Летучий В.: "И сей красотой полон круг земной". Поэзия немецкого барокко

"И сей красотой полон круг земной". Поэзия немецкого барокко

"И сей красотой полон круг земной". Поэзия немецкого барокко

Опубликовано в журнале: «Иностранная литература» 2006, №2

Вступление Александра Маркина[1]

Перевод: Алексей Прокопьев

Владимир Летучий

http://magazines.russ.ru/inostran/2006/2/le7.html

В 1624 году увидела свет «Книга о немецкой поэзии» силезского поэта-полигистора Мартина Опица (1597-1639) - первая поэтика на немецком языке, написанная по античным (Гораций) и ренессансным (Скалигер) образцам. Автор этой весьма небольшой по меркам той эпохи книги, апеллируя к авторитетам итальянцев Петрарки и Ариосто, французских поэтов Плеяды (прежде всего Ронсара) и голландца Гейнзия - а все они сочиняли на своих родных языках, - призвал соотечественников последовать примеру прославленных европейских поэтов и начать слагать стихи на немецком.

Немецкий язык между тем находился в весьма плачевном состоянии: едва ли существовал единый свод грамматических и орфографических правил, язык был отягощен диалектизмами и многочисленными чужеродными заимствованиями и в ученых кругах считался малопригодным для поэзии по античным образцам. Все это крайне осложняло труд литераторов, и ведущим литературным языком оставалась латынь, в то время как рост национального самосознания и лютеранская идеология требовали от писателей обращения к родному языку. В 1601 году поэт Теобальд Хок (1573-1658) в стихотворении «О немецкой поэзии» (мы приводим его подстрочный перевод) негодовал: «У немцев есть особая манера / С прилежанием изучают они языки других народов / И хотят быть в них сведущими. // <...> Подобное рвение, конечно, весьма похвально. <...> Только коли бы таким рвением / Не принижали бы они / Свой собственный язык. // А то ведь другие нации не стыдятся / Хвалить и превозносить свои языки / И писать на них искусные стихи. // <...> Так почему же и мы не можем полюбить свой немецкий язык. / Приведя его в подобающую форму?» Хок тут же отвечал на свой вопрос: «Да потому что немецкий язык намного труднее / Всех остальных языков / И требует в работе больше усилий и усидчивости».

Изложенные в «Книге о немецкой поэзии» правила - от скупых разъяснений жанровой иерархии до указаний о том, какие размеры лучше всего подходят для немецкого стихосложения, и рекомендаций по унификации правописания - должны были помочь современникам Опица справиться с нелегкой задачей окультуривания почвы родного языка.

Усилия Опица почти моментально принесли плоды: его старшие конкуренты на поэтической сцене, например, Георг Векерлин (1584-1653), поэт более виртуозный, нежели Опиц, поспешили привести свои сочинения в норму в соответствии с «опицианскими правилами». Среди членов многочисленных языковых обществ, которые образовывались в первые десятилетия XVII века при княжеских дворах (эти общества ставили перед собой цели, сходные с той, что сформулировал Опиц: приучить немцев к правильному языку, доказать его «эстетическую ценность» и поднять немецкую литературу до общеевропейского уровня), «Книга о немецкой поэзии» стала предметом тщательнейших штудий. Несмотря на непростое отношение аристократов к Опицу, сыну мясника из силезского городка Бунцлау, даже они не могли не признать его сочинение исключительно полезным. За этим литературным реформатором тотчас же с воодушевлением последовали молодые поэты, для которых «Книга о немецкой поэзии» стала основным подспорьем в их ремесле. Друг и преданный поклонник Опица Август Бухнер (1591-1661), преподаватель риторики и теологии в знаменитом Виттенбергском университете, начал читать лекции по поэтике, опираясь на книгу своего товарища. Бухнер собрал вокруг себя и воспитал многих будущих прославленных авторов: среди его учеников были Филип фон Цезен (1619-1689), романист и поэт, зарабатывавший на жизнь - что было в то время необычным - практически одним лишь литературным трудом, поэты Иоганн Клай (1616-1656) и Пауль Герхард (1607-1676). Последний позже снискал себе славу как один из родоначальников пиетизма, а его стихи перекладывали на музыку многие композиторы, в том числе Иоганн Себастьян Бах.

Бухнер значительно конкретизировал и систематизировал тезисы Опица. В еще большей мере, нежели силезец, он опирался на античную традицию, требовавшую от поэта неотступного следования канонам и строгим правилам. Правда, в своих лекциях ученый из Виттенберга, дополняя Опица, указал на возможность использования в немецком стихосложении, кроме ямба и хорея, еще и трехсложных стоп. Это замечание Бухнера открыло поэтам путь к экспериментам со стихом - сделало стих более пластичным и способствовало обогащению немецкого поэтического лексикона. (Впрочем, главенствующим стихотворным размером немецкой поэзии после книги Опица стал и на протяжении почти полутора веков оставался александрийский стих: шестистопный ямб с цезурой после третьей стопы.) Кроме того, виттенбергский ученый уделял гораздо больше, нежели Опиц, внимания выразительной стороне языка. Поэзия в риторическую эпоху, последним пышным цветением которой было искусство барокко, во-первых, понималась как «говорящая живопись» («слова сродни краскам, которыми рисует поэт») и, во-вторых, «доставляя наслаждение», должна была еще и «приносить пользу», ее целью было «забавлять и поучать» (prodesse e delectare). Искусное обращение со словом и виртуозное владение всем обширным арсеналом риторических приемов должно было сподвигнуть читателя к христианской добродетели, ведь «сам Господь и Сын его, наш Спаситель, говорили с апостолами и пророками посредством сравнений и эмблем».

Барочное слово в первую очередь выразительно, образно, направлено на внешний эффект. В лекциях по поэтике Бухнер отводит особое место звукописи. (Этой области Опиц в «Книге о немецкой поэзии» коснулся лишь вскользь, указав, что поэт может подобрать для описаний такие слова, которые будут подражать изображаемому явлению.) У Бухнера же и его учеников звукопись становится онтологией: в звучании немецких слов проступает не просто внутренняя суть обозначаемых ими вещей и явлений - посредством немецкого языка с нами, услаждая слух, вступает в разговор сама природа. И Бог - коли, как учит Лютер, «языки это ножны духа». Протестантские ученые мужи утверждали, что немецкий язык является ближайшим наследником древнееврейского - языка Библии, языка, на котором говорили ангелы и прачеловек Адам. «С помощью немецких стихов мы подражаем ангелам и, пусть лишь на один шаг, приближаемся к Богу», - писал нюрнбергский патриций, поэт и автор обширного теоретического труда «Поэтическая воронка» Георг Филипп Харсдерфер (1607-1658).

Для бухнеровского ученика И. Клая, основавшего в 1644 году вместе с Харсдёрфером «Пегницкий цветочный орден», одно из самых известных германских языковых обществ той эпохи, которое культивировало не только правильный язык, но и патриотизм и прочие «немецкие добродетели» (включая - в самый разгар Тридцатилетней войны! - религиозную терпимость), стремление к предельной выразительности связывается с мыслью, что исключительные звукоподражательные возможности - это та отличительная черта, которая ставит немецкий выше всех остальных древних и новых языков. Об этом он говорит в своей «Похвале немецкому языку», напечатанной в год основания ордена. Доказывая этот тезис, Клай в собственных стихах стремится достичь исключительных высот звукописи. В немецком оригинале стихотворения «Приход весны» поэт, виртуозно играя словами и звуками, создает целый ряд звукообразов, как бы погружая читателя в шум пробуждающейся жизни. Читателя захватывает пьянящая радость прихода весны: до него доносится журчание ручьев, он слышит, как тает под теплыми лучами солнца снег, видит переливы света на лужайках, покрытых нежной весенней зеленью, ликование пастухов, кружащихся в хороводе. В каждой строфе поэт искусно выстраивает стих вокруг определенных созвучий, на которые опираются ассонансы и аллитерации. Точно так же в стихотворении «Приход зимы» искусные манипуляции поэта с сонорными и глухими согласными как бы уводят читателей в тишину, воспроизводя приглушенность звуков в заснеженном мире. Однако тематика этих стихотворений - смена времен года (а у другого барочного поэта, Андреаса Грифиуса, о нем речь ниже. - дня и ночи), - должна была напомнить о бренности всего земного. Даже в исключительно жизнерадостном стихотворении Клайя о начале весны находится место для предупреждения о неизбежности смерти: вторая строфа в немецком оригинале гораздо более тревожна, нежели русский ее перевод, в ней говорится о сорванном цветке клевера, и если знать, что немецкое слово «Klee» («клевер») созвучно фамилии поэта и было его псевдонимом в обществе «Пегницких пастухов», а употребленный здесь Клаем глагол «brechen» («срывать») имеет еще и другие значения - «ломать», «ломаться», «замирать», «затихать», - то стихотворение начинает играть совсем иными красками.

Другой особенностью литературы того времени была ее близость к изобразительному искусству, к графике. В эпоху барокко чрезвычайную популярность получила эмблематика. Эмблемы - особые риторические образования, синтезирующие в себе изобразительное искусство и литературу. Обычно эмблема состоит из трех частей: краткого заголовка (motto, lemma, inscriptio), картинки (pictura, imago), на которой изображена конкретная сцена (из жизни животных либо на сюжет из античной или библейской мифологии), так или иначе соотносящаяся с заголовком, и подписи (subscriptio) - эпиграммы, которая разъясняет нарисованное и соотносит заголовок-сентенцию с картинкой. Посредством установления связи между подписью и изображением выявляется некая жизненная мудрость, моральное правило. Конкретное, наглядное в эмблемах соотносится с абстрактным, всеобщим; «использование эмблематики покоится на убеждении, что мировой процесс исполнен раскрывающимися таинственными отсылками, скрытыми значениями и замаскированными смысловыми соответствиями, и на представлении о том, что все видимое имеет характер отсылки к более высокому, внутреннему, принципиальному смыслу миропорядка» (Г. фон Вильперт).

Трехчастная структура эмблемы находила соответствие в любимом лирическом жанре литературы барокко - сонете; заголовок здесь занимает место девиза, в то время как два катрена соответствуют картинке (нередко эти катрены были не чем иным, как словесным описанием эмблематического изображения), а терцина - подписи, суммирующей описанное в катренах и раскрывающей смысловую связь заголовка и изображения. Кроме того, эмблемы были чрезвычайно удобны в использовании: они всегда отсылали к традиционным, устоявшимся образам и их шаблонным истолкованиям, поэтому идеально подходили для литераторов того времени: в XVII веке поэт не ставил перед собой задачи выразить свой внутренний мир или лирические переживания с помощью новых, оригинальных описаний - главным в его деятельности было умение по-новому соединять и варьировать уже существующие, известные темы и образы. (В этой связи примечательно композиционное сродство многих барочных стихотворений с тогдашним излюбленным музыкальным жанром - фугой.) Расхожие темы и образы, стандартные сравнения, метафоры и т. п. как раз и заимствовались из широко распространившихся эмблематических книг и особых сборников, «поэтических кладовых», в которых были собраны «красивые слова и выражения, изысканные описания» - все необходимое для того, чтобы стихотворение приобрело «изящный и благородный вид». Подобное обращение с поэтическим материалом, между прочим, помогало литератору той эпохи соприкоснуться с вечностью: составляя текст из традиционных поэтических образов, нередко восходящих к древним или библейским текстам, поэт как бы погружался в Безвременное, становясь в один ряд с бессмертными авторами, и в то же время он сам гарантировал традиции дальнейшую жизнь.

Для барочного поэта не существует ничего индивидуального: любая вещь или явление раскрывают себя, лишь обнаруживая связи с Богом, любое событие исторической или частной жизни становится значимым лишь в соотношении со Священной Историей; и как бы нам ни хотелось рассматривать некоторые произведения барочных поэтов в качестве своего рода биографических документов - так, например, долгое время воспринимали сонеты выдающегося силезского поэта Андреаса Грифиуса (1616-1664), - на самом деле они никогда не описывают внутренних, «настоящих», в понимании современного человека, переживаний. Известно, что Грифиус часто и тяжело болел, но сонеты «Слезы, пролитые во время тяжелой болезни», «Плачу во время тяжелой болезни», «К друзьям, обступившим мою постель», «К самому себе» имеют мало отношения к конкретным событиям в жизни поэта. Сонет «К друзьям, обступившим мою постель» является поэтической переработкой лютеранской проповеди. «Слезы» и «плач» в заглавиях других сонетов это не знаки богатой внутренней жизни лирического героя - так слезы начнут восприниматься лишь столетие спустя, - но свидетельства религиозной аффектации, сопричастности страданиям Христовым. Все это - стихи о готовности вернуться в лоно Божье и впечатляющее напоминание о бренности всего сущего.

Композиция двух книг сонетов Грифиуса, дополняющих друг друга («Сонеты. Первая книга», 1643; «Сонеты. Вторая книга», 1646), подчеркивает незначительность частного. Первая книга открывается двумя обращениями к «Богу Святому Духу» (эти стихотворения занимают место традиционного в риторической поэтике призыва к музе или покровителю), затем следуют четыре сонета, посвященные ключевым событиям Священной Истории - и жизни Иисуса: «О Рождестве Иисуса», «О темнице Господней», «О теле Господа», «Распятому Иисусу». Все последующие сонеты - это примеры праведной или неправедной жизни, в них так или иначе варьируются одни и те же темы: мимолетность, тщета всего земного (vanitas), ничтожность человека, необходимость земной муки и страданий, сближающих человека с Господом и открывающих путь к вечной жизни. Вторая книга завершается сонетами «Смерть», «Страшный суд», «Ад», «Вечная радость спасенных» - круг Священной Истории замыкается, а поэт ясно указывает на место всего преходящего в высшем миропорядке: «Все суета» - так называется одно из самых известных стихотворений Грифиуса.

«Пегницких пастухов» и поэтов нюренбергского круга, корнями уходящий в позднюю античность. Изображение, внешняя форма, в которую складывались здесь слова и строки, тесно связано с содержанием, такие стихотворения «стремятся зримо запечатлеть контуры смысловой цельности, насладить… всеобщей взаимосвязью смыслов» (А. Михайлов). Разумеется, написание подобного стихотворения требовало от поэта исключительного мастерства и виртуозных навыков владения разнообразными стихотворными размерами. Чаще всего фигурные стихотворения имели очертания яйца, кубка, сердца, креста, песочных часов - вещей непрочных, бьющихся, по самой сути своей напоминающих о неустойчивости бытия и поколебимости веры (XVII век начинался в германских землях с разрушительной Тридцатилетней войны между католиками и протестантами) - и вместе с тем наглядно показывали, что слово способно продлить существование даже очень хрупких предметов или тончайших движений души, ибо оно живет дольше вещей и человека.

ИОГАНН ГЕЛЬВИГ[2]

МОНУМЕНТ, ИЛИ КОЛОННА ЧЕСТИ

 О

здесь

сам ход

пегницких вод

как оплот

встает,

так

в знак

новый дух

внес пастух.

И сей красотой

полон круг земной:

песни, сказы из былого

украшают край наш снова. И богат родник вековечным знаньем,
коим утолять жажду не устанем.
Кто скорбит,                                тех живит,
вдруг забыв                                 сей мотив,
средь забот                                  вмиг пройдет
радость дней,                              груз скорбей.
В сем искусства суть в мудрости своей,
коя славы ждет в милости князей.
Впредь в потомках сей отзовется глас,
мужество и кровь грея всякий раз.
Счастлив, счастлив он, кто легко несет
посох пастуха средь земных невзгод,
ибо пользу видит в том, сколь сия игра нужна,
так как желчность и тоску изгоняет прочь она.

Зов слушай пастуший, встречая, венчая и зная: 
германское слово - основа родного народа и края.

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

ЮСТИН ГЕОРГ ШОТТЕЛЬ[3]

КРЕСТ ИЗ ХОРЕИЧЕСКИХ СТРОК

Много боли

В сей юдоли,

И в кручине

Грешен ныне,

Сам же стражду, жить поскольку не могу я,

Как душа желает; ежедневно тщусь я всуе

Подчиняться только лишь небесной воле,

Внемлю коль я плотской воле боле.

Прочь, химеры,

В жажде веры,

Дай узреть

Бога впредь;

Благом истым

В небе чистом

Он сияет,

Нас спасает

В состраданье

К каждой ране

Лик склоняя.

Днесь взываю

В слезной дрожи:

Сжалься, Боже.

 

ФИЛИПП ФОН ЦЕЗЕН[4]

К ГЛАЗАМ ЕГО ЛЮБИМОЙ

В ее глазах огонь! Огонь? Лучи рубина.

Ах, нет же! Молния! Грозой раскалена,

Из глаз ее сейчас вошла в меня она.

Не молния, нет-нет, се - дрот, и столь невинно

Она играет им, когда пред ней мужчина.

Не дротик - солнце, да; и им затмить вольна

Она весь белый свет; о, месть весьма страшна

Для провинившихся. Не солнце, но едино

С сияньем звезд; о нет! Что ж взор мой ослепляет?

Огонь не влажен так, рубин не так слепит,

И молния тусклей, так дротик не разит,

Нет в солнце столько сил, звезда не так сверкает.

Иль впрямь сойдешь с ума, заворожат когда

Огнь, молния, рубин, дрот, солнце и звезда?

 

С РИФМАМИ ОБЫЧНОГО РОДА

За кругом круг. 

Пей, окорок вкушая,

В руке стакан, другой - стучу, взвывая

На истинно немецком, хоть, ей-ей,

Петь по-голландски впору глотке сей.

Отдельно с каждым пью, бредя до края,

Хотя в глазах из звезд чреда златая;

Горлань и дуй в рожок, всех заглушая:

Передохнем от вековых скорбей!

За кругом круг.

Пустой стакан на стол я опускаю,

Се значит: я вполне соображаю

И от вина становишься мудрей.

Ура! Сосед, а ну еще налей;

Пьем, здравье Розамунды возглашая.

За кругом круг.

ЖАНР ОБЫЧНОГО РОДА,

СНАБЖЕННЫЙ ЖЕНСКИМИ РИФМАМИ

Все, что сей шар и что нас окружает,

Все, что под красным солнцем созревает,

Идет, стоит, скользит, ползет, живет -

Свой знает час и свой круговорот.

Все, что на свет родится и готово

Стать от своей земли отъятым снова,

Свой знает час; когда взойти, пропасть,

Завянуть и в цвету купаться всласть,

Свой знает час; корчевка, рубка, кройка,

Посадка, врачеванье, ломка, стройка

Свой знает час; все, даже плач и смех,

Страданье, пляска, радость, боль, успех

Свой знает час; и верность, и измена,

Разброс и сбор камней попеременно,

Когда лобзать, печалиться, шутить,

Свой знает час; терять и находить;

Гнев, доброта, ревнивость, ласка, ярость

Свой знает час; и молодость, и старость,

Любовь и ненависть, мир и вражда - 

Все знает час: за чередой чреда.

ПАЛЬМА

В ЧЕСТЬ ДОСТОЙНОГО

ВЫСОЧАЙШЕЙ ПОХВАЛЫ

ПЛОДОНОСЯЩЕГО

ОБЩЕСТВА

Зрелые, спелые

плоды на дереве да растут

и да будет пальма вечно нова,

и сами князья пускай песни поют,

обучают и с пылкостью множат права

 немецких самых роскошных по своей красоте речений,

кои достойны во веки веков восхвалений,

высясь над языками, коим и счета нет:

как пред

страной,

чрез бой

и гром,

с трудом

взят сей

трофей,

ценней

всех благ,

как знак

начал,

он подвиг увенчал.

 

КАТАРИНА РЕГИНА ФОН ГРАЙФЕНБЕРГ[5]

ПРОТИВОШАГ

Горе - мой всегдашний хлеб:

День без счастья бьет как цеп!

Но желанней мне сей цеп,

А не мой всегдашний хлеб.


Ах, гнетет житье-бытье,

Одиночество мое:

Одиночество мое

Все ж сластит житье-бытье.

 
Горе, что не превозмочь,

Все услады гонит прочь:

Стойкость духа гонит прочь

Горе, что не превозмочь.

 
Коль к страданьям долг ведет,

Превращается он в гнет:

Доброволен коль сей гнет,

То он к славе приведет.

 
Бой со злом все длится мой,

И неравен этот бой:

Как проигрываю бой,

Славит зло сей подвиг мой.

 
В море бедствий без Творца

Не дотянешь до конца:

Правь свой челн, не жди конца,

В море милостей Творца.

 
Тучи грусти по пути

Зрят, где плачем изойти:

Солнце может вдруг взойти

На безвыходном пути.

 
Если мне сулит пропасть

Скорби сумрачная власть:

Духа пламенная власть

Не позволит мне пропасть.
 

ГОТФРИД ФАЙНЛЕР[6]

НА ДЕНЬ ИМЕНИН СВОЕГО ОТЦА

И ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ 24 ИЮЛЯ

О

Время

Златое! О

Жизни кипенье!

О

Светлая

Радость! О

Реющий глас,

Понятный сейчас

Для всех, как даренье

Блаженного неба! О счастье в груди!

Сгинь же уныние, сгинь, пропади! 

Ныне вкушаем мы время веселья,

Светлый Иванов день люди узрели.

Громче, о смертные! Этот ваш крик

Днесь возглашает торжественный миг. 

Пойте, пусть скрипки играют,

Арфы пускай не смолкают,

И возликуйте дружней,

Розы несите скорей,

Венцы обвивая.

Днесь, одаряя,

Славим тебя,

Сердечно любя,

Апостол, учитель,

О солнце-родитель,

Бога всех скорбных отец,

Чей столь торжествен венец,

Светом Иванова дня весь расцвечен:

Тысячу раз призывайте с мольбой

Благо души и счастливый покой -

Он благодатью небесной отмечен!

 

ИОГАНН КЛАЙ[7]

Весенним цветеньем лужайки пленяют,

Пленяют, влюбляют, как жемчуг сияют,

И к талым зерцалам взор нимфы склоняют.

            Дай сгинуть снегам

            И плыть по морям,

            Гадать по цветам.

И гибкие рыбки резвятся, ликуя,

Несутся, смеются потоки и струи,

Встречаясь, сливаясь, друг друга целуя.

            Щевронки поют,

            Звон, шепот и гуд

            Пастушек влекут.

И стадо так радо, на луг высыпая,

Танцуют, ликуют селяне средь мая,

Средь мая скликая все блага для края.

            Стада за рекой,

            Пес тявкает злой,

            Душист перегной.

ПРИХОД ЗИМЫ

Я стыну, не двину рукой, леденея,

И, маясь, склоняюсь под вьюгой к земле я,

От студы, как блюдо от жара, алея.

Сядь к печке скорей

И пальцы согрей

Да кубок налей.

Трубите, скачите, о девы, верхами

На волю по полю, сшибаясь с кустами;

Все сами с усами, хвалясь закромами.

Там режут свинью,

И кличут родню -

Раздолье жранью!

Букеты от лета весне как награда,

А гений осенний - для лоз винограда,

А вьюги - подруги январского хлада.

Мир всеми забыт,

До времени спит,

АНАКРЕОТИЧЕСКАЯ ОДА

Голос Марии Магдалины

Коль сверху ты сияешь,

Звезда, в сей вышине

И рожками киваешь

Поникшей в горе мне,

Ах, молви, что пропало,

О чем печалюсь я,

О том, кого не стало,

Кто так любил меня?

О звезды, вы горите

Вполсилы в вышине

И скрыться прочь спешите,

Лишь вспомните о дне.

Ах, что же отсияло

И чем утешусь я,

И как того не стало,

Кто так любил меня?

Леса, луга, долины

Холмы, поля, равнины,

Как вы цвести могли,

Когда того не стало,

Кто так любил меня?

Ах, как душа устала,

И как страдаю я!

Зеленые пустыни,

И ты, весенний цвет,

Пестреющий в кручине, -

Скажи, где милый след?

Фиалки, где сияя

Ах! - путь его полег,

Того, о ком страдаю,

Кто сердце мне зажег.

ИОГАНН ЛЮДВИГ ПРАШ[8]

ПОЛУПРАВИЛЬНО, НЕПРАВИЛЬНО

Ах, что ни делай мы, полдела выйдет вскоре,

И полу-служим мы, живем в полу-раздоре,

Мы полу-знатоки, поем полу-хвалу,

Мы полу-варим снедь, полу-сгибаем выи,

Церера полу-жнет, и полу-шьют портные,

Приветствуем полу-, прияв полу-привет,

А на полу-вопрос даем полу-ответ,

Полу-оплачен труд, а лекарь полу-лечит,

Астрее полу-чет являет полу-нечет,

И хочется тогда взять полновесный меч

И у половников по полглавы отсечь.

ПАУЛЬ ФЛЕМИНГ[9]

К СЕБЕ

Будь мужествен и прям. Беги от пустобая.

От счастья не жирей. И зависть презирай.

Сам ублажай себя, безропотно страдай,

Рок, время и свой край ни в чем не укоряя.

Живи, свою печаль лишь близким поверяя.

Покорствуя судьбе, не плачься, как слюнтяй.

Велений зря не жди, что должно, исполняй.

И греет пусть тебя надежда всеблагая.

Что хвалят, что клянут? Несчастие и счастье

Все находи в себе. Не путай явь с мечтой.

Спеша вперед, проверь: а нет ли там напасти.

Коль учишь сам себя и правишь сам собой,

То сей широкий мир тогда по праву твой.

В ГОСТЕВУЮ КНИГУ

15 МАРТА 1631 ГОДА. В ЛЕЙПЦИГЕ

Нисходит с неба ветр. И вертит ветр землею.

Вода течет, струясь. То с солнцем, то с луною

Мчат кони вверх и вниз. И звездам несть числа.

Становится ничем избыточность тепла.

Где дом, там был прибой, где грады, были боры,

Дол, где сейчас холмы, поля, где были горы.

Год не похож на год. То с хладом, то с жарой.

Меняемся и мы. Был юн, а стал седой.

Как велико все то, что Феба окружает!

Сколь Солнце ни горит, а все не убывает!

У всех своя судьба во времени своем!

И постоянно лишь непостоянство в нем.

ЭПИТАФИЯ ГОСПОДИНА ПАУЛЯ ФЛЕМИНГА,

28 ДНЯ ЛЕТА 1640 НА СМЕРТНОМ ОДРЕ, ЗА ТРИ ДНЯ ДО БЛАЖЕННОЙ КОНЧИНЫ

В искусстве, титулах велик я, путь торя,

Сын счастья, преуспел во всем я пред другими,

Честь рода возвышал, жил средствами своими.

Глас всюду слышен мой. Никто не пел, как я.

Я много странствовал, не тратил силы зря,

Беспечен, чуток, юн. Мое не смолкнет имя,

Пока не пропадет сей мир в огне и дыме.

Уйду, немецких муз за все благодаря.

Бог, мой отец, любимая, друзья, простите!

И доброй ночи всем, свой жребий не сужу.

Я сделал все что мог, и в черный мрак схожу.

Смерть заберет свое, ее как ни корите.

Я не боюсь, когда дыхание прервется,

Во мне почти что нет, что жизнью здесь зовется.

ИОГАНН МИХАЭЛЬ МОШЕРОШ[10]

АЛЧНОСТЬ

Ах, банкир купил весь мир.

Как на свое добро, на мир,

Прибрал весь мир

К рукам банкир:

Кто не банкир,

У тех отобран мир.

Когда искусство в дверь стучит,

Весь дом, как вымерший, молчит.

Приходит мудрость на порог -

Дверь запирают на замок.

А коль любовь и верность, то

Не откликается никто.

И не пускают правду в дом,

Пускай, мол, клянчит под окном.

Приходит тихо доброта -

Закрыты на засов врата.

А коль приходит шиллинг, то-то

Все настежь - двери и ворота.

КВИРИНУС КУЛЬМАН[11]

НОЧЬ РОЖДЕНИЯ ГОСПОДА

О ночь! великая, о ночь! ты дня светлей!

О ночь! досель никто красы не видел сей!

О ночь! великим ты днесь чудом воссияла!

О ночь! песнь праотцев звучит до наших дней!

О ночь! все - говорит! не молкнут дол и скалы!

О ночь! объять нельзя безмерности твоей!

О ночь! над чьим дитем даль крылья распластала!

О ночь! как небеса склонились над тобой!

О ночь! когда луна и солнце расцветают!

О ночь! что и луну и солнце восславляет!

О ночь! где звездный хор что херувимов рой!

Богинею Тихé[12] хочу под звезды взвиться:

Со звездным небом сим возжаждал дух мой слиться!

ЧЕРЕДОВАНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО БЫТИЯ

Всё: ночь, дым, бой, хлад, шторм, ветр, жар, юг, ост,

вест, норд, луч, и - огнь взрыва;

Вслед - день, блеск, кровь, снег, штиль, брег, страсть,

свет, студь, брег, пыл, гарь, скрип дрог;

И - скорбь, стыд, спор, спад, бой, ад, страх, плач, крест,

Вдруг: луч, честь, лад, взлет, мир, рай, щит, смех, приз,

твердь, сласть, тишь, гладь, олива.

Есть темь, кров, лань, лещ, клад, гон, цвет, сад, перл,

зной, сок, конь, бык и нива.

Есть свет, дом, лес, пруд, глубь, круг, мед, тук, блеск,

стынь, плод, луг, хлев, хлеб впрок.

Где меч, путь, труд, пот, цепь, взлет, блазнь, бриг, друг,

принц, месть, пир, крах и Бог,

Там цель, бег, сон, приз, страх, гимн, грех, порт, зов,

трон, яд, гроб, мзда - и диво.

Мир добр, тверд, чист, свят, прям, горд, юн, весь - даль,

полн, зряч, весь - честь, огнь, свет,

И - зол, дрябл, тускл, худ, крив, подл, стар, весь - близь,

пуст, слеп, лжив, глух к заветам;

И - смел, добр, чист, весь - ум, дух, друг, страсть, луч,

лад, толк, смех, блеск при этом,

Где страх, зло, грязь, дурь, плоть, враг, хлад, тьма, спор,

срам, боль, жуть, ржа - след в след.

Все посменно; и все любит; все надеется на утро:

ОБ ОПЛАКИВАНИИ СМЕРТИ

СЫНА БОГА - ИИСУСА

ΑΛΗΘΩΣ - ΘΕΟΥ - ΥΙΟΣ -ΗΝ -ΟΥΤΟΣ[13]

Твердь, тресни! Надвое! Принц принцев ныне пал!

Тот, кто нас сотворил, растерзан сбродом глупым!

И Бог, что вечен есть, уж пребывает трупом!

Из алебастра плоть пурпур запеленал!

Тот, не объять кого, того уж гроб объял!

Кто горы сдвинуть мог, тот на кресте бледнеет!

Ни с небом, ни с землей, в мученьях цепенеет!

Быв радостью Отца, вмещеньем скорби стал.

Затмилось солнце вдруг! На землю дрожь напала!

Небесный град застыл! И сокрушились скалы!

Ночь изгоняет день! Над миром ветр ревет!

И серных молний огнь как грозное предвестье!

Кто на кресте висит, сей круг днесь держит тот:

Твердь, солнце, небо, ночь, ветр, скалы, огнь - все вместе!

1671

Перевод Владимира Летучего

Андреас Грифиус[14]

VIII

ВСЕ СУЕТА

Куда ни посмотри - все суета на свете.

Один построит дом, другой его снесет;

Где ныне города - в грядущем там пасет

Овечек пастушок, с собой играя в нети:

Что для него в цвету - растопчут злые дети,

Утешный сердца стук - уже костьми трясет.

Что сохранит металл? Что мрамор нам спасет?

Где счастья смех звенел, гремят стенаний плети.

Деянья, подвиг, страсть прейдут, как быстрый сон.

Как, человек, тебе пребыть в игре времен?

Ах, что же есть все то, что почитаем ценным?

Да жалкое ничто, и ветр, и пыль, и тень,

Цветочек на лугу, увядший в тот же день,

А вечное узреть нет силы людям бренным.

X

ЗЕМНЫЕ РАДОСТИ

Где радость, там и страх, где сладость, там стенанья.
На розу глядя, ты шипы лишь видишь в ней;
От своего креста бежать вовек не смей,

Чем выше некто чтим, тем злей переживанья,
Кто из богатых стал в нужде других людей
Счастливей хоть на грош? Все глубже и сильней
Червь скорби душу ест и гложет упованья.
Я вовсе не шучу: с тех пор, как Гелиос
На лик мой свет пролил, ни дня я здесь без слез,
Без страха не провел, ни дня без сожаленья.
О бедствия юдоль, блажен, кто, не успев
Из лона в мир ступить, чтоб встретить
Божий гнев, Восходит в небеса в дома увеселенья.

XI

НИЧТОЖНОСТЬ ЧЕЛОВЕКА

Но что ж мы сами суть? Жестоких бурь жилище,
Мяч скачущий удач, обманный свет минут,
Театр горчайших мук, где плачут и поют,
Свечной огарок, снег - тепла скорейшей пищей.
Бежит из тела жизнь, как шутка - скукотищи,
Вот скинет плоть-камзол, и нет уж милой тут,
Уж загодя в смертей записана талмуд,
И вон - из всех сердец, где стало только чище.

Или поток, что льет, безудержен и дик,
Честь, слава, имя, звук исчезнут в полмгновенья.
А то, что нудило таить дыханье нас
И живо после нас, - сойдет в свой гроб в свой час.
О чем бишь? Все, как дым, прейдем от дуновенья.

XXVII

ЗЕМЛЯ МОЯ ПЛАЧЕТ. 1636

Мы все разорены, конец нам, мы пропали!
Набеги диких толп, военных труб содом,
Упитый кровью меч, картаун[15] дикий гром -
Наш хлеб, наш пот и труд, всю нашу снедь пожрали.
В дым церковь, тлит свечой, религия в развале,
От ратуши - лишь хлам, и телок бьют гуртом,
А девушек сквернят, оглянешься кругом -
Огонь, чума и смерть на наше сердце встали.
От свежей крови пьян и город, и редут.
Три раза по шесть лет как реки не текут,
Запруда трупов им воздвиглась в запрещенье.
Но что страшней чумы, и смерти, и войны,
Пожара, мора, буйств, безумия, вины -

XXXVI

К ЗВЕЗДАМ

Вы - верхние огни, не наглядеться оку,
Вы - факелы, что ночь сумели отколоть
От черных туч, игра алмазных граней, хоть
И вышних рек цветы, склонившиеся току.
Вы - стражи, вам Господь, когда творил высоку
Вселенну, имя дал, Он, Мудрость, дал вам плоть,
Господь вам знает счет, вас знает лишь Господь.
(Мы слепы, смертны мы! Что от себя нам проку!)
Порука торжества, не спал я сколько раз,
Не отводя от вас чудесной ночью глаз!
Герольды тех времен, которые все ближе,
Когда же я, вас здесь забыть не в силах, вас,
Любовь чья в сердце днесь в уме моем зажглась,
Свободен от земных забот, внизу увижу?

XLII

К ЕВГЕНИИ

Как странник, если ночь густой покроет тьмой
Все: землю, воздух, лес, озера, водоемы, -
Блуждает, помрачен, и, ужасом ведомый,

Вот так же мрачен я; когда ж луна порой
Свечу свою воткнет в заоблачны хоромы,
То путник ободрен, - и это мне знакомо,
Письмом утешусь я, и дух воспрянет мой.
Зачем же ты велишь сжечь сей залог удачи?
Чтобы меня в ночи увидеть, не иначе?
Душа моя, сгорев, ответит на вопрос.
Пусть нежит грудь мою бесценная бумага:
Пока не сгинем все, не станем пеплом… благо
Не от огня сгорит, так вымокнет от слез.

XLV

ПЛАЧУ ВО ВРЕМЯ ТЯЖЕЛОЙ БОЛЕЗНИ. 1640

Мне, даже не скажу, как тяжко, нету сил,  
Стенаю, плачу я, боль, снова боль: их боле,  
Чем тысячи, я жду и новых тысяч, воля  
Слабеет, гаснет дух, я руки опустил,  
Заходит сердце, глаз блистание (светил  
Краса) преходит в мрак, так гаснут свечи в поле,  
В душе штормит, как в март, как в море брызги соли.  
Что эта жизнь! Кто я, кто вы, я бы спросил!  
 
Сегодня важны мы, назавтра в гроб поспели:  
Цветы - теперь мы кал, мы ветер, пена, стон,  
Туман, ручей, роса, снег, иней, тени бледны,  
А как тогда назвать деяния победны?  
Они - один лишь страх, наполнивший наш сон.

XLVII

К ДРУЗЬЯМ, ОБСТУПИВШИМ МОЮ ПОСТЕЛЬ

Любимые мои, отводите вы взгляд
В слезах от тех палат, что раньше были телом,
Теперь же стали мне рассохшимся пределом,
Но не скорбите так, я смерти даже рад.
Теперь, когда «прощай» сказал любимый брат,
Сто тысяч раз вздохнув, при расставаньи в целом
С землей - своей сестрой, когда пожаром белым
Окутан дом души и стены в нем горят,
Жизнь кончена во мне. Плоть, дар моих чудесных
Родителей, гниет, но не в могилах тесных
Каких-нибудь - туман вы видите и хлам
И призрак пред собой. Горячка запоздала.
Смерть не найдет меня, ее бессильно жало.

XLVIII

К САМОМУ СЕБЕ

Мне вид ужасен мой, меня трясет, мне тошно,
Как только вижу нос, провалы глаз, темно
В глазах, хотя не сплю, тяжел мой дух, равно
Как веки тяжелы, недвижны как нарочно.
Жжет черный мой язык, лепечет он оплошно,
Все путая слова; душа зовет давно,
Утешитель, приди! Кал - моя плоть, говно.

И снова больно мне. Я - жилы, кожа, кость.
Сидеть мне - смерть, лежать - мучение и злость.
Ногам самим нужны носильщики не хуже.
Что слава, юность, честь, искусства и краса?

Все замыслы твои он умертвит к тому же.

XLIX.

К МИРУ

Потрепанный корабль, игрушка злых штормов,
Мяч, скачущий в волнах, мой парусник усталый,

До срока в порт, куда велит душа, готов.
Как часто в клочья ночь рвала мощь парусов!
И молния их жгла! Как часто мыслью шалой
Я путал норд и зюйд и думал: все пропало!

Сойди, усталый дух, сойди скорей на сушу!
Земли сей не страшись, она отпустит душу
Без страха, жутких мук в чудесный мир иной.
Прощай, проклятый мир: ты - море штормовое!

Свет-замок, луч-дворец, о здравствуй, вечный мой!

Из Второй книги сонетов

VI

ОДИНОЧЕСТВО

В дни одиночеств сих, что много одиноче

Я вижу ту скалу, где никого кругом,
Лишь совы да иных молчащих тварей очи.
Вдали от всех дворцов, от публики, охочей
До радостей, гляжу, как, суетой влеком,

Кто утром был нам друг, хулит нас ближе к ночи.
Грот, мрачный лес, стена, мрак, череп, камень, кость
Обглоданная - кем? не временем ли в злость?
В душе моей кипит мысль без числа и счета.

Земли, он мне родит, когда со мной мой БОГ,
А там, где Духа нет, все топи да болота.

VII

Sicut[16]

Дровами станет лес, что зеленел когда-то.

В давильне виноград. Лев загнан, чуть живой.
Утратив дар летать, тварь падает крылата.
С условием в сей мир явились мы - заката
Небес тяжелых ждать, и платим головой.

Смерть заодно с грехом - и плоть же виновата.
Обрек себя на крест Господь, дал бичевать,
Для мук в земной нужде Его родила мать.
И медлила, в скорбях и в ужасе, тревожна.

В гоненья на князей какой уж там привал?
Что командир творит, то и солдату можно.

L

ИЛИЯ

Кто с молоком всосал грудным ребенком пламя,
Кто ревности огнем священным воспылал,

Огнем открыв обман, натешась над дворцами.
По слову же его огонь шел небесами
Сквозь воздух раскален, тех, кого царь послал
Сжигая вмиг; сей муж, когда ГОСПОДЬ призвал,

Он правит, невредим, ведь кони, колесница
Не могут сжечь того, кто сам горит, стремится
Огнем разжечь сердца, как бы гранит куском.
Кто сам огонь, тот взят огнем на небо вживе,

Давно уже должна была сгореть на нем.
Перевод Алексея Прокопьева

[1] © Александр Маркин. Вступление, 2005, © Владимир Летучий. Перевод, 2005, © Алексей Прокопьев. Перевод, 2005

[2] Иоганн Гельвиг (1609-1674) родился в Нюрнберге, сперва учился в гимназии в Эрфурте, потом в Нюрнберге, с 1627 г. обучался медицине в Альтдорфе, с 1631 г. - в Страсбурге, потом - в Монпелье, в Падуе и снова в Нюрнберге; с 1645 г. - член «Пегницкого цветочного ордена», и лейб-медик кардинала фон Вартенберга в Геренбурге. В 1650 г. выпустил книгу «Нимфа Норис, представленная в двенадцати частях дня. С приложением многих красивых стихов…». (Здесь и далее – прим. А. Маркина.)

же году приступил к изучению юриспруденции (в Лейдене).

С 1642 г. член веймарского «Плодоносящего общества», также член «Пегницкого цветочного общества»; внес значительный вклад в развитие грамматики, языковедения, поэтики, философии морали и теологии (его теологические воззрения были проникнуты протестантско-мистическим духом).

Автор книг «Детальное исследование главного немецкого языка» (1641) и «Немецкие стихи, или Искусство рифмы» (1656).

[4] Филипп фон Цезен (1619-1689), предположительно с 1633 г. учился в Налле, с 1639 г. - в Виттенберге; побывал в Нидерландах (Лейден, Амстердам, Утрехт), Лондоне и Париже; член веймарского «Плодоносящего общества»; поэт, историк, знаток мифологии, романист, публицист и переводчик.

Прославился как автор книги «Предвкушение поэтического леса роз, или Радость для богов и нимф», вышедшей в Гамбурге в 1642 г.

В 1662 г. Ганс Рудольф издал первую книгу стихов своей воспитанницы, еще два года спустя Катарина Регина вышла за него замуж.

В 1663 г. под давлением католиков и из-за угрозы турецкого вторжения семья Грайфенберг покидает Австрию и переселяется в Нюрнберг. Катарина Регина, впрочем, неоднократно предпринимает поездки на родину с тем, чтобы обратить австрийского императора Леопольда в протестантство. В 1677 г. умирает муж Катарины Регины, и с тех пор поэтесса больше не покидает пределов Нюрнберга. Снискав себе славу пламенными религиозными стихами и виртуозным владением стихотворными формами, Катарина Регина фон Грайфенберг стала влиятельным членом нескольких немецких языковых обществ.

[6] Готфрид Файнлер (1650-1704) родился в Гляйне близ Наумбурга; изучал теологию в Лейпциге и Йене, с 1696 г. был диаконом в Вийе-на-Унштруте и пастором в соседнем Гарнбахе. В 1677 г. выпустил книгу «Поэтический потешный сад».

[7]Иоганн Клай (1616-1656) родился в городе Майсене. С 1634 г. он изучал теологию и риторику в Виттенбергском университете у Августа Бухнера. В 1643 г. Клай приехал в Нюрнберг. Здесь - во многом благодаря своему риторическому таланту - он очень быстро стал вхож в круги патрициев, познакомился с Георгом Филиппом Харсдерфером и вместе с ним основал языковое общество «Пегницкий цветочный орден», существующее до сих пор. В 1651 г. Клай стал пастором лютеранской общины города Китцингера и навсегда оставил литературную деятельность.

Клай был изобретателем «разговорной драмы» (Rededrama) - синтетического жанра, в котором особым образом соединялись драматические, эпические и лирические элементы и неотъемлемой частью которого являлось музыкальное сопровождение. Эти драмы игрались в церквах или в домах богатых нюренбергских патрициев по большим праздникам.

членом городского совета. Последователь Юстуса Георга Шоттеля (1612-1676), прославленного ученого, занимавшегося изучением и популяризацией немецкого языка, Праш наряду с книгами латинских и немецких стихов выпустил несколько поэтик и лингвистических трудов.

[9]Один из самых значительных поэтов немецкого барокко, Пауль Флеминг (1609-1640) родился в семье саксонского лютеранского пастора. Флеминг изучал медицину в Лейпциге, там же он начал сочинять и в 1631 г. был увенчан лавровым венком за сборник латинских стихотворений. Поступив на службу к герцогу Гольштейн-Готторпскому Фридриху III, Флеминг принял участие в герцогском посольстве в Россию и Персию. Вернувшись на родину, он продолжил изучать медицину в Лейдене и получил докторскую степень. Намерением Флеминга было переехать в Таллин, где жила его невеста, но, направляясь из Лейдена в Таллин,он заболел воспалением легких и умер.

Последовательный ученик Опица, Флеминг по таланту намного превосходил своего учителя. В его немецких стихах отразились впечатления от путешествий по России и Персии, а широкую известность ему принесла изысканная любовная лирика, изданная вскоре после его смерти.

[10] Иоганн Михаэль Мошерош (1605-1660) родился в Вильштетте, с отличием закончил гимназию и Страсбургский университет, где изучал историю, политику, этику, юриспруденцию. С 1645 г. член веймарского «Плодоносящего общества» и основанного Цезеном «Благорасположенного к немецкому языку содружества». В 1645-1655 гг. - инспектор мест заключения Полицейского суда в Страсбурге; позже служил секретарем городского совета в Страсбурге, председателем судебной палаты и советником на княжеской службе.

Автор сатирического сочинения в прозе «Диковинные и истинные видения Филандера фон Зиттевальда» (1640-1642) и книги «Неусыпная забота родителя» (1643), которую он адресовал своим детям.

«сыном Сына Божьего» и пророчествовал о грядущем «пятом царстве», где на руинах старых государств и церквей возникнет новый, справедливый мир, «как до грехопадения Адама».

Кульман посетил Амстердам, Любек, Лондон, Париж, Женеву, Лозанну, Константинополь (где безуспешно пытался обратить в свою веру турецкого султана), Нидерланды, Мальту, Сицилию… 27 апреля 1689 г. он добрался и до Москвы, предварительно послав Петру I письмо, в котором изложил идеи своего мистического сочинения-утопии «О монархии иезуэлитской», где речь шла о государстве, в котором монархом являлся бы сам Христос. Однако своими проповедями Кульман испугал московских церковников и власти. Уже 4 октября 1689 г. он был арестован по доносу одного лютеранского пастора и вскоре сожжен в Москве как еретик.

Сборник стихотворений Кульмана «Поцелуи любви» написан, по словам самого автора, «не так, как принято», но сегодня он считается одним из шедевров немецкой барочной пиетистской поэзии.

[12] Тихé - богиня счастья (греч. миф.).

[13]Воистину Он был Сын Божий (Мф. 27: 54).

Тридцатилетняя война - в Глогау пришли иезуиты, и упорные протестанты, к которым относились и родные Грифиуса, были вынуждены покинуть свои дома. В том же году умерла мать Андреаса.

В 1634 г. Андреас оказался в Данциге, который в то время был одним из крупнейших торговых, культурных и научных центров Европы. Там он занимался у прославленного астронома и поэта Петера Крюгера, а кроме того был последователем М. Опица и популяризатором литературы на немецком языке. В 1638 г. Грифиус стал студентом Лейденского университета. Он изучал юриспруденцию, медицину, посещал лекции известнейшего поэта и историка Д. Гейнзия.

По окончании учебы Грифиус путешествует по Италии и Франции, а в 1647 г. возвращается в Силезию; два года спустя женится на Розине Дойчлендер, дочери фрауштадтского советника и зажиточного купца. В 1650 г. Грифиус занял место синдика в Глогау. В этой должности он проявил недюжинный дипломатический талант, защищая протестантсткий город и его суверенные права от посягательств австрийской короны.

Грифиус умер в расцвете лет, 16 июля 1664 г., во время заседания городского совета.

Андреас Грифиус написал и опубликовал при жизни пять трагедий, считающихся ныне вершиной немецкой барочной драматургии, несколько книг сонетов, од и эпиграмм. Обширное рукописное наследие Грифиуса издал его сын Кристиан (1649-1706), ученый и поэт.

[16] Поскольку (лат.).