Немецкая поэзия ХVII века. Слово скорби и утешения
Partner-Nord №34 11/2005
http://www.nord-inform.de/modules.php?
name=News&file=article&sid=121
ХVII век с его войнами, нашедшими свое отражение в развитии культуры, более всего оказался близок к веку ХХ-му. Поэзия того периода, основательно забытая уже в ХVIII веке, была извлечена из небытия именно после Первой мировой войны. Отравленные газами под Ипром и Верденом стали читать Опица и Грифиуса, заново открывая их. Но по-настоящему их время пришло после 1945 года. Люди нашли в них как бы товарищей по несчастью, союзников, стали вдумываться в их нравственные уроки.
В огне и кошмаре Тридцатилетней войны (1618 – 1648) родилась у немцев большая поэзия. Видимо, утверждение, что, когда говорят пушки, музы молчат, не совсем верно. О самой войне – её причинах, ходе и последствиях – расскажут историки. Но несколько предварительных слов необходимы, чтобы войти в тему.
Война была религиозной – между католическими и протестантскими князьями Германии. Для немцев – междоусобная, братоубийственная война, но она быстро приобрела общеевропейский характер: в ней участвовала и Франция, и грозная Дания, и могущественная Швеция. Германия оказалась ареной военных действий и потому более всех пострадала: треть её населения погибла, многие земли были разорены, политико-экономическое развитие затормозилось на два столетия. Страшную в своей выразительности картину бедствия создал поэт Мартин Опиц (1597 - 1639).
Прошелся по стране – от края и до края –
Безумный меч войны. Позорно умирая,
Хрипит Германия. Огонь ее заглох.
На рейнских берегах растет чертополох.
Смерть перекрыла путь к дунайскому верховью.
И Эльба, черною окрашенная кровью,
Остановила бег своих угрюмых вод.
Если не знать, когда написаны стихи Опица, этого немецкого Ломоносова, можно подумать, что они созданы в ХХ веке, в конце Первой или Второй мировой войны.
В ту же пору сказали своё слово Пауль Флеминг (1609 - 1640), Андреас Грифиус (1616 - 1664) и Христиан Гофмансвальдау (1617 - 1679). Их стихи донес до русскоязычного читателя замечательный поэт-переводчик Лев Гинзбург. Ему удалось побывать на местах всех главных сражений Тридцатилетней войны: он видел и Белую гору в Праге, и сожженный в годы войны Магдебург, выдержавший осаду Штральзунд, города Силезии, поле битвы народов под Лейпцигом. Он побывал в Лютцене, где погиб шведский король Густав-Адольф, он видел замок, где сложил голову Валленштейн, даже трогал рукой наконечник копья, которым его закололи. Он сроднился с поэтами, которых переводил. Перед ним представали как живые «священные камни Европы» - не только соборы и замки, но и набитые людьми каменные дома, дом к дому, булыжники, брусчатка мостовой. Камни вопияли...
Андреас Грифиус нашел емкую формулу страшного времени и вынес её в название сонета «Слезы Отечества, год 1636»:
Мы всё ещё в беде. Нам боль сердца буравит.
Бесчинства пришлых орд, взъярённая картечь,
Ревущая труба, от крови жирный меч,
Все жрёт наш хлеб, наш труд, свой суд неправый правит,
Итак, слезы Отечества... «Счастливы те, – пишет Гинзбург, – для кого еще сохранились понятия «отечество», «родина», не рассыпались, не превратились в труху. Те, кто ещё в состоянии скорбеть за свою родину, кто рвется ей на помощь в беде, пусть опозоренной, пусть заблудшей». Эти слова и сегодня актуальны для нас, но поэт-переводчик имел в виду совсем иную немецкую ситуацию – годы нацизма и Второй мировой войны.
Сонет Грифиуса спустя 300 лет пронзил сердце другого немецкого поэта. Иоганнес Бехер ответил ему своим сонетом „Слёзы Отечества, год 1937“. Он перечислил сокровища души, разграбленные нацистами, составил свой скорбный реестр: поруганы фуги Баха, холсты Грюневальда, гимны Гёльдерлина - слова, краски, звуки. Как и 300 лет назад, полыхают костры из книг. А там, где сжигают книги, в конце концов, сжигают людей. Это известное пророчество Генриха Гейне подтвердилось. Бехер, как и Грифиус, хочет, чтобы слёзы Отечества раз и навсегда высохли. Для этого народ должен выйти из мрака. Ещё страшнее слёз Отечества слепота бредущих во тьме толп. Поэты ХVII в. трактуют слепоту, заблуждения в духе своего времени – как глупость. Помните «Корабль дураков»? Поэты стараются открыть глаза соплеменникам, как это делает Грифиус в сонете «Заблудшие»:
Вы бродите впотьмах, во власти заблужденья,
Неверен каждый шаг, цель также неверна,
Во всём бессмыслица, а смысла - ни зерна,
Несбыточны мечты, нелепы убежденья.
И отрицания смешны и утвержденья.
И даль, что светлою вам кажется, - черна.
И кровь, и пот, и труд, вина и не вина –
Всё ни к чему для тех, кто слеп со дня рожденья.
Опиц открыл закон, бесконечно простой и бесконечно сложный: народ в годину бедствий нуждается в утешении. Поэт должен помогать, врачевать, выводить из горя, поддерживать дух народа. Одно из его стихотворений так и называется «Слово утешения средь бедствий войны». Вслушайтесь в его мужественную и рассудительную речь!
Разрушит враг твой дом, твой замок уничтожит,
Но мужество твое он обстрелять не может.
Он храм опустошит, разрушит. Что с того?
Твоя душа - приют для Бога твоего.
Обрести душевное спокойствие нелегко, ведь приходится жить в сложную пору, исполненную противоречий, в ней не всё однозначно. Человеческий дух метался от надежды к отчаянью, от глубокой подавленности и пессимизма к безудержному жизнелюбию, от мрачного религиозного мистицизма - к обожествлению самого человека. Эти метания и крайности отразились в искусстве в новом стиле, который пришел на смену ренессансу и получил название барокко. Нам предстоит ещё разговор о нём.
начала, относительности всего в мире. Об этом стихотворение Гофмансвальдау «Радость»:
Всё относительно. Нет прочности ни в чем.
Что дорого отцам, над тем глумятся дети.
И с отвращением мы вечером плюём
На то, что нам святым казалось на рассвете.
– ничтожно наяву.
Кто знает: может быть, я завтра разорву
Сегодня созданное мной стихотворенье?
О, хрупкость бытия! О, ненадёжный свет!
Что радость? Что восторг? Всё суета сует,
Так вовремя успей на небо сделать ставку!
Уповать и верить, верить и уповать – вот что оставалось поэтам барокко и их современникам. На них ещё лежал отблеск эпохи Возрождения. Некоторые из поэтов барокко были личностями почти универсальными. Пауль Флеминг, к примеру, по образованию был врачом. Участвуя в ученой экспедиции Адама Олеария, он посетил Москву, Нижний Новгород, Астрахань, Ревель (Таллин). На корабле «Фридрих» он спускался по Волге, а мыслями уносился на Рейн: что там, на родине? Его сонет «Великому городу Москве в день расставания» перевёл на русский язык Сумароков. Здесь же, в далёкой России, написан его сонет «К самому себе». В странствиях всегда появляется возможность заглянуть в себя поглубже. Это философский сонет, здесь сформулирована практическая философия, нечто вроде неостоицизма. Поэт пришёл к заключению, что человек живет во власти времени, но он же, человек, определяет и лик времени.
Будь твёрд без чёрствости, приветлив без жеманства,
От счастья не беги и не считай бедой
Коварство времени и сумрачность пространства.
Ни радость, ни печаль не знают постоянства:
Чередованье их предрешено судьбой.
А исполняй свой долг, чураясь окаянства.
Что славить? Что хулить? И счастье, и несчастье
Лежат в тебе самом!.. Свои поступки взвесь!
Стремясь вперёд, взгляни, куда ты шёл поднесь.
У самого себя находится во власти,
Подвластна будет жизнь, мир покорится весь!
Стихотворение вызывает массу ассоциаций. Первым вспоминается стих поэта-воина далёкой античности Архилоха, который тоже завещал: «В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй; / Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт». Но ещё сильнее поражает то, что Флеминг предвосхитил хорошо нам знакомую «Заповедь» Киплинга. Некоторые её приемлют в переводе С. Маршака, мне ближе перевод М. Лозинского: «Наполни смыслом каждое мгновенье,/ Часов и дней неумолимый бег, -/ Тогда весь мир ты примешь во владенье, / Тогда, мой сын, ты будешь Человек!»
„Встреча в Тельгте“ (1979). Трюк Грасса заключался в том, чтобы, исходя из духовного опыта „Группы 47“ - литературного объединения, возникшего в 1947 году, в русле которого он сам вошел в литературу ФРГ, поведать придуманную им историю из времён Тридцатилетней войны. Проецируя на ХVII век опыт современный, он высветил в ситуации некие родовые черты. Подобно тому, как в 1947 году в послевоенное время западногерманские писатели и поэты во главе с Хансом Вернером Рихтером организовали литературное сообщество, так и в повести Грасса собираются в 1647-м (за год до окончания войны) немецкие поэты и писатели той поры: Грифиус, Логау, Дах, Цезен, Гофмансвальдау и многие другие.
Грасс любит числовую символику. Соблазн соотнести два 47-х года был велик, и он свёл две эпохи, в которые немецкие литераторы осмысляли трагический опыт мировой войны (в европейском масштабе Тридцатилетняя война, как выше отмечено, была «мировой»). Грасс создал повесть-притчу, сопрягая эпохи, но глубоко запрятав, замаскировав швы, стыки времен. Конечно, такого съезда не было, но он вполне мог бы состояться. Грасс представил себя среди съехавшихся в конце Тридцатилетней войны немецких писателей барокко. Их встреча назначена в Вестфалии, в Тельгте, неподалеку от Оснабрюка и Мюнстера, где заседал Конгресс, т. е. в месте нейтральном. Пути их были и долги, и коротки - всяки. Но никто не захотел уклониться. Ничто их не могло удержать от поездки: ни отсутствие денег, ни служба, ни дела. Их влекло друг к другу, да и дело шло к миру, никто не хотел остаться в стороне. Они собрались, они читают друг другу свои произведения, обсуждают их, повторяя ритуал собраний „Группы 47“. Но это единственный анахронизм, потому что творческий облик каждого представлен реально. В повести, написанной сочным языком, масса юмора и иронии, в ней даны портреты - характеристики многих поэтов барокко, передан дух эпохи. Повесть можно даже назвать исторической. Грасс не ставит своих героев на постаменты, они у него живые люди, со своими слабостями и грешками, своим тщеславием, своими обидами. Но иначе они и не могут, на то они и поэты. Зато они что-то стараются делать, делают, что могут. Хотя их труд, по Грассу, это труд Сизифа, но они от него не отступаются, и это своего рода героизм. Произведение Грасса притчевое, и бытовые детали жанровых сцен приподняты до обобщения. Грасс пишет, прежде всего, о величии и бессилии поэзии перед суровой поступью истории.
Истерзанная Тридцатилетней войной Германия - не просто фон повести. Жизнь то и дело врывается в возвышенные декламации поэтов, их словопрения прерываются сообщениями об убийствах и грабежах, мимо по реке плывут трупы. Поэты никак не могут сосредоточиться на тонкостях своего ремесла. Выясняется, что обед, который им подает мамаша Кураж (да-да, она самая, но ещё не брехтовская, а из романа Гриммельсхаузена, о котором разговор впереди), организован с помощью привычного мародерства. Когда поэты решают, в конце концов, написать „мирное воззвание“ - манифест, после бурных дебатов выясняется, что, кроме самых общих деклараций, сказать они ничего не могут, т. к. любая конкретика сразу грозит кого-то задеть, обидеть чью-то веру. Но и этому манифесту не везет. Харчевня мамаши Кураж, которая приютила поэтов, загорается, и в огне сгорает забытый на столе манифест. Финал этот выдает всю горечь иронии Грасса, глубину его разочарования. Однако это не помешало ему подписать „Манифест мира - 83“.
Манифест мира 1647 года сгорел, но поэты будут продолжать подписывать манифесты, ибо традиция не умирает.