Новожилов М.А.: Эпиграммы Логау в издании Лессинга и Рамлера

Приглашаем посетить сайт

ЭПИГРАММЫ ЛОГАУ В ИЗДАНИИ ЛЕССИНГА И РАМЛЕРА

Используемые в настоящей работе обозначения эпиграмм Логау, общепринятые в современной немецкой критической литературе по творчеству поэта, основаны на композиционной структуре его прижизненного собрания эпиграмм 1654 года «Три тысячи немецких рифмованных речений Соломона из Голау» („Salomons von Golaw Deutscher Sinn=Getichte Drey Tausend“), повторенной также в критическом издании Густава Эйтнера 1872 года «Собрание эпиграмм Фридриха фон Логау» („Friedrichs von Logau Sämmtliche Sinngedichte“): в индексе в круглых скобках римская цифра означает номер книги («Тысячи»), первая арабская – номер центурии («Сотни»), вторая – порядковый номер эпиграммы в центурии. В отношении «Прибавлений» к собранию эпиграмм Логау также существуют устоявшиеся обозначения, а именно: первое «Прибавление», следующее после «Второй тысячи», обозначается „1Z“ („Erste Zugabe“); второе «Прибавление» после «Третьей тысячи» – „2Z“ („Zweite Zugabe“); заключительный раздел книги, озаглавленный автором «Нижеследующие рифмованные речения добавлены при наборе» („Folgende Sinn=Getichte sind vnter wehrendem Druck eingelauffen“), – „ZD“ („Druck-Zugabe“, „Zugabe während des Drucks“). Согласно утвердившейся традиции, пробелы между элементами индексов не ставятся.

У эпиграмм Логау в издании Лессинга и Рамлера 1759 года римская цифра в круглых скобках означает номер «книги», арабская – порядковый номер эпиграммы. Аббревиатура «ЛР» означает «издание Лессинга – Рамлера».

Все стихотворные переводы в настоящей статье выполнены автором; при этом переводы аутентичных текстов Логау выполнены по его прижизненному изданию, а переводы эпиграмм из сборника Лессинга и Рамлера – по тексту издания 1759 года.

Выдающийся немецкий поэт-эпиграмматист эпохи барокко, классик немецкой литературы Фридрих фон Логау (1605–1655) родился и прожил всю свою жизнь в карликовом герцогстве Бриг (в настоящее время – Бжег) в Силезии. Он был советником двора, а в конце жизни – гофмаршалом и членом правительства Людвига IV Пяста (1616–1663), герцога Брига и Лигница. С 1648 г. он также был членом веймарского учено-литературного «Плодоносящего общества». За свою жизнь Логау издал только две книги: в 1638 году – первый поэтический сборник под заглавием «Первая сотня немецких рифмованных речений Соломона из Голау» [1], и в 1654 году, за год до смерти, – итоговое собрание под названием «Три тысячи немецких рифмованных речений Соломона из Голау» („Salomons von Golaw Deutscher Sinn=Getichte Drey Tausend“), включающее 3560 стихотворений и эпиграмм [2]. (Анонимный сборник-приношение из пятидесяти комплиментарных од, панегириков и эпиграмм герцогине Бригской, под названием «Анна София, или Разнообразные стихотворения в честь светлейшей и высокородной Княгини и Госпожи… сочиненные Почтительным Верноподданным» [3], изданный им в 1652 г. в нескольких экземплярах для двора, мы оставляем в стороне. – М. Н.). При жизни поэта его творчество получило лишь незначительный резонанс. По мнению некоторых исследователей, книга эпиграмм Логау, в момент ее выхода в свет, была попросту обречена на неизвестность, так как, при тогдашнем уровне развития книжного рынка, она едва ли имела шанс получить распространение за пределами узкого круга друзей, знакомых и родственников автора [4, S. 10].

Традиционно принято считать, что творчество Логау не встретило интереса у его современников, и к началу XVIII века он был полностью забыт. Однако едва ли справедливо было бы говорить о «полном забвении» автора, имя которого на протяжении почти ста лет после его смерти, – т. е. и в эпоху барокко, и в век Просвещения, – множество раз упоминалось в целом ряде отечественных (имеется в виду – немецких) источников, как научных, так и литературных: здесь и ученые поэтики, и отзывы современников, и воспоминания потомков. Тем не менее, необходимо признать, что к этому времени – т. е. к XVIII веку – оба поэтических сборника Логау действительно стали раритетами, и первое переиздание его поэзии (если его можно так назвать) состоялось только через 48 лет после выхода в свет его прижизненного собрания.

Можно предположить, что это могло случиться и раньше, если бы родственники поэта были хоть немного озабочены судьбой его литературного наследия. Имеется в виду, прежде всего, его единственный сын и наследник Бальтазар Фридрих (1645–1702), барон фон Логау унд Альтендорф цу Брокут, владелец имений Замиц, Форхаус, Обер-Билау, Цирне etc. и советник двора князя Нассау-Дилленбург. Выпускник университета в Тюбингене, сын Логау был известным полигистором, библиофилом и одним из образованнейших людей своего времени. Он приобрел для себя и своих потомков баронский титул (1687) и был другом прославленных поэтов той эпохи – Кристиана Гофмана фон Гофмансвальдау (1616–1679) и Даниэля Каспера фон Лоэнштейна (1635–1683), а также меценатом поэта Кристиана Грифиуса (1649–1706), сына выдающегося драматурга и поэта эпохи барокко Андреаса Грифиуса (1616–1664). Еще спустя полвека после кончины Бальтазара Фридриха монументальный «Всеобщий словарь ученых» академика Кристиана Готлиба Йохера (1694–1758) сравнивал его с знаменитым французским археологом, исследователем античности и знатоком греческой скульптуры Николя де Пейреском (1580–1637) [5, S. 2501].

Несмотря на все это, по мнению издателя и биографа Логау Густава Эйтнера (1835–1901), сын Логау «не только не сознавал всего значения [творчества] своего отца, но и ничего не сделал для поддержания его литературной славы» [6, S. 745]. В свою очередь, известный поэт романтического направления Вильгельм Мюллер (1794–1827), издавший в 1824 г. в серии «Библиотека немецких поэтов семнадцатого столетия» в одном томе (VI) избранные произведения двух классиков – Логау и Ганса Ассмана фон Абшатца (1646–1699), безусловно поставил Бальтазару Фридриху в упрек то, что по его косвенной вине поэзию Логау постигло забвение, поскольку, «опубликовав, без ведома и воли автора, труды Кристиана Грифиуса, он даже не подумал о том, чтобы воскресить память о своем отце посредством нового издания его эпиграмм» [7, S. XXII].

Также и внучатый племянник поэта по боковой линии, силезский стихотворец Генрих Вильгельм фон Логау унд Альтендорф ауф Брокут (1693–1740), автор двух поэтических сборников: «Поэтические досуги» (1725) и «Поэтические забавы» (1727), – хотя и заявил в предисловии к первому из них, что «следует прославленными стопами господина Соломона фон Голау, как своего родственника и знаменитейшего предшественника в немецкой поэзии, чей почтeнный прах единственно способен придать значение его труду» [8, S. VII], – однако тоже ничего не сделал для того, чтобы произведения его «родственника и предшественника» вновь увидели свет.

О том, что к началу XVIII века Логау все же не был окончательно забыт, свидетельствовало появление в 1702 году (год смерти Бальтазара Фридриха), спустя почти полвека после собрания эпиграмм 1654 года, курьезного издания, вышедшего, без указания имени автора, под заглавием «Воскрешенные стихотворения С. ф. Г., к коим прилагаются различные доселе неопубликованные поэтические размышления, героическим душам посвященные» [9]. «С. ф. Г.» означало «Соломон фон Голау». Барон Бальтазар Фридрих, по всей вероятности, отношения к изданию не имел. Книга была выпущена во Франкфурте-на-Майне и Лейпциге издателем Иоганном Адамом Пленером (годы деятельности: 1682–1709); она включала 1225 стихотворений, из которых только 983 принадлежали Логау, а авторами остальных были известные немецкие поэты XVII в.: Мартин Опиц (1597–1639), Кристиан Гофман фон Гофмансвальдау (1616–1679), Филипп фон Цезен (1619–1689), Генрих Мюльпфорт (1639–1681), Беньямин Нейкирх (1665–1729), Эрдман Ноймайстер (1671–1756), Каспар Циглер (1621–1690), Николаус Пойкер (ок. 1623–1674) и другие. Помимо них, издатель поместил в книгу стихотворения двух популярных стихотворцев начала XVIII века – Фридриха Рудольфа фон Каница (1654–1699) и Иоганна фон Бессера (1654–1729), а также целый ряд анонимных текстов, в которых исследователи не без оснований склонны были видеть его собственные «поэтические произведения». Сборник, впрочем, успехом у читателей не пользовался и скоро превратился в библиографическую редкость.

Несмотря на эту публикацию, – а, может быть, и благодаря ей, – Логау, по справедливому суждению писателя, драматурга и критика эпохи Просвещения Готхольда Эфраима Лессинга (1729–1781), к середине XVIII века все еще был «известен не далее, чем по имени» [10, S. III]. Неопровержимым доказательством «неизвестности» поэта, на взгляд Лессинга, было то, что даже популярный в то время эпиграмматист Кристиан Вернике (1661–1725), ученик полигистора и гуманиста Даниэля Георга Морхофа (1639–1691), по его собственным словам, «не знал никого, кто отважился бы написать целую книгу эпиграмм на одном из живых языков» [10, S. IV]. «Мы могли бы, – говорит далее Лессинг, – привести длинный список критиков, преподавателей поэтики, собирателей ученых анекдотов, которые либо вовсе его [Логау. – М. Н.] не помнят, либо припоминают, но с существенными ошибками» [10, S. V]. В своих критических статьях о Логау он повторяет: «Наши новые критики и профессора поэтики едва упоминают его имя и ничего из него не цитируют», – и продолжает: «Они никогда его не читали; они не знают и того, что у него имеется...» [11, S. 261].

Одним из тех, кого имел в виду «просветитель», был известный писатель, критик и теоретик литературы Иоганн Кристоф Готшед (1700–1766). «Этот человек, – говорит Лессинг, – который славится своим знанием наших старых поэтов, именует его [Логау. – М. Н.] в указателе к своей поэтике „Соломоном Логау“ – диковинной смесью его подлинного имени и псевдонима. Он также ни разу не привел из него ни единого примера, как приводит их из Опица, Флеминга, Даха, Чернинга и других…» [12, S. 386]. Образцы же эпиграмм Логау, помещенные в немецких поэтиках второй половины XVII – первой половины XVIII вв., по мнению Лессинга, являются лишь очевидным доказательством убогого вкуса их авторов и едва ли способны пробудить в читателе желание познакомиться с поэтом ближе. «Таким образом, – заключает Лессинг, – Логау так никогда и не был оценен по достоинству, и, пройди еще полстолетия, он, вероятно, так бы и сгинул» [11, S. 261].

Одной из причин этого критик называет как раз вышеупомянутый сборник «Воскрешенных стихотворений», анонимный автор которого, на свой собственный вкус и по собственному произволу, подверг едва ли не все тексты Логау, в него включенные, многочисленным и по большей части неоправданным исправлениям, сокращениям и переделкам, что послужило в 1759 году поводом для острой критики Лессинга:

Таким виделось Лессингу положение дел к тому моменту, когда он, в соавторстве с берлинским придворным поэтом Карлом Вильгельмом Рамлером (1725–1798), предпринял новое издание поэзии Логау – второе за целое с лишком столетие, протекшее со времени выхода в свет собрания эпиграмм 1654 года.

Согласно замечанию одного из современных исследователей и издателей поэзии Логау, – литературоведа из Мюнхена д-ра Эрнста-Петера Викенберга (*1935), – мнение о том, что Лессинг и его коллега Рамлер, выпустив в 1759 году сборник избранных стихотворений Логау «Эпиграммы Фридриха фон Логау в двенадцати книгах, с примечаниями о языке поэта» [13], тем самым «спасли» Логау от грозившего ему «полного и окончательного забвения», следует считать «легендой, созданной историками литературы» [14, S. 285].

Тем не менее, приходится признать, что, несмотря на многочисленные упоминания о поэте и ученые публикации о нем, его эпиграммы, – как, впрочем, и произведения многих других поэтов – его современников, – к середине XVIII в. практически исчезли из немецкой литературы. И что именно Рамлеру и Лессингу принадлежит честь фактического «открытия» творчества этого выдающегося поэта для широкой читательской аудитории. Поэтому, когда Лессинг в предисловии к своему изданию написал: «К чему нам доказывать, что Логау неизвестен? Каждый читатель, никогда о нем не слыхавший, поверит нам и без доказательств» [10, S. V], – это было на тот момент безусловной истиной.

В апреле – июне 1759 г. Лессинг посвятил творчеству вновь «открытого» им автора в издаваемом его другом, писателем и журналистом Кристофом Фридрихом Николаи (1733–1811), критическом журнале «Письма о новейшей литературе» («Briefe, die neueste Litteratur betreffend»), в котором он в то время активно сотрудничал, три статьи («письма»): №36 (от 26.04.1759 г.), №43 (от 21.06.1759 г.) и №44 (от 29.06.1759 г.). В «Литературных письмах» Лессинг подвергает творчество «воскрешенного» им (как сам он говорит) «одного из наших лучших старых поэтов» [11, S. 260] подробному рассмотрению. В предисловии, написанном тем же Лессингом для нового издания поэзии Логау, последний назван «лучшим поэтом опицевой школы» [10, S. III] и «более, чем просто эпиграмматистом» [11, S. 261].

Одновременно с публикацией критических статей, Лессинг и Рамлер в мае того же года выпустили в свет подготовленный ими сборник избранных эпиграмм Логау. Книга вышла в издательстве Морица Георга Вайдмана (1658–1693) «Вайдмановская книготорговля» в Лейпциге, которое в то время возглавлял книгоиздатель Филипп Эразмус Райх (1746–1787). Издание представляет собой небольшой изящный томик карманного формата в сером пергаментном переплете, со страницами из белоснежной тряпичной бумаги и обрезами, окрашенными под синий мрамор, – одним словом, оформлено в лучших традициях немецкого переплетного искусства XVIII столетия. Текст книги набран готическим шрифтом («фрактурой»), но без «швабахера», или «еврейского шрифта», в заголовках и без устаревших буквиц, виргелей и назальных штрихов авторского прижизненного издания 1654 года; орфография последнего также исправлена на современную согласно языковой норме середины XVIII столетия. Страницы книги украшены разнообразными гравированными заставками, и в начале ее помещен живописный фронтиспис в классицистском стиле. Таким образом, Лессинг сказал истинную правду, когда сообщил в своем 43-м «Литературном письме», что Логау «явился во всей изысканности и великолепии, которые подобают классическим писателям» [12, S. 383].

Благодаря изданию Лессинга – Рамлера 1759 г. поэзия Логау вошла в «золотой фонд» немецкой литературы и стала неотъемлемой частью национальной культуры Германии. В том, что эпиграммы Логау обрели новую жизнь, нельзя не видеть безусловной заслуги обоих выдающихся деятелей немецкого Просвещения. Однако позднейшей традицией в литературоведении была чрезмерно преувеличена роль в этом событии первого из них и, в сущности, практически сведено к нулю значение второго. Причина этого, по всей вероятности, состоит в том, что Лессинг считается в наши дни одной из наиболее значительных фигур немецкой литературы Нового времени, в то время как жизнь и творчество Рамлера покрыты мраком забвения. По этой же причине, очевидно, и издание Логау 1759 года принято именовать «изданием Лессинга», тогда как по справедливости его следовало бы называть «изданием Рамлера».

Карл Вильгельм Рамлер, при жизни именовавшийся «немецким Горацием», родился 25 февраля 1725 года в г. Кольберге (Померания) в семье налогового инспектора. В 1736–1738 гг. мальчик учился в городской школе Кольберга, откуда в 1738 г. (вероятно, в связи с потерей родителей) был отослан в детский приют в Штеттине, и затем продолжил учебу в латинской школе детского приюта в Галле. В 1742 г. юноша поступил в университет города Галле на факультет теологии, а тремя годами позже перевелся на медицинский факультет Берлинского университета, – однако вскоре оставил учебу, решив полностью посвятить себя литературе. В этом намерении его всецело поддерживал поэт Иоганн Вильгельм Людвиг Глейм (1719–1803), с которым Рамлер познакомился в Берлине, и благодаря которому он в июне 1746 г. получил место домашнего учителя.

В 1747 г. Рамлер вернулся в университет и в следующем году, после его окончания, был, как доцент философии, приглашен преподавать в Прусском Королевском кадетском корпусе в Берлине, где позже был удостоен звания профессора философии и изящных искусств. На этом поприще он подвизался до 1790 г. В 1750 г. Рамлер, вместе с философом и эстетиком Иоганном Георгом Зульцером (1720–1779), издавал журнал «Критические известия из мира науки». В 1746–1766 гг. он публиковал собственные переводы античных классиков, как латинских (Гораций, Марциал, Катулл), так и греческих (Анакреонт). Помимо переложений классических авторов, Рамлер предпринимал и теоретические труды: так, в 1774 г. он издал сочинение «Введение в изящные науки» („Einleitung in die Schönen Wissenschaften“), представлявшее собой перевод трактата французского философа, аббата и академика Шарля Баттё (1713–1780) «Основные начала литературы» („Principes de la Littérature“, 1764), за что его, согласно тогдашнему обычаю, прозвали «немецким Баттё» [7, S. XXIV]. В 1786 г. Рамлер был избран в члены Прусской Академии наук, а годом позже – в члены берлинской Академии художеств.

В собственном творчестве поэта основное место занимала лирика. Рамлер прославился благодаря своим торжественным одам в честь короля Фридриха Великого (1712/1740–1786). Последний, однако, не обращал на стихотворца никакого внимания, – но его сын и преемник Фридрих Вильгельм II (1744/1786–1797), после своей коронации в 1786 г., сделал Рамлера членом академического совета Прусской Академии наук и назначил поэту пенсион в 800 талеров в год. Согласно пожеланию короля, Рамлер в 1790 г. получил пост директора Берлинского национального театра, на котором пребывал вплоть до 1797 г., т. е. практически до конца жизни.

Знаменитый русский писатель-сентименталист, историограф и поэт Н. М. Карамзин (1766–1826), высоко ценивший литературные заслуги Рамлера, во время своего заграничного европейского вояжа посетил поэта в Берлине 5 июля 1789 г. В своем путевом дневнике «Письма русского путешественника» (1790–1801) Карамзин посвятил ему следующие строки:

[Ввиду того, что процитированный нами отрывок из травелога Карамзина содержит большое количество имен, принадлежащих истории немецкой литературы и ныне мало кому известных, мы приводим их перечень с пояснениями. Гесснер, Соломон (1730–1788) – швейцарский поэт, художник и график. Один из крупнейших мастеров европейского рококо. Получил от современников прозвание «швейцарского Феокрита». Штольберг, Фридрих Леопольд, граф (1750–1819) – немецкий поэт и дипломат, друг И. В. Гете и И. В. Фосса, автор од, баллад, сатир и драм, трагедии «Тимолеон» (1784), а также переводов «Илиады» (1778), Платона (1796–1797), Эсхила (1802) и Оссиана (1806). Фосс, Иоганн Генрих (1751–1826) – немецкий поэт, переводчик и публицист; один из виднейших деятелей просветительского движения; основоположник группы «Союз рощи» («Гёттингенской рощи»), входившей в движение «Буря и натиск»; автор перевода «Одиссеи» (1781) и «Илиады» (1793) Гомера. Экхоф, Конрад (1720–1778) – известный немецкий актер и театральный деятель. Энгель, Иоганн Якоб (1741–1802) – немецкий драматург, критик, поэт и философ эпохи Просвещения, автор трактата «Мысли о мимике» (1785). Вейсе, Христиан Феликс (1726–1804) – немецкий писатель, драматург и поэт, автор ряда комедий и повестей для юношества].

Карл Вильгельм Рамлер скончался 11 апреля 1798 г. в возрасте 73 лет и был похоронен на Старософийском кладбище при церкви св. Софии в Берлине. При жизни им были изданы «Немецкие песни» (1766), которые впоследствии переиздавались как «Лирические цветы» (1772), «Оды» (1767), «Басни» (1783–1790), а также «Военные песни» (1778). Его «Оды Горация» (1800), «Избранные оды Анакреонта» (1801) и двухтомные «Поэтические труды» (1801–1802) были опубликованы посмертно.

Лессинг впервые встретился с Рамлером в 1752 году. В то время Рамлер приобрел известность как автор стихотворных переработок произведений старых немецких поэтов – Мартина Опица, Андреаса Грифиуса, Пауля Флеминга (1609–1640), Андреаса Чернинга (1611–1659), Адама Олеария (1603–1671) и т. д. Он вынашивал проект издания серии антологий, посвященных различным поэтическим жанрам – оде, басне, сатире, эпиграмме и т. д. О Фридрихе фон Логау (а точнее – Соломоне фон Голау) как авторе книги эпиграмм, изданной в ту же эпоху, Рамлер узнал из трактата Готшеда «Опыт критической поэтики для немцев» (1730, 1751) и предпринимал попытки отыскать его сборники, наряду с произведениями других упоминаемых Готшедом поэтов XVI–XVII вв.: британского неолатинского эпиграмматиста Джона Оуэна (1564–1622) в переводе поэта Валентина Лёбера (1620–1685), Даниэля Георга Морхофа, Иоганна Риста (1607–1667) и других. В начале 1758 г. Рамлер наводил справки о Логау у Глейма, который и направил его к Лессингу [16, S. 364–365]. Последний в то время не был еще тем великим Лессингом, которого знает современная литература: он еще не написал своего знаменитого «Лаокоона» и не стал автором не менее знаменитой «Гамбургской драматургии»; то был молодой Лессинг – прославленный критик эпохи «Литературных писем». Рамлер сблизился с ним на почве общего интереса обоих к старой немецкой литературе.

Таким образом, именно Рамлер, – а не Лессинг, как до сих пор принято было считать, – стоял у истоков этого литературного открытия и второго, важнейшего в аспекте дальнейшей судьбы поэзии Логау, издания его эпиграмм [17, S. 397]. Когда Лессинг весной того же года вернулся в Берлин из Лейпцига, Рамлер немедленно привлек его к работе по воплощению своего замысла антологии немецких эпиграмм, который, однако, довольно скоро претворился в замысел создания книги избранных эпиграмм одного-единственного автора. Так в мае 1758 года начался совместный труд обоих энтузиастов по подготовке к печати поэтического наследия Логау.

Будущий том избранных эпиграмм Логау создавался Лессингом и Рамлером на основе аутентичных текстов поэта. Определенно известно, что раннего сборника эпиграмм Логау 1638 г. «Первая сотня немецких рифмованных речений Соломона из Голау» у составителей издания не было, поскольку Лессинг в своем предисловии недвусмысленно заявляет: «Мы нигде не могли его достать, и кто знает, существует ли он еще где-либо в мире?» [10, S. VIII]. Вопрос чисто риторический, поскольку в Германии экземпляры этого раритета в то время имелись в Бреслау, Дрездене, Ганновере, Мангейме, Ульме и Вольфенбюттеле. Впрочем, согласно рассказу Густава Эйтнера, экземпляр этого сборника был все же выписан Лессингом из Бреслау, однако пропал во время его пересылки Рамлеру в Берлин [6, S. 739].

Интересно, что это был не единственный в жизни Лессинга случай пропажи книг и рукописей во время пересылки: точно таким же образом позже исчезла и рукопись его «Фауста». Как явствует из «Письма о пропавшем „Фаусте“ Лессинга капитана фон Бланкенбурга» от 14.05.1784 г., Лессинг «…взял рукопись с собой, отправляясь в путешествие из Вольфенбюттеля в Дрезден; ларец, в котором лежали эта рукопись и еще другие бумаги и вещи, он передал кучеру, который должен был доставить все это в Лейпциг одному из родственников писателя, купцу Лессингу, а тот должен был потом позаботиться о дальнейшей отправке посылки в Вольфенбюттель. Но ларец так и не прибыл; достойный человек, которому он должен был быть послан, заботливо осведомлялся, писал сам по этому случаю Лессингу и т. д. Однако ларец так и исчез, и Бог ведает, в какие руки он попал или где он еще спрятан!» [18, S. 251]. Упомянутый в заглавии Кристоф Фридрих фон Бланкенбург (1744–1796) – литератор, известный как автор первой теории романа („Versuch über der Roman“, 1774).

Как бы там ни было, исходным материалом для будущего издания послужил Лессингу и Рамлеру не ранний сборник поэта, а его прижизненное собрание эпиграмм 1654 г., экземпляр которого был предоставлен им иенским профессором Готлибом Штолле (1673–1744), главой и библиотекарем Иенского литературного общества, а прежде – представителем Второй силезской школы поэтов, известным в немецкой литературе XVII века как «Силезский Леандр».

Упомянутый экземпляр содержал целый ряд текстовых корректур, вписанных от руки и носивших на себе несомненный отпечаток старины, в связи с чем Лессинг, в предисловии к изданию, высказал предположение, что эти исправления были внесены в книгу самим Логау [10, S. XII]. Однако экземпляр собрания эпиграмм Логау, которым пользовались Лессинг и Рамлер, не был в действительности подлинным авторским экземпляром: последний, в свое время принадлежавший сыну поэта барону Бальтазару Фридриху фон Логау, с 1704 г. находился в библиотеке Великого герцога Вильгельма Эрнста Саксен-Веймарского (1662/1683–1728), куда он был продан вместе со всей библиотекой Бальтазара Фридриха после смерти последнего в 1702 г. Авторы издания, впрочем, не настаивали на своем предположении, – но все же обнаруженные в книге рукописные исправления их, несомненно, заинтересовали, так что Лессинг признается: «…почли мы за благо принять иные из этих исправлений, а также осмелились, по образцу их, добавить некоторые от себя» (курсив наш. – М. Н.) [Ibidem]. О количестве и характере этих «добавленных от себя исправлений» Рамлера и Лессинга еще будет идти речь впереди.

Издание 1759 г. представляет собой, прежде всего, плод усердного и целеустремленного труда его авторов по отбору и редактированию аутентичных текстов Логау. Трудно установить в точности, какая часть работы над изданием принадлежала Лессингу, а какая – Рамлеру. Как сообщает исследователь этого издания литературовед Вальтер Хойшкель (1866 – после 1901), – согласно утверждению самого Рамлера в предисловии к его второму изданию Логау 1791 г., отбор и редактирование эпиграмм для сборника 1759 г. были выполнены лично им, вкладом же Лессинга были только предисловие и лингвистическое приложение к изданию в виде толкового словаря языка поэта [19, S. 2–3]. Согласно более позднему свидетельству известного филолога, издателя и критика Карла Лахмана (1793–1851), автором отбора текстов был Лессинг, а автором редактуры – Рамлер [19, S. 2]. Однако наиболее вероятной представляется третья версия, становящаяся очевидной из переписки, которая велась в то время между Лессингом, Рамлером и Глеймом (см. письмо Глейма к Рамлеру от 9.12.1759 г.): что отбор эпиграмм осуществлялся обоими авторами совместно, но решающее слово в нем принадлежало Рамлеру [20, S. 309], и редактирование текстов проводилось Рамлером при полном одобрении Лессинга [16, S. 363–364]. В любом случае несомненно одно: что ответственность за опубликованный текст и качество издания лежит на обоих.

Работа составителей над книгой избранных эпиграмм Логау продолжалась ровно год и к маю 1759 г. была практически закончена. Стоит заметить, что, в то время как Лессинг, завершив работу со сборником, вышел из творческого союза с Рамлером и больше к поэзии Логау не возвращался, его бывший коллега и соиздатель не оставил своих трудов по изданию собственноручно адаптируемых им произведений старых немецких поэтов. Таким образом, если для Лессинга этот эпизод его биографии был единичным и продолжения не имел, то для Рамлера издание эпиграмм Логау явилось всего лишь звеном в цепи его переработок поэзии немецких авторов эпохи барокко и, кроме того, не осталось единственным в своем роде. Тридцать два года спустя после выхода в свет томика Логау, выпущенного им совместно с Лессингом, Рамлер подготовил новое переиздание его избранных эпиграмм: корпус раннего сборника был дополнен тремя новыми книгами, тексты снабжены подробными комментариями. Новое рамлеровское издание эпиграмм поэта, разумеется, подобающим образом перемешанных и отредактированных, вышло в 1791 г. в той же самой лейпцигской «Вайдмановской книготорговле», влачившей с 1787 г. унылое существование под рутинным управлением Марии Луизы Вайдман (1715–1793) [21].

Литературная судьба развела обоих «творцов» посмертной славы Логау и поставила каждого на подобающее ему место. По замечанию упоминавшегося выше поэта-романтика Вильгельма Мюллера, «работы Лессинга [т. е. предисловие к сборнику 1759 г. и словарь языка Логау. – М. Н.]… по сей день публикуются среди его статей и не утратили своей ценности, в то время как критические опыты Рамлера ныне могут вызывать интерес лишь как литературные курьезы» [7, S. XXIV].

В своем предисловии к изданию Лессинг говорит о Логау: «…бесспорно, в лице его одного мы имеем вместе Марциала, Катулла и Дионисия Катона» [10, S. VIII]. Этот же тезис он повторяет в заключении своего 43-го «Литературного письма» от 21 июня 1759 г. [12, S. 398]. Приведенное высказывание – не преувеличенная похвала, а программная концепция, отражающая понимание Лессингом и Рамлером специфики творчества Логау. Характеристика, данная ему Лессингом, восходит к афористическому определению характера поэзии Логау, впервые высказанному в 1668 г. поэтом Квирином Кульманом (1651–1689), а в XVIII веке повторно сформулированному Глеймом в его переписке с Рамлером (письмо №339 от 2.12.1758 г.): что Логау – это «немецкий Марциал» [20, S. 341–342]. Это мотто было всецело в духе присущей той эпохе традиции титулования современных литераторов именами античных классиков: так, Рамлера, как было сказано выше, именовали «немецким Горацием», Гесснера – «швейцарским Феокритом», Клопштока – «немецким Гомером», Глейма – «немецким Анакреонтом», Виланда – «немецким Лукрецием», и т. д. Названная традиция, впрочем, процветала в немецкой литературе уже столетием ранее: так, Опица прославляли при его жизни как «немецкого Горация, Гомера, Вергилия и Пиндара» [22, с. 275]; «немецким Горацием» называли и поэта Андреаса Чернинга. Примечательно также, что титул «британского Марциала» в XVII веке принадлежал английскому эпиграмматисту Джону Оуэну. Так или иначе, но формула Глейма была охотно усвоена и подхвачена как Рамлером – переводчиком эпиграмм Марциала, так и Лессингом, который взял ее на вооружение в качестве девиза и магистральной идеи будущего издания, расширив до вышеупомянутой триады, в которой имя Марциала стоит на первом месте.

С исключительной наглядностью эта программная триада представлена на фронтисписе издания 1759 г. Аллегорическая картина, выполненная известным в то время художником Иоганном Вильгельмом Майлем (1733–1805), представляет собой типичную классицистскую композицию в псевдоантичном духе. В центре ее возвышается круглый, увенчанный шаром пьедестал с восседающим на нем юным фавном со свирелью; возле пьедестала два младенца-ангелочка на облаке держат круглый барельеф с головой молодого мужчины в профиль, на поле слева от которой можно прочесть имя Логау. На переднем плане, спиной к задрапированной занавесями колонне, сидит живописно полуобнаженная дама – аллегория Славы; в правой руке она держит жезл, а левой протягивает по направлению к вышеописанной группе венок, предназначенный украсить барельеф поэта. Такие же украшенные венками барельефы фигурируют на трех других колоннах на заднем плане: на них помещены изображения Дионисия Катона, Марциала (на средней) и Катулла. Согласно замыслу художника, для барельефа Логау предназначено почетное место на пьедестале в центре картины. Что же до изображения на барельефе, то оно представляет собой всего лишь стандартный профиль анонимного молодого человека, лишенный каких бы то ни было индивидуальных черт и не могущий дать представления об истинном облике Логау, оставшемся неизвестным потомкам.

В «Письмах о новейшей литературе» и в предисловии Лессинга можно найти также словесные иллюстрации вышеупомянутой триады. Именуя Логау «немецким Марциалом, Катуллом и Дионисием Катоном», Лессинг выстраивает своего рода программную парадигму, которой в творчестве поэта условно соответствуют три тематических направления: сатирическое, анакреонтическое и моралистическое. В соответствии с этой установкой, Лессинг и Рамлер имели целью, прежде всего, продемонстрировать очевидное сходство творчества силезского поэта XVII в. с поэзией римского эпиграмматиста эпохи императора Домициана, испанца по происхождению, Марка Валерия Марциала (40–104); поэтому в издание были щедро отобраны сатирические и скоптические (нравоописательные) эпиграммы в духе творчества последнего, то есть те эпиграммы, в которых Логау высмеивает разнообразные недостатки человеческой природы, «маленькие слабости и смешные привычки... повседневные пороки и воскресные добродетели» своих современников [23, S. 300].

Поэзия Логау лирического направления, отсылающая, по мнению Рамлера и Лессинга, к творчеству римского поэта Гая Валерия Катулла (84/87–54 до н. э.), представлена в издании 1759 г. игриво-галантными стихотворениями, вызывавшими особенное восхищение Лессинга, который все их собрал в VI книге своего издания: «…в каждой ее пиэсе, – говорит он в своем, уже цитировавшемся выше, 43-м «Литературном письме» от 21 июня 1759 г., – есть некое изящество, наивность, нежность, а нередко и плутовство, и Логау предстает в них как наш немецкий Катулл, если не гораздо более» [12, S. 394–395].

И, наконец, в соответствии с замечанием Лессинга, что «прекрасный и глубокий смысл многих эпиграмм Логау заставляет причислить их к тем многочисленным золотым изречениям, которые достойны того, чтобы быть запечатленными в памяти каждого» [12, S. 398], около половины объема издания 1759 г. составляют гномические (наставительные) эпиграммы, которые, по мнению составителей, отсылают к творчеству так называемого «Дионисия Катона». Под этим именем во времена Лессинга подразумевался позднеантичный философ и ритор, по всей вероятности, грек-вольноотпущенник из римского рода Катонов, издавший около 250 или 300 г. сборник из 144 латинских моральных сентенций в стоическом духе, написанных античными гекзаметрами. Этот сборник, известный под названием «Дистихи Катона» или «Катоновы нравственные двустишия» („Catonis disticha moralia“), и ошибочно приписывавшийся древнеримскому писателю и государственному деятелю Марку Порцию Катону Старшему Цензору (234–149 до н. э.), был в средние века и в Новое время эталоном дидактической поэзии и изучался во всех школах Европы.

Впору задать вопрос: для чего, собственно, понадобилось Лессингу привлекать к своей аргументации Катулла с Дионисием Катоном, если программной установкой составителей была корреляция Логау с Марциалом? Ведь и в творчестве римского эпиграмматиста можно найти не одну только нравоописательную сатиру, посвященную бичеванию пороков, как следует из смысла парадигмы Лессинга и состава его издания, но также и образцы иных поэтических жанров, круг которых вполне отражает весь диапазон тогдашней античной поэзии, за исключением, разве что, эпических поэм: это и элегии, и панегирики, и гномы, и эклоги, и эпитафии, и эпистолы, и анакреонтика. Причем лирические стихотворения Марциала нисколько не уступают таковым же Катулла; в свою очередь, его гномические эпиграммы нередко более соответствуют по своему характеру гномике Логау, нежели назидательные гекзаметры «Катоновых дистихов».

Как можно предположить, упомянутая триада была изобретена, главным образом, из желания составителей сборника найти как можно более солидное обоснование творчества Логау в глазах современников, – а гимназический Катулл и известный каждому образованному немцу с детства Катон были для тогдашней публики фигурами не только знаковыми, но и внушающими почтение, – в отличие, кстати, от Марциала с его довольно сомнительной в глазах филистерского общества репутацией. Как бы там ни было, издание Лессинга – Рамлера по своему характеру и составу было задумано и осуществлено в полном соответствии с вышеупомянутой триадой, в которой Марциал играл роль протагониста.

Нельзя, впрочем, утверждать, что эта тенденция идет вразрез с творчеством самого Логау. В его поэзии, так же как и в творчестве целого ряда его современников, всецело находит отражение известная эволюция немецкой литературной эпиграммы XVII в. – этого, по выражению литературоведа Гюнтера Мюллера (1890–1957), «основного лирического жанра той эпохи» [24, S. 225], – «от преобладания эпиграмм в стиле греческой антологии к преобладанию сатирических эпиграмм в стиле Марциала» [25, 294].

Эпиграммы Марциала, с момента их первого издания во Флоренции в 1471 г., получили в тогдашней Европе широкую известность. В XVII в. Марциал был наиболее популярным из античных авторов, и его творчество являлось эталоном для всех без исключения немецких эпиграмматистов. Примечательно, что распространение книг Марциала вызвало активное противодействие церкви; один из наиболее ярких тому примеров – издание лютеранского пастора Иоганнеса Бурмейстера (после 1564 – после 1635) «Благочестивые переложения возрожденного Марциала» (1612) [26], в котором оригиналам Марциала противопоставлялись их латинские парафразы в христианском духе. Это издание, – между прочим, не единственное в своем роде, – было предпринято специально с целью «увести нежную юность из клоаки языческой мерзости на службу христианского благочестия» („…teneram iuventam ex cloaca ethnicæ fœditatis ad officinam Christianae pietatis educere“) [25, S. 263], – где под «клоакой» подразумевалось именно творчество римского эпиграмматиста. Тем не менее, поэзия последнего только за период 1600–1700 гг. выдержала в Германии более пятидесяти переизданий.

Творчество Марциала оказало несомненное влияние и на Логау [см. 27]. Оно выразилось не только в искусстве пуанта – неожиданного остроумного поворота мысли в эпиграмме, внезапно проливающего новый свет на суть описываемого в ней предмета, – искусстве, в котором Марциалу, по единодушному мнению литературоведов Нового времени, и прежде всего – Лессинга, не было равных. Влияние римского сатирика, несомненно, сказалось и в использовании поэтом восходящего к Марциалу, а до него – к Катуллу, античного принципа расположения стихотворений, именуемого „ποικιλία“ («пестрота», «разнообразие» – греч.) и состоящего в том, чтобы «перемежать и перемешивать стихи разных размеров и разных тем, чтобы читателю доставляло удовольствие самому нащупывать и ощущать перекличку схожих стихотворений из разных мест книги» [28, с. 83]. Безусловно, некоторое следование образцу Марциала можно найти и в предисловии «К читателю» прижизненного издания 1654 г., своим стилем и отдельными положениями коррелирующем со вступлением к книге I «Epigrammaton libri». Имеются также случаи прямых заимствований поэтом из творчества римского автора: например, сюжет приамеля Логау «На Техникуса» (I,3,32) восходит к эпиграмме Марциала „Declamas belle, causas agis, Attice, belle“ (II, 7), а эпиграмма «Застольная дружба» (I,8,30) представляет собой близкое к тексту стихотворное переложение эпиграммы Марциала „Hunc quem mensa tibi, quem cena paravit amicum“ (IX, 14). Тем не менее, сатира Логау имеет принципиально иной характер, нежели марциаловская, ибо в ее основе лежит задача исправления нравов, которой Марциал перед собой не ставил. В этом отношении сатира Логау сближается с национальной немецкой традицией обличительной сатиры XV–XVI вв., которая, как правило, имела морализирующий характер.

Принятая авторами издания 1759 г. исходная программа нашла свое отражение и в структуре их сборника. Прижизненное издание эпиграмм Логау 1654 г. включает 3560 стихотворений и подразделяется на три книги («Тысячи»), в каждой из которых – по десять глав, или центурий («Сотен»); кроме того, в нем имеются три «Прибавления». Издание Лессинга – Рамлера построено по совершенно иному принципу: его составители отказались от авторского десятичного членения на «Тысячи» и «Сотни» и разделили свой сборник на двенадцать «книг» – в полном соответствии со сборником эпиграмм Марциала (за вычетом «Книги зрелищ», предваряющей у римского сатирика Книгу I). Вместо книги XIII «Гостинцы» и книги XIV «Подарки» Марциала в издании 1759 г. помещено «Прибавление», включающее, наряду с двумя эпиграммами-двустишиями, одиннадцать длинных сатир, эпистол и элегий. Количество стихотворений в книгах I–XII издания Лессинга – Рамлера не одинаково и не является круглым числом, но произвольно варьируется от одной книги к другой, в чем, несомненно, также можно видеть осознанную имитацию сборника Марциала. Так, у последнего в книгах I – XII содержится соответственно следующее количество эпиграмм: 118 – 93 – 100 – 89 – 84 – 94 – 99 – 82 – 103 – 104 – 108 – 98; аналогично этому, в книгах I – XII издания Лессинга – Рамлера находим следующее количество стихотворений: 87 – 88 – 94 – 107 – 112 – 73 – 108 – 114 – 106 – 120 – 133 – 129. Эти цифры не продиктованы насущной необходимостью, но являются не чем иным, как слепым подражанием римскому прототипу, поскольку, учитывая объем издания 1654 г., Лессингу и Рамлеру, очевидно, не составляло никакого труда «добрать» необходимое количество эпиграмм до круглой цифры, одинаковой в каждой из книг.

Этим же, по-видимому, объясняется и нарочито неупорядоченное тематическое расположение текстов в одиннадцати из двенадцати книг издания 1759 г., в которых наблюдается хаотическое смешение эпиграмм на самые различные темы, вне какой бы то ни было закономерности, своей «продуманной случайностью» („ordo neglectus“) также коррелирующее с античным образцом. Принимая во внимание обилие исходного материала, составителям нетрудно было бы придать своему сборнику определенную внутреннюю организацию, – но предвзятая заданность, очевидно, сыграла решающую роль и здесь. Сам Лессинг признает, что при разделении сборника на главы они «не руководствовались содержанием или интонацией эпиграмм» [12, S. 394]. Единственным исключением, как уже говорилось, является VI книга, в которой оказались собраны, во вкусе Лессинга, почти исключительно эпиграммы игриво-эротического и застольно-гедонистского содержания, и которую по этой причине, по выражению Вальтера Хойшкеля, «можно было бы озаглавить „Любовь и вино“» [19, S. 6].

Тенденцией, столь же очевидно отсылающей к Марциалу, является и стремление авторов издания начинать и заканчивать каждую из своих «книг» эпиграммой Логау на поэтологическую тематику (у римского эпиграмматиста этот принцип прослеживается, полностью или наполовину, прямо или косвенно, в книгах I, II, III, IV, VI, VIII, IX, X и XI). Как поясняет Лессинг в 43-м «Литературном письме», это было сделано для того, чтобы придать каждой из книг «некое подобие целостности» [12, S. 394].

Парадоксально, но предисловие Логау к его прижизненному изданию 1654 года, столь очевидно перекликающееся со вступлением Марциала к его I книге, Лессинг и Рамлер оставили без внимания и не включили в свой сборник, несмотря даже на то, что в нем имеется ряд ценных указаний автора, – например, о «говорящих именах», которые он использует в своих нравоописательных эпиграммах, и о которых подробнее будет сказано ниже.

Установка издателей на следование античному «образцу» простирается также на общее количество стихотворений Логау, отобранных ими для своего сборника: так, в двенадцати книгах Марциала насчитывается 1172 эпиграммы, а в двенадцати книгах издания 1759 г. им условно соответствует 1271 эпиграмма (не считая тринадцати стихотворений в «Прибавлении»): числа, не только близкие, но и подобные друг другу при условии незначительной перестановки цифр. Всего же из 3560 стихотворений собрания Логау авторами издания было отобрано немногим более трети – 1284 номера. В предисловии к изданию Лессинг разъясняет подобное решение составителей:

(Разность между 3560 номерами полного собрания эпиграмм Логау и 3553 номерами, названными здесь Лессингом, проистекает из того, что в прижизненном издании Логау 1654 г., с его сквозной нумерацией текстов по центуриям и «Прибавлениям», в двух «Прибавлениях» семь длинных стихотворений, – 1Z,201 и 2Z,97–102, – остались не пронумерованными. – М. Н.).

Последний тезис особенно примечателен, так как именно он был положен в основу будущего издания. Мысль о том, что «у всех народов считается превосходным поэт, у которого треть произведений удачна», следует, вероятно, оставить на совести Лессинга. В своем 36-м «Письме» от 26 апреля 1759 г. он так объясняет примененный им и Рамлером принцип отбора третьей части стихотворений Логау: «Он [Логау. – М. Н.] опубликовал в 1654 г. том из… трех тысяч [эпиграмм] и более чем полутысячей их дополнил. Ныне считается, – и я в любом случае настаиваю на этом мнении, – что на одну девятую часть они превосходны, на одну девятую хороши, и еще на одну девятую сносны…» (Курсив наш. – М. Н.) [11, S. 262]. Пресловутые «три девятых» Лессинга в сумме составляют опять-таки одну треть. По мнению литературоведа Андреаса Пальме, обоснование для отбора стихотворений в издании Лессинга – Рамлера восходит к поэзии того же Марциала, а именно – к эпиграмме «К Лавсу» („Ad Lausum“, VII, 81):

Triginta toto mala sunt epigrammata libro.

Si totidem bona sunt, Lause, bonus liber est. [29, p. 129].

(Тридцать всего эпиграмм плохих я нашел в твоей книге.

Если в ней столько же, Лавс, удачных, – она хороша.)

Тридцать «удачных» эпиграмм в книге, включающей в среднем сто номеров, составляют приблизительно одну треть: отсюда и следует, по мысли Пальме, третичный принцип отбора эпиграмм в издании 1759 г., на котором настаивает Лессинг [17, S. 401]. И действительно, по отдельным тематическим направлениям отобранных эпиграмм между авторским прижизненным изданием 1654 г. и сборником Лессинга – Рамлера наблюдается именно подобное соотношение, при этом принцип «одной трети» прослеживается относительно четко, хотя и не везде. Так, из 832 эпиграмм сатирического типа в издание 1759 г. было отобрано 339 номеров, в том числе: из 128 эпиграмм, посвященных критике двора и придворной жизни, в издание Лессинга – Рамлера включено 49; из 201 антивоенных эпиграмм отобрано 33/78; из 44 эпиграмм на солдат в издание взято 16; из 8 эпиграмм на шведов оставлено 5; из 31 на Францию и французов – только 2; из 61 эпиграммы, посвященной критике моды и галломании, составители включили в сборник лишь 7; из 10 эпиграмм на кавалеров отобрано 3. По другим тематическим векторам наблюдается подобная же картина: сатира на князей и власть имущих: 77 – 34; критика города: 20 – 7; сатира на врачей: 20 – 6; на юристов: 19 – 3. Из 202 шпрухов, или рифмованных пословиц (proverbia metrica), оставлено только 74, – зато из 131 стихотворения, относящегося к жанру анакреонтики, отобрано около половины – 64 номера. И, наконец, из более 380 образцов религиозной лирики Логау в издание 1759 г. отобрано 60.

В сущности, проблема отбора стихотворений из собрания такого объема, как то, о котором здесь идет речь, касается не одного только рассматриваемого нами сборника 1759 года: она закономерно возникала, возникает и будет возникать перед любым издателем эпиграмм Логау. Так или иначе, но пять наиболее значительных по объему изданий поэзии Логау за три века, – Лессинга и Рамлера 1759 г. (1284 произведения), Рамлера 1791 г. (1631), Густава Эйтнера 1870 г. (1000) [30], Уве Бергера 1967 г. (1000) [31] и Эрнста-Петера Викенберга 1984 г. (800) [32], – отражают именно репрезентативный подход их составителей, при этом в двух первых нарушен авторский порядок расположения стихотворений. Надо полагать, что и любое из последующих изданий эпиграмм поэта, если оно не будет, подобно изданию Эйтнера 1872 г., задумано как полное, неминуемо будет построено по репрезентативному принципу.

Приходится признать, что приведенные выше слова Лессинга в определенной степени отражают реальное положение вещей: объем прижизненного издания Логау слишком велик, доля второстепенных текстов в нем достаточно заметна, – и, несмотря на то, что все эти стихотворения суть не что иное, как детали одной огромной мозаики, призванной, согласно традициям литературы эпохи барокко, отображать мир, они, несомненно, способны осложнить восприятие книги и ухудшить впечатление от чтения последней. А потому – отсев неизбежен. Однако, хотя Рамлер и Лессинг и были по-своему правы в идее отбора, но в принципе, избранном ими, они далеко уклонились от истины.

В сущности, кто бы ни производил отбор текстов для репрезентативного издания, результат всегда будет зависеть от личных вкусов составителя; для того же, чтобы он был объективным, составитель сборника должен руководствоваться, прежде всего, единой концепцией прижизненного издания. Но даже и в этом случае полученный в результате сборник будет представлять собой искусственно собранную массу текстов вне какой-либо общей идеи, – в то время как множество пропущенных стихотворений неизбежно будет вызывать чувство неудовлетворенности у читателя. Вывод может быть только один: либо эпиграммы Логау надо издавать в виде антологии «крылатых изречений», распределив весь контент по тематическим рубрикам, – либо собрание поэта следует переиздавать полностью и без купюр, то есть именно так, как издал свои стихотворения сам автор.

Лессинг весьма иронически, а порой и гневно отзывается в своем 43-м «Литературном письме» о лейпцигском издателе Иоганне Адаме Пленере – составителе сборника эпиграмм Логау «Воскрешенные стихотворения С. ф. Г.» (1702), предшествовавшего по времени его и Рамлера изданию. В частности, по поводу состава издания он пишет: «То, что при этом самые наипревосходнейшие пиэсы своего поэта он полностью упустил из виду и не «воскресил», – это ошибка, за которую сего бумагомарателя едва ли следует хвалить» [12, S. 391]. Но, к сожалению, ровно то же самое можно сказать и о самих Рамлере и Лессинге по поводу стихотворений Логау, отобранных ими уже для их совместного издания. Лессинг в своем предисловии разъясняет читателям:

Таким образом, из общего количества 3560 эпиграмм прижизненного издания Логау, за вычетом отобранных Лессингом и Рамлером для своего сборника 1284 номеров, в которых, хотя порой и с большим трудом, но все же отыскалось нечто «наималейшее, оказавшееся достойным выбора» составителей, остается 2276 стихотворений, которые отнесены были ими в разряд «прочих», об отсутствии которых читателю «не стоит даже сожалеть», поскольку они, по убеждению обоих «просветителей», являются «еще более худшими», чем даже самые «слабейшие» из отобранных ими. Авторы сборника проявили здесь несомненную заботу о публике, чтобы та при чтении поэзии Логау чувствовала себя комфортно и «не спотыкалась», – «ибо нигде читатель не спотыкается с такой досадой, как в эпиграмме, которая слишком коротка для того, чтобы можно было не замечать ее недостатков» [10, S. XII]. Возможно, в этом и заключался основной принцип отбора.

Невольно возникает вопрос: как же мог сам поэт, не то что написать, но включить в свою книгу и опубликовать такое невероятное количество настолько слабых и посредственных стихотворений, что даже самая заурядная нравоописательная эпиграмма из сборника 1759 г., к тому же еще и отредактированная до неузнаваемости авторами издания, по уверениям Лессинга, все же гораздо интереснее всех их, вместе взятых? Столь колоссальное число будто бы совершенно неинтересных и неудачных стихотворений не может не внушить непредвзятому исследователю обоснованного сомнения в законности и объективности подхода обоих издателей к творчеству поэта, которого они взялись «открыть».

Внимательный анализ жанрового состава издания 1759 г. показывает, что отбор стихотворений в нем проводился составителями не столько по художественному, как утверждает Лессинг, сколько по жанрово-тематическому принципу. Упоминавшийся выше Вальтер Хойшкель в своем исследовании, посвященном изданию Лессинга – Рамлера, перечисляет разряды эпиграмм, отвергнутые составителями in corpore: это хронограммы (стихотворения, посвященные календарным датам); посвящения друзьям и знатным персонам (кроме имеющих историко-литературную ценность); эпиталамы, или «свадебные поздравления»; «крестинные письма» (стихотворные напутствия новорожденным); эпитафии; анаграммы (эпиграммы с буквенными перестановками в заглавиях), и т. д. [19, S. 5–6]. Были оставлены без внимания также стихотворные циклы Логау: «на пять чувств» (ΙΙ,8,23–27), «на время суток» (II,8,77–80), «на дни недели» (II,10,19–26), «на месяцы года» (II,10,31–42), «придворно-игровой» цикл (III,8,44–51), цикл эпитафий «возлюбленной половине» (I,8,65–68), превосходный цикл эпитафий в заключительном «Прибавлении» (ZD,112–120, 123–125) и т. д.

Некоторое исключение представляют собой лишь три из них: монументальный перикопен-цикл на все воскресенья и праздники церковного года (I,9,1–69), из 69 катренов которого Рамлер и Лессинг все же отобрали три, изменив их при этом до неузнаваемости (об этих эпиграммах еще будет идти речь ниже); небольшой цикл «заговоров» – „Festemacher“ (I,4,56–58), из которого отобрана одна эпиграмма, – а также «застольный» цикл (II,7,43–49), из которого составители включили в свой сборник две эпиграммы-экспромта: «Число гостей» (II,7,43; ЛР VI, 39) и – в отредактированном виде – «Пресную заповедь гостеприимства» (II,7,48; ЛР XI, 108). Столь характерные для поэзии барокко консептистские эпиграммы – например, такие, как «Азбука Божьей кары» (I,7,55), четверостишие под названием «1. Activum. 2. Passivum. 3. Deponens. 4. Neutrum. 5. Defectivum» (I,7,67), приамель-акростих «Азбука войны» (I,5,49) и многие другие стихотворения этого рода, – также были оставлены за рамками издания. Подобно этому, и практически все, за редкими исключениями, эпиграммы обсценного содержания, а с ними и те, в которых имеет место игра слов двусмысленно-эротического характера, постигла та же участь, – те же из них, которые все же попали на страницы сборника, были предварительно отредактированы и приведены в «пристойный» вид.

Таким образом, составители сборника удалили не только специфически барочные стихотворные раритеты, но и практически все, что не соответствует «марциаловскому стандарту», взятому ими за образец. По этой же причине в издании 1759 г. наблюдается явный переизбыток нравоописательных эпиграмм, вне зависимости от их художественного уровня, благодаря чему в сборник было включено немалое количество посредственных и малоинтересных стихотворений. С другой стороны, полное отвержение издателями откровенно натуралистических, эротических и обсценных образцов, в первую очередь характерных как раз для творчества Марциала, несомненно идет вразрез с принятой ими концепцией, являясь, как о том будет подробнее сказано ниже, вынужденной данью морализаторским установкам эпохи и ханжеским взглядам современников.

Вопреки заверениям Лессинга, что «…даже и слабейшие из них [стихотворений, отобранных для сборника. – М. Н.] послужат для читателя доказательством того, сколь мало должен он сожалеть об отсутствии прочих», в издание 1759 г., как показывает даже поверхностное чтение собрания эпиграмм 1654 г. или издания Густава Эйтнера 1872 г., не попало огромное количество текстов Логау, которые могли бы сделать честь любому автору, но которые, тем не менее, составителями сборника были сочтены «худшими из худших». В качестве доказательства достаточно привести хотя бы один-единственный пример: эпиграмму «Седина» („Graue Haare“, I,4,43), соединяющую в себе идейную проблематику эпохи барокко (memento mori) с характерным случаем принципа „discordia concors“ («согласное несогласие». – лат.) в форме сближения далеких друг от друга вещей – сена и седины, и образно повествующую о скоротечности человеческой жизни:

Wann graues Haar dir wächst/ sprich: Hew wird dieses seyn/
Das auff dem Kirchhoff nechst/ der Tod wird sammlen ein. [2, I, S. 83]

(Скажи, заметив проседь: мне время сено шлет,
Что скоро на погосте смерть в холмик соберет.)

Наиболее значительную долю из отвергнутого Лессингом и Рамлером составляют стихотворения, принадлежащие к духовно-моралистическому направлению. В первую очередь среди них следует упомянуть религиозную лирику Логау, которой критический отсев коснулся в особенно высокой степени. Ни в предисловии к изданию, ни в посвященных Логау «Литературных письмах» Лессинг ни словом не упоминает об этом роде эпиграмм, столь характерном для эпохи, в которую жил и творил поэт. Впрочем, само по себе то, что издатели не отдавали предпочтения духовной поэзии, не должно вызывать удивления. Сын пастора из Каменца в Саксонии, по своим убеждениям – последователь Спинозы и антиклерикалист, Лессинг придерживался мнения, что путь немецкой литературы должен идти «мимо княжеских дворов и молитвенных домов» [33, с. 124]. Вероятно, по этой причине, по словам Густава Эйтнера, «…из превосходных стихотворений [Логау. – М. Н.] религиозного содержания было отобрано поразительно малое количество» [6, S. 746]. Численность этих эпиграмм в издании 1759 г. составляет немногим более 4,7% от общего количества, против 10,4% в издании 1654 г. Таким образом, духовная составляющая творчества Логау редуцирована в издании Лессинга – Рамлера, в сравнении с авторским прижизненным собранием эпиграмм, более чем вдвое.

ЭПИГРАММЫ ЛОГАУ В РЕДАКЦИИ ЛЕССИНГА И РАМЛЕРА

Как уже говорилось выше, в своем предисловии к изданию 1759 г. Лессинг с негодованием отзывается о сборнике И. А. Пленера 1702 г., – и не только о его составе, но и о качестве его текстов. «Невероятно, какую волю забрал он себе со своим автором, – замечает критик по тому же поводу в 43-м «Литературном письме», – среди сотни эпиграмм нет ни единой, оставшейся не изуродованной, – однако по большей части не видно ни малейшей причины, по которой он пожелал навязать нам свои мнимые улучшения…» [12, S. 388]. Но, к сожалению, «ошибки» издателя сборника Логау 1702 г., на свой манер «улучшившего» многие эпиграммы и стихотворения Логау, не удалось избежать и Лессингу с Рамлером. Как объясняет сам Лессинг в 43-м «Письме», авторы издания 1759 г. «не перепечатали его слово в слово, так как три тысячи пятьсот пятьдесят три эпиграммы не могут быть все одинаково хороши и все достойны того, чтобы быть открытыми» [12, S. 393].

Под скромным признанием «не перепечатали слово в слово» фактически скрывается то, что эпиграммы Логау и в издании 1759 г., как в сборнике 1702 г., претерпели целый ряд изменений как в отношении своей формы, так и содержания. Авторы издания подвергли многочисленным исправлениям также язык и стиль оригиналов. Всего в издании Рамлера – Лессинга отредактированы, – если учитывать также исправление орфографии XVII века, – все без исключения 1284 текста Логау, в него вошедшие; при этом, если не принимать во внимание образцов, подвергшихся незначительной «косметической» правке, не менее 223 стихотворений из этого количества переработаны издателями частично или полностью.

По свидетельству Хойшкеля, редакторы, с целью сокращения исторической дистанции и облегчения чтения архаичных текстов, произвели в последних следующие преобразования: замену латинских склонений немецкими; модернизацию орфографии и пунктуации; замену французских и латинских окончаний немецкими; исправление или замену реликтовых оборотов нормативными, и разговорных – литературными [19, S. 29–31]. Добавим к этому, что все латинские формы говорящих имен персонажей в заглавиях и тексте сатирических нравоописательных эпиграмм Логау были заменены на немецкие. Согласно заявлению Лессинга, редактирование оригиналов Логау имело целью, прежде всего, устранение «ненатуральных, грубых оборотов» и приближение текстов к современной языковой норме. в предисловии к изданию он говорит:

Однако далеко не всегда редакторы ограничивались всего лишь модернизацией авторской манеры и исправлением реликтов языка. По замечанию Эйтнера, «не только старомодные формы и обороты переделаны на новый лад, но даже мысли и содержание многих эпиграмм, порой при явном недостатке их верного понимания, до такой степени переиначены, что с полным правом не могут больше считаться произведениями Логау» [6, S. 746–747].

Среди формальных переделок, учиненных издателями в текстах поэта, наиболее типичны следующие: изменения говорящих имен героев эпиграмм; изменения заглавий эпиграмм; изменения строфики последних, – например, переделки двустиший в четверостишия или в трехстишия, и наоборот; произвольные сокращения в текстах оригиналов; изменения стихотворных размеров; изменение интонации оригиналов; изменения редакции текстов соответственно вкусам современников; снижение высокости текстов; секуляризация духовной лирики и др. Ниже мы приводим отдельные характерные примеры того, как именно Рамлер и Лессинг «отредактировали» стихотворения из собрания эпиграмм Логау 1654 г. и какие внесли в них «улучшения», модифицируя их по своему вкусу и в меру понимания стоявшей перед ними задачи.

Поэты эпохи барокко в своих сатирических эпиграммах, как правило, выводили не столько конкретных лиц, сколько обобщенные человеческие типы, и в изобилии бичевали в них различные человеческие изъяны, пороки и недостатки. Лирическим героям этих эпиграмм, т. е. обладателям обличаемых пороков, присваивались особого рода псевдонимы или прозвища. Логау был особенно изобретателен в создании подобных прозвищ, посредством которых он нередко отображал обличаемый порок при помощи слов, взятых из латинского, греческого и других европейских языков. В его собрании насчитывается порядка 670 эпиграмм, в которых встречается 488 значащих псевдонимов, как «говорящих», так и «не-говорящих». Рамлер и Лессинг отобрали в свой сборник около 300 таких эпиграмм, которые составили немногим менее четверти всего объема их издания. При этом в целом ряде эпиграмм авторские псевдонимы персонажей они заменили своими собственными, хотя и лишенными нередко того смысла, который вкладывает в свои имена Логау, но более привычными для века Просвещения и к тому же употребляемыми самим Лессингом в его сатирических эпиграммах. Характерным примером этой тенденции может служить эпиграмма «Сон слаще меда» (I,7,40; ЛР VI, 49). (Здесь и далее объяснения этимологии говорящих имен в эпиграммах Логау взяты нами из монографии д-ра Пауля Хемпеля (1881 – после 1917) «Искусство Фридриха фон Логау» (1917) [34, S. 232–281]. – М. Н.):

Мед нагоняет сон; едва его поела,
Как что-то, – может быть, всего лишь пчелка, – село
На кожу Либитилле; она ж спала нечутко,
И ныне, – замечают, – распухла не на шутку.

Говорящее имя «Либитилла» означает «девица, сгорающая от желания» и восходит к латинскому слову „libido“ – «желание, влечение». Деликатные редакторы, вероятно, не желая оскорбить целомудрие читателей, знающих латынь, сочли необходимым заменить его на имя героини древнегреческого пасторально-эротического романа Лонга «Дафнис и Хлоя», который в их время, очевидно, ни в ком никаких соблазнительных ассоциаций уже не вызывал:

Мед нагоняет сон. Лишь Хлоя мед поела,
Как что-то (может быть, всего лишь пчелка) село
На кожу ей. Она же спала не слишком чутко, –
И ныне, замечают, распухла не на шутку.

Героиня эпиграммы 1Z,112 у Логау зовется «Поркия» (Porcia) – «непотребная женщина» (от лат. „porca“: «свинья»), и заглавие эпиграммы в оригинале выглядит как „Auff Porciam“. Рамлер и Лессинг переиначили заглавие в „Auf die Portia“ (II, 37), т. е. «На Порцию»: это имя этимологически восходит к латинскому „portio“: «часть, доля»; таким образом, смысл изменения имени остается за гранью понимания:

Ради мужа-коротышки Порция не портит зренья;
Лишь через плечо посмотрит – полон взгляд ее презренья:
Ведь глаза испортить может мелкий шрифт во время чтенья.

«Цвайфлигунда» (I,8,78; ЛР VI, 56) – говорящее имя, образованное поэтом, на основе немецкой этимологии, от „zweifeln“ – «сомневаться» и означающее деву, чья невинность вызывает сомнение. Под пером редакторов издания 1759 г. это имя заменено «Дубиозой», т. е. псевдонимом на основе латинской этимологии с тем же значением (от „dubium“: «сомнение»). Это говорящее имя было, впрочем, позаимствовано ими, как можно предположить, из эпиграммы Логау II,4,31, которая также стоит в их сборнике под номером I, 75.

Цвайфлигунда шла печально
Прямиком к исповедальне.
Видит поп – вошла юница;
Говорит ей: «Вы девица?»
Та в ответ: «Грешна я, ах! –
Как и вы, отец, на днях».

Дубиоза так уныло
К покаянью приступила;
Поп спросил: «Так ты – девица?»
Что ответить тут решиться?
Говорит: «Грешна я, ах! –
Как и вы, отец, на днях».

Герой эпиграммы по имени «Титир» (I,6,33; ЛР IV, 91) – влюбленный пастух в античной сельской поэзии (Вергилий, «Буколики», I), а также традиционный любовник в пасторалях XVII в. – у Рамлера и Лессинга получил прозвище «Коридон» – условное имя аркадских пастухов, также популяризованное Вергилием в его эклогах и встречающееся в эпиграммах Логау (I,5,68; II,3,83). При этом редакторы не заметили очевидного искажения смысла четверостишия, поскольку у Вергилия пастух Коридон (прототипом для которого послужил сам автор) горестно стенает от любви к некоему «Алексису» («Страсть в Коридоне зажег прекрасный собою Алексис». – «Буколики», II, 1, пер. С. В. Шервинского). Иначе говоря, имя «Коридон» вызывает ассоциации с совсем иной «любовью», нежели та, что описана в тексте эпиграммы:

На Титира
Титир льет потоки слез,
Батраков он всех печальней;
«Мою Нису черт унес, –
Говорит, – вчера из спальни».

На Коридона
Коридон промок от слез,
Пастушкá тоска взяла:
«Черт любимую унес, –
Плачет, – Ниса умерла!»

Аналогичным образом в издании Лессинга – Рамлера были изменены следующие говорящие имена героев эпиграмм Логау: «Тёльплин» (ZD,215; ЛР Х, 79) – что означает «остолоп» (от нем. „Tölpel“) – превратился в «Тракса», и в того же «Тракса» редакторы перекрестили «Бибо» (III,4,3; ЛР XII, 73) – пьяницу (от лат. „bibo“ – «пью»), героя нескольких сатирических эпиграмм Логау. Другой герой, – внешне свирепый, но внутренне робкий «Шнайдуф» (III,7,95; ЛР XI, 12), т. е. попросту безобидный хвастун (от нем. диал. „er schneidt uf“, совр. лит. „aufschneiden“: «хвастать, врать, рассказывать небылицы») – получил от Рамлера с Лессингом имя демона-мстителя греческой мифологии Аластора ( др. -греч. Ἀλάστωρ). «Каконий» (I,10,83; ЛР V, 48) – заурядный плут (от греч. „κακός“) – переименован в «Гераста» (Эраста?). Герой эпиграммы по имени «Фурв» (ZD,77; ЛР XII, 67) – «вероломный» (от лат. „furvus“: «страшный, жуткий») – получил от авторов издания буколический псевдоним «Атриоль». «Пульхрипроба» (I,10,55; ЛР VI, 10) – «целомудренная красотка» (от лат. „pulchra“: «красивая» и „proba“: «порядочная») – сокращена редакторами до «Пульхры». «Альбелла» (II,9,91; ЛР IX, 33) – «белокожая; набеленная» (от лат. „albus“) – стала просто «Альбой».

С другой стороны, честная дама по имени «Проба» (от лат. „proba“) (II,10,94; ЛР VI, 66) почему-то вдруг оказалась у издателей «Павлиной», словно попала на страницы сборника Логау из эпиграмм Грифиуса. И даже безобидный честолюбец Фабий, обладатель простого древнеримского «не-говорящего» имени (III,9,31; ЛР XII, 50), под пером Рамлера и Лессинга по непонятной причине превратился в «Мило»: таким образом, возникла беспричинная аллюзия на римского народного трибуна 57 г. до н. э. Тита Анния Милона (ок. 95–48 до н. э.), героя II сатиры Ювенала, в которой он, за свою расправу над известным демагогом Публием Клодием Пульхром, назван „homicida“ – «человекоубийца» (II, 26).

Помимо говорящих имен, Лессинг и Рамлер не обошли вниманием и заглавий эпиграмм Логау. Так, эпиграмма I,8,42 в прижизненном собрании Логау имела, в pendant к тексту, также длинное «эпиграмматическое» заглавие «Хочешь быть придворным, да? Так учись кричать: „И я!“». Рамлеру и Лессингу оно решительно не понравилось, и они урезали его до двух последних слов: «И я!» (I, 74):

Похвально для придворных знать много языков,
Но лучше всех – ослиный, на все согласный, рев.

Аналогичным образом эпиграмма «Положение и бытие» (1Z,186) предстает перед нами в издании 1759 г. под названием «Доход и имение» (III, 39). Заглавие четверостишия «Aurum et aura. Золото и воздух» (I,4,36; ЛР II, 81) в издании Рамлера и Лессинга лишилось своей латинской половины. Эпиграмма «Придворная валюта» (II,3,65) в сборнике 1759 г. переименована в «Спесь» (VII, 86). Двустишие «Золотая середина» (II,6,32) получило заголовок «Компромисс» (XII, 117). Четверостишие «Уважение» (II,2,83) у редакторов превратилось в «Престиж» (XI, 126). Подобно этому, эпиграмма «Высокое положение» (III,1,78) в издании 1759 г. обрела заглавие «Устойчивое положение» (III, 79), а двустишие «Добродетель вместо порока» (III,5,23) стало называться просто «Добродетель» (XI, 18). Эпиграмма «Усердие к добродетели» (II,2,40) в сборнике 1759 г. переименовано в «Цену добродетели» (V, 28). Эпиграмма «Врачевание» (1Z,24) стала «Искусством врачевания» (V, 34). Заглавие эпиграммы «Пожелание некой особе. К даме» (ZD,36) сокращено до «Пожелания даме» (VI, 20). И, наконец, эпиграмма «Поцелуй» (III,5,54) получила от Лессинга с Рамлером «уточненное» заглавие «Эпистолярный поцелуй» (VI, 51).

В эпиграмме «На Фугипода, или беглеца» („Auff Fugipodem oder Lauff=Füßlern“, I,4,62) изменение заглавия произведено вкупе с изменением имени. Говорящее имя героя эпиграммы в переводе означает «беглец» и является гибридом лат. „fugere“: «бежать» и греч. „πούς, ποδός“: «нога». Логау так и представляет заглавие стихотворения – в виде имени и следующего за ним его перевода на немецкий. Далее в тексте герой, в строгом соответствии с правилами грамматики, именуется «Фугипус» („Fugipus“). Лессинг и Рамлер переиначили его имя в «Фугипес»; при этом оригинальное сочетание греческого генитива с латинским аккузативом („=podem“) в имени героя в заглавии эпиграммы было заменено латинским словом „pes“ – «нога» („Auf den Fugipes“, III, 45).

Три отобранных составителями четверостишия из «церковно-годового», или перикопен-цикла Логау, – т. е. цикла духовных катренов (об этом жанре, как и о «редакции», которую приобрели упомянутые четверостишия у издателей сборника, будет подробнее рассказано ниже), в издании 1759 г. были точно так же радикально переименованы, утратив при этом малейшие признаки своей жанровой принадлежности: катрен «В воскресенье Mизерикордиас Домини» (I,9,33) стал именоваться «Пастыри» (VII, 52); катрен «В 15-е воскресенье после Троицы» (I,9,57) – «Упование» (I, 77), – и, наконец, катрен «В 18-е воскресенье после Троицы» (I,9,60) получил от Рамлера с Лессингом заглавие «Любовь к людям» (VIII, 94).

Три случая появления латинских изречений в тексте издания Рамлера и Лессинга также представляют собой интересный материал для комментирования. Так, эпиграмма «На женщин» (I,2,97) в раннем сборнике Логау 1638 г. называлась „In foeminas loquaces“ (II, 67), – т. е. «На болтуний» (лат.). В издании Лессинга – Рамлера у этого двустишия появилось новое название: „Lingua praecurrit mentem“ (III, 18), что в переводе с латинского означает «Язык опережает разум»; авторами этого афоризма, по всей вероятности, являются сами издатели. Эпиграмма «Правительственная погода» (I,2,48; ЛР III, 10) в сборнике 1638 г. именовалась „Tempestas Politica“ (II, 24). В издании 1654 г. на поле справа от этой эпиграммы вставлена глосса: „Principes sunt Dii, non quidem Altitonantes, sed Imitonantes“ («Правители суть боги, но не те, что мечут молнии, а лишь подобные им» – лат.). Это изречение, принадлежащее, возможно, самому поэту, в издании 1759 г. стало подзаголовком эпиграммы. И, наконец, сатира «Пробужденная Химера» (I,3,80; ЛР Z,2) в издании Лессинга – Рамлера получила подзаголовок „Epigramma est brevis Satyra; Satyra est longum Epigramma“ («Эпиграмма – это короткая сатира; сатира – это длинная эпиграмма». – лат.): это латинское изречение, восходящее к формуле Опица в его трактате «Книга о немецком стихосложении» (1624): «Эпиграмму я потому причисляю к сатире, что сатира есть длинная эпиграмма, а эпиграмма – короткая сатира» [35, Dij], – в прижизненном издании является авторским примечанием к другой сатире – «Амадис-девицы» (II,3,59), вероятно, по причине ее непомерной длины (196 стихов).

Устойчивая традиция не считать эпиграммы серьезным лирическим жанром и поступать с ними как заблагорассудится не есть достижение нашего времени: издание Лессинга и Рамлера демонстрирует нам со всей очевидностью, что названная тенденция процветала уже в их классический век. В противном случае, например, едва ли можно было бы представить себе, что четверостишие можно переделать в трехстишие, – однако именно подобная метаморфоза произошла с эпиграммой Логау «О соловье» (I,7,79; ЛР Х, 93). При этом из трех авторских антитез (ст. 1, 2 и 4) остались только две, а специфический барочный хиазм (ст. 2) исчез бесследно, – зато возникла тройная рифма, и философская мысль редакторов облеклась в заключительную оригинальную сентенцию:

Вдали ты – всё, вблизи – ничто, мой соловей:
Для слуха – волшебство, насмешка – для очей.
Ты – как наш мир, а мир – как ты, певец ночной:
В начале – только блеск, в конце – лишь звук пустой.

Ты издали – велик, вблизи – обман сплошной;
Для слуха – волшебство, для взора – вид смешной.
Ты – как наш мир: и он вблизи – обман сплошной!

Аналогичная перекройка четверостиший в трехстишия имеет место также в рамлеровской «редакции» эпиграмм «Придворная милость» (II,2,59; ЛР II, 58) и «Золотое тысячелетие» (II,4,37; ЛР VII, 32). В другом случае в трехстишия переделываются двустишия: так, эпиграмма «Работа любви» (III,3,93; ЛР Х, 46) в издании 1759 г., подобно эпиграмме «О соловье», приобрела вид трехстишия-монорима с укороченными строками и измененным стихотворным размером:

Кто, любовь, твою работу столь прилежно исполняет?
Тот, кто от иной работы столь же рьяно убегает.

Любви работу исполняет
Лишь тот, кто – люди замечают –
Иной работы избегает.

Переделка двустиший в четверостишия – также не новость, и не следует обольщаться, будто образцы отечественных «переводов» из Логау, встречающиеся там и сям на страницах хрестоматий, историй немецкой литературы и иных советских изданий, – а теперь и в Интернете, – являются в этом отношении чем-то курьезным и выходящим из ряда вон. Бессовестный переводческий произвол вовсе не есть инновация советской школы художественного перевода минувшего столетия, в чем можно убедиться на примере двустишия «На Псевдона» (III,4,21; ЛР VIII, 23), превратившегося, по манию Лессинга с Рамлером, в переработанное авторами четверостишие. Говорящее имя героя эпиграммы «Псевдон» означает «лживый» (от греч. „ψεύδω“) и отсылает к комедии Плавта «Псевдолус» («Лжец»):

Виртуозно лжет Псевдон; веры я ему не дам,
Даже если свою ложь он признает ложью сам.

Псевдо лжет столь небывало,
Что, пусть даже он и сам,
Что он лжет, объявит нам, –
Не поверю я нимало.

Подобная же метаморфоза произошла с двустишиями «Клевета» (II,4,83; ЛР VIII, 109), «Придворные свойства» (III,5,9; ЛР XI, 13) и «Влюбленные» (ZD,64; ЛР II, 67). Еще один интересный случай обратной переделки – на этот раз четверостишия в двустишие: именно это произошло с эпиграммой «Скрытность» (II,9,98; ЛР XII, 84):

Кто свой рот не раскрывает, –
За таким не обсуждают;
Должен сам о том молчать,
Что другим не нужно знать.

В отдельных случаях изменение строфики происходит путем соединения двух самостоятельных эпиграмм воедино: таким образом, из двух дистихов создается один катрен. Подобная участь постигла четыре эпиграммы Логау; две из них – под одинаковым названием «Придворная мудрость» (III,1,48, 49; ЛР XI, 128), из которых было образовано четверостишие под тем же названием. Другая пара двустиший – «Благая бедность» (I,3,98) и «Плачевное богатство» (I,4,2) – были соединены в четверостишие под общим заглавием «Благая бедность, плачевное богатство» (VII, 56):

В том благо бедняка, что редко он страшится:
Ведь больше нет того, чего б он мог лишиться. (I,3,98)

Богатому – беда, забыт покой и сон:
Ведь завтра, может быть, проснется нищим он! (I,4,2)

Вот благо бедняка: со страхом он расстался, –
Ведь нечего терять, когда ни с чем остался!
Вот горе богача: ведь мысли нет страшней,
Что завтра может он проснуться всех бедней.

Там, где «достается» строфике целого стихотворения, не стоит горевать о такой «мелочи», как выброшенный стих или несколько стихов: это принимается, так сказать, «по умолчанию». Сокращениям в издании 1759 г. подверглись и те стихотворения Логау, в которых, с точки зрения Рамлера и Лессинга, имеются проявления излишней патетики наставительного или духовного характера, выходящей за рамки создаваемого ими образа «немецкого Марциала», а также пассажи, которые редакторы сочли ненужными длиннотами в галантно-витиеватом барочном стиле. К примеру, в прекрасном стихотворении «Весна» (I,7,50; ЛР VI, 19) оказались выброшенными, как «не относящиеся к делу», первые четыре стиха:

Там, где колесница Феба
Нам весну приносит с неба,
Близнецов лобзанья нудит,
Дня и ночи сладость будит…

В антивоенной эпиграмме «Трофеи» (I,3,67; ЛР I, 44) Рамлер и Лессинг попросту «ампутировали» половину текста, т. е. целиком удалили первое из двух его четверостиший, сочтя его «необязательным вступлением», которое следует отбросить и приступить прямо к делу (здесь и далее опущенные редакторами стихи выделены курсивом. – М. Н.):

Французов упрекают, что их произношенье
Различно с написаньем, и легких слов значенье
У них со смыслом порознь. О, так и мы, поверь!
Взгляни, что значит слово «трофей» у нас теперь.
Ты думаешь, «трофеи» – что у врага отняли?
О, нет: крестьян пожитки, и что в именьях взяли,
С больших дорог пожива, добыча с алтаря:
Вот что зовут «трофеем» враги – да и друзья.

Аналогичной хирургической операции – то есть ампутации верхней половины текста – подверглись в издании 1759 г. также стихотворения «Болтливость» (II,10,90; ЛР V, 55) и «Ложь» (ZD,175; ЛР V, 79). В эпиграмме же «Самообман» (III,9,4; ЛР XII, 48) редакторы удалили последний, третий стих, в котором, как можно видеть, заключается «мораль» стихотворения, а также раскрывается его смысл. В результате возникло двустишие, прочтя которое, читатель уж точно не захочет читать дальше:

«Обманщик!» – Франца назовут, – он тотчас разозлится;
Добавят: «самого себя», – он тут же согласится:
Ведь обличать самообман не станет мир трудиться.

«Обманщик!» – Франца назовут, и вмиг он разозлится;
Добавят: «самого себя», – он тут же согласится.

В приамельных (приáмель – средневековый фольклорный жанр «перечисления с заключением») эпиграммах «На Техникуса» (I,3,32; ЛР IV, 71), «Напрасные труды» (I,7,52; ЛР II, 40), «Разумное неразумие» (II,5,14; ЛР IX, 27) и «Придворные инструменты» (II,7,5; ЛР V, 82) сокращение было проведено по всему тексту стихотворения с переменой местами стихов – членов приамельного перечисления.

Однако в наиболее высокой степени сокращениям подверглись немногие отобранные в издание Лессинга и Рамлера и помещенные в «Прибавлении» длинные стихотворения Логау. Так, антивоенная сатира «Пробужденная Химера» (I,3,80; ЛР Z, 2) в издании 1759 г. была сокращена с 76 до 68 строк. Торжественная ода «К ели в моем имении» (I,8,99; ЛР Z, 12) – с 120 до 100 строк. Сатира «Защитительная речь девицы по поводу вольного язычка» (II,1,38; ЛР Z, 5) – с 92 до 72 строк. Сатира «Защитительная речь девицы по поводу игривых глазок» (II,1,37; ЛР Z, 7) – с 76 до 68 стихов. И, наконец, монументальная сатира «Амадис-девицы» (II,3,59; ЛР Z, 3) в издании 1759 г. была сокращена с 196 до 120 стихов, т. е. лишилась почти двух пятых своего изначального объема.

Названный вид редакторско-переводческой самодеятельности считается условно допустимым при стихотворном переводе на другие языки, а именно – в тех случаях, когда переводной текст не укладывается в размер оригинала (а тем более – при переводе эпиграмм). Однако в таком редком литературном жанре, как адаптация поэтических текстов на том же языке, на котором они написаны, его смело можно отнести к категории редакторского беспредела. К примеру, в четверостишии «На Уда» (I,10,12; ЛР IV, 35), в которой речь идет о пьянице (от лат. „udus“ – «хмельной»), редакторы для чего-то (а для чего – непонятно) изменили стихотворный размер первых двух строк:

Как Уд наутро вышел вон, –
Нашел на двери надпись он:
«Дом этот Богом охраняем,
Налит вином и несгораем».

Как Удо поутру собрался за вином,
За дверью надпись он нашел над косяком:
«Дом этот Господом храним,
Налит вином, неопалим».

Нельзя сказать, что во всех случаях изменений оригинального стихотворного размера текстов Логау полученный результат оправдывает усилия составителей сборника. Например, в эпиграмме «На Церинну» (II,3,100; VI, 58), –

Как мягкий воск, бела, мягка / Церинна не шутя,
И скульптор в ней запечатлел / прелестное дитя. –

оба стиха «улучшенного» редакторами нового текста двустишия отчетливо распадаются по цезуре, на которой стоит слово с женской клаузулой, отчего полученный текст приобретает вид четверостишия, вытянутого в две строки. Говорящее имя героини означает «нежная» (от лат. „cera“ – «воск»):

Как белый воск, мягка, приятна / Церинна не шутя;
Запечатлел в том воске скульптор / прелестное дитя.

Помимо приведенного примера, в издании Лессинга – Рамлера изменены стихотворные размеры около тридцати оригиналов Логау. Вот их неполный перечень: «Накрашенные» (I,4,94; ЛР II, 70), «На астролога» (I,5,90; ЛР III, 85), «Налоги» (I,6,27; ЛР I, 26), «Богатый скупец» (II,1,44; ЛР VIII, 86), «Награда добродетели» (II,2,67; ЛР II, 41), «Опыты» (II,2,95; ЛР IX, 73), «На Бибула» (II,4,59; ЛР Х, 102), «Самсон» (II,9,99; ЛР IX, 69), «Неверный в малом – неверен и в большом» (II,4,73; ЛР X, 34), «Красивая жена» (II,8,82; ЛР XI, 73), «Услужливость» (1Z,36; ЛР I, 48), «Придворный гром» (1Z,141; ЛР III, 47), «На Фирма» (1Z,145; ЛР XI, 104), «Помощь» (III,1,5; ЛР VII, 42), «Придворная служба» (III,1,15; ЛР VII, 67), «Опасность» (III,2,12; ЛР XII, 80), «На Стиха» (III,3,27; ЛР VII, 69), «Замужество Нисы» (III,9,7; ЛР Х, 81), «О Хульде» (III,10,81; ЛР VII, 60), «Приумножение» (2Z,19; ЛР I, 39), «Придворная милость» (ZD,12; ЛР VII, 41), «На Вагуса» (ZD,17; ЛР VII, 92), «Обязанности супруги» (ZD,27; ЛР VIII, 63), «На Фальмунда» (ZD,57; ЛР Х, 14), «На Курция» (ZD,81; ЛР I, 42). Наиболее ярким примером подобного рода является эпиграмма «Топливо любви» (III,4,98; ЛР XII, 36):

Любезник, – чтоб разжечь костер любовный свой, –
Ты золотом топи, раздуй же похвалой!

Страсть разжигая, любодей,
Похвал и денег не жалей.

В целом ряде случаев вмешательство составителей сборника в тексты эпиграмм Логау выразилось в появлении не свойственной оригиналам интонации, то есть перемене авторского утвердительного сообщения на вопросительное или восклицательное. Внесение в нарративные тексты не свойственных им диалоговых отношений по типу «вопрос – ответ» или прямых обращений к читателям с предложением эмоционального соучастия придает мысли автора, излагаемой в манере объективного изложения и обобщения, игровой (и игривый) оттенок. Нельзя утверждать, что эта инновация непременно ухудшает эпиграммы, – в стихотворном переводе это порой допустимо, – однако несомненно и то, что, при сохранении смысла стихотворений, это меняет их внешний облик и, – в определенной степени, – их оригинальность.

Вследствие того, что объективно-утвердительная, хотя при этом и ироническая, авторская манера поэта эпохи барокко меняется в указанных образцах на легкую игривую манеру в традиции эпиграмматики века Просвещения, общий характер поэзии Логау, каким он предстает в издании 1759 г., несомненно становится гораздо более «просветительским», чем он есть на самом деле. В качестве примера можно привести галантную эпиграмму «Похищенный поцелуй» (II,5,2; ЛР VI, 63):

Что, незаконный поцелуй приятным не бывает?
Неправда: слаще поцелуй, коль краску вызывает,
И сладость та не в радость нам, что без труда срывают.

Что? незаконный поцелуй приятен не бывает?
Неправда… […]

В эпиграмме «На Гритта» (III,5,22; ЛР IV, 29) имеет место второй из упомянутых выше случаев изменения авторской оригинальной интонации – прямого обращения к читателям с предложением эмоционального соучастия. Говорящее имя героя эпиграммы означает «бабник, волокита» (от силез. „gritte“):

Гритт сыграть собрался свадьбу, – но никак не думал он,
Что нежданно будет кумом на крестины приглашен.

Гритт играть собрался свадьбу, – но о том не думал он,
Что он будет – угадайте! – на крестины приглашен!

В ряде случаев на страницах сборника 1759 г. можно наблюдать зримые проявления «вольнолюбивой просвещенности» его издателей. Так, в типично «просветительской» по своему содержанию эпиграмме «Княжеская должность» (II,2,75; ЛР V, 97) редакторы вычеркнули два стиха (3–4), очевидно, усмотрев в них выражение авторского «придворного сервилизма»:

Князь хоть и государь, – но, коль он честно правит,
Народу своему слугой себя он явит;
На благо подданных труды его и пот,
Чтоб благоденствовал и в мире жил народ.
Он бодрствует, чтоб сон народа был покоен;
Он защитит, пойдет в атаку, словно воин;
Он – гвоздь, чтоб каждый мог повесить на него
Все, что гнетет, теснит и бременит его.
Он – чести государь, паж верности – тем паче;
Тот князь едва ли прав, кто думает иначе.

Князь хоть и государь, но, коль он честно правит,
Народу своему слугой себя он явит;
Он бодрствует, чтоб сон народа был спокоен;
Он защитит, пойдет на битву, словно воин;
Он – cловно гвоздь в стене, где каждый оставляет
Все, что его теснит, терзает, угнетает.
Он – чести государь, паж верности – тем паче;
Тот князь едва ли прав, кто думает иначе.

В эпиграмме на близкую тему «Княжеская дружба» (II,6,15; ЛР Х, 8) поэт, в частности, высказывает мысль о том, что власть и истинная дружба – это понятия, порой весьма далекие друг от друга (ст. 1–4):

Князья ведь – тоже люди; но дружбы той, что счастье
Бесценное нам дарит, не знают, – ведь у власти
Нет с верностью единства; что ж странного, – заметь, –
Что и князья на свете друзей хотят иметь?

Однако редакторы сочли необходимым внести в текст этого стихотворения свое собственное понимание природы светской власти, которое, будучи, вероятно, правильным в общем аспекте указанного явления, тем не менее, не отражает мысли оригинала, но прямой инвективой против князей переводит ее в тональность социального обличения в гораздо большей степени, нежели это имеет место у Логау (курсивом выделено «исправление» Рамлера-Лессинга. – М. Н.):

Князья ведь тоже люди, и, – так как драгоценней
На свете дружбы нету (те ж, коих нет надменней,
Ее не знают вовсе)…

XVII век с его войнами, бесчинствами солдатни, обнищанием и моральным упадком немецкого общества вызвал распространение вульгарных вкусов, которые в чопорный век Просвещения повсеместно принято было считать дурным тоном. Это в особенности относилось к тем образцам поэзии эпохи барокко, которые содержали двусмысленную игру и обсценные намеки, не говоря уже о прямом «гробианстве» с его солеными шутками в солдатском духе. Несмотря на то, что эти образцы, которые среди литературоведов принято классифицировать как «игриво-гедонистские», – так же как и гномические, сатирические, панегирические и т. п. эпиграммы, – восходят к антологической традиции, они «в XVIII столетии считались типично барочными» и, по причине нередко встречавшихся в них обсценных элементов, «повсеместно осуждались» [36, S. 118]. Это порицание обсценных эпиграмм XVII века в эпоху Просвещения, сформировавшееся в немецкой поэзии на рубеже столетий и особенно резко выраженное у представителей так называемой «разумной школы» – поэтов Каница и Бессера, а также «в прусской профессорской среде около 1700 и следующих годов» [37, с. 160], повлекло за собой в итоге отвержение и забвение всей поэзии немецкого барокко едва ли не вплоть до начала ХХ века.

Лессинг и Рамлер, судя по всему, не решились идти наперекор общепринятым взглядам и вкусам своих современников: в их издание вошли лишь немногие из эпиграмм Логау этого направления, но и те подверглись кардинальной переработке. Одним из примеров этого рода является эпиграмма «На Кайю» (1Z,134; ЛР IX, 100):

Кайя, истинное чудо, алебастра ты белей!
Но под каждого ложишься, как булыжник площадей.

В издании Лессинга – Рамлера откровенно обсценный смысл второго стиха этой эпиграммы оказался стыдливо приглаженным:

Жаль, любому ты к услугам, как булыжник площадей.

В четверостишии «Женихи и невесты» (II,9,4; ЛР IX, 68), отсылающем к нескольким местам из Книги Пророка Иеремии (Иер. 16, 9; 17, 34; 25, 10), редакторы целомудренно заменили одну-единственную букву в заключительном слове четвертого стиха, – самом важном слове стихотворения, поскольку на нем построен пуант этой нравоописательной эпиграммы. Вот как «идиллически» выглядит это четверостишие в издании 1759 г.:

Тем наказаны с лихвой днесь от гнева мы Господня,
Что невесту с женихом редко слышим мы сегодня.
Недостатка в людях нет, – в голосах нехватка нам:
Ведь невесты наших дней тихо скрылись по углам.

Стих, о котором идет речь, в издании Лессинга – Рамлера следующий: „Weil das Brautvolck unsrer Zeit gerne still im Winkel sitzt“. Однако в оригинале Логау вместо „sitzt“ стоит „hitzt“, – согласно комментарию Густава Эйтнера в пояснительном словаре к изданию 1872 г., этот глагол, произошедший от др.-в.-нем. „hizôn“, переводится как «пылать от возбуждения» [38, S. 768]. Следовательно, своей эпиграммой поэт хотел сказать совершенно иное:

Недостатка в людях нет, – в голосах у нас нехватка:
Ведь невесты наших дней по углам блудят украдкой.

Характер целого ряда переработок эпиграмм в издании 1759 г. свидетельствует также о перманентной интенции редакторов в направлении снижения, посредством редактуры, духовно-проповеднического пафоса поэзии Логау. К примеру, в антивоенной сатире «Признаки победы» (I,8,46; ЛР II, 19) оказались отброшенными последние десять наиболее патетических стихов, вследствие чего изменился в прозаическую сторону и смысл всего стихотворения. Оставшиеся шестнадцать стихов, благодаря этому сокращению, представляют собой довольно тривиальное описание военных тягот, лишенное и подобия поэтического обобщения. Мы приводим ниже полный текст сатиры, выделив курсивом стихи, удаленные Рамлером и Лессингом:

Ликуйте, солдаты, победа за вами!
Не лжет снаряжение ваше пред нами:
Ведь те портупеи у бедер своих
Из кожи крестьян вы скроили живых;
А деньги на седла, мундиры, пищали
Геройски на улице вы отнимали;
Налоги, что выбиты были из нас,
В желудках и глотках исчезли тотчас;
И кони, у плуга-кормильца отняты,
И хлеба куски, без пощады изъяты,
Везут и питают сто тысяч возов,
Где тащатся шлюхи с детьми вслед полков.
Чтоб рейтары жили, заботы не зная,
Подрезаны жилы у целого края;
Все герцогство в кости пришлось просадить,
Чтоб рейтаров горстку в седло посадить!

Осталось вздыхать лишь, слезам лишь струиться,
Нужду проклинать и о хлебе молиться,
Возмездье лелеять, о мести мечтать…
Ликуйте, солдаты! вам надо бы знать,
Что эти желанья и эти моленья,
Что эти проклятья и благословенья
Такую закалку приносят телам,
Что впору в груди разорваться сердцам!
Пусть ныне врага вы изгнали из края, –
Но дьявол вас всех одурачит, играя!

В галантно-ироническом панегирике «Девы» (II,3,58), включенном составителями в вышеупомянутую VI книгу своего сборника, точно так же были удалены стихи 5–12, и стихотворение, таким образом, сократилось с 28 до 20 строк. Восемь вырезанных редакторами стихов представляют собой программный для христианина Логау дифирамб девичеству, который поэт произносит отнюдь не с иронией:

О, ваше звание с изяществом сравнимо;
Им славен род людской; поры невозвратимой
Пример оно живой и лет счастливых тех,
Когда нас не чернил в раю свершенный грех.
Вы с добродетелью и с честью неразлучны,
Венчают вас они – и славой долгозвучной
Небесною своей вы небесам сродни,
И каждый счастлив вас восславить в наши дни.

Еще одним характерным примером подобного программного снижения и прозаизации поэзии Логау является эпиграмма «Здоровье» („Gesundheit“, III,7,66; ЛР IV, 18):

Wer am Leibe von Gebrechen, im Gemüth von Lüsten frey,
Dieser kann sich billig rühmen, daß er ein Gesunder sey.

(Тот, кто в теле – недостатков, а в душе – страстей лишен,
Похвалиться будет вправе, что здоров с избытком он.)

А вот как эта эпиграмма выглядит в издании 1654 г.:

Wer am Leibe/ nicht Gebrechen; im Gemüthe/ Lüste fund/
Dieser kan sich billich rühmen/ daß er völlig sey gesund. [2, III, S. 131]

(Если в теле нет изъянов, если нет в душе страстей,
Вправе истинным здоровьем мы хвалиться меж людей.)

«Совершенно, полностью здоровый» человек („völlig gesund“) в системе моральных ценностей Логау означает «истинно здоровый», «духовно здоровый», – однако у Рамлера он превратился в «здоровяка» („Gesunder“): таким образом, в приведенном примере налицо снижение духовного смысла моральной сентенции до уровня бытовой пошлости.

В эпиграмме «Осмотрительность» (III,3,91; ЛР V, 27) составители сборника, путем изменения редакции текста, снизили наставительно-морализаторскую интонацию двух последних стихов. В издании 1759 г. четверостишие выглядит так:

Коль гребец сидит на веслах, то не смотрит он вперед, –
Пусть он к цели и стремится, пусть во всю он мочь гребет.
Кто живет без рассужденья, кто про смерть свою забыл, –
Мчится все же прямо к смерти всякий миг он, что есть сил.

Из версии Рамлера и Лессинга исчезла та мысль поэта, что порой смерть человека есть результат неправедно прожитой жизни, и вместо нее появилась простая констатация того тривиального факта, что все люди смертны. А вот как заключительное двустишие этой притчевой эпиграммы было задумано и написано автором (выделено нами. – М. Н.):

Кто живет лишь днем единым, тот про смерть свою забыл, –
Но в дурных своих деяньях мчится к ней он, что есть сил.
(Dem sie doch in bösen Thaten rennen zu mit gantzer Noth.)

Как уже отмечалось выше, авторы сборника 1759 г. все же отобрали в свое издание некоторое количество эпиграмм Логау, в которых поэт делится с читателем своими религиозно-этическими взглядами и христианскими убеждениями. Однако эпиграммы этого направления, включенные ими в книгу, имеют по большей части этический или социально-обличительный характер, в то время как эпиграммы чисто катехетического, т. е. проповеднического или апологетического, содержания остались за рамками сборника. При помощи подобной смены акцентов составители представляют поэта не столько верующим христианином, делящимся сокровенными мыслями с современниками, сколько неким «борцом за религиозную справедливость» в духе «революционного» XVIII столетия. Ярким примером этой тенденции может служить эпиграмма «Религия» (ZD,169; ЛР III, 92):

Чтобы в зависти коснеть, ненавидеть без причины,
Нам религия дает превосходную личину.
Дай же веру нам, Господь, коей так же свят канон,
Но которая гнала б зависть с ненавистью вон!

Специфика целого ряда переработок в издании 1759 г. свидетельствует о перманентной интенции Рамлера и Лессинга в направлении снижения духовно-проповеднического пафоса оригинала, достигаемого посредством редактуры. Характерным примером программного снижения высокого стиля поэзии Логау в издании Лессинга – Рамлера может служить двустишие «Скупость» (II,4,71; ЛР XI, 91):

Кто не для Господа богат, а сам лишь богатеет, –
Богат как тот, кто золотом, что под землей, владеет.

Редакторы, верные своей антиклерикальной тенденции, убрали из текста эпиграммы Бога, попросту заменив последнего, в качестве объекта приношения, человеческим «эго»:

Кто золото не для себя – для нужд мирских имеет, –
Богат, как тот, кто золотом, что под землей, владеет.

О той же тенденции говорят, в частности, такие детали редактуры в издании Лессинга – Рамлера, как небольшое, но примечательное исправление в тексте притчевого изречения «Отступающая война» (I,8,5; ЛР VIII, 100):

Марс буйствует чрезмерно, злодейством Марс несыт;
И дьявол, исчезая, не менее смердит.

Второй стих этой эпиграммы в собрании 1654 г. выглядит следующим образом: „Der Teuffel/ wann er weicht/ so stinckt er desto mehr“. Редактор внес в него лишь одно, на первый взгляд, малозначительное исправление, – во втором полустишии стиха ввел косвенное наклонение «как говорится» (выделено курсивом): „Der Teuffel, wann er weicht, stinckt, sagt man, desto mehr“. Тем самым он не только поставил под сомнение одну из важнейших реалий духовного мира, несомненную для автора эпиграммы, так же как и для любого христианина, но и снизил тональность исходной мысли поэта:

Отсюда уже совсем недалеко и до современной «идеи дьявола» („die Idée des Teufels“) – вместо самого дьявола – у высокоумных немецких профессоров нашего апостасийного материалистического века.

Более двух третей девятой центурии первой «Тысячи» собрания эпиграмм Логау (I,9,1–69) занимает так называемый перикопен-цикл, или «церковно-годовой» цикл четверостиший на евангельские тексты, написанный поэтом во второй половине 1648 года. Перикопен-циклы были особым жанром немецкой гномической эпиграмматики XVII в.; их стихотворения сочинялись на материале ежедневных церковных чтений годового богослужебного круга и соответствовали всей последовательности воскресений и праздников церковного года. Традиция эпиграмматических церковно-годовых циклов восходит к неолатинской поэзии XVI в., в которой она была воплощена в творчестве таких авторов, как Георг Преториус († после 1614) [39] и Каспар Кунрад (1571–1633) [40]. Авторами известных перикопен-циклов в XVII в. были Мартин Опиц (1597–1639) (цикл посланий «Die Episteln der Sontage/ vnd fürnembsten Fest deß gantzen Jahrs», 1628), Андреас Грифиус (евангельский цикл «Son- vndt FeyrtagsSonnete», 1639), Иоганн Готфрид Олеарий (1611–1684) (перикопен-цикл, составленный из мадригалов) и др.

Церковно-годовой цикл Логау, представляющий собой своего рода «книгу в книге», является строго единообразным циклом четверостиший, написанных в традиции «Книги катренов» популярного в эпоху барокко французского поэта Ги дю Фо де Пибрака (1529–1586). В сюжетном отношении эти стихотворения следуют указаниям лютеранского «Проприя», – одной из двух основных (вместе с «Ординарием») богослужебных книг евангелическо-лютеранской церкви. (Имеется в виду так называемый «Старый ряд» современного «Проприя», используемый в настоящее время лишь в немногих лютеранских общинах). Четверостишия Логау не являются парафразами или буквальными переложениями священных текстов, но поэт выстраивает на материале последних свою собственную экзегезу. Три катрена, отобранные Рамлером и Лессингом из этого стихотворного цикла, подверглись особенно радикальной редактуре, что можно видеть, например, по эпиграмме «Упование» (ЛР I, 77):

Коль Бог, без нашей просьбы, дал жизнь земную нам,
Он даст и то, что нужно, без нашей просьбы Сам.

У Логау этот образец отнюдь не является самостоятельным двустишием с законченной мыслью, как представляют его издатели, – это обособленный первый дистих четверостишия «В 15-е воскресенье после Троицы» (I,9,57):

Коль Бог, без нашей просьбы, дал жизнь земную нам,
Он даст и все, что нужно, без нашей просьбы Сам.
Заботится язычник, – мы ж стойки в уверенье,
Что Бог, в беде и в счастье, хранит Свое творенье.

Как можно убедиться, произвольное сокращение подлинника, вкупе с переменой заглавия, повлекло за собой в этом случае кардинальное изменение смысла всего стихотворения. В XVII веке в 15-е воскресенье после Троицы в лютеранской церкви за литургией читалось Евангелие от Матфея, гл. 6, ст. 24–34 [41, с. 143]. Для нас в этом духовном тексте особенности важны следующие стихи: «Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить; или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне. Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды?» (24–25). И далее: «Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (31–33). Катрен Логау, в соответствии с законами жанра, опирается на этот текст из Нагорной проповеди, где речь идет о невозможности одновременного «служения двум господам» – т. е. житейской и духовной пользе. В новой же редакции эпиграмма приобрела возможность иного прочтения: пафос этого двустишия – декларирование духовно независимой позиции секуляризованной личности эпохи Просвещения.

Аналогичной модификации подверглось в издании 1759 г. и четверостишие из того же цикла, посвященное «Воскресенью Доброго Пастыря» (второе воскресенье после Пасхи), иначе «Воскресенью Mизерикордиас Домини» (I,9,33), – одному из популярнейших праздников лютеранской церкви. Название календарного дня переводится с латыни как «Воскресенье милости Господней» (от Псал. 32, 5: «Милости Господней полна земля»). В Евангелии этого дня Христос называет Себя «Добрым Пастырем»: «Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец. А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит; и волк расхищает овец, и разгоняет их… Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих, и Мои знают Меня. Как Отец знает Меня, так и Я знаю Отца; и жизнь Мою полагаю за овец. Есть у Меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привести: и они услышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» (Ин. 10, 11–16). Катрен Логау написан в соответствии с этим духовным текстом и церковным праздничным чтением, и во втором своем дистихе содержит выпад против развернувшихся в те годы в Силезии, под знаменем католической «контрреформации», религиозных гонений на протестантов:

Тот Пастырь Добрый, Кто и жизнь Свою, и тело
Положит за овец с готовностью всецелой.
Но кто ж тот, кто, пускаясь на хитрость и обман,
Стрижет и пожирает овечек-христиан?

Под пером Рамлера этот катрен утратил свою религиозную экспозицию (ст. 1–2) и сохранил лишь заключительный риторический вопрос (ст. 3–4), который, в соответствии с духом эпохи и волей редактора, превратился в обличительное антиклерикальное двустишие под заглавием «Пастыри» (VII, 52), полностью утратившее всякую аллюзию на конфессиональные распри предыдущего столетия и сделавшееся «универсальным» для всех времен (и в особенности – надо полагать – для эпохи Лессинга):

Тот пастырь ли, кто, зная лишь хитрость и обман,
Стрижет и пожирает овечек-христиан?

Таким же образом представлен в издании 1759 г. и духовный катрен «В 18-е воскресенье после Троицы» (I,9,60). Евангельское чтение этого календарного дня: Мф. 22, 34–46; в особенности важны ст. 37–40: «Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки»:

Кто любят Господа, – любить и ближних будут;
Где есть одна любовь, там обе пусть пребудут.
Ведь ближних с Господом один связал закон:
Кто с теми разобщен, – и с Ним разъединен.

Этот катрен, развивающий мысль Евангелия, получил от Рамлера с Лессингом заглавие «Любовь к людям» (VIII, 94). Тем самым его религиозный пафос был весьма искусно направлен в социально-критическое русло, в подкрепление стремления составителей – даже духовной лирикой поэта XVII столетия «бить по недостаткам» своих современников.

В отдельных случаях новая редакция текста издания Лессинга – Рамлера свидетельствует не только об интенции составителей сборника в направлении снижения стилевой высокости поэзии Логау, но и об их осознанном стремлении к принижению и прозаизации образа самого поэта. Так, например, в авторепрезентативной эпиграмме «О немецкой поэзии» (I,5,69; ЛР II, 76) Логау излагает свою жизненную позицию приверженца чистого творчества и поэтической неподкупности, противопоставляя себя, тем самым, своим неназванным недоброжелателям, склонным измерять вдохновение деньгами. Рамлер и Лессинг упразднили вторую половину этого четверостишия, то есть упоминание о недобросовестных критиках и продажных антагонистах поэта, вследствие чего исчезла и нравственная подоплека эпиграммы. Таким образом, простая экспозиция оригинала превращена в плоское сообщение без цели и содержания, так что становится непонятным, ради чего трудился редактор:

Чтó стих немецкий мне? Немецким всяк владеет, –
И рад уметь я то, что и любой умеет.
Но может стих мой то, чего Зоил не смеет:
Никто моим стихом за мзду не овладеет!

Чтó стих немецкий нам? Немецким всяк владеет, –
И рад уметь я то, что и любой умеет.

Как можно видеть, смысл четверостишия Логау изменен здесь редакторами сборника практически до неузнаваемости. На месте программного манифеста, провозглашающего высокий принцип бескорыстного служения искусству и истине, появилось малоинтересное заявление, в котором выдающийся поэт предстает как обыкновенный тривиально мыслящий виршеплет.

Возникает закономерный вопрос: если составители сборника намеренно оставили за его рамками все те стихотворения, которые, на их взгляд, были «слабее, чем наислабейшие», – то для чего же они сами превращают в слабейшие те, которые по праву должны считаться сильнейшими?

Рассмотренные в этой главе примеры модификаций аутентичных текстов Логау в издании Лессинга – Рамлера заставляют думать, что Логау издания 1759 г. и Логау собрания эпиграмм 1654 г. – это два практически различных поэта: таковыми в действительности оказались плоды усилий «просветителей» Г. Э. Лессинга и К. В. Рамлера по «адаптации» и «модернизации» поэзии классика немецкого барокко.

ЗНАЧЕНИЕ ИЗДАНИЯ ЛЕССИНГА – РАМЛЕРА ДЛЯ НЕМЕЦКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Описанная выше программная тенденциозность обоих деятелей немецкого Просвещения в отборе и редактуре оригинальных текстов Логау привела к серьезному искажению в издании 1759 г. содержательного и стилевого характера творчества поэта. В результате снижения высокости топики и редуцирования религиозной составляющей его лирики составителями сборника был практически сведен к нулю нашедший воплощение в прижизненном издании 1654 года идейный и стилевой антагонизм между духовным и светским аспектами творчества поэта, – та пресловутая «барочная напряженность», которая, будучи отражением симбиоза религиозного и светского направлений в немецкой лирике XVII века, в сущности является отличительным свойством стиля барокко в целом [42, S. 27]. В результате этой модификации идейный центр тяжести поэзии Логау резко переместился в светскую плоскость, приобретя секуляризованный характер в духе произведений светских поэтов XVIII столетия. Издатели, если можно так выразиться, «транспонировали» эпиграммы Логау из семнадцатого в восемнадцатый век, приведя их в соответствие с «изменившимися вкусами своего времени» [19, S. 5], а заодно и своими собственными. В результате барочный духовно-обличительный пафос творчества поэта сменился выхолощенно-прагматическим просветительским «остроумием».

В своем протесте против религиозных раздоров и социально-политических конфронтаций своего времени Логау невольно оказался идейным предтечей социально-обличительной тенденции эпохи Просвещения. Это обстоятельство, по всей вероятности, и послужило причиной того, что Лессинг – такой же «борец за веротерпимость и моралист» [43, S. 310] – по-видимому, склонен был рассматривать поэта как своего идейного предшественника и, на этом основании, воспользовался сатирой Логау как оружием для собственной критики негативных общественных и религиозных явлений своей эпохи. Это, в свою очередь, придало изданию 1759 г. полемический оттенок, который, хотя и присущ в какой-то мере поэзии самого Логау, однако не столь явно выражен на фоне бесконечного разнообразия предметов, тем и мыслей его прижизненного издания. Однако в издании Лессинга – Рамлера, с его программно-урезанным форматом и акцентированием сатирического направления в творчестве поэта, настойчиво подчеркиваемая составителями социально-обличительная тенденция последнего оказалась выдвинутой на передний план, что, безусловно, не соответствует оригинальному облику поэзии Логау.

Несмотря на то, что тема критики мира и времени и занимает в последней одно из важнейших мест, так что, благодаря ей, поэт заслужил прозвание «неумолимого судии своего века» [44, S. 66], – тем не менее, Логау был и остается прежде всего поэтом-проповедником и моралистом, в полном соответствии с религиозным духом его эпохи, в которую нравоучительные латинские сентенции и цитаты из лютеранского катехизиса помещались даже на деньгах (так называемые «катехизисные талеры» и «шпрухгрошены» периода Тридцатилетней войны) [45, с. 129, 376]. Социально-обличительная тенденция в его творчестве есть поэтому всего лишь своего рода «отрицательное наставление» [46, с. 219], проповедуемое с позиций религиозного миропонимания поэта, – и лишь в редких случаях поэт высказывает мысли, которые действительно можно поставить в один ряд с лозунгами социальных революций XVI и XVIII–XIX веков.

Наряду с переосмыслением формального и содержательного характера поэзии Логау, Лессинг и Рамлер изменили также и ее внешние атрибуты. Они первыми выставили на титульном листе книги подлинное имя поэта, а о его литературном псевдониме лишь мимоходом упомянули в предисловии («…Фридрих фон Логау, издавший в середине минувшего столетия, под именем Соломона фон Голау, „Три тысячи немецких эпиграмм“…») [10, S. III], даже не пытаясь выявить его смысловую связь с творчеством автора и с его собранием эпиграмм. Таким образом, поэт, без всяких на то оснований, оказался лишен своего литературного имени, в результате чего и самый облик его поэзии изменился: вместо высоких по стилистике и значению «рифмованных речений Соломона из Голау» появились сниженно-прозаические «эпиграммы Фридриха фон Логау». Последующие издатели продолжили эту традицию, – и, таким образом, после 1759 г. псевдоним поэта бесследно исчез как с обложек и титульных листов его изданий, так и из биографических очерков о нем, и вскоре был полностью забыт.

Этой прискорбной несправедливости не могло исправить даже появление в 1872 г. полного критического издания Густава Эйтнера, в котором, впервые с 1654 года, были воспроизведены авторские титульные листы с литературным псевдонимом поэта. И по сей день мы знаем только сатирика-эпиграмматиста Фридриха фон Логау, – в время как духовно-дидактический поэт, самоотверженный проповедник высоких истин и мужественный бичеватель пороков своей эпохи Соломон из Голау, которого знали и о котором писали немецкие критики XVII и XVIII столетий, никому в наши дни не известен. И в этом заключается безусловная заслуга Рамлера и Лессинга.

Издание 1759 г. не только явилось подлинным открытием для немецкой и мировой литературы практически неизвестного до тех пор автора, но имело чрезвычайное значение также и для дальнейшей судьбы творчества Логау, который был представлен в нем как выдающийся поэт, автор сатирических, галантных и наставительных эпиграмм. Это издание представляет собой не только интереснейший феномен «симбиоза» двух литературных эпох, но и редкий пример творческого сотрудничества троих выдающихся деятелей немецкой литературы, в котором один (Логау) выступает как автор, а двое других (Рамлер и Лессинг) – как редакторы и издатели. Наконец, оно послужило отправным пунктом новой жизни поэзии Логау, эпиграммы которого на протяжении XVIII–XX вв. выдержали в Германии более пятидесяти переизданий. Однако представленная в нем трактовка Логау как светского сатирика и моралиста во многом обусловила характер последующего, – вплоть до настоящего времени, – традиционно порочного по сути восприятия Логау как поэта, сатирического по преимуществу.

1. Erstes Hundert Teutscher Reimen=Sprüche Salomons von Golaw. Jn verlegung David Müllers Buchhendl: Seel: Erben in Breßlaw. M. DC. XXXVIII.

2. Salomons von Golaw Deutscher Sinn=Getichte Drey Tausend. Cum Gratiâ & Privilegio Sac. Cæs. Majestatis. Breßlaw/ Jn Verlegung Caspar Kloßmanns/ Gedruckt in der Baumannischen Druckerey durch Gottfried Gründern [1654].

3. Anna Sophia oder Unterschiedene Getichte zu Ehren der Durchlauchten Hochgebornen Fürstin und Frauen/ Frauen Anna Sophia/ geborener von Meckelburg/ Vermähleten Hertzoginn in Schlesien zur Liegnitz und Brieg/ Fürstin zu Wenden/ Gräffin zu Schwerin/ der Lande Rostock und Stargart Frauen geschrieben von Einem Gehorsamen Unterthan [1652].

4. Kurz, Josef. Die Epigrammatik im 17. Jahrhundert am Beispiel der Sinngedichte Friedrich von Logaus. Stuttgart 1981.

5. Jöcher, Christian Gottlieb. Allgemeines Gelehrten-Lexicon. Thl. 2. Leipzig 1750.

6. Eitner, Gustav. Schluszwort des Herausgebers // Friedrichs von Logau Sämmtliche Sinngedichte. Tübingen 1872.

7. Müller, Wilhelm. Vorrede // Friedrich von Logau und Hans Aßmann von Abschatz: Auserlesene Gedichte. Leipzig 1824. S. VII–XXXII.

8. Logau, Heinrich Wilhelm von. Poetischer Zeitvertrieb [...]. Breslau und Liegnitz: Bey Michael Rohrlachs Wittib und Erben, 1725.

9. S. v. G. Auferweckte Gedichte/ Denen hinzugefüget Unterschiedene bißher ungedruckte Poetische Gedancken/ Heroischen Geistern gewiedmet/ Nebst einem nöthigen Register. Franckfurt und Leipzig/ Jn Verlegung Joh. Adam Pleners. Ao. 1702.

10. Lessing, Gotthold Ephraim. Vorrede // Friedrichs von Logau Sinngedichte. Leipzig 1759. S. III–XIV.

11. Lessing, Gotthold Ephraim. 36. Brief // Briefe die Neueste Litteratur betreffend. Hrsg. von G. E. Lessing, M. Mendelssohn, F. Nicolai. T. 1. (I.–II. Theilen). Berlin 1759. Bey Friedrich Nicolai. S. 260–270.

12. Lessing, Gotthold Ephraim. 43. Brief // Briefe die Neueste Litteratur betreffend. Hrsg. von G. E. Lessing, M. Mendelssohn, F. Nicolai. T. 1. (I.–II. Theilen). Berlin 1759. Bey Friedrich Nicolai. S. 383–398.

13. Friedrichs von Logau Sinngedichte. Zwölf Bücher. Mit Anmerkungen über die Sprache des Dichters hrsg. von C. W. Ramler und G. E. Lessing. Leipzig: Weidmann, 1759.

14. Wieckenberg, Ernst-Peter. Nachwort // Friedrich von Logau. Sinngedichte. Stuttgart 1984. S. 283–311.

15. Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. М., 1984.

16. Ciołek-Jóźwiak, Agnieszka. Logaus Sinngedichte in Lessings und Ramlers Bearbeitung // Althaus, Thomas und Seelbach, Sabine (Hrsg.). Salomo in Schlesien. Beiträge zum 400. Geburtstag Friedrich von Logaus (1605–2005). Amsterdam, New York 2006. S. 363–378.

17. Palme, Andreas. Vom „Deutschen Martial“ zum „Deutschen Charakter“: Paradigmenwechsel in der Rezeption zwischen Lessing und Wilhelm Müller // Althaus, Thomas und Seelbach, Sabine (Hrsg.). Salomo in Schlesien. Beiträge zum 400. Geburtstag Friedrich von Logaus (1605–2005). Amsterdam, New York 2006. S. 395–412.

18. Жирмунский В. М. (Подг.). Легенда о докторе Фаусте. М., 1978.

19. Heuschkel, Walter. Untersuchungen über Ramlers und Lessings Bearbeitung von Sinngedichten Logaus. Jena 1901.

20. Schüddekopf C. (Hrsg.). Briefwechsel zwischen Gleim und Ramler. Bd. 2 (1753–1759). Tübingen 1907 (Bibliothek des litterarische Vereins in Stuttgart 244).

21. Friedrichs von Logau Sinngedichte. Aufs neue überarbeitet, mit drey Büchern vermehrt, und mit Anmerkungen begleitet von Karl Wilhelm Ramler. Th. I, II. Leipzig: In der Weidmannischen Buchhandlung, 1791.

22. Пуришев Б. И. Очерки немецкой литературы XV–XVII веков. М., 1955.

23. Lindqvist A. Die Motive und Tendenzen des deutschen Epigramms in 17. Jahrhundert // Pfohl G. (Hg.). Das Epigramm. Darmstadt 1969.

24. Müller, Günther. Deutsche Dichtung von der Renaissance bis zum Ausgang des Barock. Wildpark und Potsdam 1927.

25. Dietze, Walter. Abriß einer Geschichte des deutschen Epigramms // Dietze, Walter. Erbe und Gegenwart. Berlin und Weimar 1972.

26. Burmeister, Johannes. Martialis Renati Parodiarum Sacrarum pars prima, media et ultima, quibus apposita M. Val. Martialis Epigrammata. Goslar 1612.

27. Levy, Richard. Martial und die deutsche Epigrammatik des 17. Jahrhunderts (Diss.). Heidelberg 1903.

28. Гаспаров М. Л. Катулл, или изобретатель чувства // Гаспаров М. Л. Избранные труды. том I: О поэтах. М., 1997.

29. M. Val. Martialis. Ex Museo Petri Scriverii. Amstelodami, Apud. Ioann: Ianßonium, [ca. 1620].

30. Sinngedichte von Friedrich von Logau. Hrsg. von Gustav Eitner. Leipzig: Brockhaus, 1870. (Deutsche Dichter des 17. Jahrhunderts: Bd. 3).

31. Friedrich von Logau. Sinngedichte: Eine Auswahl. Hrsg. von Uwe Berger. Berlin: Rütten & Loening, 1967.

32. Friedrich von Logau. Sinngedichte. Hrsg. von Ernst-Peter Wieckenberg. Stuttgart 1984. (Universal-Bibliothek 706).

33. Гриб В. Р. Лессинг // История немецкой литературы в пяти томах. Т. 2. М., 1963.

35. Opitz, Martin. Martini Opitii Buch von der deutschen Poeterey. Brieg 1624.

37. Пумпянский Л. В. Тредиаковский и немецкая школа разума // Западный сборник. I. М.–Л., 1937.

38. Eitner, Gustav. Wortregister // Friedrichs von Logau Sämmtliche Sinngedichte. Tübingen 1872. S. 749–789.

39. Praetorius, Georg. Disticha dominicalia & festivalia Evangeliorum & Epistolarum... conscripta à Georgio Praetorio (...). Francofurti, typis Nicolai Voltzii [1608].

40. Cunradus, Caspar. Pratum evangelicum in quo fragrantissimi evangeliorum... Freibergae M. DC. XVI.

41. Проприй: Изменяющиеся части главного богослужения. СПб.: Еванг. -лют. церковь, 1999.

42. Zell, Karl-Alfred. Untersuchungen zum Problem der geistlichen Barocklyrik mit besondere Berücksichtigung der Dichtung Johann Heermanns (1585–1647). Heidelberg 1971.

43. Wieckenberg, Ernst-Peter. Nachwort // Friedrich von Logau. Sinngedichte. Stuttgart 1984. S. 283–311.

44. Berger, Uwe. Der Unerbittliche, Friedrich von Logau // Berger, Uwe. Die Chance der Lyrik. Berlin, Weimar 1971. S. 66–72.

45. Фенглер Х., Гироу Г., Унгер В. и др. Словарь нумизмата. Изд. 2-е. М., 1993.

46. Морейно С. Немецкая эпиграмма // Иностранная литература. 1994. № 9. С. 219.