Новожилов М.А.: «Два царства» Фридриха фон Логау

«ДВА ЦАРСТВА» ФРИДРИХА ФОН ЛОГАУ

© М.А. Новожилов, 2013 г.

Опубликовано: Известия РАН. Серия литературы и языка. Т. 72. 2013. № 2. С. 32–48.

Аннотация

В статье рассматривается тема светской власти и придворной жизни в Германии первой половины XVII века и ее отражение в социально-критических эпиграммах классика немецкой поэзии Фридриха фон Логау (1605–1655), а также излагается взгляд поэта на указанную проблему с классицистско-просветительской и христианской точек зрения.

The article discusses the temporal power and the life of the Court in Germany in the first half of the XVII^th century and their representation in the containing social criticism epigrams of the German poetry classic Friedrich von Logau (1605–1655) and presents poet’s viewing of the problem in the Enlightenment classicist perspective as well as from the Christian point of view.

Ключевые слова: поэт, власть, придворные, христианство, галломания, светскость, лицемерие, эпиграмма.

Keywords: poet, power, courtier, christianity, gallomania, worldliness, hypocrisy, epigram.

I.

Выдающийся немецкий поэт эпохи барокко Фридрих фон Логау принадлежал к нетитулованной ветви одного из старейших дворянских родов Германии. Он родился в фамильном имении Брокут возле нижнесилезского города Нимпч (теперь – г. Немча в Польше), окончил классическую гимназию в г. Бриге на Одере – столице одноименного княжества, изучал право в Альтдорфском университете под Нюрнбергом, а затем, вплоть до самой своей смерти, служил при дворе бригских герцогов: вначале – простым чиновником, в дальнейшем – советником, а в конце жизни – гофмаршалом силезских протестантских княжеств Лигниц и Бриг. В историю немецкой литературы Логау вошел как автор монументального собрания эпиграмм и стихотворений под названием «Три тысячи немецких рифмованных речений Соломона из Голау», вышедшего в свет в Бреслау – столице Силезии – в 1654 году. Согласно подсчету литературоведа из Гейдельберга д-ра Хельмута Кизеля (*1947) в его монографии «„При дворе, в аду“: Исследование литературной критики придворной жизни от Себастиана Бранта до Фридриха Шиллера» (1979), среди более чем трех с половиной тысяч стихотворений этой книги не менее двухсот посвящено критике княжеской власти, двора и придворной жизни в Германии XVII века. [1, S. 171].

Названное направление творчества поэта (Hofkritik) освещено на его родине в целом ряде литературоведческих исследований, среди которых можно назвать монографию Э. Фогт «Антипридворное направление в литературе немецкого барокко» (1932) [2], статью Э.-П. Викенберга «Восхваление властителей и критика двора в творчестве Фридриха фон Логау» (1981) [3], работу А. Панек «Критика двора в XVII и XVIII столетиях на примере эпиграмм Фридриха фон Логау в издании Лессинга и Рамлера» (2008) [4] и др.

В нашей стране творчество Логау традиционно малоизученно: автор упоминается лишь в скудных статьях различных энциклопедий, выходивших в России в конце XIX – первой половине ХХ вв., а также в немногословных разделах всевозможных филологических изданий, относящихся к более позднему времени, вплоть до конца ХХ столетия, – учебников истории немецкой и зарубежной литературы XVII в., хрестоматий по зарубежной литературе XVII в. и т. д. В большинстве этих источников Логау посвящены скупые и немногословные сообщения по большей части справочного характера, включающие биографические сведения, обычно малосодержательные, фрагментарные и изобилующие неверными фактами, переходящими из одного источника в другой («барон», «учился во Франкфурте-на-Одере» и т. п.).

Эти справки о поэте, как правило, содержат краткую схематическую характеристику его творчества, в которой внимание обращается преимущественно на сатирический и социально-критический аспекты последнего, в том числе – на критику светской власти и придворной жизни, в силу того, что данная тема в советском литературоведении была одной из центральных. Например: «Барон, немецкий сатирический поэт, автор эпиграмм…, в которых бичует придворную жизнь, упадок нравов, клеймит ханжество и требует свободы совести» [5, с. 303]; «В своих многочисленных эпиграммах… он нападает на моральное вырождение дворянства, добродетель заменяющее знатностью происхождения, на князей, пригодных лишь на то, чтобы восседать за обеденным столом…» [6, с. 750]; «В своих эпиграммах Логау продолжал нападки на все иностранное в Германии: моду…, язык…, бичевал лицемерие церковников…, развращенность „придворных ослов и куртизанок“» [7, с. 304]; «Выступая в защиту простых людей, Логау бичует пороки господствующих сословий, обличает алчность и тиранию князей, раболепие придворных, высокомерие дворян и бюргеров, презирающих крестьян» [8, с. 405], и т. д.

О социально-критическом направлении в поэзии Логау неизбежно трактовали и те немногие отечественные литературоведы, которые в своих работах отводили место анализу его творчества. Так, Л. В. Пумпянский (1891–1940) еще в 30-х гг. ХХ в. называл эпиграммы Логау «сатирическими портретами», отмечая, что поэт создал «галерею типов немецкого светского общества, поражающую выразительностью и глубиной изображения» [9, с. 374]. Внимательный взгляд исследователя отметил здесь своеобразный аспект «антипридворной» сатиры Логау – его многочисленные эпиграммы на характерные типы, в которых поэт представил целый паноптикум своих современников – коллег по службе и собратьев по сословию.

В посвященном Логау разделе монографии проф. Б. И. Пуришева (1903–1989) «Очерки немецкой литературы XV–XVII веков» (1955) поэт охарактеризован как «вольнодумец, осмелившийся возвысить голос против церкви и власти». В оценке Пуришевым творчества Логау отчетливо выделен социальный аспект его сатиры: «Его нападки на придворную жизнь, на феодальных властителей и господствующие сословия отражали справедливый гнев народных масс» [11, с. 284–290]. В своем очерке «Немецкая литература», вышедшем в четвертом томе «Истории всемирной литературы» (1987) за два года до его смерти, Пуришев все так же говорит о поэте: «Дворянин, придворный, Логау в то же время не был придворным поэтом, льстивым и угодливым. О придворных нравах и обычаях он всегда отзывался чрезвычайно резко… Характерно, – продолжает исследователь, – что вольнодумные эпиграммы Логау, содержавшие нападки на придворные нравы, княжеский деспотизм, сословную спесь, не вызвали интереса в кругах „большого света“, зато их высоко оценил великий немецкий просветитель Лессинг» [12, с. 241].

Также и приснопамятный профессор ИМЛИ Р. М. Самарин (1911–1974) в очерке «Мартин Опиц и поэты его школы», включенном в его посмертно изданный сборник «Зарубежная литература» (1978), говорит о том, что эпиграммы Логау «использовались Лессингом для обличения немецкого абсолютизма». «Называя Логау „классиком немецкой литературы“, – продолжает Самарин, – Лессинг указывал… на остроту его эпиграмм, разоблачающих упадок нравов в правящих кругах немецкой знати, и на политическое значение его произведений, в которых Логау выступил с протестом против политики немецких князей <…> В глазах Лессинга сатира Логау была сильна именно тем, что, обличая пороки немецкой знати, поэт начинал борьбу за мораль антифеодальную, опиравшуюся на представления широких демократических масс Германии XVII в. о нравственности и человеческом достоинстве» [13, с. 132].

Эти убогие по мысли и содержанию отзывы о поэзии Логау ангажированных советских «критиков» требуют исправления и дополнения в соответствии как с художественной правдой, так и с историко-литературным значением такой выдающейся личности, как Фридрих фон Логау, который, даже посвящая свои строки сугубо узкополитической теме, тем не менее, намного более глубок и правдив, чем это могут себе уяснить представители «прогрессивного» коммунистического «литературоведения». Поэтому, в развитие высказанных выше «соображений», мы считаем своим долгом вновь обратиться к названной теме и, насколько это возможно, детально проанализировать систему политических взглядов Логау в аспекте его социальной и конфессиональной принадлежности.

Интерпретация темы светской власти, двора и придворной жизни в Германии XVII века в творчестве великого силезского эпиграмматиста представляет для нас особенный интерес тем более, что поэт, принадлежавший к высшему немецкому сословию того времени, сам был придворным, что придает его мыслям и словам безусловную достоверность.

II.

Отношение к государственной власти и ее институтам является одним из важнейших аспектов миропонимания Логау, поскольку названная тема непосредственно связана с социальной функцией поэта и его жизненной ролью. В своих суждениях о проблеме светской власти Логау опирается, в частности, на тезис из трактата основоположника Аугсбургской Церкви Мартина Лютера (1483–1546) «Свобода христианина» (1520): «Христианин является совершенно свободным господином всего сущего и не подвластен никому» [14, c. 25]. Великий немецкий реформатор раскрывает этот тезис в другом своем трактате – «К христианскому дворянству немецкой нации», или «О светской власти» (1520), в котором он говорит о «двух царствах»: «Божьем», состоящем из истинных христиан, и «мирском», к которому принадлежат как христиане, так и все остальные люди: «... Если бы весь мир состоял из подлинных христиан, т. е. из истинно верующих, то не было бы необходимости или пользы ни в князьях, ни в королях, ни в господах, ни в мече, ни в законе». Однако, – продолжает Лютер, – «... Поскольку немногие веруют и меньшая часть ведет себя по-христиански... Бог учредил, кроме христианского состояния и Царства Божия, другой порядок и подчинил людей мечу, чтобы они хотели и все же не могли учинять зла» [14, c. 135–136]. Глубоко верующий лютеранин, Логау сознает себя всецело принадлежащим к первому из этих «царств» и строит свою систему воззрений на этом духовном основании. Его точка зрения на сущность светской власти изложена им в эпиграмме «Княжеское одеяние» (здесь и далее переводы автора. – М. Н.):

Будь правда мантией, короной будь закон:
Тот князь, что носит их, надежно утвержден. [10, II, S. 110]

Политический идеал Логау – это лютеровский идеал власти строгой, честной и богобоязненной. Программные требования, предъявляемые поэтом к светским властителям, исходят из того, что последние, правя христианской страной, сами также зовутся христианами. Эти требования опираются на ряд положений из трактата «О светской власти», в которых Лютер предписывает христианским князьям всегда помнить о своих подданных, действовать исключительно для их блага, постоянно подвизаться в служении им, все свои помыслы направлять к их пользе, охранять и защищать их: «Да откажется князь в сердце своем от сладости власти, да обратится он к нуждам подданных своих, действуя так, как будто бы то – его собственные нужды!» [14, c. 156–157]. Логау развивает этот тезис в эпиграмме «О княжеской должности»:

Князь хоть и государь, – но, коль он честно правит,
Народу своему слугой себя он явит;
На благо подданных труды его и пот,
Чтоб благоденствовал и в мире жил народ.
Он бодрствует, чтоб сон народа был покоен;
Он защитит, пойдет в атаку, словно воин;
Он – гвоздь, чтоб каждый мог повесить на него
Все, что гнетет, теснит и бременит его.
Он – чести государь, паж верности – тем паче;
Тот князь едва ли прав, кто думает иначе. [10, II, S. 49]

Требования, предъявляемые Логау к светской власти, являются, таким образом, прямым выводом из христианской этики; лежащий в их основе религиозно-этический императив восходит к евангельской заповеди о любви к Богу и ближним (Мф. 22, 37–39). Но поэт ясно сознает, что высокий нравственный идеал, который он, вслед за Лютером, предлагает земным властителям, едва ли достижим в действительности. Это понимал и сам реформатор, поскольку написал: «Знай также, что с сотворения мира мудрый князь – птица редкая, и еще более редок князь благочестивый. Обыкновенно они либо величайшие глупцы, либо крупнейшие злодеи на земле...» [14, c. 152]. Размышления о том характере государственной власти, который, в силу исторических условий, сложился в современной ему Германии, подытожены поэтом в эпиграмме «Придворное правило»:

Тот слуга князьям не нужен, что приложит все старанье,
Чтоб умерить их обжорство и к напиткам прилежанье;
Тот слуга князьям не нужен, что открыто возвещает,
Чтó в неправедной их жизни им погибель обещает;
Тот слуга князьям не нужен, что от черного деянья
Вознамерится их совесть отвратить на покаянье. [10, I, S. 210–211]

В прижизненном издании 1654 года на поле возле этой эпиграммы стоит латинский гексаметрический стих: „Non mihi sit servus Medicus, Propheta, Sacerdos“ («Да не служат мне врач, пророк, священник». – лат.). Эта глосса проливает свет на то, какой видится Логау в «мирском царстве» его собственная роль. Под «врачом, пророком и священником» поэт, вне всякого сомнения, подразумевает самого себя, поскольку, как врач, своей сатирой исцеляет людские пороки, как пророк, несет людям слово Божье и, как священник, напоминает властям предержащим об их долге перед Богом и ближними. Становится очевидным, что позиция «врача, пророка и священника», морально пребывающего вне юрисдикции светской власти, хотя и неразрывно связанного с последней в повседневной жизни, буквально выражает социально-этический идеал Логау. Нравственный долг поэта-врача, поэта-пророка и поэта-священника, как понимает его Логау, состоит в честности и прямоте, исповедуемым вопреки общепринятому раболепию и низкопоклонству; как христианин и поэт-классицист, он убежден в том, что его призвание – мужественно говорить правду властителям, невзирая на угрозу утраты их расположения, потому что побудительным стимулом этого является христианская любовь:

Кто тот, что свой совет правдивый даст князьям, –
Любимец князя? Нет, – кто князя любит сам. [10, II, S. 72]

Социальная позиция Логау характеризует его, по выражению исследователей, как «раннего просветителя» [15, S. 148]. Критика власти, двора и придворной жизни в поэзии Логау осуществляется именно с этой творческой и гражданской позиции. Уже в свой ранний сборник «Первая сотня немецких стихотворных изречений Соломона из Голау» (1638) поэт включил эпиграмму «Правительственная погода», на поле возле которой поставил латинское изречение: „Principes sunt Dii, non quidem altitonantes, sed imitonantes“ («Правители суть боги, – но не те, что мечут молнии, а лишь подражающие им». – лат.). В этой эпиграмме, в характерной для Логау иронической форме, высказано его мнение обо всем, происходящем в мире, и прежде всего – о Тридцатилетней войне, бушевавшей в то время в Германии, и прямо названы непосредственные виновники бедствий, обрушившихся на его отечество, – все те же князья и власти предержащие:

Кто не верит, что к богам
Причислять должны мы власти, –
Посмотри, какое нам
Те устроили ненастье! [10, I, S. 39]

Поэт иронически именует сильных мира сего, и прежде всего – князей, «богами», – однако в его эпоху это отнюдь не было риторическим преувеличением: тенденция к возвеличению и прямому «обожествлению» князей была всецело в духе времени и открыто выступила на общественную сцену после Тридцатилетней войны (см.: [16, S. 4–5]). В этом вполне осуществилось пророчество Лютера: «Князья скоро дерзнут сесть на Престол Господень, распоряжаться совестью и верой…» («О светской власти») [14, c. 132]. В эпиграмме «Земные боги», написанной спустя три года после Вестфальского мира 1648 г., Логау замечает не без сарказма:

Коль князей зовут богами, те должны нам блага слать, –
Но стремятся боги сами их у смертных отнимать. [10, III, S. 63]

В этот поздний период своего творчества, вновь возвращаясь к теме «мироправителей» и их роли во всем происходящем на свете, Логау сатирически обыгрывает вышеприведенное замечание Лютера о князьях как «крупнейших злодеях на земле». В эпиграмме 1652 г. «В цепях», в характерном для той эпохи стиле «барочного остроумия», соединяющего далекие друг от друга вещи и явления (принцип „discordia concors“ – лат. «согласное несогласие»), поэт сопоставляет железные цепи, в которые заковывают осужденных преступников, с золотыми нагрудными цепями, которыми в те времена любили украшать себя сильные мира сего:

Вряд ли больше зла содеял цепью скованный злодей,
Чем иные, что на тронах блещут золотом цепей. [10, III, S. 131]

В эпиграмме «Царь и тиран» Логау, следуя литературной и духовной традиции своего века, сравнивает двух ветхозаветных монархов – древнеизраильского царя Давида, которого библейский пророк Иезекииль именует «пастырем» (Иез. 34, 23), и легендарного царя Вавилона Нимрода, о котором в Библии говорится: «Хуш родил также Нимрода: сей начал быть силен на земле. Он был сильный зверолов пред Господом…» (Быт. 10, 8–9). Однако под «Нимродом» Логау, по всей вероятности, имеет в виду не только древнего вавилонского тирана, но и современного поэту властителя – Сильвия I Нимрода, герцога Вюртембергского и Эльсского (годы правления: 1647–1664), прозванного «жестоким». Герцог Сильвий Нимрод правил нижнесилезским княжеством Эльс (совр. Олесница), где тоже было много охотничьих угодий. Опираясь на эту антитезу из библейской истории, подкрепленную актуальным примером из современности, Логау предъявляет светской власти свой классицистский императив:

Был Давид пастух разумный, звероловом был Нимрод.
Должен князь о благе печься, а не грабить свой народ. [10, II, S. 262]

Свои наблюдения над природой светской власти поэт подытоживает в эпиграмме «О жизни придворной и вечной», проводя в ней параллель между лютеранским учением об «оправдании верой» и княжеским расположением. Согласно доктрине лютеранской церкви, «оправдание» человека достигается отнюдь не за счет совершения им добрых дел или иных его «заслуг», но, – как определяет Филипп Меланхтон (1497–1566) в своей «Апологии Аугсбургского вероисповедания» (1530), – исключительно «по милости Божьей ради Христа» [17, c. 117]. Логау приравнивает к «Божьей милости» благосклонность сильных мира сего, и в этом обнаруживается свободомыслие поэта, который, по определению литературоведа из Кёльнского университета д-ра Адальберта Эльшенбройха (1914–1989), «всецело стоит на основной идее лютерова учения о вере и милосердии, но не культивирует в себе конфессионального чувства лютеранина» [18, S. 221–222]. Социальное острие критики Логау вновь нацелено в этой эпиграмме против тенденции к обожествлению князей и княжеской власти, служившей риторическим обоснованием для упрочения последней. Сознательно или нет, поэт повторяет в ней мысль, уже прозвучавшую в эпоху Реформации в антологии магистра Иоганна Агриколы из Айслебена (1494–1566) «Триста общеупотребительных пословиц» („Drehundert gemener Sprickwörde“, 1528) [1, S. 171]:

Милость князя и спасенье
Не даются за служенье. [10, III, S. 36]

Противоречивость поэтического облика Логау состоит в том, что, будучи сатириком, избравшим князей, двор и придворную жизнь одной из главных мишеней своей сатиры, он в то же самое время, в опровержение вышеприведенного мнения Б. И. Пуришева, был в буквальном смысле слова придворным поэтом (хотя и без малейшего раболепия), автором верноподданнических панегириков герцогу и почтительных комплиментарных эпиграмм герцогине. Более того: если принять во внимание высказанное в 1929 г. немецким филологом Гюнтером Мюллером (1890–1957) определение так называемой «традиции придворной культуры», в котором перечислены основные идеи последней: «Бог, Добродетель, Эрос, Время» [19, S. 182], – то к этой традиции следует целиком отнести и все творчество Логау, в котором в избытке имеются и религиозная лирика, и моральные наставления, и любовные мотивы, и философские размышления, и картины современности.

Эта мнимая контроверза объясняется просто: в Германии XVII в. для образованных людей практически не было иного места для приложения своих способностей, кроме княжеских дворов, а также университетов, органов городского самоуправления, церкви и некоторых других социальных ниш. Так, из немецких поэтов – собратьев Логау по литературному направлению, именуемому «Первой силезской школой», глава последнего Мартин Опиц (1597–1639) был придворным и посланником, Андреас Грифиус (1616–1664) – синдиком в Глогау, Пауль Флеминг (1609–1640) – врачом, Андреас Чернинг (1611–1659) – профессором поэтики Ростокского университета, а друг Логау Венцель Шерффер фон Шерффенштайн (1603–1674) – органистом бригской замковой капеллы св. Ядвиги Силезской. Статуса «независимого литератора» в то время не существовало, и за все XVII столетие насчитывается только два исключения из этого правила – поэты Филипп фон Цезен (1619–1689) и Зигмунд фон Биркен (1626–1681). Для Логау же, предки и родственники которого служили при дворах императоров Карла V и Фердинанда I, а также при герцогских дворах Брига и Лигница, княжеская служба была естественным продолжением родовой традиции.

Будучи профессиональным придворным, Логау, в силу своего служебного положения, не мог не откликаться в стихотворной форме на те или иные события жизни двора, – к примеру, участвовать в так называемых «поэтических играх» или сочинять длинные поздравительные эпистолы: князю – по поводу долгожданного заключения мира, княгине – по случаю Нового года, и т. д. Он был также автором сборника стихотворных приношений супруге герцога Людвига Бригского – герцогине Анне Софии Мекленбургской (1628–1669), который поэт издал осенью 1652 г. анонимно в нескольких экземплярах для двора; сборник именовался «Анна София, или Разнообразные стихотворения в честь светлейшей и высокородной Княгини и Госпожи, госпожи Анны Софии, урожденной фон Мекленбург, в супружестве герцогини Лигница и Брига в Силезии, княгини Вендской, графини фон Шверин, госпожи земель Росток и Штаргард, сочиненные Почтительным Верноподданным». По мнению современного исследователя творчества и жизни Логау – профессора германистики университета г. Билефельда д-ра Карла-Ульриха Зеельбаха (*1952), стихотворения этого сборника представляют собой «панегирические восхваления красоты и добродетели юной княгини… интересные благодаря своему контрасту с антипридворными стихотворениями поэта и как вклад в общежительность бригского двора» [20, S. 46*–47*].

Написанные в стиле «придворного классицизма», панегирики поэта герцогу и герцогине, троим августейшим братьям – Георгу III (1611–1664), Людвигу IV (1616–1663) и Христиану II (1619–1672), а также всему княжескому дому силезских Пястов (см.: [21, s. 97–112]), носят несомненный отпечаток искреннего уважения и неподдельной симпатии, как это явствует, в частности, из комплиментарной эпиграммы «Герцогу Людвигу Бригскому»:

Благочестивый Пяст, друг праведности вечной,
Народ свой одарил отрадой бесконечной, –
И Польши получил в наследство он венец
С бессмертною хвалой признательных сердец.
И князь мой наделен высокой предка кровью:
Он правду и добро дарует нам с любовью;
Он, словно древний Пяст, стяжал своим делам
Здесь – вечную хвалу, благословенье – там. [10, I, S. 233]

Последние герцоги из древнего польского королевского рода, которым к середине XVII века принадлежали в Силезии только три небольших княжества на Одере, – Бриг, Лигниц и Волау, – были просвещенными государями, к которым как нельзя более относились приведенные выше заветы Лютера, адресованные христианскому князю. Трое братьев-соправителей всемерно заботились о благе народа в тяжкое время военного разорения и пользовались нелицемерной любовью своих подданных [22, s. 29, 184].

Герцог Людвиг, средний из братьев, господин и покровитель поэта, состоял, так же как и Логау, в веймарском учено-литературном «Плодоносящем обществе». На его гравированном портрете работы Иоанна-Баптиста Паравичини (†1665) по рисунку Эцехиэля Парициуса (1622–1671), датируемом 1656 г. и находящемся ныне в музее герцога Антона Ульриха в Брауншвейге, перед нами предстает представительный мужчина в возрасте сорока лет, в латах, с несколько тяжелым, но умным и решительным лицом, тонкими усами, маленькой бородкой по французской моде и длинными собственными волосами до плеч, завитыми по обычаю того времени. Просвещенный властитель, Людвиг высоко ценил литературу и особенно поэзию, и охотно выступал в роли мецената [23, S. 144]; он также строил церкви и, по примеру своего отца – герцога Иоганна Христиана (1591–1639), поддерживал в княжестве промышленность и сельское хозяйство. Он личным указом зачислил в 1644 г. Логау в штат своих советников, и нет сомнения, что в лице своего князя поэт нашел твердую опору и понимание.

В тихом, провинциальном Бриге господствовали патриархальные отношения, основанные на личном доверии между властителем и подданными, и Логау своей критикой стремился лишь воспрепятствовать укоренению в нем тех пороков, которые были свойственны абсолютистскому двору XVII столетия в общем смысле этого слова, и прежде всего – императорскому двору в Вене. В этом он мог всецело рассчитывать на одобрение «большинства чиновников двора и самого герцога» [18, S. 218]. Отдавая в своих придворных панегириках дань обычаям века и исполняя светский долг, поэт одновременно осуществляет классицистскую просветительскую программу:

Жизнь князей и их деянья хвалят все, пока те живы;
Не зовется ль это лестью? Нет, – но будем справедливы,
Чтоб врагов их недостаткам не умножить между нами,
Чтобы князьям о них напомнить, коль о них забыли сами.
Ибо можно и пилюли, что весьма горьки порою,
Позолотою украсить, скрыв упрек под похвалою. [10, II, S. 43]

III.

Жестокий силезский герцог Сильвий Нимрод не был исключительным явлением в немецкой политической картине того времени. В отсталой, поверженной Германии после Вестфальского мира 1648 г., надолго закрепившего политическую раздробленность страны и феодальный status quo, каждый княжеский двор представлял собой обособленный мирок, где все было подчинено произволу властителя, его чиновников и фаворитов. У историков это называется абсолютизмом.

У Логау, полжизни которого прошло при дворе, для последнего нет иной оценки, кроме негативной. Двор для поэта – средоточие всех пороков, и прежде всего – лицемерия: «Лживость – вот болезнь двора; / Тщетен труд ваш, доктора!» («Придворная лживость») [10, III, S. 51]. Основные занятия придворных – кутежи, обжорство и пьянство: «Жизнь придворная хмельная – / Веселее, чем иная: / Ведь в застолье у князей – / Шут, болван и дуралей» («Там, где князья – без шутов нельзя») [10, I, S. 28]. Людям бедным и простым при дворе делать нечего: их нужды там никого не интересуют, поскольку все заняты только устройством собственных дел: «Всяк, сосавший дома лапу, хочет при дворе кутить; / Тех, что пухнут с голодухи, – их лишь следует кормить» («Придворные») [10, II, S. 121]. Чиновники, служащие не из своекорыстных побуждений, при дворе также не нужны, поскольку там у всех на уме только развлечения: «Кто принят при дворе охотней? / Пьяньчужка, кавалер, охотник» («Любезные придворные») [10, II, S. 136]. Общепринятый тон при дворе – сервилизм: «Похвально для придворных знать много языков, – / Но лучше всех – ослиный, на все согласный рев» («Хочешь быть придворным, да? Так учись кричать: «И я!») [10, I, S. 175]. Придворным ни в чем нельзя доверять, и ошибается тот, кто все, что он видит при дворе, принимает за чистую монету: «Много ласки – мало сердца, / Злобный ум – за шуткой с перцем: / Той забавною игрой / Двор наш занят день-деньской» («Придворные прикрасы») [10, II, S. 130]. Принцип «при дворе никому не верь» есть, согласно Логау, то идейное основание, на котором зиждется весь неписанный свод правил придворной жизни, – поэт констатирует это в эпиграмме «Придворный катехизис»:

Кто веры ни малейшей придворным не дает, –
В придворной жизни сведущ, и сам придворный тот;
Придворный катехизис отсюда весь идет. [10, III, S. 67]

В упоминавшемся выше первом стихотворном сборнике Логау была опубликована эпиграмма «Придворная жизнь», в которой нашел отражение опыт пребывания поэта при княжеском дворе в Бриге в годы 1634–1637, когда он был еще простым служащим в канцелярии старого герцога Иоганна Христиана: «„Притворной“ жизнь не зря придворная зовется: / В ней милости сулят, немилость же дается» [10, I, S. 28]. Однако эпиграмм этого направления в сборнике 1638 г. пока еще немного. Их количество в полном собрании эпиграмм 1654 г. резко увеличивается начиная с осени 1647 г., – к этому времени поэт уже три года исполняет в правительстве герцога Людвига обязанности «советника двора в государственных, хозяйственных и частных делах».

В декрете герцога от 29 сентября 1644 г. о назначении Логау на придворную должность о нем сказано следующее: «…Мы усматриваем и принимаем в соображение добрые свойства, прирожденную добродетель и искренность, которыми строгий, Наш дорогой и преданный Фридрих фон Логау из Прокодта [Брокута. – М. Н.] по милости Божьей облечен…» (цит. по: [24, S. 703]). По воспоминаниям сослуживца поэта по герцогской камер-колегии, стихотворца духовно-мистического направления Даниэля Чепко (1605–1660), в служебные обязанности Логау входило «представлять своего князя на свадьбах, вручать от его имени подарки и произносить речи, а также совершать инспекционные поездки с целью обустройства герцогства» [20, S. 26*]. Статус придворного давал Логау возможность изо дня в день и из года в год не только близко наблюдать жизнь княжеского двора, но и самому принимать в ней непосредственное участие. Именно в это время появляются такие обличительные зарисовки с натуры, как эпиграмма 1650 г. «Придворные»:

Те, кто в службе князю рьяны, –
Сплошь ослы и обезьяны:
Те – лишь тяжести таскают;
Эти – князя развлекают;
Этих – холят и лелеют;
Те – куска просить не смеют;
Участь тех – не знать награды;
Эти – вечно жрать их рады. [10, II, S. 96]

Однако уже в первые годы своего пребывания в должности Логау написал четверостишие «Придворные искусства», в котором обозначил серьезную нравственную проблему, неразрывно связанную с придворной жизнью, – проблему дефицита морали. Мысль, изложенная в этой эпиграмме, перекликается со словами римского поэта Марка Аннея Лукана (39–65) в его поэме «Фарсалия, или О гражданской войне» (VIII, 493–494): «…тот двор да покинет, / Кто быть добродетельным хочет…» („... exeat aula / Qui vult esse pius…“), – и это свидетельствует о том, что названная проблема насчитывает не одну сотню лет:

Я искусство быть придворным
Рад постигнуть непритворно, –
Нужно с малого начать:
Стыд и совесть потерять. [10, I, S. 162]

Но если людям с совестью при дворе не место, то какими же качествами должен обладать человек, чтобы стать придворным? В ряде своих эпиграмм Логау дает ответ на этот вопрос: при дворе в цене лишь тот, кто умеет работать руками (например, конюх или повар), или тот, от кого можно что-то получить (например, корову или коня). Те же, кто наделен невещественными достоинствами, как-то: честность, искренность, преданность, ум, добродетель, – ценятся там невысоко. Одна из эпиграмм на данную тему – четверостишие «На Корна», относящаяся к многочисленному у поэта классу сатирических эпиграмм на характерные типы с говорящими именами (Корн, – от лат. cornu: «рог», – «баран», т. е. «дурак»):

Корн мечтает стать придворным, – что ж, прославлен он дарами?
Нет, – как все, горазд трудиться лишь руками да ногами.
И довольно! что нам больше? Ведь из внутреннего знают
Там один желудок только – прочего не уважают. [10, III, S. 91]

Взгляд Логау на придворную жизнь обусловлен, прежде всего, теми негативными явлениями, с которыми поэт ежедневно и ежечасно сталкивался при дворе. Этими явлениями были, разумеется, свойства и поступки людей, при дворе находящихся, – тех самых, которых объединяет емкое слово «придворные», и с которыми Логау был поневоле связан общими интересами и служебными обязанностями. Именно от них поэт при первой же возможности уезжал в свое поместье, где в уединенном родовом замке или под сенью столетних елей пытался обрести покой и душевное равновесие. Там он на досуге сочинял длинные эклоги, в которых нашла свое выражение традиционная для элегической поэзии социально-критическая тема ухода от городской цивилизации на лоно природы. В одном из этих стихотворений, – элегии 1653 года «Деревня» (ст. 9–12), – поэт перечисляет все то, чего в придворной жизни он был бы рад никогда не видеть и не знать:

…Партийных склок позорных,
Народа толчеи, роскошества придворных,
Насмешек, гнета, лжи и лести с клеветой,
Слов приукрашенных и хитрости людской… [10, III, S. 228]

В эпиграмме-инвективе с анаграмматическим заглавием «Царедворцы, иначе: горетворцы» („Hofe-Leute, versetzt: hohe Teufel“) поэт уподобляет придворную камарилью… бесам (буквальный перевод анаграммы: «Придворные, с перестановкой: высокопоставленные демоны»). В четверостишии приведен перечень наиболее распространенных и характерных, как считает поэт, придворных пороков с прямой отсылкой к их «инфернальному» источнику:

Царедворцы – горетворцы: неужели слово верно?
Да, – ведь мучат, хуже бесов, бедняков они безмерно.
Клевета, коварство, лживость, лицемерье – вот их слава,
Вот двора произведенья, вот бесовская забава. [10, II, S. 58]

При чтении эпиграмм Логау на тему придворной жизни складывается впечатление, что недостатки, присущие обычным людям в миру, при дворе удваиваются и утраиваются, становясь своего рода профессиональным заболеванием чиновников, приближенных к сильным мира сего. Среди типичных свойств придворных Логау называет также алчность и высокомерие: эти характеристики постоянно присутствуют в его описаниях придворных нравов, так же как и антитеза изгоняемой правды и вознаграждаемой лести, являющаяся темой ряда его «антипридворных» эпиграмм:

Приятны детям те, кто хвалит их игру;
Не любят дети тех, кто учит их добру.
У милостей двора и детской сходство есть:
Там правду гонят прочь и награждают лесть. [10, II, S. 172]

Сатирические инвективы по адресу князей, двора и придворных перемежаются у Логау печальными умозаключениями, касающимися участи тех чиновников, которые не стремятся, как другие, занять при дворе теплое местечко, а стараются, в согласии со своими религиозными, нравственными и этическими принципами, приносить зримую пользу людям. Мы не знаем наверное, имеет ли Логау здесь в виду себя самого, – однако из обстоятельств его жизни предстает со всей очевидностью, что богатства своей многолетней службой он не нажил. В эпиграмме «Придворные заслуги» поэт говорит:

Кто при дворе смог нечто дать,
За что не может двор воздать, –
Ему бежать оттуда надо:
Таким лишь ненависть – наградой. [10, II, S. 106]

Противопоставление двух непримиримых антагонистов – честного придворного, стремящегося служить князю и ближним всей душой и всеми своими способностями, и откровенного карьериста, использующего свое положение при дворе для личного обогащения и старающегося урвать кусок посытнее, – тема, характерная для эпиграмм Логау данного направления. Видя, как княжеские милости и щедроты расточаются людям случайным и недостойным, поэт не может сдержать горького сарказма:

Милость князя – как ручей: в дол с вершины мчит он споро,
Выбирая там свой путь как придется, без разбора. [10, II, S. 32]

В эпиграмме «Придворные» его обличительный пафос поднимается до уровня философского и даже религиозного обобщения, – заключительный тезис этого четверостишия отсылает к изречению из Евангелия: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф. 16, 26):

Всех лучший при дворе лишь у того доход,
Кто время на пиры, безделье, пьянство тратит;
И вправду, серебра и золота не хватит
Тому, кто свою жизнь и душу продает! [10, I, S. 212]

Не странно поэтому, что Логау, представляющий собой редкий для любой эпохи тип «порядочного чиновника», приходит, в конце концов, к прямо-таки «революционным» выводам. Поэт высказывает их в эпиграмме 1651 года «Придворные блохи и вши», о которой советский литературовед Н. А. Сигал-Жирмунская (1919–1991) писала: «Примечательно, что одна из эпиграмм Логау „Придворные блохи и вши“… близко перекликается с знаменитой „Песней о блохе“ из „Фауста“ Гете» [25, c. 182] (имеется в виду так называемая «Песенка о короле и его блохе» в сцене «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге» в первой части поэмы Гете). Так же, как и «Песня о блохе», эпиграмма Логау радикальна по своей сути:

Коль нас блохи, вши кусают, –
Их немедля убивают;
Но и пикнуть ты не смей
Против княжьих блох и вшей! [10, II, S. 189–190]

В длинной (72 стиха) сатире 1653 года «Придворная жизнь», написанной Логау за два года до смерти и являющейся своего рода итоговым произведением на данную тему, поэт суммирует свой опыт жизни при дворе в веренице строф, перемежающихся рефреном: «Если счастлив сам с собой, – / Службы не ищи другой». В стихах 13–64 этого стихотворения он констатирует:

Службы княжеской забота
Нам приносит за труды
Лишь немилостей без счета,
Горьких дум и злой нужды.
<…>
Пенье слух господский нежит,
Если в нем сокрыта лесть;
Тот мотив им ухо режет,
Где хоть нотка правды есть.
<…>
Кто весь век о службе тужит,
Тот одно лишь получил:
Чем он более заслужит,
Тем он более немил.
<…>
При дворе лишь тот в фаворе,
Кто невзрачен, невелик;
Получает милость вскоре
Тот, кто гнется, как тростник.
<…>
Тот, кто честь там ищет честно, –
Не находит никогда;
Тот, кто праведен – безвестно
Пропадет там навсегда… [10, III, S. 208–209]

Вызывает недоумение то, как человек, высказывавший столь категоричные суждения и в таких решительных выражениях обличавший пороки власти и придворных, мог в то же время сам служить при дворе; ему скорее подошла бы роль гневного обличителя, отошедшего от общественной жизни и из своего уединения клеймящего зло и безнравственность высшего света, как поступал другой бригский поэт – друг и единомышленник Логау Венцель Шерффер, уволенный в 1633 г. герцогом Иоганном Христианом от придворной должности за свободолюбивый и независимый характер [22, s. 66–67]. И, тем не менее, – «... где еще, как не при дворе, возможно изо дня в день постигать то, что христианин принадлежит к двум царствам – Божьему и мирскому?» [18, S. 220]. И где еще можно прийти к таким выводам, стóящим многих лет нелегкого жизненного опыта, как тот, что сформулирован поэтом в эпиграмме «Льстецы»:

Кто из кухни выгнать сможет жирных мух жужжащий хор?
Не исчезнут лицемеры, пока есть на свете двор. [10, II, S. 237]

IV.

Социальная сатира Логау затрагивает не только князей и придворную камарилью: она выводит на свет «новое» явление общественной жизни того времени. В мире, по убеждению поэта, воцарилось дотоле невиданное божество – «светскость» („Höfligkeit“), она же – «политичность» („Politisch-Sein“, „Welt-Kunst“), – уродливое детище «модного образа жизни» („A-la-Mode-Wesen“), пришедшее, как и все негативное той эпохи, из Франции. В эпиграмме «Исправившийся мир» поэт иронически замечает:

Что там попы везде кричат –
Мол, исправляться мир не рад?
Притворство в нем все чаще – редкость
С тех пор, как появилась светскость. [10, III, S. 200]

Франция в XVII веке была страной, культурное влияние которой на другие европейские государства, в том числе и на Германию, трудно переоценить. Подражание французским обычаям, моде и образу жизни охватило все слои немецкого населения, от князей до простонародья. В одном из критических сочинений того времени, – небольшой книжечке врача, астролога и поэта Кристофа Шорера (1618–1671) «Неучтивый погубитель немецкой речи» (1643), – говорится: «Теперь дошло до того, что любой немец, поглазевший с полгода на Францию или слышавший всего одного француза, теряет вкус к своему родному языку и считает, что нет большего порока, чем воздерживаться от включения в свой немецкий обрывков французского. Ранее все совершалось согласно здравому смыслу: „да“ значило „да“, „нет“ значило „нет“; но с появлением французской галантности немецкая преданность, вера и честность покинули Германию» (цит. по: [26, c. 229]. Иллюстрацией этой цитаты может служить эпиграмма «Правда»:

Годится правда лишь для сел – мужичка ведь она;
Где светскость на французский лад, там правда не нужна. [10, III, S. 110]

Влияние французской культуры в Германии той эпохи выражалось в идее «остроумия» и «легкости» во всем – в повседневном поведении, в оценке жизненных явлений и т. д., вплоть до личных отношений между людьми. Французские «кавалеры» сделались для немецких юнкеров образцом для подражания. Прежние идеалы немецкой старины, которым Логау посвятил так много теплых, сочувственных строк, – честность, верность, добродетель, радушие, порядочность, мужество, – оказались отодвинутыми на задний план, осмеянными и забытыми. Всюду торжествовали французское остроумие, французская «светскость» и французская неразборчивость в средствах для достижения целей. «Новомодный аристократический жизненный идеал, модный стиль жизни имели своим истоком католические страны – Италию, Испанию и Францию», – говорит исследователь. – «Они были клерикально окрашены и созданы романским чувством формы. Вместе с Веной и твердо профранцузски ориентированными дворами в Штуттгарте и Гейдельберге, подобно обвалу, захватила „новая страсть“ – модернизм – прежде всего, католический юг Германии…» [27, S. 341]. Все это не могло, с одной стороны, не оказать влияния на общий стиль немецкой жизни, а с другой – не найти отражения в сатирической поэзии того времени. В эпиграмме «Французские ужимки» Логау беспощадно язвит:

Мы примеряем, о французы,
Немецкой славе ваши блузы,
А вам одно должно остаться –
Над нашей дурью потешаться. [10, III, S. 79]

К концу столетия французское влияние в Германии усугубилось. Немецкий язык был полностью изгнан из придворной жизни и из общения образованных сословий. Эта тенденция имела продолжение и в следующем столетии: достаточно вспомнить Вольтера, который при дворе короля Фридриха Великого в Берлине чувствовал себя так, словно и не уезжал из Парижа. Однако уже в середине XVII в. мыслящие и патриотически настроенные люди видели опасность, которая отсюда проистекает, и предупреждали, что подражание языку и нравам чужого народа пролагает путь владычеству этого народа. Среди них был и Логау, который в эпиграмме 1648 года «Французская мода» писал:

Узнаём хозяев слуг по покрою их ливрей.
Значит, Франция – барон, а Германия – лакей?
О, отчизна, устыдись быть прислугой поскорей! [10, I, S. 212]

Впрочем, взгляд Логау на проблему «светскости», как элемента чужой и враждебной культуры, и на ее частный случай – придворное лицемерие, опирается не только на современные поэту социальные тенденции и отсылает не только к чуждым влияниям. Он восходит также и к автохтонным источникам, в немалой степени проистекая из преемственности творчества поэта по отношению к сатирической традиции немецкой литературы прошлых веков. Об этом свидетельствует наличие у Логау эпиграмм, близких по своему содержанию к немецкому фольклору, – в частности, к народным шванкам из сборника францисканского монаха Иоганнеса Паули (1455–1533) «Смех и дело» (1522). Так, в шванке № 52 сборника Паули читаем: «... ибо при княжеских дворах приходится постоянно угождать и льстить князю, чтоб тебя накормили и напоили, и, будь ты хоть трижды прав, признавать во всем княжескую правоту. Похвалит кого‑нибудь князь – изволь поддакнуть, побранит – согласись и тут...» [28, c. 56]. Ср. эпиграмму «Придворные подражатели»:

Мне улыбнется князь – и все мне улыбнутся;
Посмотрит кисло он – все тотчас отвернутся:
Ведь куклы делают, что хочет кукловод,
И поступают так, как он их поведет. [10, II, S. 109]

Помимо издания Паули, в творчестве Логау можно найти немало параллелей и с более ранними произведениями немецкой литературы – к примеру, с популярной на протяжении нескольких столетий сатирической эпопеей средневекового юриста, прозаика и поэта Себастьяна Бранта (1458–1521) «Корабль дураков» (1494). Как и Логау, Брант в своей поэме разрабатывал, в числе прочего, также и проблематику придворных отношений и, в частности, тему придворного лицемерия (глава «О подхалимстве», см.: [29, с. 96–97]). Отдельные «антипридворные» эпиграммы Логау по своей тематике близко перекликаются с поэмой Бранта:

Пес с лизоблюдом оближут тарелку;
Лает один, льстит другой за безделку.
Этот – кормящих его охраняет,
Тот же – кормильцев своих разоряет. [10, I, S. 228]

Необходимо отметить все же, что отнюдь не XVI век был временем зарождения того социального явления, которое поэт обличает в своих эпиграммах. Классические образцы лицемерия, как намеренной лжи с корыстными целями, встречаются уже в Священной истории, из которой явствует, что у восточных народов во все времена «обман для достижения своих целей считался за ловкость» [30, с. 823]. Библия, почитавшаяся у современников и единоверцев Логау столь высоко, что заслужила прозвание «бумажного папы», дает тому целый ряд красноречивых примеров: здесь и история Иакова, который хитростью получает благословение своего отца Исаака, выдав себя за старшего брата (Быт. 27, 1–29), и хитрость Лавана, дяди Иакова, подсунувшего Иакову свою дочь Лию вместо Рахили (Быт. 29, 21–25), и «ловкий» обман Иаковом Лавана в истории со скотом (Быт. 30, 29–43), и повествование о мести сыновей Иакова за бесчестие своей сестры Дины (Быт. 34), и история ограбления египтян евреями во время их исхода (Исх. 12, 35–36), и другие сюжеты. Потому-то Логау и замечает:

О том, что люди суть лжецы, пусть каждый правду знает:
Писанье, глядя в наши дни, лукавством ложь считает;
Лукавство – светскостью зовут. А та – кого смущает? [10, II, S. 32]

Иначе говоря, пресловутая новомодная «светскость» является всего лишь новой личиной старого, как мир, человеческого свойства, освященного к тому же высоким авторитетом религии. Однако «светскость», она же «политичность», так же как и любая другая идея, не существует в мире сама по себе, но воплощена в конкретных людях, против которых может быть направлено острие разящей сатиры.

V.

Исторический персонаж, с обличениями которого выступали практически все немецкие эпиграмматисты XVII века, – это так называемый «кавалер», придворный авантюрист эпохи абсолютизма, галантный „homo politicus“, «светский человек», живущий милостями сильных мира сего. С этим социальным явлением Логау ведет при помощи своей сатиры беспощадную борьбу. Точным портретом с натуры «совершенного придворного» является эпиграмма «Нынешнее искусство светскости»:

Быть одним, – внушать иное;
Думать то, – сказать другое;
Все хвалить и все сносить;
Всем угодничать и льстить;
Всем ветрам свой парус ставить;
Зло с добром служеньем славить;
Все деянья жизни сей
Мерить выгодой своей, –
Кто привык в том упражняться,
Может ныне «светским» зваться. [10, I, S. 210]

Принято считать, что на формирование этого социального типа оказал значительное влияние образ «идеального придворного», который создал итальянский писатель эпохи Возрождения граф Бальдессаре ди Кастильоне (1478–1529), известный нам по портрету Рафаэля. «Книга о придворном» („Il libro del cortegiano“) в жанре «диалогов» была написана Кастильоне в 1514–1524 гг. и опубликована в Венеции в 1528 г. (переведена на французский в 1537 г.). Автор повествует в ней о беседах, имевших место при дворе Гвидобальдо да Монтефельтро, герцога Урбино, в 1507 г. Герой «диалогов» Кастильоне представлен как позитивный тип «совершенного человека», „l’uomo universale“ эпохи Возрождения, «ренессансный идеал разносторонне развитой, гармонической личности… „Придворный“ Кастильоне выдвигал идеалы, осознав которые, его современник с большей легкостью мог бы пойти по пути самоусовершенствования, руководствуясь на своем жизненном пути чувством вкуса» [31, c. 139].

Своему герою автор приписывает свойство, именуемое „virtú“ (от лат. „virtus“), что в переводе с итальянского означает не только «доблесть», но и «достоинство», и «талант», и целый ряд других положительных качеств. Требования, которым, по мнению автора, должен отвечать придворный, включают широкую образованность, красоту и изящество, владение всеми навыками, присущими людям высшего света, и многое другое, включая рисование, игру на музыкальных инструментах и даже знание греческого языка; он пытается регламентировать в своем герое все вплоть до роста и телосложения [32, c. 38].

Эти свойства «придворного» Кастильоне побудили венецианского сатирика Пьетро Аретино (1492–1556) написать пародию на его сочинение под названием «Комедия придворных нравов» („La Cortigiana“, 1525–1534), в которой свойства «идеального придворного» представлены в виде их прямых противоположностей: «Главное дело, чтобы придворный умел богохульствовать, умел быть игроком, завистником, блудником, еретиком, льстецом, злословцем, неблагодарным, невежественным, ослом; чтобы он умел молоть языком…» [32, c. 43].

Приходится признать, что и в этом случае, как и во многих других, сатира оказалась намного ближе к подлинной жизни, – или же возвышенный идеал, нарисованный Кастильоне, как это всегда бывает, претерпел кардинальные изменения при своем воплощении в действительность. Предпосылки подобной метаморфозы были, по‑видимому, изначально заложены в самом образе „l’uomo universale“. По мнению швейцарского историка культуры Якоба Буркхардта (1818–1897), „cortegiano“ Кастильоне – на самом деле плохой придворный, ибо собственная личность для него дороже, чем служба герцогу [33, S. 106]. «„Кортиджиано“, т. е. „придворный“, каким его изображает Кастильоне, – продолжает Буркхардт, – служит образцом обхождения, но в сущности он представляется еще в большей степени примером личного совершенствования ради самого себя… здесь не столько человек приспособлен для двора, как двор скорее существует для него» [34, c. 113].

Как, в свою очередь, считает историк и искусствовед А. К. Дживелегов (1875–1952), в диалогах Кастильоне речь идет «только о virtú в чисто интеллектуальном смысле, которая великолепно сочетается с моральным убожеством. Был бы человек virtuoso – об остальном никто не заботится» [32, c. 84]. По замечанию выдающегося русского философа и литературоведа А. Ф. Лосева (1893–1988), прототипом для «совершенного человека» Кастильоне послужил кардинал Феррары Ипполито д’Эсте (1479–1520), из ревности приказавший ослепить своего брата Джулиано [35, c. 128–130].

Впрочем, прототипов у сочинителя было много, начиная от известного гуманиста Пьетро Бембо (1470–1547), автора «Азоланских бесед», и кончая, естественно, самим графом ди Кастильоне. Были ли они позитивными или негативными, не столь важно: существенно то, что, как всякий утопизм, теория Кастильоне оказалась нежизнеспособной по определению. На практике в облике ренессансного итальянского придворного присутствовали все признаки того «нового» общественного явления, которое так откровенно проявилось в современной Логау действительности, и формулу которого он дает в целом ряде своих эпиграмм:

Что значит «светским» быть? В кустах сидеть трусливо,
Изящно обещать и надувать учтиво. [10, II, S. 17]

Влияние католической Италии на немецкую культуру и обычаи продолжалось более 350 лет, с XIV по XVII вв., и лишь к середине последнего столетия было, как и параллельное ему влияние испанской культуры, постепенно вытеснено французским (см.: [26, c. 188–189, 215–216]). К числу безусловно позитивных факторов рецепции культуры итальянского Возрождения в Германии можно отнести основание в 1617 г. в Веймаре, по образцу флорентийской „Accademia della Crusca“, учено-литературного «Плодоносящего общества», ставившего своей задачей борьбу за очищение немецкого языка от чужеродных (прежде всего, французских) заимствований, поощрение патриотических чувств и деятельную поддержку национальной литературы (Логау был членом общества с 1648 г.). К числу негативных – пагубное влияние вольных итальянских нравов на отличавшиеся провинциальной простотой и порядочностью немецкие; влияние, агентами которого были, помимо прочего, итальянские духовные лица, занимавшиеся в Германии сбором средств на нужды римской церкви и продажей индульгенций. Итальянскую распущенность, лживость придворных и лицемерие служителей церкви уже в XVI в. клеймил в своих немецких стихах рыцарь Ульрих фон Гуттен (1488–1523) и гневно обличал в проповедях Лютер. Свою лепту в эту тенденцию внес и Логау, в эпиграмме которого расхожее представление об Италии как о «земном рае», путем введения библейского мотива «грехопадения», трансформировано в традиционное для немецкой сатиры обличение нравов этой страны:

Италия по праву зовется «рай» у всех:
Ведь там любой приезжий легко впадает в грех. [10, I, S. 42]

Упомянйтый в начале настоящей статьи литературовед Хельмут Кизель, в свою очередь, усматривает первоисточник «светского лицемерия», как этического принципа, в так называемой «философии придворной жизни» („filosofía cortesana“), которую в XVII веке проповедовал испанский писатель-иезуит Бальтасар Грасиан-и-Моралес (1601–1658). По мнению Кизеля, эта философия «... уже при жизни Логау, в ее своеобразных зыбких жизненных принципах... отлилась в свою и по сей день соблазнительную форму» [1, S. 175]. Критик, по всей вероятности, имеет в виду первые трактаты Грасиана – «Герой» (1637), одобрительно встреченный публикой и еще при жизни автора трижды переизданный – в 1639, 1640 и 1646 гг., а в 1645 г. переведенный на французский, и «Политик» (1640), его менее удачное продолжение, давшее, однако, имя всему социальному феномену, – в то время как наиболее известный из философско-этических трактатов Грасиана «Карманный оракул, или наука благоразумия» (1647), во французском переводе – «Придворный» (1684), сохранивший то же название в немецких изданиях 1686, 1687 и 1711 гг. (см.: [36, c. 338]), принимая во внимание приведенные даты, едва ли мог быть фактором культурного влияния «уже при жизни Логау», то есть не позже середины XVII в.

Однако, по существу, трактаты Грасиана, подобно диалогам Кастильоне, суть не более чем плоды благих намерений их автора, искренне стремившегося просветить современников, предлагая им образец изящной и удобной жизненной философии в их повседневном поведении, – хотя иные из его рекомендаций (например, в «Карманном оракуле» – §§ 77, 138, 149, 152, 163, 171, 172, 181, 189, 220, 244, 260, 267, 269, 285 и др.) (см.: [37]) могут и в самом деле показаться сомнительными, подтверждая вышеприведенное мнение Кизеля о «зыбких жизненных принципах», проповедуемых автором. Тем не менее, как будет показано ниже, социальный тип придворного карьериста, именуемого „homo politicus“, и «кавалера», под маской которого нередко скрывался банальный грабитель, существовал в Германии еще до выхода в свет трактатов испанского иезуита.

«Обвинение» в создании исследуемого общественного феномена снимает с Грасиана упоминавшийся выше советский литературовед Л. В. Пумпянский, который в конце 1930-х гг. в статье «Ломоносов и немецкая школа разума», ссылаясь на монографию мюнхенского филолога Карла Борински (1861–1922) «Бальтазар Грасиан и придворная литература в Германии» (1894) [38], писал: «Первый серьезно поставил этот вопрос К. Боринский. Заслуга его заключалась в том, что он… заговорил о типе „политического“, как он выражался, человека, противоположном предшествующему типу „гуманиста“. И тогда, в эпоху гуманизма, поэзия была близка к двору, „но разница состоит в том, что тогда двор стал ученым и поэтическим, а теперь ученость и поэзия стали придворными“ [Borinski, S. 108]… Но Боринский чрезвычайно преувеличил роль испанского иезуита Грасиана, превратив его в создателя целого человеческого типа. Между тем, еще раньше 1630 г. (дата „Героя“, первого трактата Грасиана) появилась „Аргенида“ Барклая (1621), одна из влиятельнейших книг эпохи абсолютизма, настольная книга Ришелье… „Аргенида“ представляла полный свод абсолютистской морали… Но „Аргенида“ представляла и самую настоящую героизацию сервилизма» [39, с. 6–7].

Однако, по всей вероятности, философско-этическое обоснование «светского лицемерия» в Европе XVII века проистекало отнюдь не только из латинского историко-политического романа шотландца из Лотарингии Джона Барклая (1582–1621), и, тем более, не из фантастического проекта итальянского царедворца или благонамеренных творений испанского иезуита. Не менее актуальной для той эпохи, все еще в значительной степени ориентированной на культуру итальянского Ренессанса, была политическая философия другого католического автора – Никколо ди Бернардо деи Макьявелли, или Макиавелли (1469–1527).

Современник Кастильоне, секретарь Городского совета Флоренции, Макиавелли был автором широко известного трактата «Государь» („Il principe“, 1513), в котором он, среди прочего, описал свойства характера, приемы власти и навыки, необходимые для правителя, а также изложил правила политической деятельности, не стесняемой никакими нравственными принципами. Судя по всему, итальянский «макиавеллизм» в политической и общественной жизни был знаком Логау и его современникам не менее, чем испанский «грасианизм», – на это указывает эпиграмма «О Макиавелли»:

Хоть иной его бранит, – сам же втайне подражает:
Не ученье он хулит – он огласку осуждает. [10, II, S. 161]

Следует признать, что «инновацией» итальянского «политолога» была именно идея, что политика и мораль – вещи, далеко не всегда совместимые. В своем сочинении он и в самом деле дает государям ряд советов, за которые его с полным правом можно обвинить в беспринципности и цинизме, – в частности, в главах «О том, за что людей, в особенности государей, восхваляют или порицают» (XV), «О жестокости и милосердии и о том, что лучше: внушать любовь или страх» (XVII) и «О том, как государи должны держать слово» (XVIII) [40, c. 54–55, 58–61, 61–63]. Однако несомненно и то, что автор имел своей целью единственно благо правителя и был движим желанием облегчить последнему бремя власти, приводя справедливые и практически уместные соображения и указывая на те случаи, когда следование принципам морали может повредить государю, в то время как, отбросив моральные соображения, он сможет упрочить свое правление на благо подданных. Именно это и получило наименование «макиавеллизма», как синонима безнравственности и неразборчивости в достижении практических целей, и возымело такое негативное влияние на современников и потомков, – ведь то, что позволено государю, еще охотнее позволяют себе его подданные:

Что прежде злом считалось, законным днесь слывет;
Зло нынешнее станет законом через год. [10, II, S. 198]

Тем не менее, знаменитого афоризма «Цель оправдывает средства» (лат. „Finis sanctificat media“), приписываемого Макиавелли, мы на страницах его трактата не находим, и его автором он, судя по всему, не является. Мысль эта, впрочем, встречается еще у Овидия: „Exitus acta probat“ – «Результат оправдывает действие» («Героиды», II, 85). В других источниках авторство этого изречения приписывается испанскому священнику, основателю так называемого «Общества Иисуса» Игнацию де Лойоле (1491–1566), и названный афоризм преподносится как некий «негласный девиз» всего ордена иезуитов. В Новое время схожие суждения высказывались английским философом Томасом Гоббсом (1588–1679) в трактате «О гражданине» (1642) и немецким теологом Германом Бузенбаумом (1600–1668), ректором иезуитской коллегии в Мюнстере, в сочинении «Квинтэссенция нравственного богословия» („Medulla theologiae moralis“, 1645): «Кому дозволена цель, тому дозволены и средства». Очевидно, подобный тип социального поведения был всецело в духе того времени и, что называется, «носился в воздухе». Логау констатирует это в эпиграмме «Перемены в нравах» (ст. 3–4):

Меняются и средства, пока нас цель влечет;
Когда ж ее достигнем, то средства уж не в счет. [10, I, S. 211]

В эпиграммах Логау, наряду с многочисленными аллюзиями и прямыми отсылками к разнообразным литературным или ученым источникам, как древним, так и современным, что в ту эпоху полигисторства почиталось достойным уважения, встречаются и следы внимательного прочтения им книги Макиавелли, – это особенно касается нескольких последних глав трактата: «О советниках государей» (XXII) и «Как избежать льстецов» (XXIII) [40, c. 80–81, 82–83]. К примеру, мысль итальянского автора о том, что «дела, неугодные подданным, государи должны возлагать на других, а угодные – исполнять сами» (гл. XIX: «О том, каким образом избегать ненависти и презрения») [40, c. 66], находит очевидную параллель в эпиграмме «Княжеская власть»:

Те дела, что им удобны, господа себе оставят;
Те дела, что им опасны, своим слугам предоставят.
Неспроста! ведь для князей есть в обычаях таких
Средство, чтоб не им – в слуге, а слуге б нуждаться в них. [10, II, S. 62]

Однако, как и положено сатирическому поэту, Логау не цитирует в своих эпиграммах умозаключений знаменитого флорентийца буквально, а нередко переосмысливает их, идя от обратного и порой выворачивая первоначальную мысль наизнанку. К примеру, следующий тезис Макиавелли – «…благоразумный государь должен… отличив нескольких мудрых людей, им одним предоставить право высказывать все, что они думают» (гл. XXIII) [40, c. 82] – возможно, претерпел у Логау именно подобную метаморфозу, и к тому же оказался снабженным аллюзией на Библию (Числ. 22), в итоге изменившись до такой степени, что в нем лишь с большим трудом можно узнать исходный текст:

Звук разумных наставлений для господ всегда тяжел;
Должен им, как Валааму, правду говорить осел. [10, II, S. 213]

VI.

Идейный конфликт, в который, в силу обстоятельств, оказался вовлеченным поэт, имел своими истоками социально-исторические условия той эпохи. Шведский исследователь эпиграмматики из университета г. Гётеборга д-р Аксель [Мартин] Линдквист (1882–1959) прослеживает в немецкой культурной и общественной жизни, а также в немецкой литературе этого периода три ведущие тенденции: «... мистико-религиозную; галантную, то есть „придворную“, римско-католическую, „модную“; и, наконец, в виде реакции на последнюю, – консервативную, бюргерскую, национально-немецкую, протестантскую» [27, S. 315]. Вне всяких сомнений, Логау принадлежит к третьей из этих категорий и, исходя из принципа протестантской, или, – что равнозначно, – немецкой честности, отрицает главный атрибут романской католической придворной культуры – «светскость», то есть лицемерие, – хотя и сознает весь утопизм этой контроверзы, видя, что перед «светскостью» преклонились и общество, и двор, и власть, и даже Церковь:

В лакеях христианство, а светскость днесь – барон;
Корысть сидит на троне, и в карцере – закон. [10, III, S. 6]

Мыслитель, литературовед и критик эпохи Просвещения Иоганн Готфрид фон Гердер (1744–1803) издал в 1767–1768 гг. теоретическое сочинение «Фрагменты по новой немецкой литературе», в котором впервые выдвинул идеалистическую концепцию столкновения между «германскими» элементами немецкого национального характера и враждебным последнему «римским» влиянием. Согласно Гердеру, римское владычество античного периода и средневековое засилье католической церкви в эпоху Ренессанса претворились в течение неолатинского «гуманизма», которому он противопоставляет исконно немецкий «германизм». Духовными столпами сопротивления натиску чужеродной культурной традиции Гердер считал двух классиков эпохи барокко – Опица и Логау. Оба, по его мнению, принадлежали к тем авторам, которым был в особенности присущ немецкий национальный характер. Среди типичных положительных свойств последнего критик называет «прямоту и честность, правдивость в словах и помыслах, добродушие, готовность прийти на помощь» [41, S. 553]. Как отмечает историк немецкой литературы из университета г. Гамбурга д-р Клаус Гарбер (*1937), Гердер считал как Опица, так и Логау «последними сторонниками старонемецкой линии против латинизированной ученой литературы XVII в. и франкофильствующей светской культуры XVIII в.» [42, S. 65–66].

Тема «пагубного» романского влияния, разлагающего «простые и честные германские души», в творчестве Логау принадлежит к наиболее ранним: отдельные эпиграммы на «галантных кавалеров» встречаются уже в первом стихотворном сборнике поэта, вышедшем почти одновременно с первыми трактатами Грасиана. В антивоенной сатире «Пробужденная Химера», написанной в те же годы (1639), Логау прямо говорит: «Ведь он же – кавалер: пришел для обольщенья, / Для выигрыша к нам и для обогащенья» (ст. 45–46) [10, I, S. 70]. Как можно видеть, поэт уже в то время не сомневался в том, что «светскость», она же «политичность», есть не что иное, как искусство обмана, обольщения и наживы, практикуемое пришлыми чужаками, представителями католической культуры, – испанцами, итальянцами, французами, –людьми авантюристского склада, заброшенными на немецкую землю всеевропейской войной, которым безразличны такие понятия, как совесть, порядочность и честь, и для которых важно только собственное благополучие, приобретаемое бесчестным путем. Логау говорит об этом в эпиграмме 1647 г. «Умение всем понравиться»:

Суметь прийтись по нраву всем
Дано, я думаю, лишь тем,
Для коих равная цена –
Ложь, правда ль, Бог иль сатана. [10, I, S. 175]

Таким образом, формирование социального типа, о котором идет речь, к концу 30-х гг. XVII в. уже вполне завершилось. Как замечает литературовед Эрика Фогт, сущность «светского человека» состоит для Логау в «преувеличенном внешнем лоске и внутренней пустоте» [2, S. 32], – однако именно этот тип является фаворитом сильных мира сего. Ряд качеств, бывших постоянными атрибутами «светского человека» и вызывавших острую критику современников, – таких, как «дипломатическая изворотливость, знание света, социальное приспособленчество, искусство притворства, свобода от предрассудков, виртуозное умение обезопасить себя во время общественных выступлений» [18, S. 218], – обеспечивали его жизнеспособность. Естественно, что Логау, принадлежавший к диаметрально противоположному человеческому типу, вступает со «светскими людьми» в непримиримый конфликт. «Против „современной светскости“ он выводит на поле боя „честность“ и ставит идеал честного человека против идеала кавалера» [2, S. 31]. По замечанию мюнхенского филолога д-ра Ютты Вайс, Логау трактует честность как исконно немецкое свойство: его консерватизм обращен в прошлое не без идеализации последнего, выражающейся в «пропаганде консервативных установок по схеме „прежде – теперь“» [43, S. 178]. В эпиграмме «Кавалер» антагонистом новомодного, заимствованного у французов типа «светского человека» выступает полумифический «древний немецкий герой»:

Что ныне кавалер, то был герой когда-то;
Там – смелость и душа, здесь – милости и злато. [10, I, S. 66]

Понятия «прежде» и «ныне» в творчестве поэта указывают на два хронологических периода, граница между которыми проходит по рубежу войны; поэтому речь может идти скорее о «до» и «после», и насколько с первым соединено представление обо всем позитивном в немецкой жизни, настолько же со вторым связано все негативное: «Старинная немецкая честность и храбрость определялись как норма, презираемая современностью» [43, S. 178]. В целом ряде своих эпиграмм поэт отсылает читателей к прежней, «идиллической», по его мнению, эпохе, обнимающей собой едва ли не всю историю Германии вплоть до XVII века. Последняя, по мнению Логау, представляла собой в то время «оплот честности» и всех добродетелей; виновниками разрушения этой «идиллии» поэт считает войну и пагубное иноземное влияние:

В век Германия былой
Честности слыла страной;
Ныне ж свалкой назвалась,
Где свой срам, порок и грязь, –
Что обычно выметают, –
Чужаки ей оставляют. [10, I, S. 121]

В книге Логау встречается целый ряд социально-критических эпиграмм, в основе которых лежит выражающая сущность социально-утопических взглядов поэта схема «прежде – теперь», с противопоставлением позитивного прошлого негативному настоящему. В ряде других стихотворений поэт выражает свою тоску по ушедшему «золотому веку» и сожалеет, что его невозможно вернуть. Одним из наиболее ярких воплощений антиномии прошлого и настоящего в творчестве Логау является эпиграмма «Дурной век», опубликованная еще в его раннем сборнике. В этом стихотворении антитеза «героического былого» и «постыдного сегодняшнего» нашла свое отчетливое выражение не только в противопоставлении образов «славных предков» и «преступных современников», но и в исторической ретроспективе эволюции «от лучшего к худшему»:

Пусть наши деды были рады
О славных предках петь баллады,
Известных доблестью своей, –
Но если Бог нам даст детей,
Те века нашего деяний
Не смогут вспомнить без рыданий. [10, I, S. 22]

С прошлым Германии, являющимся, по убеждению Логау, воплощением всего «светлого», в противовес «темному» настоящему, связано социальное самоопределение поэта, мыслящего себя продолжателем идейных установок прежнего modus vivendi и приверженцем традиционных моральных ценностей, опиравшихся на религиозно-этические идеалы Реформации и погибших в пожаре Тридцатилетней войны.

VII.

Триада общественных и жизненных приоритетов Логау, а также выстраиваемая поэтом духовно-социальная иерархия сформулированы им в относящемся к началу 1640-х гг. автобиографическом манифесте – эпиграмме «Жизненное правило»:

Живу ль, – тáк живу:
С Богом не крив,
С князем не лжив,
С ближним правдив.
Умру ль, – тáк умру! [10, I, S. 102]

На исходе жизни, в одной из последних эпиграмм своего собрания, написанной в 1653 году, – «Мои господа», – поэт вновь воспроизводит эту триаду, тем самым подтверждая свою жизненную позицию доброго христианина, честного придворного и порядочного человека:

Двум господам служенье – нелегкий труд, наверно;
Служу троим я честно, блюду обет свой верно:
Спасителю служу я всем сердцем с прилежаньем,
И герцогу служу я умом и пониманьем,
И ближним должен в помощь я порадеть руками;
Исполнить долг надеюсь пред всеми господами. [10, III, S. 241]

Логау, таким образом, присоединяет к двум положениям евангельской заповеди – о любви к Богу и ближнему – третье, определяющее норму социальных отношений в мире. Князь занимает в этой триаде среднюю ступень, представляя собой своего рода «переходное звено» между Богом и ближним, и, будучи, так сказать, «частным случаем» ближнего, наделяется отдельными прерогативами «бога». В соответствии с этим, самая идея общественного служения освящается религиозной трактовкой и авторитетом Св. Писания – и, в частности, основополагающим тезисом апостола Павла о необходимости подчинения любой власти как Божьему установлению: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13, 1).

В том, что свою роль в социальной иерархии Логау понимает именно в духовном смысле, нас убеждает тождественность его высказываний на эту тему с высказываниями основоположника его Церкви. Когда в другом своем поэтическом манифесте, – сатире 1641 г. «Поэзия» [10, I, S. 97], – он заявляет: «Я – каждого слуга, служу, кому могу» (ст. 47), это его утверждение находится в полном соответствии со второй половиной упомянутого в начале настоящей статьи тезиса из трактата Лютера «Свобода христианина»: «Христианин является покорнейшим слугой всего сущего и подвластен всем» [14, c. 25], а также и с утверждением великого реформатора, в трактате «О светской власти», о том, что «... истинный христианин живет в этом мире не для самого себя, а для своего ближнего, которому служит» [14, c. 138]. Логау продолжает эту мысль в духовной эпиграмме «Труд христианства»:

Небес восхваленье и ближним служенье –
Сей труд христианам положен в терпенье;
Сей труд их начнется в земной этой жизни,
Чтоб стать совершенным в небесной отчизне. [10, II, S. 172]

Идея общественно-полезного служения в понимании Логау предстает, таким образом, основным принципом социального поведения христианина и первой морально-этической заповедью придворного. Установка на служение ближним является прямым императивом и самого основателя Аугсбургской церкви, а следовательно, обязательна для лютеранина, что поэт подтверждает как своими стихами, так и жизнью. Бреславльский филолог и ректор гимназии в Гёрлице (Силезия) Эрнст Густав Эйтнер (1835–1901), один из первых исследователей творчества Логау и автор полного критического издания его эпиграмм 1872 г., говорит о нем в этой связи: «В строгом понимании своих обязанностей по отношению к ближнему Логау стоит на нравственной высоте рядом с лучшими из своих современников» [24, S. 728]. Степенью преданности человека интересам его ближних определяется для поэта и самая вера:

Как в Бога верим мы, узнáют в том подчас,
Сколь веры с верностью наш ближний видит в нас. [10, II, S. 146]

Из религиозного миропонимания Логау непосредственно проистекает активное неприятие поэтом вышеназванного феномена «светскости» или «придворного лицемерия». «Он отстаивает совесть против сделок, которые по случаю позволяет себе светский человек», – говорит Эрика Фогт и продолжает: «Христианскую жизнь он понимает так же этически строго, как Лютер» [2, S. 32]. Религиозное мироощущение поэта и обусловленное им отношение к «светскости» побуждают его видеть в деятельности представителей названного социального явления не только прямое нарушение близкой его сердцу идеи общественного служения, но и откровенное попрание «правды Божьей» и даже прямое служение злу:

Всяк, кто хочет, одарен благосклонностью двора, –
Лишь бы зло усердно чтил он не менее добра. [10, II, S. 63]

На основе своего религиозного миропонимания Логау определяет нравственную формулу социальных отношений. Поэт далек от нивелирования общественных положений на почве пресловутого христианского «всеобщего равенства», – того, которое практиковали в следующем столетии немецкие сектанты-гернгутеры, с точки зрения которых, представители низших сословий «... являлись не только равными „братьями во Христе“, но... даже более достойными христианами» [44, c. 62]. Для Логау корень проблемы лежит в духовной сфере: в точном соответствии с учением Лютера, верным, в свою очередь, духу и букве евангельских и апостольских писаний, поэт сохраняет сословную иерархию общества при условии личной ответственности каждого из ее начальствующих членов перед Богом:

Подданный и господин – оба страх иметь должны:
Сей – пред тем, пред Богом – тот; в этом благо для страны. [10, II, S. 44]

Нравственная и духовная высота человека, по убеждению Логау, состоит не в занимаемых им придворных должностях или чинах, а в его способности к самоумалению и самоотречению ради ближних, по слову Евангелия: «... кто хочет между вами быть бóльшим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом» (Мф. 20, 26–27). В то же время, по мнению поэта, власть, погрязшая в пороках и преступлениях, утрачивает свое моральное основание и теряет врученное ей Богом право властвовать, поскольку, по слову апостола Иоанна, сама пребывает в рабстве: «Всякий, делающий грех, есть раб греха» (Ин. 8, 34). Блаженный Августин (354–430) развивает этот тезис в трактате «О Граде Божьем» (IV, 3): «…Человек добродетельный, даже если он и находился в рабстве, свободен; напротив, злой, даже если он и царствовал, раб, и раб не одного человека, а что гораздо хуже – стольких господ, скольким порокам он подвержен» [45, S. 173]. Эта же мысль высказана в эпиграмме «Господин и слуга»:

Кто служит – господин, коль он смирен глубоко;
А господин – слуга, когда он раб порока. [10, I, S. 77]

VIII.

Исповедуемый Логау «раннепросветительский» социально-этический идеал «честного придворного» не содержит в себе чего-либо принципиально нового для его времени: он отсылает к наделенному утопическими чертами прошлому, в котором поэт, в духе классицизма, указывает своим современникам на образцы, достойные подражания, и на общественные отношения, к возрождению которых следует стремиться. В свою очередь, христианин Логау напоминает современникам о евангельских заповедях, призывая их вернуться к религиозным основам общественной жизни, которые стремился утвердить Лютер. По замечанию исследователя, «лейтмотив „честного человека при дворе“ есть не только постулат Просвещения: в своей религиозной основе он происходит из Реформации, и поэтому должен был пережить эпоху абсолютизма, прежде чем быть секуляризованным Просвещением» [18, S. 218].

Книга эпиграмм Логау не получила широкого распространения при жизни ее автора, и вскоре после его кончины его поэзия была забыта более чем на столетие. Таким образом, «в XVII столетии протест Логау против „светскости“ и „модного образа жизни“ остался неуслышанным; к началу XVIII века он и его эпиграммы были уже неизвестны» [1, S. 175]. Однако сатирическое обличение поэтом социальных условий его времени, будучи прямым продолжением сатирической традиции немецкой литературы Средних веков и эпохи Реформации, явилось, в свою очередь, предпосылкой социально-обличительной сатиры века Просвещения, одним из главных представителей которой был критик, драматург и поэт Готхольд Эфраим Лессинг (1729–1781). Последний, в соавторстве с берлинским поэтом Карлом Вильгельмом Рамлером (1725–1798), вновь «открыл» и издал в 1759 г. эпиграммы почти совершенно забытого к тому времени автора. В свой сборник, составляющий немногим более трети прижизненного издания эпиграмм Логау (1284 стихотворения), Рамлер и Лессинг отобрали без малого девяносто эпиграмм на тему княжеской власти, двора и придворной жизни, – т. е. едва ли не половину от всего количества стихотворений на данную тему, опубликованных поэтом.

«Обращение Лессинга к [творчеству] Логау объясняется не только его склонностью к эпиграмматике. Лессинг нашел у Логау уже сформулированными многие свои взгляды на мир, общество и человека…» [46, S. 247]. Сын пастора из Каменца в Саксонии, по убеждениям – последователь Спинозы и антиклерикалист, Лессинг в своем творчестве неукоснительно придерживался мнения, что путь немецкой литературы должен идти «мимо княжеских дворов и молитвенных домов» [47, с. 124], и не сомневался в том, что названную точку зрения разделял и Логау. Таким образом, в сатирическом поэте эпохи барокко деятель века Просвещения нашел «родственную душу», – ибо он, как и Логау, сам был не прочь заклеймить неправедную власть язвительной эпиграммой:

«Как зверя наизлейшего зовут?» –
Раз мудреца король спросил великий.
Ответил тот: «Тиран – опасней всех средь диких,
А средь домашних – лизоблюд». [48, S. 54]

Однако Лессинг не только издал поэзию Логау, но также воспользовался ею как вдохновляющим материалом для своего собственного обличения негативных общественных явлений своей эпохи и, прежде всего, княжеского абсолютизма и придворного сервилизма, а равно и других типичных придворных свойств. Гамбургский врач и филолог Пауль Альбрехт (1851–1894) опубликовал в 1890–91 гг. шеститомное исследование под названием «Плагиаторство Лессинга», в котором называет творчество знаменитого просветителя «литературным воровством» и указывает 1227 его текстов, сюжеты которых заимствованы из произведений других авторов, среди которых едва ли не на первом месте стоит Логау (см.: [49]). Необходимо заметить, что, хотя сам Лессинг и называл своим учителем в эпиграмматике римского поэта Марка Валерия Марциала (40–104), ни словом не упоминая в этой связи о Логау, но, тем не менее, отдельные его эпиграммы несомненно восходят к творчеству последнего. По мнению литературоведа из Галле д-ра Бригитты Кохман, эти образцы эпиграмматического творчества Лессинга представляют собой оригинальные произведения, для которых эпиграммы силезского поэта всего лишь послужили исходным импульсом. В качестве одного из примеров исследователь указывает на отмеченное Альбрехтом сходство между эпиграммой Лессинга «На негодного слугу» и Логау – «На Шмекля» (см.: [46, S. 248–249]):

Лессинг:

На трапезу ты скор, на дело ты – лентяй.
Ногами ешь, мой друг, зубами же шагай. [48, S. 58]

Логау:

Шмекль бы бегал непременно
Для советников почтенных,
Если б шевелил ногами
Так же споро, как зубами. [10, I, 154–155]

То, что в критике социальных условий своего времени Логау невольно оказался духовным предтечей немецких сатириков XVIII столетия, по всей вероятности, и послужило причиной того, что Лессинг, – такой же «критик двора, борец за веротерпимость и моралист» [50, S. 310], – обратил на него внимание и, по-видимому, склонен был всерьез рассматривать поэта как своего идейного предшественника. Однако в действительности мнимого «родства» социальных идеалов Логау и Лессинга не существовало никогда. По замечанию одного из современных исследователей творчества Логау, литературоведа из Мюнхена д-ра Эрнста-Петера Викенберга (*1935), непроходимая пропасть, разделявшая обоих классиков, была обусловлена тем, что «там, где поэт XVII столетия соединял улучшение мира с реставрацией прошлого, там представитель Просвещения связывал критику своей эпохи с проектом лучшего будущего» [50, S. 310]. Тем не менее, в культурно-историческом плане социально-обличительная сатира Логау, перенесенная в новый век и подкрепленная авторитетом Лессинга, смогла достичь одной из своих целей: «... Идеал галантно-светского человека, доминировавший благодаря... культурному господству Версаля, был поставлен под сомнение» [1, S. 175].
 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:

1.   Kiesel, Helmuth. „Bei Hof, Bei Höll“: Untersuchungen zur literarischen Hofkritik von Sebastian Brant bis Friedrich Schiller. Tübingen 1979.

2.   Vogt, Erika. Die gegenhöfische Strömung in der deutschen Barockliteratur. Leipzig 1932.

3.   Wieckenberg, Ernst-Peter. Herrscherlob und Hofkritik bei Friedrich von Logau // Europäische Hofkultur im 16. und 17. Jahrhundert. Bd. 2. Hamburg 1981. S. 67–74.

4.   Panek, Anna. Hofkritik des 17. und 18. Jahrhunderts anhand der Sinngedichte Friedrichs von Lohau in der Edition von Lessing und Ramler. Studienarbeit im Fachbereich Germanistik. Berlin 2008.

5. Энциклопедический словарь Русского Библиографического института Гранат. Т. 27. M., б. г. [1910–1948]. С. 303.

6. Литературная энциклопедия. Гл. ред. А. В. Луначарский. Т. 7. M., 1934. С. 750.

7. Большая советская энциклопедия. Т. 37. M., 1938. С. 304.

8. Краткая литературная энциклопедия. Т. 4. M., 1967. С. 405.

9.   Пумпянский Л. В. Ранний классицизм. М. Опиц и поэты его школы // История немецкой литературы: В 5 т. Т. 1. М., 1962. С. 364–375.

10.  Logau, Friedrich von. Salomons von Golaw Deutscher Sinn-Getichte Drey Tausend. Cum Gratiâ & Privilegio Sac. Cæs. Majestatis. Breßlaw/ Jn Verlegung Caspar Kloßmanns/ Gedruckt in der Baumannischen Druckerey durch Gottfried Gründern [1654].

11.  Пуришев Б. И. Фридрих Логау // Пуришев Б. И. Очерки немецкой литературы XV–XVII веков. M., 1955. С. 284–290.

12.  Пуришев Б. И. Немецкая литература XVII века // История всемирной литературы. Т. 4. M., 1987. С. 235–265.

13.  Самарин Р. М. Мартин Опиц и поэты его школы // Самарин Р. М. Зарубежная литература. M., 1978. С. 115–132.

14.  Лютер М. Избранные произведения. СПб., 1994.

15.  Schubert, Werner. Nachwort // Friedrich von Logau. Die tapfere Wahrheit: Sinngedichte. Leipzig 1978. S. 131–143.

16.  Boehn, Max von: Die Mode: Menschen und Moden in siebzehnten Jahrhundert. München 1913.

17.  Меланхтон Ф. Апология Аугсбургского вероисповедания // Книга Согласия: Вероисповедание и учение лютеранской церкви. Duncanville (USA), 1998. C. 67–364.

18.  Elschenbroich, Adalbert. Friedrich von Logau // Steinhagen H. und Wiese B. v. (Hgg.). Deutsche Dichter des 17. Jahrhunderts. Ihr Leben und Werk. Berlin 1984. S. 208–226.

19.  Müller, Günther. Hofische Kultur // Alewyn R. (Hg.): Deutsche Barockforschung: Dokumentation einer Epoche. 4 Aufl. Köln und Berlin 1970. S. 182–204.

20.   Seelbach, Karl-Ulrich. Nachwort des Herausgebers // Seelbach Karl-Ulrich (Hg.). Friedrich von Logau. Reimensprüche und andere Werke in Einzeldrucken. Tübingen 1992. S. 1*–68*.

21.  Stroka, Anna. Piastowie w twórczosci Fryderyka Logaua // Germanica wratislaviensia I. Wrocław 1957. S. 97–112.

22.  Piprek, Jan. Wacław Scherffer von Scherffenstein: рoeta sl&acedil;ski i polonofil XVII wieku. Opole 1961.

23.  Garber, Klaus. Martin Opitz // Steinhagen H. und Wiese B. v. (Hgg.). Deutsche Dichter des 17. Jahrhunderts: Ihr Leben und Werk. Berlin 1984. S. 116–184.

24.  Eitner, Gustav. Schluszwort des Herausgebers // Friedrichs von Logau Sämmtliche Sinngedichte. Hrsg. von Gustav Eitner. Tübingen 1872. S. 694–748.

25.  Жирмунская Н. А. Поэзия Германии // Жирмунская Н. А., Плавскин З. И. и др. История зарубежной литературы XVII века. М., 1987.

26.  Бах А. История немецкого языка. М., 1956.

27.  Lindqvist, Aksel. Die Motive und Tendenzen des deutschen Epigramms in 17. Jahrhundert // Pfohl, Gerhard. (Hg.). Das Epigramm: Zur Geschichte einer inschriftlichen und litterarischen Gattung. Darmstadt 1969. S. 287–351.

28. Немецкие шванки и народные книги XVI века. М., 1990.

29.  Себастиан Брант. Корабль дураков. Эразм Роттердамский. Похвала глупости. Навозник гонится за орлом. Разговоры запросто. Письма темных людей. Ульрих фон Гуттен. Диалоги. М., 1971.

30. Толковая Библия. Комментарий на все книги Святого Писания под ред. А. П. Лопухина. Т. 1. Московская Патриархия, 2001.

31.  Михайлов А. Д. Кастильоне. Мемуарная и биографическая проза // История всемирной литературы: В 8 томах. Т. 3. М., 1985.

32.  Дживелегов А. К. Очерки итальянского Возрождения: Кастильоне. Аретино. Челлини. М., 1929.

33.  Burckhardt, Jacob Christoph: Die Kultur der Renaissance in Italien: Ein Versuch. Bd. 2. Basel, 1860.

34.  Буркгарт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. Т. II. СПб., 1906.

35.  Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1982.

36.  Пинский Л. М. Жизнь и творчество Бальтасара Грасиана // Ренессанс. Барокко. Просвещение. М., 2002.

37.  Грасиан Бальтазар. Карманный оракул. Критикон. М., 1984.

38.  Borinski, Karl. Baltasar Gracian und die Hofliteratur in Deutschland. Halle a. S., 1894.

39.  Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. Сборник 14. Русская литература XVIII – начала XIX века в общественно-культурном контексте. Л., 1983. С. 3–44.

40.  Макьявелли, Никколо. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. М., 2008.

41.  Herder, Johann Gottfried. Briefe zur Beförderung der Humanität. Frankfurt a. M., 1991.

42.  Garber, Klaus. Martin Opitz – „der Vater der deutschen Dichtung“: Eine Kritische Studie zur Wissenschaftsgeschichte der Germanistik. Stuttgart 1976.

43.  Weisz, Jutta. Das deutsche Epigramm des 17. Jahrhunderts. Stuttgart 1979.

44.  Аннист А., Левин И. Старинная эстонская словесность и «Досуг при свете лучины» П. Мантейффеля // Мантейффель П.  Досуг при свете лучины. М.–Л., 1964. С. 48–108.

45.  Aurelius, Augustinus. Vom Gottesstaat. Bd. 1. Zürich und München 1978.

46.  Kochmann, Brigitta. Lessing und Logau. Zum Einfluß Logaus auf Lessings epigrammatisches Schaffen // Lessing-Konferenz. Halle 1979. Teil 1. Hg. von Hans-Georg Werner. Martin-Luther-Universität Halle-Wittenberg Wissenschaftliche Beiträge 1980 / 3 (F 21). Halle (Saale) 1980.

47.  Гриб В. Р. Лессинг // История немецкой литературы в пяти томах. Т. 2. М., 1963.

48.  Lessing, Gotthold Ephraim. Gotthold Ephraim Lessings poetische Schriften. Neue vermehrte und verbesserte Auflage. Mit Röm. Kayserl. Allergnädigsten Privilegio. Reuttlingen, bey Joh. Georg Fleischhauer. 1788.

49.  Albrecht, Paul. Leszing’s Plagiate. Hamburg und Leipzig, 1890–1891.

50.  Wieckenberg, Ernst-Peter. Nachwort // Friedrich von Logau. Sinngedichte. Stuttgart 1984. S. 283–311.