло: «Друг, что ты делаешь!» — {335} «А я дурак, что ли, — отвечал он. — Да, чёрт меня дери, я умру скорее, чем спущу ему это».
«Чёрт возьми, как мы вчера нализались!» — «Чёрт возьми, как мы мужиков вздули...» — «Я его долбанул...» — «Я его исчекрыжил», и т. д., и т. д.
Если же я приходил с моими книжками и старался их уговаривать, меня считали идиотом и так высмеивали, что я в конце концов решил молчать и не говорить ни одного слова. Наконец, я пошёл к священнику и всё ему рассказал и поведал мысли, приходившие мне в голову. Он ответил: «Конечно, они христиане, и я не советую тебе называть их иначе». — «Но как же это может быть!» — воскликнул я. Когда я указываю тому или другому его несправедливый поступок, меня только высмеивают». «Не удивляйся этому», — сказал священник. О, дурак! я не понимал тогда, о чём рассуждаю, потому что как только я вошёл в жизнь, я увидел, что у каждого человека совершенно особый бог, а у некоторых и по многу богов, так что если их всех сложить, то получится больше, чем у язычников прошлых и нынешних времён, взятых вместе. Некоторые держали своего бога в кошельке, другие при дворе, и большей частью он сказывался в таких случаях проходимцем так же, как и поклоняющийся ему, вся его торжественность зависела от апрельской переменчивости какого-нибудь принца. Были и такие, у которых бог сидел в собственном животе, и они приносили ему ежедневно обильные жертвы».
Шли годы. Симплициссимус возмужал. Он вырос в условиях походной жизни, научился делить со своими соратниками их бранные труды и горести, научился, подобно им, раздобывать припасы и при случае промышлять грабежом. Но Симплициссимус, ставший как будто на диво отчаянным и дерзким хищником, усвоивший ремесло разбойника-солдата, действует не как простой наёмник. Всеми своими поступками он доказывал, что солдат — сын своей родины может и должен быть человечным. Он решительно отказывался обездолить небогатого человека, стремился не только щадить бедняка, но при случае помочь последнему. И это не единственный урок, который даёт Симплициссимус. Герой-патриот непримиримо относится к иноземным захватчикам-шведам и, отклоняя их соблазнительные предложения, с непреклонной решительностью сохраняет верность германскому знамени.
Горькие впечатления Симплициссимуса — это дошедшие до нас впечатления одного из сотен тысяч простых людей Германии, потрясённых мрачными картинами разорения и упадка родной страны... Это голос совести немецкого народа, глубоко возмущённого жестоким хищничеством, творимым чужеземными завоевателями, своекорыстными немецкими князьями, авантюристами-военачальниками и разнузданными мародёрами, опустошившими Германию, в дальнейшем обреченную на двухвековую раздроб- {336} ленность, хозяйственную отсталость и зависимость от более сильных европейских держав.