Новожилов М.А.: Немецкий приамель: теория, история, рецепция (Монография)

Новожилов М. А.

НЕМЕЦКИЙ ПРИАМЕЛЬ: ТЕОРИЯ, ИСТОРИЯ, РЕЦЕПЦИЯ

© М. А. Новожилов, 2019–2020 гг.
 

Аннотация

Автор исследует историю и теорию поэтического жанра приамеля, прослеживая его происхождение и бытование в немецкой средневековой фольклорной традиции. Автор также рассматривает рецепцию этого жанра в Германии начиная от XII века и вплоть до нашего времени и анализирует различные научные точки зрения на данный поэтический феномен.

The author explores the history and theory of the poetic genre of the priamel, tracing its origin and existence in the German medieval folklore tradition. The author also examines the reception of this genre in Germany from the 12th century to the present day and analyzes various scientific points of view on this poetic phenomenon.

Der Verf. erforscht die Geschichte und Theorie des poetischen Genres des Priamel und zeichnet dessen Ursprung und Existenz in der deutschen mittelalterlichen Folkloretradition nach. Der Verf. untersucht auch die Rezeption dieses Genres in Deutschland vom 12. Jahrhundert bis heute und analysiert verschiedene wissenschaftliche Sichtweisen auf dieses poetische Phänomen.

Ключевые слова: поэзия, фольклор, средневековый, приамель, сатира, гнома, эпиграмма.

Keywords: poetry, folklore, medieval, priamel, satire, gnome, epigram.

Schlagwörter: Poesie, Folklore, mittelalterlich, Priamel, Satire, Gnome, Epigramm.
 

Примечание

В немецких текстах XII–XVII вв., цитируемых в настоящей работе, сохранена аутентичная орфография источников. Все поэтические, а также прозаические переводы, кроме оговоренных отдельно, выполнены автором. Стихотворные переложения исполнены эквиритмично оригиналам.
 

Моему покойному учителю,
академику М. Л. Гаспарову,
посвящается.

СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ:  

ГЛАВА I.

КЛАССИЧЕСКИЙ ПРИАМЕЛЬ. ОБЩИЕ СВЕДЕНИЯ

1. Представление жанра

Предметом предлагаемого исследования является традиционный жанр немецкого фольклора, носящий наименование «приамель» (Priamel). Под этим термином подразумевается известная с XII века, обладающая характерными свойствами народной поэзии и родственная литературной эпиграмме краткая стихотворная форма «перечисления с заключением» („Beispielreihung mit Schlußpointe“) [1, S. 411].

В VII томе (1889) всемирно известного «Немецкого словаря» („Deutsches Wörterbuch“, DWb) классиков немецкой филологии – лингвистов, лексикографов, собирателей и исследователей фольклора братьев Якоба (1785–1863) и Вильгельма (1786–1859) Гриммов к слову «приамель» даны два значения: 1) «вступление на музыкальном инструменте; прелюдия» и 2) «короткое, исконно народное, дидактическое стихотворение, в котором несколько подобных друг другу или противоположных по смыслу предложений сводятся к некоему заостренному заключению, равным образом подготавливая его и представляя собой прелюдию к нему» [2, Sp. 2113]. В другом, не менее авторитетном в свое время, источнике, – «Истории немецкой национальной литературы» („Geschichte der deutschen National-Literatur“, 1845) лютеранского теолога и литературоведа Августа Фридриха Кристиана Фильмара (1800–1868), – об этом жанре сказано: «Особая, вплоть до конца XVI столетия бывшая весьма излюбленной, но и в настоящее время не окончательно забытая форма, в которую с XIV века облекалась народная мудрость, – это приамель, вереница предшествующих предложений, по большей части состоящая из перечислений, которая завершается зачастую неожиданным, кратким заключением» [3, S. 268]:

Еще одна дефиниция приведена в современном «Метцлеровом литературном лексиконе» профессора германистики из Тюбингенского университета д-ра Гюнтера Швайкле (1929–2009): «Приамель (лат. praeambulum: „введение; предисловие“) – монострофическое, метрически весьма свободное, по большей части парно зарифмованное стихотворное изречение, в котором вначале излагается ряд следующих друг за другом вещей, действий или событий, для того чтобы придать им неожиданное обобщение в остроумном заключении» [5, S. 363]. Все три процитированных жанровых определения, при некотором их различии, подразумевают одно и то же логико-риторическое стихотворное построение, основанное на параллелизме независимых неоднородных членов и увенчанное финальным резюме дидактического характера:

Большинство немецких приамелей восходит к XV в., и бытование этого жанра территориально соотносится с имперским городом Нюрнбергом, редко выходя за пределы верхненемецкого ареала, так что в отдельных научных источниках приамели даже именуются «специфически нюрнбергским культурным феноменом» [7, S. 157]. Количество дошедших до нас образцов этого жанра довольно велико: так, в исследовании литературоведа из университета г. Тюбингена [Генриха] Адальберта фон Келлера (1812–1883) «Фастнахтшпили пятнадцатого столетия» („Fastnachtspiele aus dem fünfzehnten Jahrhundert“, 1853) приводится список из «Мюнхенского кодекса Cgm 713» (ок. 1460–1480), в котором перечислено 220 заглавий, и перечень этот далеко не полон, как и кодекс – не единственный [8, S. 1162–1167]. (Библиотечная сигнатура „Cgm“ расшифровывается как „Codices germanici monacenses“, – лат. «Книги из немецких монастырей»).

Хотя немецкий первопечатник Иоганнес Генсфлейш по прозванию Гутенберг (ок. 1400–1468) изобрел свой революционный метод книгопечатания с помощью подвижных литер как раз в середине XV века (1450), однако количество печатных антологий средневековых приамелей исчисляется всего несколькими изданиями. Популярные подборки приамелей в Германии XV–XVI вв. распространялись почти исключительно в рукописных собраниях; в настоящее время этих рукописей известно около двух десятков. Филолог-германист из Геттингенского университета Ханс-Юрген Кипе (*1940) приводит в своей монографии «Приамельная лирика нюрнбержцев» („Die Nürnberger Priameldichtung“, 1984) далеко не полный список приамельных манускриптов и печатных изданий XV–XVI вв.:

Как, в свою очередь, сообщает исследователь и историк немецкой литературы из университета Висбадена проф. Карл [Йоханнес] Ойлинг (1863–1937) в предисловии к изданному им сборнику «Сто еще не опубликованных приамелей пятнадцатого столетия» („Hundert noch ungedruckte Priameln des fünfzehnten Jahrhunderts“, 1887), по состоянию на конец XIX в. манускрипты приамельной коллекции хранились в следующих библиотеках Германии:

В другой своей известной работе «Приамель до Ганса Розенплюта. Опыты о народной поэзии» („Das Priamel bis Hans Rosenplüt. Studien zur Volkspoesie“, 1905) проф. Ойлинг сообщает: «Приамель (в Германии. – М. Н.) в пятнадцатом столетии был самостоятельным жанром самобытной эпиграмматической импровизации, в которой ряд параллельных деталей, в определенных формах и с художественным замыслом, стремится к внутреннему единству» [12, S. 15]. При этом Ойлинг подчеркивает принципиальное отличие приамеля от простого набора сентенций, указывая на его специфическое строение, и заявляет, что «лучшие из приамелей представляют собой не менее жанровые картинки, нежели наставительные…» [Ibid., S. 20].

Размеры приамелей различны, но по большей части их длина не превышает 8–16 стихов. Согласно классификации профессора университета г. Кёнигсберга д-ра Вильгельма Уля (1864–1921), приведенной в его фундаментальном труде «Немецкий приамель, его происхождение и развитие» („Die deutsche Priamel, ihre Entstehung und Ausbildung“, 1897), приамели подразделяются на «короткие» и «длинные»: в первых содержится в среднем «от четырех до семи рифменных пар», – это относится, прежде всего, к так называемым «мастеровым стишкам» („Handwerkersprüche“) нюрнбергского оружейника и поэта Ганса Розенплюта (ок. 1400 – ок. 1470), приамели которого «в среднем имели по 12–14 строк», – в то время как «длинные приамели» насчитывают порядка 16–28 стихов [14, S. 109–110]. Однако существуют образцы, длина которых достигает 40–50 стихов и более, а в отдельных случаях доходит едва ли не до 70-ти [11, S. 85–86].

По характеру своего содержания приамели изначально принадлежали к словесности низкого стиля, считаясь простонародным сатирическим жанром «плутовской песенки» и «скабрезного стишка» [14, S. 96]. Так продолжалось до XV столетия, когда в творчестве поэтов нюрнбергской школы (Ганс Розенплют, Ганс Фольц) приамель возвысился практически до уровня серьезной литературы, сохранив, однако, при этом свой народный, низовой и юмористический, колорит. Нередко немецкие приамели являли собой примеры искусства парадокса и экспромта; по словам одного из исследователей этого жанра, «фигура, в наибольшей степени свойственная приамелю, состоит в удивлении слушателя и комическом эффекте» [16, S. 64]:

У д-ра Гюнтера Швайкле в «Метцлеровом литературном лексиконе» говорится об исследуемом нами жанре: «Приамель, содержащий по большей части морально-дидактический или юмористический замысел, по образу изложения мыслей близок к пословице… и имеет характер импровизации» [5, S. 363]. По мнению Карла Ойлинга, приамель есть «род поэзии, не пользующийся уважением в литературе, очень любимый, связанный с пословицей и исключительно народный» [11, S. 16]:

Согласно аналогичному утверждению немецко-швейцарского историка литературы Генриха Курца (1805–1873), высказаному в I томе его «Истории немецкой литературы с примерами, выбранными из трудов превосходнейших писателей» („Geschichte der deutschen Literatur mit ausgewählten Stücken aus den Werken der vorzüglichsten Schriftsteller“, 1853), приамель «по форме и содержанию есть абсолютно народный вид [поэзии]… и фактически является не чем иным, как сведенной воедино или распространенной пословицей» („zusammengesetztes oder erweitertes Sprichwort“) [15, S. 656]. Иные из приамелей и в самом деле целиком составлены из пословиц, самим содержанием подтверждая свой фольклорный характер, – при этом, однако, они не превращаются в пословицы, оставаясь самостоятельными произведениями стихотворного жанра:

В современных немецких научных источниках и терминологических словарях приамели относят к средневековой дидактической поэзии. По определению проф. Уля, «…под наименованием „приамель“ сегодня одновременно выступают две изначально абсолютно независимые друг от друга формы: старонемецкая „смесь“, а также разделяющее и суммирующее наставительное стихотворение» („Unter der Bezeichnung ‚Priamel‘ gehen jetzt also zwei ursprünglich völlig getrennte Dinge nebeneinander her: das altdeutsche Mischmaschgedicht und das trennende wie das zusammenfassende Lehrgedicht“) [14, S. 118]. О том же говорится в «Словаре литературной терминологии» („Sachwörterbuch der Literatur“, 1955) профессора Сиднейского университета (Австралия) д-ра Геро фон Вильперта (1933–2009): «Приамель… [есть] форма краткой, фольклорной, морально-наставительной и по большей части сатирической сентенционной поэзии (Spruchdichtung)» [18, S. 709]. При этом, в случае наставительного характера приамеля, его принято именовать «духовным», а в случае сатирического – «светским» [14, S. 109]. Следует, однако, отметить, что как дидактический жанр приамель стали рассматривать только в XIX веке, и «…ни Лессинг, ни Гердер, ни Эшенбург [первые исследователи приамеля в немецкой филологии конца XVIII в. – М. Н.] такого понимания приамеля не знали» [Ibid., S. 112].

Как можно убедиться на вышеприведенных примерах, средневековые приамели по большей части очень мало похожи на образцы проповедей в религиозном или морализаторском духе, – скорее их следует отнести к роду стихотворных бытописательных зарисовок, нередко исполненных в «гробианском» стиле, с ненавязчивым и лишь слегка морализирующим заключением. При этом, по словам цитированного выше историка Фильмара, «в иных из этих приамелей, наряду с нередко очень большой грубостью, встречаются совершенно необыкновенная мудрость и меткая правда» [3, S. 268]:

Согласно традиционным классификациям жанров немецкой литературы, приамель как род фольклорного сатиро-дидактического стихотворения (Spruchgedicht) помещается в один класс с исторически и жанрово близкими к нему шванком и шпрухом. Иными словами, приамель есть целиком и полностью продукт народного творчества, и притом именно немецкого, поскольку в культурах других народов ничего подобного нет. И, хотя в европейской филологической науке вот уже на протяжении столетия существует тенденция к представлению приамеля неким всемирно-историческим феноменом, восходящим то ли к Гомеру, то ли к Ригведе, – однако на деле все намного проще, чем пытаются доказать авторы иных высокоученых трудов:

1) Отнюдь не каждое перечисление или анафорический ряд в стихотворном тексте непременно указывают на приамель, – им является только то произведение, которое соответствует критериям данного стихотворного жанра.

2) Любой приамель – это всегда отдельное самостоятельное поэтическое произведение, не являющееся частью или фрагментом другого произведения литературы, и даже цикл, составленный из приамелей, – это всегда ряд отдельных стихотворений, а не циклическая форма.

3) Все без исключения образцы жанра приамеля существуют только внутри немецкого средневекового ареала, никогда не выходя за пределы последнего.

4) Все приамели, в том числе и авторские, принадлежат к области фольклора, а не художественной литературы, хотя среди них и немало высокохудожественных образцов. По этим простым признакам и возможно отличить истинный приамель от того, что сплошь и рядом выступает под его именем.

Настоящее исследование посвящено именно приамелю в собственном смысле слова, т. е. стихотворному жанру «старинного шуточного наставления» („älteste Form der ‚witzigen‘ Sentenz“) [14, S. 117], как одной из традиционных форм немецкой народной поэзии. Рассмотрение приамеля как музыкальной прелюдии в органной и лютневой музыке XV–XVI вв. не представляет для нас научного интереса и не входит в наши задачи.

Некоторые исследователи жанра приамеля, – Вильгельм Уль, Ханс-Юрген Кипе и др., – в своих работах говорят о своеобразном феномене «приамельных циклов», встречающихся в ряде рукописных сборников XV–XVI столетий. По словам д-ра Кипе, подобные циклы составляют в совокупности четвертую часть всего нюрнбергского приамельного наследия XV века. Исследователь рассматривает в этой связи комплекс из 29 приамелей на религиозную тематику, опубликованных единым массивом в так называемом «Вольфенбюттельском манускрипте K» (76.3 Aug. 2°) [10, S. 103–113]. Время и место составления рукописи определяются двояко: либо 1458 г. (Аугсбург), либо 1460/1480 (Нюрнберг) [Ibid., S. 349]. Все двадцать девять приамелей, входящих в комплекс, Кипе условно разделил на четыре части соответственно стандартному членению церковного уставного богослужения:

Проф. Кипе приводит в своей работе примеры духовных приамелей из всех четырех циклов; мы же, имея в виду лишь иллюстративную цель, ограничимся здесь цитированием только первых трех образцов из первого, – т. наз. «покаянного» или «исповедального», – цикла („Beicht-Zyklus“):

По словам д-ра Кипе, Карл Ойлинг в своей работе «Приамель до Ганса Розенплюта» (S. 512–520) прокомментировал эти приамели, не придерживаясь последовательности стихотворений в циклах, «как если бы они были в лучшем случае отдельными тематически связанными текстами». «Однако, – как замечает исследователь, – автор [стихотворений] не рассматривал одну и ту же тему в ее незначительном изменении несколько раз независимо друг от друга, как это обычно бывает, но отдельные приамели образуют внутри цикла цепочку дополнительных аспектов предмета, расположение членов которой не является произвольным» [Ibid., S. 104]. Иными словами, Кипе считает эти стихотворения своего рода звеньями единой цепи, построенной согласно замыслу их автора (по всей вероятности, поэта Ганса Розенплюта).

Но, прежде всего, необходимо отметить, что рукопись из Вольфенбюттельской библиотеки едва ли была составлена самим Розенплютом, от которого, как известно, не осталось ни одного собственноручно написанного приамельного сборника. Притом, хотя приамели из всех четырех определенных д-ром Кипе религиозных циклов и составляют в манускрипте «К» единое целое, однако в немецкой филологии они не рассматриваются как монолитный блок или как образец некой «циклической формы», но публикуются в различных источниках в разбивку и по отдельности, как самостоятельные стихотворения (см. напр. [5, S. 191]). В качестве примера можно привести образец, который Кипе цитирует на с. 110 как один из приамелей четвертого цикла, но который в различных вариантах встречается в приамельных собраниях XIX века (см. напр. [18, S. 425–426]):

Особым поэтическим явлением, своего рода субжанровой разновидностью приамеля является так называемый «приамельный катрен» („Priamelvierzeiler“), т. е. приамель в форме четверостишия, – старинная немецкая стихотворная традиция, под именем «шпруха» («изречение». – нем.) бытовавшая в Германии с XII столетия, но не забытая и в наши дни. В отличие от собственно приамеля, эта стихотворная форма имманентна не одному только немецкому фольклору: многочисленные аналоги катренов встречаются также в швейцарской, валлийской, французской, итальянской, нидерландской, испанской, португальской, греческой, датской, финской, венгерской, литовской, латышской и эстонской народной поэзии [12, S. 203–244].

По поводу формальных свойств этой разновидности д-р Герд Дике (*1956), профессор Католического университета Айхштетт-Ингольштадт (Бавария), сообщает в статье «„И странно мне, что я так рад“. Шпрух и его употребление» („‘Mich wundert, das ich so frölich pin’. Ein Spruch im Gebrauch“, 1994): «Приамельный катрен имеет двухчастную структуру: три параллельно расположенных стиха перечислительного содержания подытожены формально обособленным заключительным стихом, словно неким предикатом». В качестве иллюстрации Дике приводит образец фольклорного четверостишия XV века:

Примером приамельного катрена, выступающего под именем «шпруха», может служить четверостишие, опубликованное в томе I издания Адальберта фон Келлера «Старонемецкие стихотворения» („Altdeutsche Gedichte“, 1846) под заголовком «Шпрух с книжной обложки ок. 1500 г., в моем собрании» („Spruch von einem bücherdeckel um 1500, in meinem besitze“):

Исследованию генезиса и разнообразия типов приамельного катрена посвящена отдельная глава вышеупомянутой монографии Ойлинга «Приамель до Ганса Розенплюта» (1905). Согласно определению автора этого фундаментального труда, которого проф. Кипе называет «одним из лучших знатоков малых парно зарифмованных жанров немецкого Позднего Средневековья» [10, S. 7], данная стихотворная форма есть не что иное, как «основание классического приамеля» („Grundlage des klassischen Priamels“) [12, S. 270].
 

2. О происхождении, роде и свойствах термина «приамель».

Название „Priamel“ („pryamel“, „pryamell“, „preamel“, „preambel“, „preammel“, „p’amel“, „pria҇el“, „priamell“, „priamellus“) происходит от немецкого слова „Präambel“: «вступление», «вводная часть», – которое, согласно уже цитированной нами «Истории немецкой национальной литературы» Фильмара, в свою очередь, образовано от латинского „praeambulum“: «прелюдия, подготовление» („…der Name ist aus praeambulum, Vorspiel, Vorbereitung, entstellt“) [3, S. 268]. В сочинении профессоров-германистов Фридриха Генриха фон дер Гагена (1780–1856) из Берлинского университета и Иоганна Густава Бюшинга (1783–1829) из университета Бреслау «Литературные источники к истории немецкой поэзии с древнейших времен по шестнадцатое столетие» („Litterarischer Grundriß zur Geschichte der deutschen Poesie von der ältesten Zeit bis in das sechzehnte Jahrhundert“, 1812), в разделе «Приамели», сообщается: «Präambulum, предварение, – ожидание эпиграмматического заключения» („Präambulum, Vorlauf, – Erwartung zu einem epigrammatischen Schluß“) [22, S. 413].

Существительное „praeambulum“ незнакомо классической латыни и до XIX века не встречается в словарях латинского языка. Впервые этот позднелатинский неологизм появляется в романе-аллегории карфагенского писателя-энциклопедиста, философа и ритора V в. Марциана [Минея Феликса] Капеллы «О бракосочетании Филологии и Меркурия и о семи свободных искусствах в девяти книгах» („De nuptiis Philologiae et Mercurii et de septem artibus liberalibus Libri novem“, ca. 439), вышедшем первым изданием в Виченце (Италия) в 1499 г. Искомое слово употреблено в сочинении Капеллы дважды, и оба раза – в значении «идти впереди; предшествовать»: в первый раз – в книге II, § 215: „Nec longo interjectu ipsa quoque Philologia ambita Musis ac matre praeambula corrogatur“ [23, р. 249–250] («Спустя недолгое время была приглашена и сама Филология в окружении Муз и ступавшей впереди матери». – лат.) [24, с. 98]; во второй раз – в книге IX «О согласии» („De harmonia“), § 905: „Quo canore diutius circumstantium pectora deorumque mulcente, illae egressorum paulo ante turbae adventum virginis praeeuntes ac tanti comitatus praeambulare visuntur“ [23, р. 701] («И пока музыка эта продолжала ласкать сердца богов и прочих присутствовавших, показались те, кто несколько раньше толпою покинули залу: они предваряли явление девы и шли впереди ее многочисленной свиты». – лат.) (пер. Ю. А. Шахова) [24, с. 326] (Курсив наш. – М. Н.).

В средневековой Германии слово „praeambulum“ содержится в манускриптах картезианского монастыря в Эрфурте (1470) [14, S. 14], а в Новейшее время – в «Латинско-немецком глоссарии» („Glossarium Latino-Germanicum“, 1857) немецкого филолога [Георга Антона] Лоренца Дифенбаха (1806–1883), автора известного афоризма «Труд освобождает» („Arbeit macht frei“) [25, р. 451b]. В отечественной филологии слова „prae-ambŭlāre“: «впереди идти, предшествовать», и „praeambŭlus“: «впереди идущiй, предшествующiй», со ссылкой на Марциана Капеллу, впервые появляются в «Полном латинском словаре» (1862) русских лексикографов А. Ф. Ананьева (†1871), И. С. Яснецкого (†1883) и И. И. Лебединского (?), словник которого был составлен с учетом лексики Средних веков и Нового времени [26, с. 646]. В более поздних русских изданиях латинских словарей – например, в гимназическом «Латинско-русском словаре» Г. Шульца 1905 г., а также в современных словарях, ориентированных на классическую латынь, – таких, как «Большой латинско-русский словарь» И. Х. Дворецкого, – это слово отсутствует.

Лингвистическую проблему происхождения термина «приамель» от лексемы „praeambulus“ поставил и разрешил XVIII век. А именно, – в томе III «Вселатинского лексикона» („Lexicon Totius Latinitatis“, 1771) итальянского священника, филолога и лингвиста Эгидио Форчеллини (1688–1768), в статье „Præambŭlus“, читаем: „Qui ante ambulat, præcedens“, – т. е. «То, что идет прежде; предшествующее» [27, р. 788]. Подобно этому, в томе II «Немецко-латинского словаря» („Teutsch=Lateinisches Wörter=Buch“, 1741) филолога, переводчика и врача Иоганна Леонгарда Фриша (1666–1743) сообщается: «Preambel, от лат. præambulum»; и там же: „Präambuliren = præludere“ («Преамбулировать = предпосылать». – нем., лат.) [28, S. 69]. Таким образом, лексикографы и литературоведы XVIII–XIX вв. не имели никаких сомнений по поводу этимологии этого жанрового наименования.

В немецких исторических источниках слово „preambel“ впервые было зафиксировано около 1460 г. [7, S. 157]. По мнению некоторых немецких литературоведов, изобретателем этого термина был поэт Ганс Розенплют. На этот счет существуют и научные свидетельства, – так, Карл Ойлинг сообщает: «В добротных манускриптах это наименование употребляется только по отношению к произведениям Розенплюта; до Розенплюта его вообще не было» [12, S. 41]. В другой своей работе исследователь повторяет: «Нет подтверждений тому, что название жанра существовало до него» [11, S. 16]. Будучи простым ремесленником, Розенплют, тем не менее, был знаком с латынью, хотя и поверхностно, – и поэтому, создавая этот неологизм, взял за основу «ученое» схоластическое слово „præambulum“ и слегка «германизировал» его. Зная биографию поэта и его отношения с латынью в своем творчестве, в этом трудно найти что-либо удивительное.

В монографии «Приамель до Ганса Розенплюта» (1905) Ойлинг приводит четыре начальных стиха из шпруха Розенплюта «Похвала плодовитой жене» („Das Lob der fruchtbaren Frau“) [29, S. 105–113], в которых, по его предположению, впервые появляется новоизобретенное наименование жанра, еще не полностью выделившееся из первичного языка. И хотя в данном случае, как становится очевидным из последующего текста, новоявленный термин относится не к поэзии, а к музыке [10, S. 10], – но, тем не менее, «слово найдено» (выделено нами. – М. Н.):

Поскольку существительное „praeambulum“ в латинском языке относится к среднему роду, то здесь и коренятся истоки первоначального грамматического рода этой лексемы, в котором она вошла в употребление в немецком языке. В цитировавшемся выше VII томе «Немецкого словаря» Гриммов приведена старинная апофтегма об Иоганне Гейлере из Кайзерсберга (1445–1510), известном немецком религиозном проповеднике позднего Средневековья, который «имел привычку всегда делать введение, прежде чем начинать проповедь, и это был его приамель или премудрость» („Geiler von Keisersperg hat in gewonheit gehaben, das er allwegn ein vorred hat gethon, vor und ee er hat angefangen zepredigen, und ist das sein preamel oder weisz gesein“) [2, Sp. 2041]. Как можно убедиться, в этой цитате, которая является свидетельством своего времени, слово „preamel“ стоит именно в среднем роде („und ist das sein preamel“).

В немецкой литературе и литературоведении XVIII–XXI вв. слово „Priamel“ употребляется в двух родах: изначально и по сегодняшний день – в среднем („das Priamel“), обусловленном грамматическим родом исходного латинского слова „praeambulum“, – и, начиная с последней четверти XVIII века, т. е. со времени нового открытия немецким драматургом, филологом и критиком Готхольдом Эфраимом Лессингом (1729–1781) этого, к его времени полностью забытого, жанра, – также в женском („die Priamel“).

Сегодня уже едва ли возможно выяснить, для чего Лессингу понадобилось изменять грамматический род названия «немецких эпиграмм», обнаруженных им в 1779 году в манускриптах Вольфенбюттельской герцогской библиотеки. Впрочем, при тогдашней повальной немецкой франкофилии, удивлявшей даже Вольтера, он мог это сделать просто ради «модной» аналогии с французским „la ritournelle“: «вступление» (в музыке), – тем более что слово «приамель» обозначало аналогичный музыкальный феномен. Впрочем, Лессинга могла подвигнуть на эту инновацию и сама по себе форма слова „Priamel“, окончание которого „-el“ омофонно окончанию „-elle“ во французском языке, – последнее же является типичным окончанием французских слов женского рода, особенно у прилагательных (напр., „formelle“, „belle“ и т. д.), в то время как среднего рода у французов нет. И все-таки, если бы сей «выдающийся деятель немецкого Просвещения», а также известный пьяница и литературный вор (см. шеститомное издание гамбургского врача и филолога Пауля Альбрехта (1851–1894) «Плагиаты Лессинга» [30]) не принудил добропорядочный средневековый жанр стать «трансвеститом», то сегодня его имя существовало бы в своем исконном среднем роде, и ему не было бы стыдно перед своим латинским прародителем. Как бы то ни было, но эта инновация внесла в вопрос о роде слова «приамель» путаницу, не разрешенную и по сей день.

В словарях немецкого языка нет единообразного ответа на вопрос о родовой принадлежности этого термина, так же как и его прототипа и фактического синонима „Präambel“. Так, немецко-швейцарский литературовед, профессор университета в Базеле Вильгельм Вакернагель (1806–1869) в своем «Карманном словаре старонемецкого языка» („Altdeutsches Handwörterbuch“, 1861) указывает к слову „Präambel“ средний и мужской роды [31, S. 231], – однако он же в своем более позднем издании «Поэтика, риторика и стилистика» („Poetik, Rhetorik und Stilistik“, 1873) применяет к термину „Priamel“ женский род [32, S. 212]. В «Словаре немецкого языка с примерами от Лютера до наших дней» („Wörterbuch der Deutschen Sprache. Mit Belegen von Luther bis auf die Gegenwart“, 1863) мекленбургского лексикографа Даниэля Зандерса (1819–1897) слово „Präambel“ приведено в женском роде [33, S. 578^a]. «Немецкий словарь» братьев Гримм дает в статье „Priamel“ в VII томе (1889) два рода – женский и средний [2, Sp. 2113], – однако статья „Präambel“ в том же томе сообщает о происхождении этого немецкого термина (также двухродового) от французского „préambule“ – существительного мужского рода [Ibidem, Sp. 2041]. В современных немецких терминологических лексиконах слову „Priamel“, как правило, также предписаны два рода – средний или женский, по выбору [5, S. 363].

Нет единомыслия по этому вопросу и в ученых сочинениях. Так, в латинской диссертации К. фон Венделера „De praeambulis eorumque historia in Germania“ (1870) этот термин употребляется в среднем роде. К. Ойлинг в заглавии своей монографии „Das Priamel bis Hans Rosenplüt“ (1905) показывает безусловный средний род, но в тексте использует также женский. В заглавии французского трактата Ф. -Г. Бергмана „La priamèle dans les différentes litteratures anciennes et modernes“ (1868) это слово стоит в женском роде, – тогда как в тексте, вопреки традиционному среднему, употребляется в мужском [14, S. 17]. В. Уль уже заглавием своего труда – „Die deutsche Priamel, ihre Entstehung und Ausbildung“ – утверждает в качестве нормы женский род, однако в названиях приводимых в его трактате образцов старинных приамелей встречаются одновременно два рода: средний („Priamell“) – и мужской („Priamellus“) [Ibid., S. 109]. По словам того же автора, в французской традиции бытуют две формы: „le préambule“ (муж.) и „la priamèle“ (жен.) [Ibid., S. 16]. Он же сообщает о том, что в других романских языках, – итальянском, испанском и португальском, – исходное латинское слово „praeambulum“ существует в среднем роде, но гораздо чаще, «сообразно природе этих языков», – в мужском [ Ibid., S. 16–17]. Уль ссылается при этом на «Словарь итальянского языка» („Dizionario della Lingua Italiana“, 1870) Никколо Томмазео (1802–1874) и Бернардо Беллини (1792–1876), в котором слова „preambolo“ и „preambulo“ даны с пометой „m.“ (от „masculinum“: «мужской род». – лат.) [Ibid., S. 17].

При перенесении термина «приамель» в русскоязычный контекст вопрос о его родовой принадлежности встает естественным образом. Языковедам известны случаи колебаний в грамматическом роде имен существительных, так же как и бытования одной и той же лексемы то в одном роде, то в другом, например: идиом – идиома, зал – зала и т. д. В особенности это касается инoязычныx cлoв, нередко представляющих собой иcключeния: так, заимствование из французского языка «пуант» („pointe“: франц. «острóта», в литературоведении – т. наз. «соль» эпиграммы) в XVIII веке употреблялось в женском роде: «пуанта». Таким же неустойчивым в родовом отношении является и слово «приамель» – германизированное заимствование из латыни. По законам русского языка существительные, оканчивающиеся на «-эль», могут быть двух родов: женского («дуэль», «акварель») и мужского («тоннель», «отель»). Поскольку в данном случае имеет место калькирование из одного языка в другой, с совершенно другими законами, у филологов есть полное право не следовать в русскоязычном варианте родовой принадлежности немецкого оригинала, но выбрать род русского эквивалента по своему усмотрению.

В отечественной справочной литературе вопрос о роде слова «приамель» как будто однажды уже был решен. А именно, – в статье «Приамель» в XXV (49) томе «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона» (1898) этому слову был придан женский род: «По содержанию приамель сходна с гномой, по форме – с эпиграммой; она состоит из ряда коротких рифмованных изречений, которые объединяются последним, напр. <…>», – и далее следует образец (приамель Ганса Розенплюта „Ain junge Maid ohn Lieb…“) [34, с. 290]. Автором статьи, подписанной инициалами «Ар. Г.», был известный теоретик литературы, переводчик и критик А. Г. Горнфельд (1867–1941) [35, с. 78], который, вне всякого сомнения, не стал затруднять себя вопросом о грамматическом роде русского термина, а просто скалькировал его из немецких источников.

Подобным же образом, и в относительно недавно вышедшей отечественной «Литературной энциклопедии терминов и понятий» (2001) слово «приамель» употреблено в женском роде. Автор одноименной заметки, так же скрывший свою личность под инициалами «А. Н.», сообщает, что приамель «развилась в 12–16 вв. как импровизированная эпиграмма с неожиданной концовкой» (курсив автора. – М. Н.), и называет этот жанр «частью нравоучительной гномической поэзии» [36, с. 804]. Попутно сей анонимный специалист совершает фундаментальное открытие в филологии, заключающееся в установленной им нетождественности понятий «гномический» и «нравоучительный».

Приамель в самом деле родствен литературной эпиграмме, и не только благодаря своей двухчастной структуре «перечисление – заключение»: в определенные периоды истории немецкой литературы, как будет показано далее, он и сам считался эпиграммой, и это тем более естественно, что немалое количество приамелей написаны в сатирическом ключе. И также, вследствие присущей ему дидактической тенденции, приамель и вправду сближается с гномой (от греч. „γνώμη“: «изречение». – М. Н.), или краткой сентенцией наставительного характера. Однако на деле ни эпиграммой, ни сентенцией он все же не является, поскольку не обладает ни лаконизмом первой, ни линейностью второй. Это подтверждают и исследователи: «От обыкновенной гномы приамель отличается своим содержанием, формой и художественным характером» [12, S. 20].

Приамель – это отдельный, формально обособленный и тематически самостоятельный поэтический жанр, который хотя и включает в себя некоторые свойства эпиграммы и гномы, а именно заостренность и дидактизм, но по своей природе более тяготеет к твердым формам поэзии, при этом тесно смыкаясь с медитативной лирикой, что особенно проявляется в его философских и духовных образцах. Из твердых поэтических форм, в силу этой своей особенности, приамель более всего близок к сонету, причем именно к его английской разновидности. В этом убеждают как формальные размеры стандартного приамеля (около 14 строк), так и присущие ему суггестивно-эмфатический дискурс (перечислительная парадигма) и заключительные одно- или двустишие-резюме, выполняющие ту же функцию, что и так называемый «сонетный замок».

Исходя из формального, а порой и тематического родства немецкого приамеля с английским сонетом – феноменом мужского рода, а также учитывая отмеченные выше случаи употребления слова «приамель» в мужском роде как в немецком, так и в других европейских языках, женский род для наименования этого поэтического жанра нам представляется неподходящим. О среднем же роде как таковом речь вообще не идет, так как этого не позволяет морфологическая форма этого слова в русском языке. Поэтому в настоящей работе, вопреки уже имеющимся прецедентам, этому термину присвоен мужской род и соответствующий тип грамматического склонения (аналогично слову «менестрель»).

К слову сказать, именно так автор настоящего обзора поступил в своей первой научной работе по данной теме – статье под названием «Приамель: пример интерпретации средневековой немецкой поэтической традиции в эпиграммах Фридриха фон Логау», опубликованной в журнале «Известия Российской Академии Наук» («Серия литературы и языка»), в №3 за 2004 год [37, с. 47–55]. В этом небольшом очерке термину «приамель», впервые в российской филологической традиции, был придан безусловный мужской род. Автор опирался при этом на вышеупомянутый «Полный латинский словарь» Ананьева, Яснецкого и Лебединского, в котором у слова „praeambulus“ имеется помета: „m.“ [26, с. 646].

Обоснование законности подобного решения содержится в первом европейском филологическом труде, посвященном данному жанру, – монографии франко-немецкого литературоведа из Страсбурга Фредерика-Гийома (Фридриха Вильгельма) Бергмана (1812–1887) «Приамель в различных литературах древности и современности» („La priamèle dans les différentes litteratures anciennes et modernes“, 1868), в которой, как упоминалось выше, термин «приамель» используется в мужском роде, вопреки женскому роду в заглавии. Как замечает по этому поводу автор другого столь же фундаментального трактата по данной теме, проф. Вильгельм Уль, – «единственной исторически справедливой и наиболее удостоверенной традицией [грамматической] формой, которую Бергман всегда употребляет в своем упомянутом сочинении, является однако же, – взамен среднего рода, – мужской» („Die historisch einzig berechtigte und in der Überlieferung besser beglaubigte Form, die auch Bergmann in seiner genannten Schrift stets verwendet, ist jedoch, in Vertretung des Neutrums, die maskuline“) [14, S. 17].

В свою очередь, еще одним, – на сей раз лингвистическим, – оправданием данного выбора может служить то, что окончание „-el“ в слове „Priamel“, как и в его прототипе „Präambel“, – немецкого происхождения и указывает на мужской или средний род, по типу таких слов, как „der Ärmel“ («рукав»), „der Bügel“ («ручка»), „der Gürtel“ («пояс»), „der Himmel“ («небо»), „der/das Mündel“ («подопечный»), „der Mumpfel“ («кусок»), „das Siegel“ («печать»), „der Tüffel“ («туфля»), „der Witzel“ («остряк») и мн. др., – и лишь в некоторых случаях – на женский („die Kugel“ – «шар»). В отличие от окончаний французских слов женского рода „la rondelle“ и „la ritournelle“, в немецком слове „Priamel“ окончание „-el“ – безударное, и его созвучие с французским „-elle“ является всего лишь случайным совпадением. Слово «приамель» ни по своему генезису, ни по семантике не имеет к французскому языку абсолютно никакого отношения, и потому заявленное в «Немецком словаре» братьев Гримм происхождение немецкого „Präambel“ от якобы французского „le préambule“ [2, Sp. 2041] представляется нам досадным заблуждением.

В силу всего вышесказанного, мужской род термина «приамель» в русском словоупотреблении представляется более законным, нежели женский, и необходим, в том числе, для того, чтобы избежать отождествления этой германо-латинской гибридной словоформы с франкоязычными терминами типа «рондель», «пасторель», «ритурнель» и т. д., которым свойствен устойчивый женский род.

Исконно немецкое произношение термина «приамель» использует ударение на втором слоге: «приáмель». В этом можно убедиться по процитированным выше стихам Ганса Розенплюта, являющимся первым в истории немецкой литературы прецедентом употребления термина «приамель» как в стихотворном, так и в любом другом тексте. В упомянутых стихах данное слово, в соответствии с чередованием ударных и безударных стоп в стихе, – „Das allerlíeplichst sǘest preámbel“, – имеет ударение на втором слоге, так что акцент в нем падает на гласный «а», что добавочно подтверждается рифмой „preámbel ~ stámmeln“ в оригинале. Это отражено и в нашем переложении: «Возлюбленный и сладостный приáмель», – а не «приамéль». Поэтому, с целью возможно большего приближения русского термина «приамель» к исходным „Präambel“ и „præambulus“, а также следуя типу его произношения, закрепленному в современной европейской традиции, – в частности, английскому “priámel” («при-э-мел»), – ударение в нем должно падать на второй слог, что соответствует и немецкой языковой норме: „Priámel“ [5, S. 363]. Но, с другой стороны, в немецкой устной речи укоренена огласовка этого слова по французскому типу, с акцентом, падающим на последний слог: „Priamél“. Поэтому в его русском эквиваленте возможен двоякий тип ударения – «приáмель» и «приамéль»: первый предпочтительнее как научный термин, второй более естествен для разговорного языка.
 

3. Поэтика приамеля.

Практически каждый немецкий литературовед, встречающийся в своей научной деятельности с приамелем, неминуемо подпадает под обаяние этого уникального жанра и стремится дать его формальное описание. Все эти описания хотя и относятся к одному и тому же предмету, однако, как правило, отличаются друг от друга в формулировках, и поэтому каждое из них представляет известный научный интерес. В начале нашего обзора мы уже процитировали три кратких дефиниции приамеля; в настоящем разделе будут приведены еще три характеристики, составленные специалистами-филологами. Первый из них, – профессор Лейпцигского университета Вальтер [Ханс] Дитце (1926–1987), – в своем «Очерке истории немецкой эпиграммы» („Abriß einer Geschichte des deutschen Epigramms“, 1972) дает этой поэтической форме следующее определение:

«Особым родом забавной наставительной поэзии (komischer Spruchdichtung) являются приамели, название которых выводится из латинского „praeambulum“, что означает „прелюдия“, „обстоятельное введение“. Эти произведения представляют собой род коротких, исконно народных, изначально основанных на импровизации гномических стихотворений, которые появились в Германии около 1100 года и были весьма популярны именно в XIV и XV столетиях. Особенность этой формы состоит в том, что множество предшествующих предложений суммируется в относящемся к ним всем коротком дополнении, которое завершается изречением наподобие эпиграмматического пуанта. <…> Логическая структура (logische Aufbau) этой специфически национальной, в других литературах не встречающейся формы приамеля легко узнаваема: намеренно обстоятельное, порождающее напряженность подготовление достигается путем все более умножающихся, подобных друг другу, предварительных понятий; в заключительном стихе неожиданное заостренное разрешение достигается через введение объединяющего обобщения сатирического характера» [38, S. 273–274].

Другая дефиниция этого жанра, также довольно обстоятельная и притом широко известная в кругах немецких приамелеведов, дана в классической латинской диссертации филолога-германиста, историка литературы и каноника в Штеглице (Берлин) [Фридриха Вильгельма] Камилла фон Венделера (1843–1902) «О приамеле и его истории в Германии» („De praeambulis eorumque historia in Germania“, 1870):

«Приамели суть не ограниченные в числе или размере стихов, но, тем не менее, короткие и незамысловатые, парно зарифмованные, единственно способом целого ряда мнимо или действительно независимых друг от друга абстрактных или конкретных деталей рефлектирующие стихотворения, которые в Германии, прежде и позже времени их расцвета, носили в основном дидактический, но часто также сатирический колорит… Все детали в них, как правило, стремятся к связному органическому единству, всякий раз по возможности новым и неожиданным, но при этом все-таки не всегда только остроумным, способом и посредством одного, частью стоящего в начале или в конце [перечислительного] ряда, частью постоянно повторяющегося в отдельных звеньях связующего звена, или путем стремящегося к определенному заключению смысла» [39, S. 19–20].

Наконец, согласно определению профессора Берлинского университета Фридриха Августа Пишона (1785–1857) в его труде «Памятники немецкого языка от древности до настоящего времени» („Denkmäler der deutschen Sprache von den frühesten Zeiten bis jetzt“, 1840), «приамели в XIII и XIV столетиях были короткими стихотворениями (от praeambulum, Präambel, предшествование), особенность которых заключается во множестве субъектов или предшествующих предложений, которым в завершение придается обобщающий предикат или относящееся ко всему ряду дополнение, – но только ожидание в них нередко [бывает] долгим и наставительным, а заключение не всегда в равной степени удовлетворительно и внезапно» [40, S. 141].

Структура приамеля представляет собой систему параллельных конструкций, составленных по принципу нанизывания независимых образов и требующих разъяснения, которое дается в афористическом заключении. Отсюда формальная схема приамеля может быть условно отображена как „a, b, c...: S“, где „a, b, c...“ – это тезисы перечисления, a „S“ – заключение. Указанная схема не является единственной и раз навсегда установленной формой, но способна к варьированию: параллельно с ней существует ее инверсия: „S: a, b, c...“, в которой «разъяснение» предваряет перечислительный ряд. Встречается также вариант комбинированного типа: „S¹: a, b, c...: S²“, – то есть перечисление предваряется одним (исходным) обобщением (экспозицией) и завершается другим – заключительным (синтез):

Существуют теоретические определения различных типов приамельных структур. Так, родоначальник немецкого приамелеведения Фридрих Вильгельм Бергман, анализируя в своей монографии композицию индийских дидактических изречений, основанных на перечислении, разработал теорию двух типов приамеля – аналитического и синтетического. Суть ее состоит в различии между «параболой» („la Parabole“) и «аполóгом» („l’Apologue“): в первой предикат (мораль), обобщающий субъекты перечисления, стоит в начале, во втором – в конце; первая принадлежит к аналитическому типу, второй – к синтетическому [42, p. 7, 28]. По мнению Бергмана, первоначально именовался «приамелем» только второй тип («аполог»), но затем это название перешло и на первый («параболу»). Иными словами, стандартная схема „a, b, c...: S“ соответствует в теории Бергмана синтетическому типу, а ее инверсия „S: a, b, c...“ – аналитическому:

Тезисы перечисления в приамеле, как правило, представляют собой синтагмы, совпадающие с границами стихов (полустиший); встречаются также двустишия и двустишия с внутренней антитезой. Такие технические детали, как перенос (анжамбеман) или так называемый «сброс», в приамелях редки, – зато в них преобладает единоначатие или анафора. Однако само по себе наличие перечисления не обязательно свидетельствует о том, что перед нами – образец приамеля, поскольку перечисление как основной стилистический прием используется и в анафорических стихотворениях, и в так называемой «каталогизированной поэзии» („Katalogpoesie“), о которых речь пойдет ниже.

Специфическая особенность приамеля заключается в параллелизме независимых образов, каждый из которых не связан по смыслу с остальными, но обладает собственной суггестивностью. Накапливание субъектов перечисления, при непременном условии неожиданности каждого из них, создает эмоциональное состояние напряженного ожидания, требующее разрешения. Заключение в приамеле является поэтому не только закономерным итогом перечисления и разъяснением ожидания, но и кульминацией суггестивного ряда. При этом финальный предикат тесно связан с каждым из субъектов перечислительной парадигмы как в семантическом, так и в эмфатическом отношении, и вводится с тем же эффектом внезапности, что и пуант эпиграммы.

Наличие эффекта внезапности, сближающее приамель с другими краткими поэтическими жанрами – эпиграммой и энигмой (Rätsel), служит тем формальным фактором, который является основным условием его жанровой идентичности. Этого фактора нет в анафорических стихотворениях и других риторических формах. Но и среди трех вышеназванных типов приамеля эффект внезапности более всего присущ первому – а именно синтетическому типу со схемой „a, b, c...: S“, и поэтому образцы этого типа являются «более приамельными», чем образцы двух остальных. В наименьшей степени «приамельным» является второй тип, с предикатом в начале стихотворения, поскольку заранее изложенная мораль уменьшает эффект внезапности или вовсе сводит его на нет.

Однако, хотя данная стихотворная форма и непредставима без столь важного элемента, как синтез или резюме, т. е. без заключительного стиха или двустишия, которое подводит итог всему сказанному и нередко содержит в себе определенного рода духовно-этическое наставление или мораль, – но, тем не менее, как считают некоторые исследователи, этот жанрообразующий структурный элемент существовал далеко не всегда. Так, по мнению Ойлинга, заключение не было изначально свойственно приамелю и развилось сравнительно поздно („Beim Priamel ist der pointierte Schluß sekundär und erst spät entwickelt“) [12, S. 2]. В свою очередь, наши собственные скромные исследования истории жанра не вполне подтверждают это сообщение немецкого теоретика: даже в ранних образцах приамельных шпрухов XII–XIV вв. почти всегда присутствует некое обобщение или мораль, как это будет показано в следующей главе настоящего обзора.

Характер перечисления в приамеле, согласно определению В. Уля, также разделяется на два типа – координирующий и дифференцирующий: в первом случае субъекты перечисления выстроены по принципу аналогии, во втором – по принципу антитезы [14, S. 118]. В различных случаях эту функцию выполняют либо целые стихи относительно друг друга, либо полустишия внутри одного и того же стиха. Пример стихотворного приамеля координирующего типа, в котором соединительный союз «и» между субъектами перечисления подчеркивает композиционный принцип аналогии, представит следующий образец под названием «Что хорошо согласуется» („Was zusammengehört“):

Следующий пример проиллюстрирует обратный случай, – когда тот же соединительный союз выполняет несвойственную ему функцию разделения и противопоставления, и субъекты перечисления организованы по принципу антитезы:

Перечисление в приамеле отличается от анафорической конструкции, при том, что отдельные виды анафоры свойственны и самому приамелю, – а именно лексическая и синтаксическая. Действительно, в немалом количестве средневековых приамелей члены перечислительного ряда начинаются одним или несколькими тождественными словами или словесными конструкциями, что во многом является одним из формальных признаков жанра. Чаще всего функцию этих зачинов выполняют слова „wenn, wann das, wer, welcher“ [12, S. 493]. В целом ряде случаев зачинами в приамелях выступают артикли – неопределенный („ein“, „eine“, „einer“) и определенный – „der“, „die“ или „das“. В примере, приведенном ниже, ту же роль исполняет соединительный союз „und“, что еще более типично:

Однако сходство приамельного зачина с анафорой мнимое, т. к., согласно определению того же Уля, «tertium comparationis между приамелем и анафорой состоит во множественности: в первом случае – неоднородных предметов, во втором – однородных слов» [14, S. 101]. („Tertium comparationis“, – лат. «третий член сравнения», – в риторике не имеющий собственного лексического выражения умозрительный пункт, в котором «два сравниваемых предмета или обстоятельства… согласуются между собой» [18, S. 928]. – М. Н.). Анафорические ряды могут быть довольно длинными, – однако стихотворение, имеющее подобную структуру, приамелем все же не становится, поскольку отсутствуют главные признаки этого жанра – неоднородность членов перечисления и их несвязанность друг с другом, а также эффект внезапности и суггестивное нагнетание, стремящееся к разрешению. В анафорическом стихотворении, как правило, нагнетания нет, и члены ожидаемы и однородны. Нередко они являются простым перечислением свойств или признаков субъекта, как в цитируемой ниже эпиграмме римского поэта Марка Валерия Марциала (40–104) «На Гермеса» („De Hermete“, V, 24):

Архитектоника приамеля отличается также от того, что немецкий филолог и переводчик, профессор неолатинской литературы в Боннском университете Эрнст Роберт Курциус (1886–1956) в своем труде «Европейская литература и латинское средневековье» („Europäische Literatur und lateinisches Mittelalter“, 1948) именует «суммирующей схемой» („Summationsschema“). Имеется в виду распространенный в испанской и итальянской поэзии эпохи Ренессанса и барокко тип стихотворения с перечислением в виде ряда строф, подытоживаемых заключительной строфой. Исследователь отмечает, в частности, многочисленные образцы этого рода в творчестве великого испанского поэта Педро Кальдерона де ла Барка (1600–1681). По мнению Курциуса, «суммирующая схема близка к технике „перечисления примеров“ (приамеля), но представляет собой отдельное явление…» („Das Summationsschema steht der Technik der Beispielreichung (Priamel) nahe, bleibt aber von ihr geschieden…“) [45, S. 293–294].

Одним из характерных случаев «суммирующей схемы» по Курциусу, вероятно, может служить средневековая анонимная «Песнь о тщете мирской» („De vanitate mundi cantio“), написанная в риторическом жанре „Ubi sunt...“ („Ubi sunt qui ante nos in mundo fuere?“ – «Где все те, что в мире были перед нами?» – лат.), восходящем к библейской Книге пророка Варуха (3, 16–19). В этом стихотворении тезисы перечисления в виде риторических вопросов в первых двух строфах завершаются третьей строфой, содержащей ответы и представляющей собой необходимый по условиям жанра синтез:

Приамель не следует смешивать и с так называемым «каталогом», или «каталогизированной поэзией» („Katalogpoesie“), – традицией стихотворений с более или менее продолжительным, кратким или подробным, перечислением всевозможных деталей, эпитетов или предметов, распространенной в литературе и фольклоре многих европейских стран. Примеры каталогизированной поэзии можно найти уже в античности, – это многочисленные вереницы перечислений в древнегреческой драме, особенно в хорах («Персы» Эсхила, «Антигона» Софокла и т. д.), или, к примеру, перечисление в комедии «Облака» древнегреческого комедиографа Аристофана (ок. 446 – 387/380 до н. э.):

Образцами «каталогизированной поэзии» являются и вполне, казалось бы, «приамельные» с виду эпиграммы Марциала: такова, например, эпиграмма «На Бассу» („In Bassam“, IV, 4), оказывающаяся на поверку типичным «каталогом». Причина в том, что в приамеле члены перечислительного ряда по большей части не связаны между собой по смыслу и суммируются только в заключении, – тогда как в эпиграмме римского сатирика все одиннадцать тезисов перечисления отвечают на один и тот же вопрос – «Чем пахнет?», а «ответ» или разъяснение дается в последнем стихе:

Образцы, подобные этому, можно указать не только в античной, но и в европейской поэзии Средних веков и Нового времени. К примеру, в цитируемом ниже сонете испанского поэта эпохи барокко Луиса де Гонгоры-и-Арготе (1561–1627), в котором на поверхностный взгляд можно определить приамелеподобные черты, в действительности налицо характерно «каталожное» перечисление:

Ойлинг замечает по этому поводу: «Родственные примеры из романских литератур проясняют специфику жанра. Провансальские, каталонские и итальянские стихи перечисляют то, что не нравится поэту (или наоборот), не будучи приамелями, – и называются по-провансальски „Enuegz“, по-каталонски „Enuigs“, по-итальянски „Noje“… В одном алеманнском стихотворении четырнадцатого столетия перечислено желание целой кучи мелочей… Некий французский шпильман в пламенной пародии отлучает от церкви многие классы людей, которые так же отлучены в немецких фастнахтшпилях. В другом стихотворении 1685 года содержится перечень ответов на следующий вопрос: „В чем нуждаются в нашей деревне?“ Все это – не приамели» [12, S. 12]. Тем не менее, примеры «каталогов» можно встретить и в немецкой литературе, – например, нижеследующий фрагмент длинного (в 145 строк) рассказа в стихах (в оригинале „Beispiel“: «басня», «притча») легендарного поэта-башмачника из Нюрнберга Ганса Сакса (1494–1576) «Тот виттенбергский соловей, что днесь в земле нам слышен всей» („Die Wittenbergisch Nachtigall, die man yetz höret uberall“, 1523). Безошибочным признаком того, что перед нами именно образец «каталога», является характерное для этого отрывка бессоюзие, или асиндетон:

Исследователь подытоживает: «Бесконечные ряды приамелевидных сентенций не образуют интегрированной завершенной художественной формы приамеля: их протяженность противоречит характеру малых поэтических форм… Целостность стихотворения при этом по меньшей мере в формальном отношении упразднена, или это нечто иное, нежели приамель» [12, S. 11].

Стихотворным размером немецких приамелей был так называемый «книттельферс», т. е. «дубовый стих» („Knittelvers“ от нем. Knüttel: «дубина»), или «немецкий раёшник», – неравностопный «говорной стих с чисто силлабическими сдвигами ударений» [50, c. 164] и с четырьмя несимметрично расположенными акцентами в стихе. Этот стих назывался также «ломаный стих» или просто «вирши»: так в эпоху барокко уничижительно именовали стихотворный размер фастнахтшпилей, шванков и других произведений немецких поэтов Позднего Средневековья, просуществовавший в Германии вплоть до реформы стихосложения Опица (1624). Книттельферзом писал свои шванки Ганс Сакс, сатиры – Иоганн Фишарт, басни – Бурхард Вальдис, и школьные драмы – Филипп Фришлин.

Как замечает в своем труде «Нововерхненемецкое стихосложение» („Neuhochdeutsche Metrik“, 1902) австрийский филолог-германист и историк литературы Якоб Минор (1855–1912), под именем «книттельферс» скрываются самые разнообразные виды стихов, у которых есть только одно общее негативное свойство, – то, что они нарушают строгие версификационные правила опицевой поэтики. Стихи, грубо погрешающие против ударений в словах и количества слогов в строке; стихи с переменным ритмом; стихи с плохими рифмами или словами-вставками, лишенными смысла; стихи с устаревшими формами и намеренно плохие стихи – «все это именуется „книттельферс“» [51, S. 357].

Согласно монографии акад. М. Л. Гаспарова (1935–2005) «Очерк истории европейского стиха» (1989), «песенный стих народной лирики и баллад» представлял собой по большей части дольник: постоянное количество ударных слогов (4 или 3) и переменное количество безударных слогов в промежутках между ними (1 или 2)… Говорной стих низовой городской поэзии („неравносложный книттельферс“) имел ритм менее правильный, у разных авторов сильно колебавшийся от относительной близости к 4-ст. ямбу и 4-иктному дольнику до нарочитой игры разноударными строчками с неравносложными междуударными интервалами; такие строчки звучали как рифмованная проза» [50, с. 165–166].

Размеры, которыми написаны приамели, цитируемые в настоящей работе, в общих чертах соответствуют этим описаниям. Вследствие неустойчивости архаических метров весьма непросто в точности охарактеризовать подлинный приамельный стих – паузник, который постоянно колеблется между четырехстопным ямбом и четырехстопным же амфибрахием, равномерно тяготея к обоим и чередуя строки того и другого, с включениями дактилических стихов и перебоями ритма внутри строки. По замечанию Гаспарова, «в античном стихе ямбические стопы могут заменяться то спондеическими, то трибрахическими или даже анапестическими, в новоязычном же стихе подобных замен нет, а если они появляются (как в книттельферсе), то только портят стих» [Там же, с. 176]. Иначе говоря, немецкие средневековые приамели в большинстве написаны стихотворным размером, который по существу является двухсложным и трехсложным одновременно. Это явление объяснено в трудах русско-советского филолога и стиховеда В. Е. Холшевникова (1910–2000): «Основной признак дольников: интервалы между иктами переменны, то два слога, то один, обычно с преобладанием 2-сложных, что создает ощутимую инерцию 3-сложников» [52, с. 14].

Строфика приамелей характеризуется по большей части парными рифмами и неупорядоченным альтернансом (чередованием мужских и женских клаузул), когда среди сплошь мужских рифм встречаются одна или две, редко – три пары женских, – или же, напротив, полным отсутствием альтернанса, при котором почти все рифмы в стихотворении – или только мужские, или только женские. Случаи появления других видов клаузул крайне редки; как единичный пример можно привести приамель с дактилическими и к тому же почти равнозвучными рифмами. Однако дактилическими эти клаузулы являются только в нашем сегодняшнем понимании, – тогда как, согласно понятиям средневековых стихотворцев, эти окончания считались мужскими, и ударение в них падало на последний слог:

В подавляющем большинстве случаев деление приамеля на строфы по принципу парности рифм представляет собой чистую условность, поскольку стихи в двустишиях, объединенные рифмой, остаются при этом раздельными и не связанными друг с другом ни общим смыслом, ни даже схожим содержанием, так что не образуют строфических тандемов. В сущности же весь приамель, как правило, является одной цельной строфой. Лишь в тех примерах, в которых двустишия связаны внутренней антитезой, сравнением или условием, или единая мысль разделена в них на две стихосинтагмы, имеет место в точном смысле слова строфическая структура, при которой дистихи, будучи элементами перечислительной парадигмы, являют собой смысловое и содержательное единство, как в следующем образце:

Как считает Ойлинг, несомненной заслугой упоминавшегося выше д-ра Камилла фон Венделера, одного из основоположников немецкого приамелеведения, являются установленные в его диссертации «О приамеле и его истории в Германии» (1870) два основных критерия жанра приамеля: «параллелизм образного ряда» и «самостоятельное органическое единство» [12, S. 13]. Названные исследователем свойства определяют уникальность и самобытность этого жанра и дают основание для отказа всем остальным поэтическим формам, не отвечающим этим критериям, в наименовании «приамель».
 

ГЛАВА II.

ПРИАМЕЛЬ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ГЕРМАНИИ

1. Предыстория жанра.

Согласно вышеприведенному утверждению д-ра Дитце, приамель появился в Германии не ранее 1100 года [38, S. 273]. Как, в свою очередь, считает проф. Уль, этот стихотворный жанр возник в средневековой студенческой или ученой среде, «в юридических, богословских и вообще университетских кругах» Галле и Виттенберга [14, S. 27]. Название его в той среде и в то время было «кводлибет» („das Quodlibet“, от лат. „quod libet“: «что угодно». – М. Н.), что означает «шуточная смесь», «всякая всячина». Иными словами, это и была та самая вышеупомянутая «старонемецкая „смесь“» („das altdeutsche Mischmaschgedicht“), о которой Уль повествует в своем трактате [Ibid., S. 118]. Тем не менее, сам исследователь в своем цитированном выше определении проводит четкий водораздел между кводлибетом и приамелем, утверждая, что оба этих феномена «изначально абсолютно независимы друг от друга». Таким образом, вопрос о генезисе приамеля остается открытым.

История мировой литературы знает случаи изобретения новых поэтических форм людьми, так или иначе связанными со сферой науки, образования и т. д. Самый близкий тому пример – изобретение сонета приблизительно в 1230 году итальянским поэтом сицилийской школы Джакомо да Лентини (ок. 1210 – ок. 1250/1260), который принадлежал к «кругу чиновников-правоведов» и служил в должности нотариуса в Палермо при дворе Фридриха II Гогенштауфена (1194–1250) – короля Сицилии и императора Священной Римской империи [53, S. 1]. Поэтому вполне вероятно то, что и приамель, подобно сонету, является продуктом университетской образованности и учености своей эпохи.

Не исключено также, что форма немецкого приамеля есть простонародная имитация некоторых средневековых форм латинской ученой и фольклорной поэзии. Например, Карл Ойлинг приводит в своей монографии образец латинского «стихотворного приветствия» или панегирика X века, структура которого, – ряд параллелизмов с анафорой плюс заключительная подытоживающая мысль, – весьма напоминает позднейший приамель:

Предполагаемое латинское происхождение приамеля, в сочетании с его ярко выраженным фольклорным характером, побуждает искать прототипы этого жанра также в творчестве широко известных в Средние века как в Германии, так и во всей Европе странствующих поэтов – вагантов (голиардов). И здесь в первую очередь обращает на себя внимание знаменитый «Баварский сборник», или „Codex Buranus“, известный также как „Carmina Burana“ (букв.: «Баварские песни». – лат.), – крупнейший поэтический сборник эпохи «средневекового Возрождения» XII века, «составленный в XIII в. неизвестным любителем из Южной Баварии» [54, с. 492], – т. е. из того же географического ареала, где в то время и позже зарождалась культура приамеля. Этот манускрипт, насчитывающий более трехсот текстов, содержит некоторое количество стихотворений, которые как своей формой, так и содержанием и стилем как бы «предваряют» позднейшую немецкую приамельную традицию, – как, например, две нижеследующие миниатюры, представляющие собой отдельные приамелеподобные строфы длинных латинских песен. Оба цитируемых образца демонстрируют типично приамельный параллелизм с анафорой, причем перечислительные ряды в них подытожены финальным заключением:

Еще один образец латинского стихотворения из «Баварского сборника», цитируемый ниже, также содержит параллелизмы с анафорой, близкие к структуре будущих немецких приамелей. При этом его перечислительный ряд подытожен финальным двустишием в виде наставления или морали:

Кроме предполагаемых латинских источников средневекового немецкого приамеля, нельзя также исключать гипотезу о его автохтонном происхождении. Так, наряду с примерами на латинском языке, некоторые из стихотворений бенедиктбейернского сборника написаны на средненемецких диалектах с отдельными вставками из старофранцузского, что уже значительно ближе к предмету нашего исследования. К таковым относится, в частности, единичный образец №117a, представляющий собой по форме классическую песенную строфу поэзии миннезанга с элементами «пра-приамеля» – анафорическим параллелизмом в первых четырех стихах:

Зачатки параллелизмов с неотчетливо выраженным заключением имеют место также в отдельных образцах древнегерманских стихотворных текстов, приведенных в издании историка и гимназического профессора [Иоганна] Бернгарда Хюппе (1802–1880) «История немецкой национальной литературы с образцами от Вульфилы до Готшеда» („Geschichte der deutschen National-Literatur mit Proben von Ulfila bis Gottsched“, 1846), – например, следующее магическое заклинание на древневерхненемецком языке, предназначенное освободить узника, сидящего в темнице:

Тем не менее, в самый ранний период немецкой словесности – с VIII по X вв. – параллелизмы в текстах поэтических произведений еще относительно редки и притом непродолжительны, насчитывая, как правило, не более двух-трех стихов: в этом можно убедиться по средневерхненемецким текстам из I тома сборника Вакернагеля «Немецкая книга для чтения» („Deutsches Lesebuch“, 1839) [57, S. 55–177]. Многочисленные стихотворные фрагменты с повторами и перечислениями появляются в составе немецких длинных песен и поэм лишь начиная с XI в. Так, например, подобные пассажи встречаются в содержащей в основном произведения религиозного характера антологии «Памятники немецкой поэзии и прозы от VIII до XII вв.» („Denkmäler deutscher Poesie und Prosa aus dem VIII bis zum XII Jahrhundert“, 1864), составленной филологом-германистом Карлом [Виктором] Мюлленгофом (1818–1884) и известным филологом и историком литературы, профессором Венского, Страсбургского и Берлинского университетов Вильгельмом Шерером (1841–1886). Вот лишь некоторые из них: Эццо из Бамберга, «Лейх о чудесах Христовых» („Leich von den Wundern Christi“, 1065), <рассказ о сотворении человека> 1, ст. 19–26:

Также по крайней мере один подобный отрывок «приамельного» характера содержится в духовной поэме неизвестного автора XII в. из Гессена «Фридбергский Христос и Антихрист» („Friedberger Christ und Antichrist“, 1120/1130), D^b V. 1–11:

Кроме этого, фрагменты указанного типа имеются в духовной песни на сюжет из книги пророка Даниила (гл. 3) «Три отрока в огненной печи» („Die drei Jünglinge im Feuerofen“) из «Форауской рукописи» (Vorau) последней четверти XII века, в «Арнштейнском лейхе о Марии» („Arnsteiner Marienleich“, 1150/1200), в первом немецкоязычном гимне Пресвятой Деве из нижнеавстрийского бенедиктинского монастыря Мельке «Мелькская песнь Марии» („Melker Marienlied“, 1130/1160), в «Благословении Товии» („Tobiassegen“) [Ibid., S. 101, 107, 115, 142] и других стихотворных произведениях сборника. И хотя все вышеприведенные примеры – пока еще не приамели, а лишь некая предшествующая форма, краткие эпизоды в виде верениц стихов с единоначатием или анафорой, – но, тем не менее, именно их, по-видимому, имел в виду проф. Дитце, когда говорил о 1100 г. как о «годе появления приамеля в Германии».
 

2. Сперфогель и начало немецкого приамеля.

В первые три столетия своего бытования в немецком фольклоре, – последнюю четверть XII, XIII, XIV и половину XV вв., – приамель не имел собственного жанрового наименования и существовал под именами «шпруха» или «шванка», под которыми он подчас фигурировал еще и в XIX столетии. К примеру, чисто приамельный сборник Адальберта фон Келлера 1847 г. называется «Старые добрые шванки» („Alte gute Schwänke“), а в предисловии составляющие его стихотворения названы «шпрухами», причем автор уточняет: «Почти все опубликованные ниже шпрухи принадлежат к жанру приамеля» („Die hiernächst mitgetheilten Sprüche gehören fast sämmtlich unter die Gattung der Priameln“) [17, S. 3].

Согласно определению Вильгельма Шерера, данному в его «Немецких опытах» („Deutsche Studien“, 1870), шпрух – это «монологическое и монострофическое произведение», которое «предназначено для служения Богу, а не дамам» [16, S. 45–48]. Поэтому вполне справедливо то, что приамели называются «шпрухами» у немецких бюргерских поэтов XII–XIV вв., в творчестве которых на передний план выступает дидактизм. В частности, малоизвестный поэт XII в. Вернгер фон Эльмендорф (Wernher von Elmendorf), капеллан из Тюрингии и составитель немецкого рифмованного «Учения о добродетели» („Die Tugendlehre“), оставил нам назидательный «числовой» шпрух, в котором налицо некоторые приамельные черты:

Среди авторов первых немецких приамелей, которые было бы правильнее именовать протоприамелями, обычно называют имена Сперфогеля, Фрейданка, Марнера и Гуго Тримбергского: о них, в частности, упоминается в «Словаре литературной терминологии» д-ра Геро фон Вильперта как об авторах «ранних» или «предшествующих» форм („Vorformen“) этого жанра [18, S. 709]. Из этих четверых особенное внимание привлекает к себе фигура Сперфогеля – странствующего поэта и певца, благодаря которому приамель сделался одним из жанров средневековой «шпильманской» поэзии [16, S. 63–64].

Дошедшее до наших дней творческое наследие этого поэта содержится в так называемом «Большом Гейдельбергском рукописном песеннике» („Große Heidelberger Liederhandschrift“), или «Сборнике Манессе» („Codex Manesse“), именуемом также «Парижским кодексом» и традиционно обозначаемом в немецких филологических источниках литерой „C“ („Universitätsbibliothek Heidelberg, Cod. Pal. germ. 848“). Этот уникальный памятник поэзии средневекового немецкого миннезанга по праву считается самой обширной коллекцией немецкого песенного искусства Высокого Средневековья.

«Кодекс Манессе» был составлен в Цюрихе около 1300 года. Его автором считается знатный цюрихский меценат и член городского совета рыцарь Рюдигер (Рюдге) Манессе II, именуемый «Старшим» (*до 1252; †1304). По словам швейцарского историка-медиевиста Рудольфа Гампера (*1949), Рюдигер Манессе был «центральной фигурой в цюрихском кружке, поддерживавшем миннезанг с начала XIII века», и после хвалебной песни, посвященной ему местным стихотворцем Иоганнесом Хадлаубом (* до 1302; † до 1340), сделался страстным коллекционером миннезингерских песен [59, S. 24]. В создании антологии принимал активное участие также старший из его сыновей – каноник и кистер цюрихской Гросмюнстерской церкви Иоганнес (†1297), который по большей части собственноручно вписывал тексты в манускрипт [60, S. XIII–XIV]. В дальнейшем песенник продолжал комплектоваться и дополняться вплоть до 1340 г.

Под именем «Сперфогель» („Speruogil“) в «Сборнике Манессе» опубликованы пятьдесят два поэтических текста на средневерхненемецком языке [61, fol. 415v–417v]. По мнению ряда исследователей, в этой подборке представлены стихотворения не одного, а нескольких разных авторов, выступавших под этим псевдонимом. Все упомянутые тексты были переизданы в антологии немецких филологов Карла [Конрада Фридриха Вильгельма] Лахмана (1793–1851) и [Рудольфа Фридриха] Морица Гаупта (1808–1874) «Весна миннезанга» („Des Minnesangs Frühling“, 1857) [62, S. 20–31]. Среди них обнаруживается известное количество шпрухов, которые вполне могут быть названы «ранними приамелями»; следующий образец из «Манесского сборника» дает представление об этих стихотворениях:

В новейшее время немецкими германистами установлено, что авторское имя «Сперфогель» или «Шперфогель» (от нем. „Sperling“: «воробей») во второй половине XII – первой половине XIII вв. носили трое странствующих поэтов и певцов (шпильманов) – авторов наставительных шпрухов. Как сообщает в «Новом немецком биографическом словаре» („Neue Deutsche Biographie“, 2010) литературовед Норберт Х. Отт (*1942), это, прежде всего, «Первый» Сперфогель, также именуемый «Старшим», с приблизительными датами жизни 1150–1180 гг., подвизавшийся до 1173 года «в Баварии, Дунайском регионе и на Среднем Рейне», в творчестве которого Отт усматривает «начало немецкоязычного литературного стихотворчества». После него следует «Второй» Сперфогель (ок. 1200 г.), «в отдельных шпрухах которого слышны отголоски „Высокого Миннезанга“; кроме того, в них упоминаются придворные забавы, – такие, как охота на соколов или медведей», – из чего биограф заключает, что автор этого корпуса шпрухов был профессиональным певцом недворянского происхождения, зарабатывавшим на жизнь выступлениями при различных княжеских дворах. И, наконец, «Третий», или «Молодой» („der Junge“) Сперфогель, время жизни которого приходится на первую половину XIII в., и которому приписываются пять шпрухов, датируемых этим периодом; как замечает автор статьи, в произведениях этого третьего поэта сказывается влияние первого – «Старшего Сперфогеля», а также ощутима некоторая связь с творчеством второго [64, S. 673].

По мнению другого исследователя, – профессора Берлинского университета д-ра Густава Рёте (1859–1926), автора статьи о Сперфогеле во «Всеобщем немецком биографическом словаре» („Allgemeine Deutsche Biographie“, 1893), – имя старшего из поэтов «группы Сперфогелей» доподлинно неизвестно, и поэтому его следует именовать «Анонимом» [65, S. 139–140]. Имя «Хергер» или «Гергер» („Herigêr“), которое присвоил ему поэт и филолог Карл [Йозеф] Зимрок (1802–1876) в своей книге «Песни миннезингеров» („Lieder der Minnesinger“, 1857) [66, S. IX], если верить Рёте, зиждется на весьма сомнительном основании; то же можно сказать и об имени «Керлинг», которое также соединяют с этим человеком. И в самом деле, имена Гергера и Керлинга упоминаются в текстах шпрухов «Анонима», опубликованных в антологии Лахмана и Гаупта:

Вильгельм Шерер в томе I своих «Немецких опытов» (1870), озаглавленном «Сперфогель», говорит: «В Регенсбурге, и, вероятно, при дворе бургграфа Генриха (1161–1176), находим мы нашего Анонима, шпильмана Гебхарда, его товарища Керлинга… Это приблизительно та область, где мы ищем родину Анонима» [16, S. 12]. Другой филолог-германист, Карл [Фридрих Адольф Конрад] Барч (1832–1888), в работе «Немецкие поэты-песенники XII–XIV столетий» („Deutsche Liederdichter des 12. bis 14. Jahrhunderts“, 1864) замечает, что этот автор был, по-видимому, странствующим певцом бюргерского происхождения, и что его «домом» была Бавария [67, S. XXVIII]. Как считает Рёте, «Старший» Сперфогель, напротив, был родом из крестьян и писал после 1173 г., будучи уже пожилым человеком, – однако эта дата является спорной, поскольку «архаичная стихотворная техника поэта… указывает на гораздо более раннее время». Его творчество, по мнению биографа, принадлежит к «чисто народной шпильманской традиции дидактической поэзии», язык его произведений – верхненемецкий, а поэтический стиль указывает на Баварию [65, S. 140]. В свою очередь, проф. Уль утверждает, что «у Анонима есть только один приамель», который также опубликован в «Весне миннезанга» (30, 27–33) [14, S. 282]:

Второй из этих авторов, в отличие от «Старшего» нередко именуемый «Младшим» („der Jüngere“) Сперфогелем, согласно характеристике Рёте, хотя по своему социальному положению и стоял несколько выше первого, однако тоже был «бедным почтенным шпильманом неблагородного происхождения» [65, S. 142]. Шерер прямо называет его «крестьянским сыном» [16, S. 5]. Имени его мы не знаем, но это и неудивительно: ведь и, например, настоящего имени поэта Марнера мы тоже не знаем. Как полагает Рёте, он был уроженцем Баварии, хотя некоторые его строфы, возможно, были написаны на Среднем Рейне. Известная «Циммернская хроника» середины XVI в. называет его «мастером». Время его творческой деятельности – последние десятилетия XII в. (около 1190/1200 г.) [65, S. 141–142]. Шерер считает, что «Сперфогель Младший», безусловно, происходил из Баварии и подвизался как поэт «приблизительно между 1185 и 1195 гг.» [16, S. 15–16]. Последнее подтверждает и Барч, по словам которого, «второй» из Сперфогелей по времени отдален от «Анонима» на 20–30 лет, но все еще принадлежит XII столетию [67, S. XXXIII].

В своих строфах «Старший» Сперфогель, в числе прочего, сетует на то, что он «беден и потому ничего не оставит своим сыновьям» [65, S. 139–140]. Таким образом, не лишено вероятности предположение Рёте, что «Младший» Сперфогель мог быть сыном «Старшего», – об этом говорят как отдельные указания в стихах на то, что оба поэта встречались в жизни, так и близость дат и целый ряд схожих стилевых и языковых признаков в их творчестве, – и, следовательно, имя «Сперфогель» вполне могло быть их родовой фамилией („Geschlechtsname“) [Ibid., S. 142–143]. В свою очередь, по мнению Шерера, «Старшего» Сперфогеля вполне можно было бы называть «Старым Сперфогелем» или «Сперфогелем-отцом» [16, S. 38].

Третий поэт из этой группы, также носивший имя «Сперфогель», однако с прибавлением «Молодой» („der Junge“), жил, согласно Рёте, около 1230 года; его язык указывает на Центральную Германию или на местопребывание, «очень близкое к верхненемецкой языковой области» (Бавария и Алеманния). По мнению Шерера, этот третий Сперфогель был таким же странствующим шпильманом, как и первые два [Ibid., S. 33]. Рёте говорит о его творчестве: «Как и его старший тезка, он стремится выстраивать свои наставления в очень свободных сочетаниях, вне какой-либо связи одного с другим, однако не пытается сочинять приамели».

Помимо этого, биограф предполагает, что третий Сперфогель был составителем и собственником того самого песенника, в котором опубликованы шпрухи «Сперфогелей», и который сегодня именуется «Сборником Манессе» [65, S. 142–143]. Это его мнение, как вполне вероятное, разделяет и Шерер: «…остаются три возможности… первая, что Молодой Сперфогель – это имя владельца и, соответственно, составителя…» („…bleiben drei Möglichkeiten… erstens der junge Spervogel ist der Name des Besitzers resp. Sammlers…“) [16, S. 33]. Однако довольно продолжительный срок между временем деятельности третьего из Сперфогелей (первая половина XIII в.) и предполагаемым временем составления сборника (ок. 1300 г.) не позволяет принять эту гипотезу за истину. Если появление песенника действительно относится к периоду около 1300 года, когда еще был жив Рюдигер Манессе Старший, скончавшийся в 1304 году, то, – если даже он и не был настоящим составителем песенника, – в любом случае, «Молодого» Сперфогеля в это время, скорее всего, уже не было в живых.

Согласно суждению Шерера, в то время как в произведениях «Старшего» Сперфогеля заметны черты придворного миннезанга, творчество «Второго» Сперфогеля показывает его как человека простого происхождения и притом немолодого, который предпочитает сочинять шпрухи и басни наставительного содержания, и который некогда сочинял также и приамели, но затем отказался от этого жанра из-за его «несерьезности» по сравнению с дидактической поэзией [16, S. 3–7]. Как, в свою очередь, отмечает Рёте, в поэзии Сперфогеля [«Младшего». – М. Н.] отсутствуют архаизмы, встречающиеся в произведениях «Анонима», его стихотворная техника отличается высокой степенью мастерства, и его лирика более художественна. «У Сперфогеля картины и мысли быстро сменяются и множатся беспокойно и стремительно. Он труден для понимания, нагромождает предложения, не связанные друг с другом, об их связи предоставляя догадываться слушателю, и из-за склонности к изысканным оборотам не может говорить свободно. Для человека подобных умственных способностей приамель был наисчастливейшей формой, которая предоставила ему лучшую возможность удивительно сочетать меняющиеся несовместимые идеи» [65, S. 142]. Мы приводим здесь еще один из его приамелей (наряду с тем, который цитировали выше):

Сведения, которые имеются у нас о троих поэтах, выступавших под общим именем «Сперфогель», не противоречат тому простому предположению, что в их лице мы, по всей вероятности, имеем дело со своего рода «шпильманской династией», состоящей из отца, сына и внука, каждый из которых передавал свое искусство другому. И все же столь известные и авторитетные специалисты в средневековой немецкой поэзии, как Карл Барч и Вильгельм Шерер, едины во мнении, что настоящим «Сперфогелем» следует считать того поэта, который жил в конце XII столетия, т. е. сразу после «Анонима», и именуется в литературоведческих источниках «Младшим». Ему же, по-видимому, принадлежит и основной корпус стихотворений в «Манесском песеннике», опубликованных под именем «Сперфогель». И именно он, в нашем понимании, является зачинателем жанра приамеля в немецкой словесности.

В виде небольшой, но примечательной детали настоящего обзора следует добавить, что приамельные шпрухи Сперфогеля, бывшего, – напомним, – странствующим поэтом-певцом, не только декламировались, но также и пелись на так называемый «первый», или «главный тон» („Hofton“), – мелодию, которая в современных научных источниках именуется «мотивом Сперфогеля» („Spervogelton“). Возможность посмотреть, как выглядела нотная запись этой мелодии, а также, – при умении читать невмы квадратной нотации, – услышать, как она звучала, предоставляет ее публикация в т. IV издания выдающегося немецкого германиста д-ра Фридриха Генриха фон дер Гагена (1780–1856) «Миннезингеры: Немецкие поэты-песенники двенадцатого, тринадцатого и четырнадцатого столетий» (Minnesinger: Deutsche Liederdichter des zwölften, dreizehnten und vierzehnten Jahrhunderts“, 1838) [68, S. 790–791].
 

3. Приамель между Сперфогелем и Розенплютом.

Произведения в жанре приамеля, созданные в Германии за период времени с конца XII по конец XIV вв., т. е. от эпохи второго Сперфогеля и до начала поэтической деятельности Ганса Розенплюта, в немецких историко-филологических трудах именуются «приамелеподобными формами в минне- и мейстерзанге» („Priamelhafte Formen im Minne- und Meister-Gesang“) [12, S. 463].

Проф. Вильгельм Шерер, в посвященном приамелю коротком разделе первого тома его «Немецких опытов», называет имена авторов из «Большого Гейдельбергского песенника», в творчестве которых, по его мнению, присутствуют образцы исследуемого жанра: «Наряду со Сперфогелем, среди поэтов – авторов шпрухов могут быть названы еще Гаст и Боппе, в меньшей степени – Канцлер или Марнер, – но также и Фрауэнлоб с одним очень строго построенным приамелем (mit einer ganz streng gebauten Priamel)» [16, S. 64].

В самом деле, помимо «Младшего» Сперфогеля, в «Манесском кодексе» можно указать целый ряд немецких, австрийских и швейцарских поэтов XIII – первой половины XIV вв., у которых встречаются «приамелеподобные» тексты с анафорами, повторами и перечислениями. Прежде всего, это Ульрих фон Гутенбург († ок. 1220), Рейнмар фон Цветер (ок. 1200 – после 1248), Готфрид фон Нейфен (1200–1255), Хильтбольт фон Швангау (до 1221 – после 1254), Рейнмар фон Бренненберг (ок. 1210–1271), Ульрих фон Лихтенштейн (ок. 1200–1275), Ульрих фон Винтерштеттен (1220–1280), Мейстер («Дикий») Александр (ок. 1250 – после 1288), Мейстер Зигехер (2 пол. XIII в.), Иоганн фон Рингенберг (1291–1351) и др. К ним можно прибавить также ряд поэтов из «Иенского песенника»: в частности, Мейстера («Старого») Штолле (2-я пол. XIII в.), «Бесстрашного» („Der Unverzagete“), Брата Вернера и Румсланда Швабского (XIII век).

По свидетельству д-ра Вильгельма Уля, в «Вольфенбюттельском кодексе FG» стихотворения, у которых в начале каждой строки имеется анафора, названы «приамелями» [14, S. 304]. Отдельные произведения вышеназванных авторов действительно имеют некоторое внешнее сходство с приамелями благодаря более или менее продолжительным анафорическим рядам, что в целом довольно типично для поэзии этого периода. В иных случаях речь идет не о самостоятельных стихотворениях, а об отдельных строфах: в частности, в подборке в «Манесском кодексе», принадлежащей Готфриду Страсбургскому (1165/1180 – ок. 1215) [61, fol. 364r–368r], – в жизни городскому секретарю Страсбурга, одному из крупнейших поэтов средневековой Германии и автору знаменитого романа в стихах «Тристан», – имеет место целый ряд строф с подобными длинными вереницами анафор [69, S. 272–274], – причем все они образованы при помощи одного и того же междометия «ах», вообще характерного для лирики немецкого миннезанга. Но, как оказывается на деле, эти анафорические ряды обрамляют вполне миннезингерские гимны прекрасной даме и любви, не имеющие к приамелям ни малейшего отношения:

Еще один образец поэзии верхненемецкого миннезанга, на сей раз являющийся не вырванной из контекста строфой, а самостоятельным произведением, принадлежит автору, выступающему в «Манесском кодексе» под псевдонимом «Наставник из Эсслингена» („Der Schuolmeister von Eʒʒelingen“) [61, fol. 292v–296r]. Под ним, по мнению д-ра Норберта Отта, скрывается либо «бывший ректором школы в Эсслингене [на Неккаре] в 1279–81 гг. Генрих, либо сменивший его в должности Конрад (1289–1302)» [70, S. 684–685]. Согласно предположению Карла Барча, вероятные имя и звание поэта – „Magister Henricus rector scholarum seu doctor puerorum in Ezzelingen“ («Магистр Генрих, школьный ректор или наставник детей в Эсслингене». – лат.) [67, S. LVIII]. На своей титульной иллюстрации в песеннике он так и изображен сидящим в школе с пером в руке перед раскрытым кодексом и в окружении учеников [61, fol. 292v]. Время деятельности этого автора приходится на 1270-е – 1290-е гг. Его шпрух также демонстрирует сплошной анафорический ряд – и при этом имеет вполне нарративное неприамельное содержание:

Цитируемый ниже один из образцов Марнера (до 1230–1267), – известного поэта немецкого миннезанга, чьи произведения также включены в «Манесский кодекс», – принадлежит, несомненно, к категории каталогов. Марнер был странствующим шпильманом из Швабии, автором наставительных шпрухов. Настоящее имя и биография поэта неизвестны; судя по его прозванию (от ср. -в. -нем. „marnær“: «моряк»), он имел отношение к мореходству. Карл Барч, ссылаясь на «традицию мейстерзингеров и указания современников», сообщает, что его имя было Конрад [67, S. XLVI]; с другой стороны, как считает биограф поэта д-р Фридер Шанце, имена «Конрад» и «Людвиг», присваиваемые ему в различных источниках, являются позднейшим вымыслом [72, S. 232]. Его шпрух также представляет собой по форме анафорический ряд, образованный словом „Lüge“ («ложь»), – а содержанием стихотворения является перечень обличительных описаний этого явления. Вместе с предыдущими этот пример может служить наглядной иллюстрацией к замечанию Карла Ойлинга: «Если бы приамелям образовываться только из анафор, то практически каждый средневерхненемецкий автор однажды сочинил „приамель“» [12, S. 428]:

Вероятно, чаще других авторов «Манесского сборника» прибегает в своих стихотворениях к анафорам и перечислениям Мейстер Боппе [61, fol. 418r–421v], современник миннезингера Конрада Вюрцбургского (1220/1230–1287) и короля Рудольфа I Габсбурга (1218/1273–1291). Согласно не слишком достоверным источникам, он был родом из Бонндорфа в Шварцвальде и в 1276–1305 служил фогтом у графа Мангольда II фон Феринген-Нелленбург (†1295) в ландграфстве Нелленбург (Баден). Датой смерти поэта в этих источниках указывается 1320 год. С другой стороны, у Карла Барча в «Немецких поэтах-песенниках XII–XIV столетий» он назван «базельцем» [67, S. LVII]. По словам германиста [Франца] Вильгельма Вильманса (1842–1911), шпрух, написанный Боппе в 1285–1287 гг., свидетельствует о его близком знакомстве с баденским маркграфом Рудольфом I (ок. 1230–1288) [73, S. 149]. Следующий его образец, опубликованный в «Манесском сборнике», по форме напоминает аналитический приамель:

Но все же и это сатирическое перечисление с приамельным единоначатием в неравностопных стихах, близких по своему характеру к проторенессансному мадригалу, – пока еще не приамель: об этом свидетельствует, прежде всего, рифмовка этого шпруха: aabC/ddbC/eFeF/gg. Подобная система рифм в стихотворениях эпохи миннезанга отсылает не к немецким приамелям, а к лирике французских голиардов, провансальских трубадуров и т. д., которая, как правило, имеет довольно сложную строфику, – тогда как характерно приамельная парная рифмовка в упомянутых образцах встречается крайне редко.

Как характерный пример подобной строфы можно привести один из шпрухов поэта Канцлера (ок. 1300) [61, fol. 423v–428r]. Его не следует смешивать с французским теологом и поэтом Филиппом Канцлером (1165–1236), который в самом деле был канцлером (от лат. „cancellarius“) капитула Собора Парижской Богоматери и автором более восьмидесяти стихотворных латинских текстов, шесть из которых входят в сборник „Carmina Burana“. Автор из «Манесского сборника», выступающий под псевдонимом «Канцлер», – это, судя по всему, верхненемецкий поэт, согласно сообщению Карла Барча, бывший несколько моложе Конрада Вюрцбургского и Боппе и происходивший из Цюриха [67, S. LIX]. Система рифм цитируемого ниже шпруха Канцлера, – abcd/abcd/eFeF/gIgI, – приводит на память скорее не приамель, а т. наз. «опрокинутый сонет», и соответствует системе рифм немецкой канцоны миннезингеров:

Принципиально иную картину являет собой творчество автора, названного в «Манесском кодексе» одним коротким словом, даже без обычного определенного артикля: „Gast“ («Гость». – нем.) [61, fol. 358r]. По всей вероятности, это псевдоним; имя и биография поэта неизвестны, – но так как весь сборник был завершен к 1340 году, то, следовательно, и этот автор жил и творил не позже указанного срока. Перу Гаста в антологии Манессе принадлежат всего два небольших текста, – однако оба этих шпруха недалеки от классических приамелей, хотя и довольно необычны по форме: вереницы вопросительных предложений, из которых они состоят, и стихотворный размер (почти правильный 7-стопный ямб с цезурой), а также схемы рифмовки – AbAbCCdd в первом и AbAbCCddee во втором – отсылают эти примеры даже не к приамелям XV века, а к приамельным эпиграммам XVII-го:

Тезисы перечислительной парадигмы в обоих стихотворениях этого автора по большей части составлены по схеме абессива (от лат. „abesse“: «недоставать»), или лишительного падежа (так называемая „ohne-Formel“: «без-формула». – нем. [75, S. 121]), что, как будет показано далее, характерно для приамельной традиции XIV столетия. Для того, чтобы быть приамелями в настоящем смысле этого слова, этим образцам недостает лишь сквозной парной рифмовки и финального заключения-резюме:

Таким образом, Вильгельм Шерер был совершенно прав, утверждая, что поэты второй половины XIII – начала XIV вв. Гаст и Боппе являются авторами своего рода «первоприамелей», – и в этом смысле их следует считать прямыми преемниками Сперфогеля. В свою очередь, оба процитированных образца Гаста подтверждают вышеприведенное мнение Карла Ойлинга о том, что финальное заключение не было изначально свойственно приамелю и развилось относительно поздно [12, S. 2]. Тем не менее, творчество следующего поэта, относящегося к тому же периоду, показывает, что это суждение исследователя не во всех случаях соответствует истине.

Последний из авторов, упомянутых в вышеприведенной цитате Шерера, – это миннезингер, вошедший в историю немецкой и мировой литературы под прозванием «Фрауэнлоб» („Vrouwenlo[u]p“, совр. нем. „Frauenlob“), что означает «Хвала Богородице» (он получил его за свою песнь во славу Девы Марии). Его настоящее имя – Генрих из Мейсена (ок. 1250–1318), в жизни он был известным поэтом, придворным музыкантом у разных коронованных особ и основателем певческой школы в Майнце, с которой принято связывать возникновение в Германии «певческих братств» и начало немецкого мейстерзанга. Его не следует смешивать с маркграфом Генрихом III Мейсенским (1218–1288), ландграфом Тюрингии и пфальцграфом Саксонии, который также был миннезингером, чьи произведения содержатся в «Большом Гейдельбергском песеннике».

В творческом наследии Генриха Мейсенского нам удалось обнаружить не один, а по меньшей мере шесть шпрухов, имеющих известное сходство с образцами исследуемого жанра. Один из них находится в «Иенской песенной рукописи» („Jenaer Liederhandschrift“), – собрании средневерхненемецких песенных шпрухов, относящемся к первой трети XIV в. и обозначаемом в филологических исследованиях литерой „J“; другой – в «Веймарской рукописи» („Weimarer Papierhandschrift“), составленной в Нюрнберге между 1455 и 1475 гг. У этих двух шпрухов Фрауэнлоба имеется несомненное формальное сходство с вышеприведенными образцами Гаста, поскольку они также состоят из верениц вопросительных предложений:

Еще один шпрух Фрауэнлоба находится в «Лейпцигском песеннике» („Leipziger Liederhandschrift“), восходящем к XIV в., и он же, в несколько отличающейся версии, содержится в «Кольмарском рукописном песеннике» XV века („Kolmarer Liederhandschrift Cgm 4997“). Судя по всему, это и есть тот самый шпрух, который, по словам Шерера, представляет собой «строго построенный приамель». В самом деле, его перечислительная парадигма демонстрирует вполне каноническое «накопление» не связанных между собой отдельных субъектов и характерно приамельный «эффект внезапности», в то время как заключительный стих подытоживает перечисление:

Однако, несмотря на вышеуказанные признаки, а также на вполне каноническую, соответствующую законам жанра, тематику, этот ранний немецкий приамель «построен», на наш взгляд, все же недостаточно «строго». Для полного соответствия классическому приамелю синтетического типа ему недостает не только упорядоченной рифмовки, но и, прежде всего, равностопности стихов, так как из-за своего метрического разнобоя это стихотворение больше похоже не на приамели XIV–XV столетий, а на итало-немецкие мадригалы XVI–XVII вв. Те же особенности присущи и другому приамельному шпруху Фрауэнлоба из Кольмарского манускрипта:

Еще три приамельных шпруха Генриха Мейсенского приводит в своем трактате Уль, – это образцы из т. наз. «Вильтенской рукописи» („Wiltener Handschrift“), составленной в австрийском Тироле около 1500 года и хранящейся в монастыре ордена премонстрантов Вильтен (Вильтау) в Инсбруке. Все три стихотворения однотипны и являют собой примеры сложной строфы с одинаковой во всех трех случаях рифмовкой aaBBBCddEEECfffffC и однородной акцентированной разностопностью, что придает этим шпрухам еще большее сходство с мадригалами. При этом последовательность стоп во всех трех образцах также одинакова: 5–2–3–3–7–7–6–2–3–4–7–7–4–4–2–2–4–6, – что указывает на заданный формальный тип строфы. Наконец, все три шпруха завершаются итоговым заключением. Принадлежность их к творчеству Фрауэнлоба несомненна и подтверждается рядом отдельных моментов, повторяющих аналогичные детали уже процитированных выше строф:

Еще один пример из той же эпохи принадлежит автору по имени Герман Фрессант, о котором известно, что он был уроженцем Аугсбурга – столицы Швабии, происходил из известной в том городе семьи и в 1348–1353 гг. служил в г. Ульме (Вюртемберг) городским регистратором. Иначе говоря, он принадлежал к тому же верхненемецкому ареалу (Бавария, Франкония, Швабия, Алеманния), что и другие вышеупомянутые авторы стихотворений, написанных в ранне-приамельной традиции: Сперфогель, Марнер, Боппе, Наставник из Эсслингена и, возможно, Гаст. Фрессант, фамилия которого, вероятно, является наполовину латинизированной формой немецкого слова „Fresser“ («обжора»), известен как автор стихотворной повести на тему супружеской верности под названием «Грошик разума» („Der Hellerwert Witz“). Его миниатюра из семи равностопных стихов с единоначатием и парными рифмами являет собой уже почти канонический образец верхненемецкого приамеля середины XIV столетия:

Значительное количество немецких приамелей XIII, XIV и отчасти XV вв. написаны неизвестными авторами и являются в прямом смысле этого слова произведениями устного народного творчества. В качестве характерного примера можно привести следующий знаменитый стишок, появившийся около 1400 года во Франконии – северной части Баварии, т. е. именно там, где и находится город Нюрнберг. В формальном отношении этот приамель продолжает традицию, начало которой положил вышеупомянутый поэт Гаст из «Большого Гейдельбергского песенника», – традицию выстраивать тезисы перечислительного ряда по т. наз. „ohne-Formel“:

Этот анонимный приамель послужил впоследствии образцом для множества подражаний и более или менее продолжительных вариаций, как это наглядно показал германист-медиевист из Гейдельберга д-р Герхард Айс (1908–1982) в монографии под названием «Краткие заметки по поводу старонемецкой светской поэзии» („Kleine Schriften zur altdeutschen weltlichen Dichtung“, 1979) [79, S. 363–366]. Среди них можно указать также и еще один образец, почти идентичный предыдущему по своему содержанию:

По сообщению проф. Айса, из XIV века до нас дошло особенно много приамелей, в которых тезисы перечислительной парадигмы составлены по той же схеме абессива, или лишительного падежа. В частности, целый ряд подобных примеров содержится в Страсбургской рукописи 1384 года, в Индерсдорфском (совр. Маркт-Индерсдорф под Мюнхеном) манускрипте нач. XV в., и т. д. [79, S. 362], – как, например, приамель «Нестоящие вещи» („Werthlose Dinge“):

ГЛАВА III.

ПРИАМЕЛИ В ПОЭТИЧЕСКОМ ТВОРЧЕСТВЕ НЮРНБЕРЖЦЕВ

1. «Арбалетчик» Ганс Розенплют.

Эпоха высшего расцвета немецкого приамеля приходится на XV столетие, когда этот жанр культивировался в творчестве нюрнбергских поэтов, и прежде всего – оружейника и городского канонира Ганса Розенплюта по прозванию Шнепперер (нем. Hans Rosenplüt genant Schnepperer), подписывавшего свои произведения двойным именем-прозвищем: «Ганс Розенплют Шнеппер» или «Шнепперер Ганс Розенплют». Геттингенский филолог Ханс-Юрген Кипе именует его «вероятным создателем приамельной поэзии» [10, S. 275].

Немецкое слово «Шнеппер» („Schnäpper“) обозначает разновидность арбалета, – и, следовательно, «Шнепперер» („Schnäpperer“) есть не что иное, как «арбалетчик». Именно такое объяснение этого имени предлагается в статье «Розенблют Ганс» «Энциклопедического словаря Гранат»: «Розенблют (Rosenblüt, Rosenplüt), Ганс, немецкий поэт, около 1444 г. был в Нюрнберге оружейником (отсюда его кличка Schnepperer, т. е. арбалетчик)» [80, с. 132]. Таким образом, прозвище поэта переводится как «Ганс Арбалетчик» или «Арбалетчик Ганс Розенплют», о чем и сам он сообщает в заключительной строфе своей песни «Жаворонок и соловей» („Die lerch vnd auch die nachtigal“):

Сведения о жизни Ганса Розенплюта скудны, и практически все они содержатся в разрозненных и отрывочных сообщениях нюрнбергского городского архива. Как говорит в биографической статье о Розенплюте в издании «Немецкие поэты раннего Нового времени (1450–1600). Их жизнь и творчество» („Deutsche Dichter der frühen Neuzeit (1450–1600). Ihr Leben und Werk“, 1993) немецко-американская филолог-германист из Йельского университета проф. Ингеборг Глиер (1934–2017), точная дата рождения поэта неизвестна, и можно лишь предположить, что он появился на свет в первые годы XV столетия, а точнее – около 1400 года [81, S. 71]. В свою очередь, гейдельбергский профессор Йорн Рейхель в монографии «Гномический поэт Ганс Розенплют: Литература и жизнь в Нюрнберге Позднего Средневековья» („Der Spruchdichter Hans Rosenplüt: Literatur und Leben im spätmittelalterlichen Nürnberg“, 1985) сообщает, что Розенплют родился между 1400 и 1404 гг. [82, S. 129]. Он не был уроженцем Нюрнберга, поскольку в 1426 году он хлопотал о приобретении тамошнего гражданства.

Вначале Розенплют подвизался в качестве кольчужного мастера и бронника, но в тридцатые годы сменил профессию и сделался оружейником и медником. Судя по одному известию, относящемуся к 1429 г., он приобрел в городе небольшую мастерскую, из чего следует, что к тому времени у него в Нюрнберге были дом и семья. В 1427–1431 гг. поэт принимал участие в гуситских войнах на стороне чешского ополчения. В 1444 г. Розенплют поступил на городскую службу в качестве бомбардира (Büchsenmeister), – т. е. артиллериста бюргерского ополчения. В этой должности он участвовал в так называемой Первой маркграфской войне 1449–1450 гг., или войне города Нюрнберга с его сюзереном маркграфом Альбрехтом Ахиллом из дома Гогенцоллернов. Летом 1449 года поэт принимал участие в обороне замка Лихтенау, а 20 июня 1450 года – в решающем сражении при Хембахе [81, S. 71–72].

Согласно записи в бухгалтерской книге нюрнбергской ратуши, последняя выплата Розенплюту жалованья состоялась 4 июня 1460 года. После этой даты всякие упоминания о нем исчезают из официальных городских документов, и на этом основании исследователи его биографии и творчества заключают, что летом того же года поэт Ганс Розенплют скончался. Но в действительности он, по всей вероятности, просто оставил свою хлопотную и низкооплачиваемую городскую должность, чтобы в дальнейшем полностью посвятить себя литературе [83, с. 159].

По словам д-ра Густава Рёте, автора подробной статьи о поэте во «Всеобщем немецком биографическом словаре» („Allgemeine Deutsche Biographie“, 1875–1912), «его поэтические успехи, судя по всему, придали ему смелости для того, чтобы… зарабатывать на хлеб при княжеских дворах в качестве „певца гербов“ (Wappendichter)» [84, S. 222–232]. Как сообщает Ф. А. Пишон, среди гербов, которые описал в стихах Розенплют, был герб герцога Баварско-Ландсхутского Людвига IX Богатого (1417/1450–1479), и это имело место в том самом 1460 году [40, S. 41]. Однако воспевание рыцарских подвигов оказалось всего лишь кратким эпизодом в биографии поэта, – и, согласно нюрнбергскому устному преданию, Ганс Розенплют по прозванию Шнепперер закончил свои дни монахом доминиканского ордена. Отсюда проистекает и более вероятная дата его кончины – около 1470 года.

Розенплют был первым из известных представителей оригинального типа «поэта-ремесленника» („Handwerkerdichter“), «сформированного в XV и XVI столетиях литературной жизнью южногерманских имперских городов, и в особенности Нюрнберга» [81, S. 71]. Он был плодовитым драматургом – сочинителем стихотворных фастнахтшпилей на духовные, политические, мифологические и бытовые темы, которых он написал более полусотни [85, S. 73]; тем самым он «расширил содержание „масленичной пьесы“, положив, таким образом, основание новой комедии» [86, с. 7]. Пишон называет его «первым драматургом у немцев» („erster Dramatiker der Deutschen“) [40, S. 42]. Помимо этого, Розенплют был автором рассказов – как шуточных, так и серьезных, а также творцом строфических песней и «парно зарифмованных шпрухов» („Reimpaarsprüche“), часто также с элементами приамельной формы [29, S. 25], – а в целом он считается автором от 1430 до 1460 шпрухов и стихотворений.

Как считает д-р Кипе, за свою достаточно долгую, по тогдашним меркам, жизнь Розенплют написал 140 приамелей, что составляет бóльшую часть ныне известных образцов данного жанра [10, S. 8, 390–404]. К сожалению, поэт «не заботился о распространении своих произведений и творил в эпоху, в которую вообще не принято было упоминать в произведении имени автора. Это касалось, прежде всего, приамелей и фастнахтшпилей» [81, S. 73]. Общий неписаный закон того времени гласил, что поэт не должен ставить свое имя под тем, что ему ниспосылается свыше путем вдохновения, и принимать на себя авторство, которое должно принадлежать одному только Богу. Иначе говоря, средневековый стихотворец понимал, Кому он обязан своим даром, и был убежден, что его творчество должно прославлять Творца, а не его самого. Вероятно, именно поэтому в средневековых рукописных сборниках очень редко можно встретить приамели, авторство которых было бы заверено автографом. Специалисты могут определить принадлежность тех или иных текстов, в основном, по специфической индивидуальной манере и особенностям поэтического языка.

С другой стороны, в шпрухах, или длинных наставительных стихотворениях, нередко, если не всегда, в последнем стихе можно прочесть собственноручную подпись их автора. Например, свой длинный – более 300 стихов – «Шпрух о монахе» („Ain Spruch von ainem Münch“) Розенплют подписал так: „So hat geticht hans Schneperger“ («Так написал Ганс Шнеппергер») [87, S. 250], – а шпрух «О волчьих ямах» („Vonn der Wolffsgrubenn“) завершается автографом „Das hat gedicht Hanns Rosennplüt“ («Это написал Ханнс Розенплют») [Ibid., S. 371], и т. д. В этом случае напрашивается иное объяснение анонимности немецких приамелей XV века: в противоположность шпрухам, т. е. «серьезным» произведениям, которые не стыдно представить «на суд вечности», сочинители приамелей считали их несерьезными «стишками», не заслуживающими заверенного авторства. И то же самое, по всей вероятности, относится к масленичным фарсам, с которыми и до сих пор соединен один из наиболее одиозных праздников-карнавалов южнонемецкого церковного года – так называемый «Швабско-алеманнский фастнахт», или «Шутовские дни» („Närrische Tage“). Как бы то ни было, сегодня нет возможности назвать поименно авторов тех или иных приамелей, так же как и нельзя утверждать, что все цитируемые нами образцы этого жанра были написаны именно Розенплютом:

С именем Розенплюта соединен и наиболее важный период в истории немецкого приамеля: по мнению ряда исследователей, – в частности, д-ра Ингеборг Глиер, – именно благодаря ему последний трансформировался из произведения устного фольклора в жанр художественной литературы [78, S. 78]. Как, в свою очередь, полагает Карл Ойлинг, он безусловно должен именоваться «классиком» этого жанра [11, S. 484]. Согласно замечанию проф. Рёте, «под пером Ганса Розенплюта приамель сделался эпиграммой XV столетия» [81, S. 222–232]:

Карл Ойлинг в предисловии к сборнику «Сто еще не опубликованных приамелей пятнадцатого столетия» (1887) замечает: «Необходимо на деле видеть разницу между гораздо менее художественными приамелями, написанными до Розенплюта, но не перестававшими культивироваться и после него, и сочиненными по всем правилам искусства, далеко ушедшими от пословиц приамелями, восходящими к нюрнбергским поэтам, и в особенности к Розенплюту. […] История этого рода поэзии, – если бы она могла стать очевидной из примеров, – показала бы, что классическая художественная форма приамеля была создана именно Розенплютом» [11, S. 16].

Как считает профессор университета г. Вюрцбурга д-ра Йоханнес Реттельбах (*1945), Ганс Розенплют не был мейстерзингером, т. е не принадлежал ни к одному из нюрнбергских певческих братств того времени [85, S. 73]. Это вполне вероятно, так как школы средневековых мейстерзингеров своим сухим педантизмом и религиозным ханжеством, своими вымученными песнопениями на заранее заданные церковные темы и затверженные мотивы («тоны») были антагонистичны любому живому творчеству. Что общего могло быть у них с поэтом – создателем оригинальных стихотворений и злободневных фастнахтшпилей? Мы нисколько не удивились бы, если бы узнали, что он, напротив, был их убежденным недругом, обходившим их сборища далеко стороной. И, вне всякого сомнения, члены певческих братств платили ему той же монетой.

Ганса Розенплюта называют одним из лучших лириков его времени, который в своем творчестве «бичевал пороки духовенства и дворянства и являлся сторонником городов и бюргерства, – но и последнего не щадил в сатирических своих произведениях, уснащенных юмористическими и часто непристойными выходками» [86, с. 7]. Один из типичных образцов его приамелей этого рода мы приводим в колоритном переложении выдающегося мастера русского поэтического перевода А. И. Эппеля (1935–2012):

Сочинитель сатирических приамелей, написанных в простонародно-гробианском духе той эпохи, Розенплют был талантливым нравописателем своего века, осмеивавшим в злободневных и хлестких стихах пресловутые «повседневные пороки и воскресные добродетели» своих современников [89, S. 300], подобно тому, как он это делает в приамеле „Wie man pfening thur vnd thor auftut“ («Как для пфеннига открываются двери и ворота»):

Вместе с тем, Ганс Розенплют был также автором приамелей духовно-наставительного содержания, принадлежащих к «теолого-катехетической традиции средневековой церковной проповеди» [14, S. 97], что хотя и шло вразрез с традиционной тематикой жанра, но было всецело в духе того времени, религиозного в своей сущности. Духовные приамели Розенплюта являются его персональным вкладом в развитие этого поэтического жанра; исследователи творчества поэта (Густав Рёте, Карл Ойлинг) подтверждают, что именно он был первым автором немецких приамелей на религиозную тематику [12, S. 498]. Принадлежащие к поздней лирике поэта, духовные приамели являются теми стихотворениями, в которых становление приамеля как литературного жанра выражено характернее всего:

По мнению д-ра Густава Рёте, «представить Нюрнберг XV столетия без Ганса Розенплюта так же трудно, как Нюрнберг эпохи Реформации – без Альбрехта Дюрера и Ганса Сакса», и более того – «без Ганса Розенплюта никогда бы не было Ганса Сакса» („ohne Hans Rosenplüt nimmermehr ein Hans Sachs“) [84, S. 222–232].
 

2. Ганс Фольц «Брадобрей».

Другим известным немецким поэтом XV столетия – автором приамелей, который также жил в Нюрнберге, был поздний последователь Розенплюта Ганс (Йоханнес) Фольц по прозвищу „Barbirer“ („Palbirer“, „Barwirer“) – «Брадобрей», образ которого выведен в опере Рихарда Вагнера (1813–1883) «Нюрнбергские мейстерзингеры» («медник Ганс Фольц»).

Ганс Фольц был уроженцем города Вормса на Рейне, – это следует из того, что он подписывал свои произведения «Ханнс Брадобрей из Вурмса» („Hanns Barbirer von wurmms“). Точный год его рождения неизвестен; как правило, исследователи называют даты 1435/1440 г. [90, S. 111], – но также и годы 1438 и 1450 [91, S. 288]. Фольц происходил из евреев, однако был крещен в католичестве. Он прибыл в Нюрнберг после нескольких лет странствий в качестве ученика и подмастерья по Южной Германии, Франции и Испании. Гражданство Нюрнберга Фольц получил 1 ноября 1459 г. Впрочем, мюнхенский филолог Кристоф [Генрих] Петч (1921–?) относит начало его пребывания в Нюрнберге к 1479 году [Ibidem].

Вагнер, сделав своего Ганса Фольца медником, соединил в его образе черты обоих нюрнбергских приамелистов XV века. На самом деле Фольц медником не был и вообще не имел отношения к тем ремеслам, которыми зарабатывал на жизнь Розенплют. Он хорошо знал латынь и имел немалые познания в академической медицине, которые дали ему возможность в дальнейшем стать практикующим врачом – хирургом („Wundarzt“). В Нюрнберге он натурализовался как парикмахер, или, по-тогдашнему, цирюльник; в 1486 году он стал мастером. Он также владел собственной печатней – в одном из его опубликованных шпрухов есть указание: «Напечатано Гансом Фольцем, брадобреем из Нюрнберга» („Gedruckt von Hansen Folzen, Barwirer zu Nurmberg“) [92, S. 151]. В этой типографии в 1488 г. Фольц напечатал свои стихотворения [6, S. 194].

По мнению Карла Барча, время литературной деятельности Ганса Фольца продолжалось приблизительно с 1470 по начало 1490-х гг. [92, S. 151]. Большинство его произведений написано на духовную тематику. В своих произведениях он нередко изображает евреев, и притом в весьма неприглядном обличии, – как, например, в рифмованных шпрухах «О мессии жидов» („Von der Jüden Messias“, 1483/88) и «Гроздья правды» („Die Wahrsagebeeren“, 1479). Последнее произведение во второй редакции 1485/86 гг. представляет собой спор христианина с евреем на религиозные темы и содержит острую антииудейскую полемику, в которой Фольц отстаивает преимущества христианства перед иудаизмом. За его программный антисемитизм исследователи называют Фольца «продолжателем дела Лютера» с его антииудейским памфлетом «О евреях и их лжи» („Von den Jüden vnd jren Lügen“, 1543) [93, S. 1].

Фольц клеймил евреев и иудейство также и в своих масленичных фарсах – «Старое и новое супружество» („Die Alt und die Neu Ehe“) и «Герцог Бургундский» („Der Herzog von Burgund“). Всего в общей сложности он сочинил семь фастнахтшпилей, и еще пять ему приписываются. Кроме этого, из-под его пера вышло около ста мейстерзингерских песен и более сорока «парно зарифмованных шпрухов», т. е. длинных сюжетных рассказов в стихах. Он также был автором двух трактатов в прозе – «Сатирический календарь» („Satirischer Almanach“, 1480) и «О чуме» („Von der Pestilenz“, 1482), как и целого ряда мелких стихотворений, в числе которых – т. наз. «клопфаны» (колядки или новогодние поздравления в стихах) [90, S. 113–118] и приамели. Авторству Фольца приписывается, в частности, следующий приамельный катрен:

Хотя немецкие приамели XV века в подавляющем большинстве анонимны, но известен по меньшей мере один приамель Фольца, авторство которого уверенно идентифицируется, поскольку поэт «расписался» в его заключительном стихе, – редкий случай в приамельной практике нюрнбержцев:

У нас нет никаких сведений о том, были ли Фольц и Розенплют знакомы лично, и мог ли последний непосредственно повлиять на творчество первого. Но даже если принять за подлинную самую раннюю из предполагаемых дат рождения Фольца – 1535 год, то получится, что он был на тридцать – тридцать пять лет моложе Розенплюта, и если датой его появления в Нюрнберге считать 1459 г., то ему на тот момент было только двадцать четыре, а Розенплюту – уже под шестьдесят. Фольц стал гражданином Нюрнберга 1 ноября того же года, а Розенплют уже 4 июня следующего, 1460 года уволился из городской службы и ушел странствовать в качестве «певца гербов». Начало литературного творчества Фольца приходится на 1470 год, который предположительно считается годом смерти Розенплюта. Из этого можно заключить, что если оба поэта и встречались в жизни, то совсем недолго, – и, во всяком случае, быть учеником Розенплюта в литературном творчестве Фольц едва ли мог.

По мнению российского филолога-германиста и историка литературы Б. И. Пуришева (1903–1989), творчество Ганса Фольца «знаменовало приближение нового периода в истории мейстерзанга, связанного с именем Ганса Сакса» [83, с. 170]. В свою очередь, знаменитый мейстерзингер Ганс Сакс в своем шпрухе «Искусство школы» („Schulkunst“, 1528) назвал Фольца в числе двенадцати «великих старых мастеров» нюрнбергской школы мейстерзанга [94, S. 13–14]. Спустя 169 лет известный полигистор эпохи позднего барокко, профессор университета Альтдорфа Иоганн Кристоф Вагензейль (1633–1705) в трактате «О сладостном искусстве мейстерзингеров» („Von Der Meister=Singer Holdseligen Kunst“, 1697) вновь повторил это утверждение поэта-сапожника из Нюрнберга [95, S. 515].

Ганс Фольц из Вормса, хирург и поэт, скончался в Нюрнберге в январе 1513 года. В наши дни вряд ли у кого-нибудь может вызвать сомнение тот неоспоримый факт, что Ганс Розенплют, как главный деятель нюрнбергской поэтической школы, знаменует собой немецкую литературу первой половины XV столетия, в то время как Ганс Фольц – литературу его второй половины. Также несомненно и то, что творческая деятельность обоих верхненемецких поэтов легла в основание всей немецкой литературы Нового времени.
 

3. Заимствования в немецких приамелях XV века.

Поэты нюрнбергской школы не понаслышке знали немецкую словесность предыдущих эпох: судя по текстам отдельных приамелей, вышедших из-под их пера, они не только были хорошо знакомы с творчеством своих предшественников, но и использовали в своих стихах отдельные места из их произведений. Вероятно, в наибольшей степени это относится к Гансу Розенплюту, который хотя и не получил, как можно понять, cистематического образования, однако наличие в его текстах элементов латыни, а также музыкальных, астрономических и даже психологических терминов заставляет предполагать, что он был весьма разносторонним автодидактом [81, S. 72]. По словам Густава Рёте, Розенплют «был начитанным человеком: знал о Лоэнгрине и Маркольфе, о Парцифале и Пресвитере Иоанне» [84, S. 222–232]. Из этого с большой долей вероятности следует, что он в равной степени знал и современную ему немецкую литературу.

В настоящее время известен целый ряд стихотворных памятников верхненемецкой приамельной традиции XV в., которые непосредственно восходят к творчеству бюргерских поэтов эпохи миннезанга, и прежде всего – к широко известным в ту эпоху дидактическим произведениям странствующего священника (ваганта) Фрейданка (Frîdanc, †1233) и сельского учителя Гуго Тримбергского (ок. 1230/1235 – после 1313), ректора соборной школы в Тейерштадте – пригороде Бамберга. В текстах отдельных приамелей можно встретить либо фрагменты произведений этих двух авторов, либо они целиком и полностью являются переработками последних. Так, к сборнику Фрейданка «Разумение» („Bescheidenheit“, 1230) частично восходит приамель под названием «О том, что стóит добрую тысячу гульденов» („Wie die ding wol tausent gulden wert sein“):

Две 4-строчных строфы этого приамеля, которые мы выделили курсивом (ст. 7–10 и 19–22) являются почти дословным переложением двух четверостиший из главы 48-й сборника Фрейданка «О лжи и обмане» („Von liegenne unde triegenne“, 170, V. 14–17 и 22–25). В приведенном ниже фрагменте средневерхненемецкого текста «Разумения» это, соответственно, первый и третий катрены:

Другой известный литературный источник, к которому отсылают отдельные образцы приамелей XV столетия, – это уже упоминавшаяся нами немецкоязычная дидактическая поэма «Скакун» („Der Renner“) Гуго Тримбергского, называемого также «фон Тримбергом». Написанная на том же средневерхненемецком языке и полностью завершенная ее автором к 1313 году, поэма Тримберга пользовалась широкой популярностью в Германии в особенности в XIV–XV вв. В этом монументальном сочинении нередко можно встретить довольно продолжительные эпизоды «приамельного» или «каталожного» характера. К «Скакуну» восходит, в частности, первое четверостишие приамеля «О священниках» („Von den Pfaffen eyn pryamell“):

Оригинальный текст этого катрена находится в Разделе VI („Sexta Distinctio“) поэмы Тримберга, том II, ст. 16637–16640:

Следующий сатирический приамель на тему игры в кости, о чем свидетельствует ряд упомянутых в нем деталей, является частично переработанным фрагментом из того же «Скакуна»:

Текст, использованный неизвестным автором приамеля, находится в Разделе III („Tertia Distinctio“), главе «Игра в кости» („Von wurfzabel“) тома II поэмы Тримберга, ст. 11447–11460:

Следующий приамель под названием «Как иной мнит себя мудрецом» („Wie sich mancher weyß dünkt sein“) является практически полной переработкой соответствующего фрагмента поэмы:

Использованный для переложения оригинальный текст находится в Разделе IV („Quarta Distinctio“) «Скакуна», том II, ст. 13397–13406:

И, наконец, еще один, основанный на заимствованных текстах, приамель «О старости» („Von dem Alter ein priamel“) также восходит к поэме Гуго Тримбергского, будучи, подобно предыдущему образцу, полной переработкой одного из ее фрагментов. В стихах 11–12 этого примера можно видеть редкий для данного жанра поэтический прием «переноса» (krafft / Nymt):

Оригинал этого переложения находится у Тримберга в той части его поэмы, которая следует после Раздела VI („Sexta Distinctio“), в главе под названием «Повесть о непостоянном монахе» („Ein mêre von einem unstêten müniche“), том III, ст. 23053–23064:

Как повествует восточногерманский историк литературы Вольфганг Шпивок (1929-1999) в разделе «Немецкая литература с древнейших времен до конца XV века» тома I «Истории немецкой литературы» („Kurze Geschichte der deutschen Literatur“, 1983/1985) проф. Курта Бётхера и Ханса Юргена Геердтса (1922–1989), – «состязания в храбрости и турниры Гуго находит всего лишь смешными; культ высокой любви, по его мнению, может лишь превратить разумных людей в дураков, а старые рыцарские романы лживы и не могут научить людей ничему путному» [99, с. 80]. С последним, без сомнения, полностью согласился бы Сервантес. Немецкому профессору вторит Б. И. Пуришев: «Лживыми (gar lügen vol) и суетными называл он куртуазные романы (ст. 21640–21652). Куртуазную любовь он считал греховной. По словам поэта, „любовь, мирская честь и большое богатство развращают достойного человека“ (11915–11916). С насмешкой писал он о рыцарских турнирах (11567 и сл.), составлявших неотъемлемую принадлежность придворной жизни» [83, с. 139].

Таковой была «бюргерская», а точнее – «низовая», «народная» оценка дворянской культуры Немецкого Средневековья. Не удивительно поэтому, что нюрнбергские «ремесленные стихотворцы» XV века обнаружили духовное родство именно с Гуго Тримбергским – автором критических обличений недостатков и пороков своего времени, а также с Фрейданком – поэтом, чье имя можно перевести как «Вольномысл». И также вполне закономерно, что в произведениях обоих поэтов, – как в дидактической поэме первого, так и в рифмованных шпрухах второго, – они нашли близкий им по духу материал, который и заимствовали для своих сатирических приамелей.
 

ГЛАВА IV.

СУДЬБА ЖАНРА В НОВОЕ ВРЕМЯ (XVI–XVII ВВ.)

1. Приамель в век Реформации.

Бытование приамеля, как самостоятельного жанра немецкой словесности, было ограничено как временем, так и местом и главным образом привязано именно к Нюрнбергу XV века. Поэтому после смерти Розенплюта и его преемника Фольца, не оставивших после себя учеников и последователей, литературное бытие этого жанра продлилось недолго, и «после 1530 года больше не появляется ни новых текстов, ни сборников» [7, S. 158]. Это служит подтверждением той истины, что не традиция создает поэта, но, напротив, традицию создает поэт, – и потому, когда поэт умирает, вместе с ним умирает и традиция.

В Германии XVI столетия приамель превратился в маргинальный жанр, своего рода литературный реликт, либо полностью утратил свою самобытность и сделался «стилевой фигурой» и композиционным приемом фастнахтшпиля или назидательного шпруха. Нельзя сказать, впрочем, что старый фольклорный жанр был совершенно забыт, – о нем помнили, как все еще помнили и Ганса Розенплюта. В частности, Иоганн Адам Гёц (1755–1840), немецкий классический филолог и ректор Нюрнбергской гимназии, в предисловии к своему изданию произведений Ганса Сакса 1829 года утверждает, что последний знал о Розенплюте и подражал ему в своем творчестве [100, S. LXVIII]. Но даже Ганс Сакс, самый выдающийся «поэт-ремесленник» („Handwerkerdichter“) той эпохи, по замечанию Карла Ойлинга, был абсолютно равнодушен к приамелю и «автохтонной традиции вульгарной импровизации… и даже там, где он дает себе свободу, звучание [его стиха. – М. Н.] отвлеченно и безжизненно, лишено блеска грубого и крепкого мироощущения старого приамеля» [12, S. 108]. В качестве характерного примера исследователь цитирует приамелеподобный пассаж из одной из комедий Сакса:

Ойлинг приводит в том же месте стихотворное вступление нюрнбергского сапожника к одному из его бесконечных морально-назидательных шпрухов, которое автор, словно в виде некой насмешки, назвал «приамелем», при этом имея в виду не наименование поэтического жанра, еще так недавно процветавшего в его родном городе, а всего лишь буквальное значение этого слова, т. е. преамбулу. Впрочем, о том, что Ганс Сакс понимал под «приамелем» именно простое вступление, говорит и проф. Кипе [10, S. 9]. Излишне уточнять, что к настоящим приамелям этот стишок никаким боком не принадлежит:

Тем не менее, и у Ганса Сакса можно встретить порой сочувственное отношение к старому жанру, – как, например, в следующей строфе из фарса «Разговор о девяти музах или богинях искусств» („Ein Geschprech/ Die neun Gab Muse/ oder Kunst Göttin betreffend“, 1536), опубликованного в его «Второй книге Весьма Замечательных, Прекрасных, Искусных и складных стихотворений разнообразного рода» („Das ander Buch Sehr Herrliche Schöne Artliche vnd gebundene Gedicht mancherley art“, 1560):

Впрочем, возможно, что и здесь поэт имеет в виду только стихотворное вступление, а не отдельное произведение в жанре приамеля. Вообще, что касается Ганса Сакса, то скорее следует говорить не о его интересе к приамелю, а о его склонности к каталогизированию в поэзии. Так, типичный «каталог», в виде реплики одного из персонажей, фигурирует в его известном фастнахтшпиле «Вырезание дураков. Масленичное действо для трех персонажей» („Das Narren schneyden. Faßnacht Spiel mit dreyen Personen“, 1557):

Тот же фрагмент «масленичного фарса» Ганса Сакса под названием «Извлечение дураков» – в русском переложении Л. В. Гинзбурга (1921–1980):

Среди тех немногих немецких литераторов, которые в эпоху Реформации обращались к жанру приамеля, был францисканский монах Бурхард Вальдис (1490–1556), известный в то время автор басен, фастнахтшпилей и духовных гимнов. Вальдис сочинил, по образцу, вероятно, самого известного из немецких приамелей, – „Ain junge maid on lieb…“, – целую «песнь» в 208 стихов. Полный текст этого произведения приводит Уль в своем трактате [14, S. 323–325]. Мы вынуждены, однако, воздержаться от цитирования этого творения Вальдиса, а также и другой его «приамельной поэмы» длиной в 96 стихов, приведенной там же, по причине их непомерной величины.

Автором следующих пяти «приамельных» образцов считается «великий» немецкий религиозный реформатор, основатель т. наз. «Аугсбургской церкви» Мартин Лютер (1483–1546), который, как известно, сам писал для своей паствы и стихи, и музыку духовных гимнов. Его авторство следует из утверждений богослова и историка Реформации Карла Эдуарда Фёрстеманна (1804–1847), в издании которого «Разговоры или застольные речи д-ра Мартина Лютера» („D. Martin Luther’s Tischreden oder Colloquia“, 1846) эти примеры названы «стихами Лютера» („Lutheri Reime“) или «стихотворениями д-ра Мартина Лютера» („Reime Doctor Martini Luthers“) [104, S. 704–705]. Судя по содержанию следующего приамеля, его автор, кто бы он ни был, нашел в средневековом народном жанре удобную литературную форму для своей критики распущенности и нравственного падения католической церкви, а также для обличения негативных явлений современной ему немецкой действительности:

Надо сказать, что указания д-ра Фёрстеманна на авторство Лютера в отношении стихотворений, цитируемых в его собрании, представляются нам не вполне справедливыми, поскольку, по крайней мере, отдельные стихи из приводимых ниже текстов уже встречались в настоящем обзоре в качестве фрагментов фольклорных приамелей из гораздо более раннего времени:

Второй из примеров Лютера являет собой интересную разновидность макаронического приамеля, в котором каждый стих начинается латинским словом (в нашем переводе эти слова переданы их русскими эквивалентами):

Впрочем, весьма похожие по форме, а также аналогичные по тематике произведения встречаются в позднейших собраниях немецкого фольклора, выходивших в эпоху барокко и завоевавших широкую популярность в Германии в эпоху Тридцатилетней войны. Эти антологии, в основном вышедшие в свет в начале XVII в., своим контентом отсылают к предшествующей эпохе. В двух из них встречаются образцы, очень похожие по содержанию на только что процитированное «стихотворение д-ра Мартина Лютера», но более протяженные по количеству строк, – это опять-таки говорит о том, что автором данного текста, скорее всего, был отнюдь не Лютер:

В следующем – тоже макароническом – образце Лютера каждый стих заканчивается латинским словом или фразой, обозначающими, согласно замыслу автора, типичные атрибуты представителей каждого из упомянутых сословий, однако представляющие несомненную опасность для обычных людей:

Опять-таки, другую, хотя и более краткую, версию этого стихотворения можно встретить в анонимном издании на нижненемецком языке под названием «Прекрасные ученые изречения со всего мира» („Schöne Künstlike Werldtspröke“, 1550):

Еще один шпрух, который основатель новой немецкой религии также декламировал за обеденным столом, представляет собой вариацию весьма популярного в народе четверостишия, некогда сочиненного Розенплютом [10, S. 401] и часто встречающегося в собраниях немецкого фольклора XVI–XVII вв. Лютер всего лишь внес в него небольшое исправление в своем собственном духе: переменил стих „Und einem münch auf sein gewissen“ (букв.: «[Не верь] и монаху с его совестью») на стих „Gläub keinem Papst auf sein Gewissen“ (букв.: «Не верь никакому римскому папе с его совестью»). В лютеровой версии этот приамельный катрен стал даже еще более «колоритным», нежели в антологиях, благодаря своему заключительному многозначному слову „beschissen“: в первом значении – «загаженный», во втором – «дрянной», и лишь в третьем – «обманутый». Разумеется, Лютер имел в виду первое значение, хотя и сидел за трапезой; впрочем, подобные предрассудки «великого реформатора» никогда не смущали:

До наших дней дошла «эпитафия» магистра Мартинуса фон Бибераха из Хайльбронна (†1498), написанная им на крышке манускрипта („Haec magister Martinus in Bibrach. 1498“), – четверостишие в стоическом духе, восходящее, по мнению Карла Ойлинга, к средневековому поэту-миннезингеру Вальтеру фон дер Фогельвейде (ок. 1170–1230) [12, S. 408]:

В цитировавшемся выше издании проф. Адальберта фон Келлера «Старонемецкие стихотворения» (1846) опубликована первоначальная (или более ранняя) версия этого приамеля, обнаруженная автором в тюбингенском рукописном кодексе („Aus der Tübinger hs. M. c. 32“):

Этот шпрух из предыдущего столетия привлек внимание Лютера: в проповеди на 5-е воскресенье Страстнóго времени, или «Воскресенье Юдика» (от лат. „Judica“: «Суди!», т. е. «Суди меня, Боже»: Псал. 42, 1) 22 марта 1534 года, великий реформатор назвал его «стихотворением безбожников»: «Ибо мы обычно ужасаемся, когда видим отсвет смерти, подобно как в стишке безбожников: „Я живу – и не знаю, как долго; я умру – и не знаю, когда; я иду – и не знаю, куда…“ и т. д.» [108, S. 328]. В другой, более ранней своей проповеди, – «Об ангелах», произнесенной им в день св. Михаила 29 сентября 1531 года, Лютер даже прочел на этот текст собственное стихотворное «христианское опровержение» – «перевертыш общеизвестного изречения» („Umkehrung des gemeine Sprichwort“):

Это четверостишие вызвало определенный резонанс и в современной немецкой филологии: так, проф. Дике посвятил ему исследование под названием «„И странно мне, что я так рад“. Шпрух и его употребление» („‘Mich wundert, das ich so frölich pin’. Ein Spruch im Gebrauch“, 1994) [20, S. 56–90]. В свою очередь, Ойлинг в монографии «Приамель до Ганса Розенплюта» (1905) называет его «венцом всех приамельных катренов Средневековья» и описывает его рецепцию в немецкой литературе и жизни на протяжении XIX века: «Генрих фон Клейст начертал его как девиз на своем доме у Тунского озера… Вильгельм Вакернагель поставил этот мудрый шпрух в заключение своей „Старонемецкой книги для чтения“…» и т. д. [12, S. 409].
 

2. Приамели в эпоху барокко. Фольклорные источники.

В XVII веке приамель лишь изредка продолжает напоминать о себе как о традиционном поэтическом жанре. Пережившее недолговременный взлет средневековое искусство вновь возвратилось в свою исконную стихию и продолжало жить и развиваться почти исключительно в рамках устного народного творчества. Последнее бытовало и поддерживалось усилиями существующих с XIV века, переходящих с места на место артистических групп, которые, как правило, состояли из музыкантов, певцов и жонглеров (фокусников, шутов) и нередко имели в своем составе так называемых «странствующих чтецов приамелей» (нем. „vagierende Priamelsprecher“) [10, S. 71]. Под этим названием понимаются всевозможные «бродячие декламаторы и поэты – сочинители экспромтов», которые в своем «творчестве» по большей части следовали по стопам Розенплюта [12, S. 71].

В это же время приамель используется в профессиональной деятельности «причмейстеров» („Pritschmeister“), или «трещоточников» (от нем. „Pritsche“: «шутовская погремушка, трещотка, хлопушка»). Так называли чтецов-импровизаторов и поэтов «на случай», подвизавшихся при немецких княжеских дворах в роли своего рода «шутовских церемониймейстеров», «герольдов» и «воспевателей гербов» („Wappendichter“) на рыцарских турнирах, а также «шутов-заводил» во время дворцовых праздников (по замечанию Ойлинга, в качестве «шутовского стишка» – „Pritschmeisterreim“ – приамель существовал еще и в XVIII веке [Ibid.]). Один из подобных деятелей, – поэт-импровизатор и декламатор шпрухов („Spruchsprecher“) Ханнс Штейнбергер, шут-затейник („Britschmeister“) при венском императорском дворе, – даже выпустил в 1631 г. сборник приамелей в традиционном стиле под оригинальным заглавием „Audi, audi, hör, horch, veni, veni, geschwind, geschwind, Lauff, Lauff [...]“ [110, S. 78].

Это издание явилось, однако, едва ли не единственным на то время прецедентом подобного рода в немецкой литературе. В свою очередь, переиздание рукописных сборников приамелей продолжалось, по свидетельству Ойлинга, «от 1510 года до половины Тридцатилетней войны» [12, S. 71], – т. е. почти до середины тридцатых годов, – но именно Тридцатилетняя война 1618–1648 гг. и положила конец немецкой приамельной традиции. Как сообщает тот же исследователь, после Вестфальского мира 1648 г., т. е. со второй половины столетия, ни одного нового сборника в Германии больше не вышло; тогда же исчезло из употребления и перестало упоминаться и само слово «приамель» [Ibid., S. 14].

Область фольклора оставалась в XVII веке едва ли не единственным местом, где все еще можно было встретить опубликованными стихотворные миниатюры в форме приамелей: последние обильно включались в популярные антологии пословиц, загадок, апофтегм, мудрых изречений и крылатых слов, широко распространенные в немецкой литературе той эпохи. Эти собрания принадлежали к традиции, начало которой было положено еще в XVI столетии такими изданиями, как «Триста общераспространенных пословиц» („Drehundert gemener Sprickwörde“, 1528) Иоганна Агриколы (1499–1556), «Пословицы, прекрасные, мудрые, велелепные речения и умные наставления» („Sprichwörter, Schöne, Weise, Herrliche Clugreden, vnnd Hoffsprüch“, 1541) Себастиана Франка (1499–1543) и др. Ниже мы приводим список наиболее известных немецких антологий эпохи барокко:

Далеко не во всех этих антологиях имеются образцы интересующего нас жанра, – поэтому из названных одиннадцати собраний мы выделим четыре: Петри, Бухлера, Хайдфельда и Цинкгрефа. Это те издания, в которых в самом деле можно найти некоторое количество подлинных фольклорных приамелей. Из них наибольшее количество примеров нам удалось обнаружить в антологии немецкого евангелического теолога и собирателя фольклора Фридриха Петерса, или Петри (1549–1617) «Мудрость немцев» („Der Teutschen Weißheit“, 1605). Собрание состоит из двух частей, в каждой из которых материал расположен в алфавитном порядке; пагинация в издании буквенная и отсутствует во многих местах. Вторая часть антологии, гораздо более объемная, нежели первая, имеет отдельный титульный лист, на котором стоит дата: 1604 год. Мы приводим некоторое количество приамелей и приамельных катренов из издания Петри в том же порядке, в котором они опубликованы:

Второй из упомянутых нами фольклорных источников, из которого здесь уже приводился пример, – антология Иоганна Бухлера (1570–1640) «Собрание изречений или достопамятных сентенций» („Γνωμολογία, seu sententiarum memorabilium“, 1606). Об авторе известно немногое: согласно короткой справке в «Большом универсальном лексиконе всех наук и искусств» („Großes vollständiges Universal=Lexicon aller Wissenschaften und Künste“, 1733) лейпцигского издателя и книготорговца Иоганна Генриха Цедлера (1706–1751), он был писатель, грамматик и учитель родом из Гладбаха в герцогстве Юлих [113, Sp. 1769] (ныне Мёнхенгладбах в земле Северный Рейн – Вестфалия). Его «Гномология» вышла несколькими изданиями от 1602 до 1614 гг. Помимо уже цитированного выше «макаронического» каталога, в антологии Бухлера содержатся следующие приамели и приамельные катрены:

Третий источник, в котором нам удалось отыскать сравнительно немного приамельных катренов, – это антология немецкого филолога, богослова и полигистора, профессора лютеранской теологии в гимназии г. Херборна Иоганна Хайдфельда (1563–1629) «Теолого-философская Сфинкс» („Sphinx theologico-philosophica“, 1621):

И, наконец, четвертое из просмотренных нами собраний – антология известного писателя, поэта и издателя эпохи барокко Юлиуса Вильгельма Цинкгрефа (1591–1635) «Третья часть апофтегм немецкой нации» („Teutscher Nation Apophthegmatum Dritter Theil“, 1653). Первый катрен из цитируемых далее примеров уже дважды встречался в настоящем обзоре; но, тем не менее, поскольку он (видимо, отнюдь не случайно, учитывая специфику содержащегося в нем перечисления) принадлежит к наиболее распространенным фольклорным стихотворным текстам эпохи Реформации и барокко, мы приводим его снова:

3. Приамели в эпоху барокко. Книжные источники.

Еще одной областью немецкой культуры XVII века, в которой можно было встретить образцы фольклорных шпрухов и приамелей, были популярные книги для народного чтения. Литературовед из Мюнхена Ютта Вайс в монографии «Немецкая эпиграмма 17-го столетия» („Das deutsche Epigramm des 17. Jahrhunderts“, 1979) называет в этой связи, наряду с вышеупомянутым сборником Штейнбергера, анонимное издание «Забавная, однако же поучительная и благонравная, а также дозволенная утеха горожанина» („Ergötzlicher aber Lehr=reich= und sittsamer auch zulässiger Burger=Lust“, 1659) [110, S. 212]. Эта книга, уникальная по числу интересующих нас примеров, переиздавалась несколько раз на протяжении века, а также в следующем столетии. В ней имеется немалое количество стихотворений в виде длинных анафорических рядов, в отдельных случаях занимающих в сборнике по нескольку страниц; стихотворений, состоящих из целых «приамельных эпизодов», соединенных в цепи без разрывов и пробелов; стихотворений в виде рядов длинных перечислений, построенных по вышеописанной „ohne-Formel“; стихотворений в форме рифмованных логических пар, составленных по принципу «причина – следствие», но без финальных резюме, – и, наконец, вполне приамельных образцов:

Стихотворение Розенплюта «Напрасные труды» („Verlohren Arbeit“) является классическим образцом приамеля, в котором обыгрывается одна из излюбленных тем средневекового немецкого фольклора – тема пустой и бессмысленной работы. Этот приамель, с отдельными вариациями, можно найти в нескольких известных приамельных сборниках XVIII–XIX вв. Тема ненужного труда и ее отражение в приамелях еще встретятся в нашем дальнейшем обзоре, – в разделе, посвященном поэзии силезского эпиграмматиста Фридриха фон Логау. В образце, помещенном в «Утехе горожанина», пропущен пятый по счету стих „Und Unglück will tragen feil“ («И думает беды снести продать»):

В этой книге также можно встретить порой стандартные приамельные образцы со сложной системой рифм или моноримы наподобие нижеследующего, представляющие собой подлинную головоломку для переводчика:

Народная традиция приамельных катренов и коротких шпрухов наставительного или сатирического содержания также представлена в «Забавной утехе горожанина» в достаточном количестве:

И, – как ни трудно представить себе подобное, – но в пестрой коллекции прозаических анекдотов, а также поучительных и развлекательных стишков на потребу бюргеров и простонародья, какую представляет собой «Забавная утеха горожанина», иногда встречаются подлинные жемчужины духовной лирики, – как, например, следующий типично барочный пример с анафорой и эпифорой:

Приведенное стихотворение показывает, что в немецкой светской литературе XVII века все еще продолжала существовать восходящая к Гансу Розенплюту традиция приамелей религиозного содержания. К этой традиции принадлежит также цитируемый ниже образец, автор которого – духовный писатель и поэт, профессор теологии университета г. Ринтельна и церковный суперинтендант Шаумбурга д-р Йозуа Штегман (1588–1632). Это стихотворение из его поэтического молитвослова «Обновленное сердечное воздыхание» („Ernewerte Hertzen=Seufftzer“, 1633), под названием «Краткие вирши о тщете жизни человеческой» („Kurtze Reimen/ Von Eitelkeit des menschlichen Lebens“), представляет собой художественное воплощение идеи „vanitas“ – «тщеты и недолговечности всего земного», как одного из основных положений популярной в Западной Европе в эпоху Тридцатилетней войны философии «христианского неостоицизма». Оно также является, – по словам немецкого филолога Фолькера Майда (*1940), – «подкрепленным цепью сравнений изображением „ничтожности человеческой жизни“, призывающим к надежде на „радостную вечность“» [117, S. 224]. Под «цепью сравнений» здесь имеется в виду приамельное перечисление:

Во второй половине XVII столетия культура приамелей и приамельных шпрухов в Германии прочно соединена с именем поэта Абрахама a Санта Клары. Иоганн (Ханс) Ульрих Мегерле (1644–1709), – или патер Абрахам а Санкта-Клара, как звучит его орденское имя, – не был литератором в обычном смысле этого слова: он был, прежде всего, католическим монахом – капуцином, членом августинского ордена и знаменитым в ту эпоху странствующим проповедником. В том, что «патер из Санта-Клары» в своей литературно-проповеднической деятельности обращался к фольклорной форме, ничего удивительного нет, – он и сам напоминал собой персонаж фольклора, которого Карл Ойлинг справедливо сравнил с вышеупомянутым венским «колотушечником»-причмейстером Ханнсом Штейнбергером [12, S. 71]. Именно с Ханса Мегерле великий немецкий поэт [Иоганн Кристоф] Фридрих фон Шиллер (1759–1805) списал своего «капуцина» в «Лагере Валленштейна» (VIII), использовав при этом как характерную манеру, так и подлинные выражения патера Абрахама [119, с. 39–44].

Абрахам a Санта Клара был автором около 600 книг, частью вышедших еще при его жизни, частью изданных посмертно. В их тексты, среди проповедей, притч, басен и других произведений, он нередко вставлял стихотворные фрагменты и целые отдельные стихотворения, частью почерпнутые из антологий, частью сочиненные им самим. Поразительно то, что этот странствующий проповедник, босоногий августинец („Barfußer“), шиллеров «капуцин», мечущий громы и молнии на дикий солдатский сброд и не боящийся ни ответной ругани, ни угроз и даже побоев, был на самом деле высоким лирико-сатирическим поэтом. Об этом свидетельствует, к примеру, философское анафорическое стихотворение патера Абрахама о человеке, по форме приближающееся к приамелю, а по тематике перекликающееся с процитированным выше стихотворением Иозуа Штегмана:

В вышедшем посмертно в 1721–1723 гг. трехтомном сочинении Абрахама a Санта Клары «Абрахамова куща» (Abrahamische Lauber=Hütt), откуда взято приведенное стихотворение, содержится, в числе прочего, ряд т. наз. «шпрухов» и «рифмованных шпрухов» („Sprüche“, „Reimsprüche“), которые по форме либо прямо являются приамелями, либо довольно близки к ним. Например, следующий образец представляет собой классический приамель координирующего типа в духе поэзии нюрнбержцев:

Еще один шпрух Абрахама а Санта-Клара не только тематически перекликается с приведенным выше образцом «застольных» стихотворений Лютера, процитированным д-ром Фёрстеманном, а также с его прототипом из антологий Бухлера и Петри, но даже является их вольным переложением с «макаронического» на немецкий. Вполне вероятно, впрочем, что патер из Санта Клары, отталкиваясь от уже существующего текста, написал аналогичный шпрух – свой собственный. В сущности, сюжеты подобного рода во все времена «носились в воздухе», и аналогичные инвективы возможны у любого автора, не чуждавшегося социально-обличительной тематики:

Приводимая далее стихотворная миниатюра патера Абрахама по своему содержанию принадлежит к приамелям на религиозную тематику, в свою очередь продолжая традицию, начало которой двумя веками ранее положил Ганс Розенплют. Однако в формальном отношении это пятистишие-монорим является чисто барочным эпиграмматическим феноменом:

В наиболее известном труде патера Абрахама – сборнике апокрифических сказаний о жизни Иуды Искариотского «Иуда-Первоплут. Для честных людей, или: Собственное начертание и жизнеописание Искариотского злодея» („Judas der Ertz=Schelm/ Für Ehrliche Leuth/ Oder: Eigentlicher Entwurff und Lebens=Beschreibung des Iscariotischen Bößwicht“), вышедшем в четырех томах в 1686–1695 гг., также встречаются образцы приамелей, вставленные в прозаический текст. Один из них, представляемый ниже, является вариацией традиционного фольклорного сюжета, уже обыгрывавшегося выше в виде приамельных катренов:

И тем не менее, несмотря на всю свою феноменальную одаренность и литературный талант, Абрахам а Санта Клара был прежде всего клириком и проповедником, то есть деятелем нивы духовной, а не художественной; проще говоря, он был человеком не литературы, а Церкви. В галерее немецких литераторов той эпохи он был персоной маргинальной и попросту одиозной. Поэтому его поэтическое творчество, ангажированное по своей сути, так и не составило отдельного самостоятельного явления немецкой литературы. К сожалению, сказанное в полной мере касается и его стихотворений, написанных в жанре приамеля: при всей их несомненной глубине и поэтическом совершенстве, они так и не смогли продлить век этого фольклорного жанра.

По-настоящему новая жизнь ждала приамель на совершенно другом поприще. Именно в XVII веке, и более того – в катастрофическую для Германии эпоху Тридцатилетней войны, казалось бы, окончательно забытый и исчезнувший из немецкой словесности старинный стихотворный жанр вернулся неузнанным на страницы поэтических сборников и вновь ожил в творчестве ведущих поэтов того времени.
 

ГЛАВА V.

ПРИАМЕЛЬ В НЕМЕЦКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XVII–XX СТОЛЕТИЙ

1. Приамель как литературная эпиграмма XVII–XVIII вв.

Лейпцигский профессор Вальтер Дитце в своем «Очерке истории немецкой эпиграммы» (1972), который мы уже цитировали выше, именует приамель «предшествующей ступенью к немецкой эпиграмме» („Vorstufe für das deutsche Epigramm“) [38, S. 274]. Можно спорить о том, в самом ли деле средневековый народный стишок мог явиться литературным предшественником ученой ренессансно-барочной эпиграммы, невзирая на несопоставимое различие в генезисе и непреодолимую временнýю и культурную пропасть между обоими литературными феноменами. И, тем не менее, в эпоху барокко оба этих стихотворных жанра слились воедино.

В классической «Поэтике в семи книгах» („Poetices libri septem“, 1561) итало-французского филолога эпохи Возрождения Жюля Сезара Скалигера (наст. имя: Джулио Бордоне, 1484–1558) эпиграмма охарактеризована как «... короткое стихотворение, в котором просто сообщается о каком-либо предмете, лице или происшествии, либо также прежде что-либо утверждается, из чего следует нечто определенное в заключении» („Epigramma igitur est poema breue cum simplici cuiuspiam rei, vel personae, vel facti indicatione: aut ex propositis aliquid deducens“) [123, p. 430]. В приведенной дефиниции определена двухчастная риторическая схема эпиграммы «посылка – заключение» („propositio – conclusio“).

Ставшая в Германии XVII века, по выражению историка немецкой литературы Гюнтера Мюллера (1890–1957), «основным лирическим жанром эпохи» [124, S. 225], эпиграмма ассимилировала все бытовавшие в немецкой поэзии и фольклоре малые стихотворные формы, от рифмованных пословиц, притч и басен до мадригала и сонета. Основанием для включения поэтических жанров в ареал эпиграмматики был их формальный дихотомизм. В силу того, что приамель, как стихотворная форма «перечисления с заключением» („Beispielreihung mit Schlußpointe“) [18, S. 709], также имеет двухчастную структуру, статус эпиграммы был распространен и на него. При этом в роли „propositio“ рассматривалась перечислительная парадигма приамеля, а в функции „conclusio“ выступало финальное заключение. А так как „conclusio“ в эпиграмме – это пуант, то и «резюме» приамеля теоретически было приравнено к пуанту, – однако на деле им не являлось, поскольку представляет собой не «острóту» или «соль», а мораль.

Впрочем, существует вероятность того, что приамель был причислен к эпиграммам не только из-за своей двухчастности, но и благодаря специфике своего параллелизма. Дело в том, что последовательность независимых субъектов, объединенных в единую логическую цепь, отвечает одному из основных принципов эстетики барокко – принципу „concordia discors“ («согласие несогласного». – лат.). В теории литературы под этим подразумевался важнейший элемент так называемого «барочного остроумия» (лат. „argutia“) – умения оперировать далекими друг от друга образами, понятиями, идеями, свойствами одного или нескольких предметов и соединять их с целью достижения эффекта внезапности, посредством чего, – как считалось, – обнаруживаются новые свойства хорошо известных вещей:

«В барочном мироощущении, так же, как и средневековое воображение, настроенном на фиксацию контрастов и антитез, диссонанс, разлад, разногласие (discordia) наделяются эстетической самоценностью (или первичностью по отношению к конечной „гармонии“). […] В поэтике XVII в. разрабатывались аналогичные идеи. Остроумие поэта должно проявляться в умении примирять несходное – в соответствии с принципом concordia discors, трактуемым как диссонансное соединение контрастов, в результате которого порождается некая „странная“ гармония. […] В риторике и поэтике XVII в. […] формула concordia discors становится определением остроумия как способности соединять в одном высказывании противоположные, контрастные, „диссонирующие“ представления и идеи» [125, с. 325–326].

Превратившись из фольклорной «эпиграммы XV столетия» в литературную эпиграмму XVII-го, приамель претерпел ряд формальных изменений: в частности, архаический книттельферс уступил место твердой силлаботонике, что придало стиху метрическую упорядоченность. Стихотворные размеры нового приамеля также обрели разнообразие, соответственно изменившемуся статусу последнего: на смену паузнику пришли правильные ямб и хорей; в то же время монострофичность и парность рифм сохранились как некие непременные жанровые атрибуты. Таким образом, с этого времени, наряду с классическим приамелем, фактически вступил в свои права поэтический феномен, получивший у современных исследователей наименование «приамельной эпиграммы» („priamelartiges Sinngedicht“) [5, S. 363].

Как всего лишь одну из разновидностей недавно вошедшей в немецкую литературу эпиграммы, а отнюдь не как самостоятельный и давно известный в немецкой словесности поэтический жанр, рассматривали приамель и все те поэты эпохи барокко, которые обращались к этой форме. Среди них, прежде всего, следует назвать Георга Родольфа Векерлина, Юлиуса Вильгельма Цинкгрефа, Фридриха фон Логау, Иоганнеса Гроба и других авторов, в творчестве которых старинный жанр обрел свежие краски и новое многообразие форм.

В качестве своеобразного эталона приамельной эпиграммы эпохи барокко уместно будет привести образец, вышедший из-под пера лирического поэта, автора церковных гимнов и переводчика Эрнста Кристофа Хомбурга (1607–1681). Это стихотворение из второй части его сборника «Насмешливая и серьезная Клио» („Schimpff= und Ernsthaffte Clio“, 1638), который он издал под псевдонимом «Эразм Хризофил Гамбургский», так и названо: «Что есть любовь? Эпиграмма» („Was die Liebe? Epigramma“). Однако при этом данный пример демонстрирует несомненные признаки приамельной формы: парные рифмы, параллелизм независимых членов, организованный по принципу антитез, что указывает на дифференцирующий тип, и финальное резюме. Таким образом, если исходить из названия стихотворения и его формы, то перед нами – именно приамель, но выступающий в статусе эпиграммы, о чем свидетельствует стихотворный размер образца (александрийский стих, но без альтернанса рифм):

Сатирические приамельные эпиграммы писал один из старейших поэтов немецкого барокко – Георг Родольф Векерлин (1584–1653), дипломат, живший и умерший в Англии, друг великого английского поэта Джона Мильтона (1608–1674) и «министр иностранных языков» островного королевства. В приамельных эпиграммах Векерлина, как правило, не соблюдается канонический принцип парности рифм и, наряду со смежными рифмами, нередко встречаются перекрестные или опоясывающие. Такова, к примеру, его эпиграмма «На юнкера Штольцера» („Von Juncker Stoltzern“) (под «юнкером» здесь подразумевается помещик. – М. Н.):

Эпиграмма того же автора «Приметы возраста» („Alters Eigenschafften“) написана в традиции тех старинных приамелей, в которых перечисляются человеческие возрасты с их типическими признаками (ср. выше, – приамель Розенплюта „Wen einem got vil glucks hat geben“), что говорит о глубокой внутренней связи литературы немецкого барокко со словесностью прежних эпох:

Еще один автор приамельных эпиграмм, – упоминавшийся выше Юлиус Вильгельм Цинкгреф, первоиздатель «Немецких стихотворений» Мартина Опица („Martini Opitii Teutsche Poemata“, 1624), – принадлежал к известным в ту эпоху составителям сборников фацетий, эмблем, анекдотов и всевозможных крылатых слов и выражений. Главным трудом его жизни было издание так называемых «Апофтегм немецкой нации», или, – как они полностью именовались, – «Немецкие апофтегмы, то есть остроумные речения немцев» („Teutsche Apophthegmata, das ist, Der teutschen Scharsinnige kluge Sprüche“, 1626–1631), – обширного собрания рассказов, анекдотов, моральных изречений, приписываемых тем или иным историческим лицам, и т. д. Будучи, в силу этого, знатоком немецкого фольклора, Цинкгреф не мог пройти мимо приамельной традиции, и последняя так или иначе нашла отражение в его собственном творчестве. Такова, к примеру, его эпиграмма «Все переменчиво» („Alle Ding unbeständig“), принадлежащая к приамелям аналитического типа:

Поэтом, который наиболее широко применял в своем творчестве стихотворную форму приамеля, был классик немецкой эпиграмматики эпохи барокко, представитель Первой силезской поэтической школы Фридрих фон Логау (1605–1655), – автор монументального собрания эпиграмм «Три тысячи немецких рифмованных речений Соломона из Голау» („Salomons von Golaw Deutscher Sinn=Getichte Drey Tausend“), вышедшего в столице Силезии Бреслау в 1654 г. Логау не только использовал в своей поэзии фольклорную стилистику, но и прибегал к прямому заимствованию материала непосредственно из фольклора. По свидетельству филолога Карла Генриха Денкера (1857 – 1930), исследовавшего в своей диссертации «Вклад в литературную оценку Фридриха фон Логау» („Ein Beitrag zur litterarischen Würdigung Friedrichs von Logau“, 1889) источники заимствований и реминисценций поэта, такие популярные в Германии XVII века антологии, как «Политический цветник» (1630) Кристофа Лемана, «Теолого-философская Сфинкс» (1621) Иоганна Хайдфельда и другие, были его настольными книгами [111, S. 2–4, 95].

Согласно изысканиям Вильгельма Уля, среди 3560 текстов собрания эпиграмм Логау насчитывается не менее 190 образцов приамелей [14, S. 357–373]: в это число исследователь, в соответствии со своим пониманием специфики рассматриваемого жанра,, включил не только собственно приамели поэта, написанные в классической манере, а также эпиграммы с приамельной структурой, но и около трех десятков эпиграмматических пословиц или шпрухов поэта, – например, таких, как двустишие на известный в Германии в XVII в. «странствующий» сюжет, – «Скряга» („Geitzhals“) [Ibid., S. 358]:

В действительности же стихотворений, которые по своему характеру сопоставимы с каноническими образцами приамеля, в собрании эпиграмм Логау содержится лишь немногим более двух десятков, причем их количество в разных частях его книги неодинаково: так, в «Первой тысяче» эпиграмм (годы создания: 1632–1649) их пятнадцать, во «Второй тысяче» (1650–1651) – только четыре, и в «Третьей тысяче» (1652–1653) – пять. В этом подсчете остались неучтенными те образцы с перечислением, которые не могут называться приамелями в строгом понимании этого термина, поскольку фактически принадлежат к другим поэтическим типам: каталогам, эпиграммам с анафорой, с риторическими повторами и т. д.

Одним из наиболее ярких воплощений приамельной традиции в творчестве Логау может считаться стихотворение «Нынешнее искусство светскости» („Heutige Welt=Kunst“), – хлесткая сатира на так называемых «кавалеров» или «светских людей», придворных авантюристов эпохи абсолютизма, живущих милостями сильных мира сего. По форме стихотворение представляет собой классическую приамельную эпиграмму синтетического дифференцирующего типа:

Наибольшее приближение к немецкому фольклору имеет место в тех стихотворениях Логау, которые представляют собой опыты приамелей в народном духе. Один из самых характерных примеров – стихотворение «Напрасные труды» („Vergebene Arbeit“, I,7,52), написанное на одну из традиционных приамельных тем, о чем уже было сказано. Налицо даже почти точное совпадение заглавий стихотворения Логау с опубликованным выше приамелем Розенплюта – «Напрасные труды» („Verlohren Arbeit“):

Тематический источник этого приамеля Логау находится в известной в эпоху барокко антологии немецкого писателя и собирателя фольклора, городского хрониста в Шпейере Кристофа Лемана (1568–1638) «Четвертая часть приумноженного и обновленного политического цветника» (1662): «Отмывать негра добела, стричь осла наголо, брить волынку, стирать шубу, мыть мертвеца, носить воду в решете, спорить с душой, петь голубю песенку, считать песчинки, петь сорванным голосом, писать на воде, летать на ветре, грести в воздухе, летать без перьев, строить на песке, стеречь баб, подстерегать блоху на солнце, удерживать ветер, жаловаться мачехе на нужду, учить железо плавать, печь хлеб в холодной печи, немому сказочку говорить, откармливать оселок, учить рака идти вперед, – ненужное и бесполезное дело» [130, S. 45⁸¹].

Приамельные эпиграммы Логау являют собой большое разнообразие с точки зрения теории жанра. Так, структура автобиографической эпиграммы «Способ обнищания» („Mittel zu verarmen“) соответствует схеме приамеля комбинированного типа „S¹: a, b, c...: S²“, в которой начальное двустишие («экспозиция») и заключительное («синтез») представляют собой, по существу, тождественную мысль:

В эпиграмме «Различие между крестьянином и солдатом» („Unterscheid zwischen Land=Mann und Lands=Knecht“) имеет место инверсия стандартной схемы; данный образец является приамелем дифференцирующего типа, в котором члены перечисления представляют собой вереницу антитез:

Преемственность эпиграмматики Логау с национальной фольклорно-литературной традицией выражается в наличии в творчестве поэта приамельных эпиграмм на духовную тематику. Характерным примером этого рода является эпиграмма «Расхитители людского имущества» („Diebe Menschlichen Vermögens“):

Эрнст Кристоф Хомбург, Георг Родольф Векерлин, Юлиус Вильгельм Цинкгреф, Фридрих фон Логау и другие упомянутые нами немецкие поэты эпохи барокко не были одиноки в этом роде поэзии. В роли авторов приамелей и приамельных эпиграмм время от времени выступали и другие стихотворцы того времени, – в частности, силезский духовно-мистический поэт Даниэль Чепко фон Райгерсфельд (1605–1660) и глава Второй Силезской школы, бреславльский патриций Кристиан Гофман фон Гофмансвальдау (1616–1679). Яркий пример приамеля координирующего типа представляет собой одна из гномических эпиграмм Даниэля Чепко – «В несчастьях испытывается душа. О добродетели» („Unglück prüfet das Gemüthe. Von der Tugend“):

Примеры приамелей, эпиграмматически измененных и адаптированных к нормативной поэтике барокко, можно встретить также в творчестве швейцарского мушкетера и дипломата, а также сатирика и эпиграмматиста, автора двух поэтических сборников Иоганнеса Гроба (1643–1697). Образец приамеля под названием «О том, что достойно презрения» („Etliche verachte Stände“) опубликован уже в его раннем сборнике «Поэтические опыты, составленные из немецких и латинских эпиграмм» („Dichterische Versuchgabe Bestehend Jn Teutschen und Lateinischen Aufschriften“, 1678). Стихотворение продолжает традицию вышеупомянутых приамелей XIV века с „ohne-Formel“, в формальном отношении восходящих к «первоприамелям» поэта Гаста из «Большого Гейдельбергского песенника»:

В конце жизни Гроб публиковался под псевдонимом «Рейнгольд фон Фрайенталь»; его посмертный сборник «Поэтический прогулочный лесок» („Poetisches Spazierwäldlein“, 1700) включает шесть образцов рассматриваемого жанра. К ним принадлежит, в частности, приамель «Ничтожество неимущего дворянина» („Geringheit des armen Adels“), написанный в той же традиции, что и приведенный выше:

Иоганнес Гроб жил в самом конце века, называемого по традиции «эпохой барокко», а его второй сборник вышел уже в начале следующего столетия, именуемого «веком Просвещения». Из авторов, чьи жизнь и деятельность также протекали на рубеже веков, хотелось бы упомянуть датского посланника в Париже и выдающегося немецкого эпиграмматиста Кристиана Вернике (1661–1725). Вернике издал свой первый сборник под названием «Надписи или эпиграммы, состоящие из коротких сатир, коротких панегириков и коротких житейских наставлений» („Uberschrifte Oder Epigrammata, In kurtzen Satyren, Kurtzen Lob=Reden und Kurtzen Sitten=Lehren bestehend“, 1697) еще в последние годы XVII века, – а затем, в первый год нового столетия, выпустил сборник «Надписи или эпиграммы в восьми книгах» („Uberschrifte Oder Epigrammata in acht Büchern“, 1701), во многом аналогичный первому по своему составу. Некоторые из эпиграмм Вернике также с полным правом могут быть причислены к приамельной традиции, – как, например, эпиграмма «Будь сегодня умен. На Марулла» („Sape hodie, auf Marullus“):

Таким образом, с пришествием новой эпохи традиция приамельных эпиграмм в немецкой литературе отнюдь не прервалась, и старинный жанр по-прежнему привлекал к себе внимание поэтов. Примером тому может служить еще одна эпиграмма Кристиана Вернике – «На похотливого Луция» („Auf den geilen Lucius“), по своим формальным характеристикам (парные рифмы, анафоры и т. д.) вполне соотносимая с классическими приамелями прежних времен:

Ютта Вайс, в своей вышеупомянутой монографии «Немецкая эпиграмма 17-го столетия» (1979), называет, в этой связи, также сборник швейцарского поэта, солдата и переплетчика Ханса Рудольфа Гримма (1665–1749) «Веселый поэтический лесок» („Poetisches Lust=Wäldlein“, 1703) [110, S. 212]. Приамели и приамельные эпиграммы немецких поэтов XVII–XVIII вв. со всей убедительностью доказывают, насколько органичным может оказаться симбиоз двух стихотворных форм – фольклорной и литературной.
 

2. Приамель и литературная теория эпохи барокко и Просвещения.

После того, как в 1624 году силезский дипломат, переводчик и поэт Мартин Опиц (1597–1639) опубликовал свой хотя и небольшой, но существенно важный для его современников трактат по поэтике под названием «Книга о немецком стихотворстве» („Buch von der Deutschen Poeterey“), в котором он установил для немецкой поэзии новые правила силлаботонического стихосложения, в Германии начался век «ученой литературы», или эпоха так называемого «академизма и псевдоклассицизма» [135, с. 749–782].

До сих пор немецкая литература знала только импортные нормативные поэтики, среди которых, прежде всего, нужно назвать два ренессансных трактата, на которые и ориентировался Опиц: вышеупомянутую «Поэтику» Скалигера 1561 года и «Краткое изложение поэтического искусства» („Abrégé de l’art poétique“, 1565) французского поэта Пьера де Ронсара (1524–1585). Кроме этого, существовали также латинские трактаты иезуитов, – например, сочинение немецкого филолога-гуманиста, гимназического учителя в Аугсбурге Якоба Понтануса (1542–1626) «Наставление в поэтике» („Poeticarum institutionum libri tres“, 1594), а также трактат поэта, драматурга, историка и теолога из Кёльна Якоба Мазения (1606–1681) «Новое искусство остроумия» („Ars nova argutiarum“, 1649) и др. Эти сочинения, судя по всему, вполне удовлетворяли спрос на поэтическую теорию в доопицевский период. Однако после выхода в свет поэтики Опица собственные доморощенные немецкие руководства по теории стиха начали появляться в Германии, словно грибы после дождя. До конца столетия их было опубликовано более двух десятков.

Своей поэтикой и своей реформой Опиц задал почин в поэзии и теории литературы того времени, и его немецкие последователи пошли по проторенному им пути. Вслед за французскими поэтами-классицистами, и прежде всего – Франсуа Малербом (1555–1628) с его одами, стансами, канцонами и сонетами, а позднее – Никола Буало-Депрео (1636–1711) с его «Поэтическим искусством» („L’art poétique“, 1674), они ориентировались исключительно на импортированные классические жанры, перечисленные в поэме Буало: балладу, триолет, рондо, идиллию, эклогу, элегию, оду, сонет, эпиграмму, мадригал, сатиру и т. д. [136, с. 60–72]. В то же время, соблюдая запрет теоретика классицизма на всякую народную поэзию, – «Другой пятнает честь Эклоги благородной, / Вводя в свои стихи язык простонародный: / Лишенный прелести, крикливо-грубый слог…» (Перевод Э. Л. Линецкой) [Там же, с. 67], – они полностью исключили из реестра «общепринятых» поэтических жанров автохтонные и фольклорные формы. Так продолжалось до самого конца периода «ученой литературы», т. е. практически всю эпоху барокко и Просвещения, – вплоть до появления на рубеже XVIII–XIX вв. немецкого романтизма, восстановившего фольклор в его законных правах.

Вероятно, этим и объясняется тот довольно неожиданный факт, что, на фоне продолжающегося бытования приамеля в немецкой литературе в качестве одной из разновидностей барочной эпиграммы, само слово «приамель», как название стихотворного жанра, было в ту эпоху совершенно неизвестно, и точно так же неизвестен был и самый жанр. По замечанию д-ра Герда Дике, «Новому времени передалась только форма без имени» [137, S. 158], которая осталась и продолжала жить, но уже под другими названиями. Как правило, это были или «шпрухи» („Sprüche“) и «стихотворные изречения» („Reimsprüche“, „poetische Denksprüche“, „Denkverse“), или «поучения» („Lehren“) и «байки» („Erzählungen“), или «моральные поучения» („Sittensprüche“) и «житейские наставления» („Lebensregeln“); также использовалось старинное наименование «притчи» или «примеры» („Beispiele“). Но в основном это были „Einleitungsreden“ и „Schlußreden“, что можно перевести, соответственно, как «стихи с введением» и «стихи с заключением». По словам Уля, оба этих понятия, – „Schlußrede“ и противоположное ему „Einleitungsrede“, – означали именно приамели и приамельные эпиграммы [14, S. 23]. Однако эти термины относились только к формальным особенностям текстов, и стихотворения, обозначаемые ими, не воспринимались как отдельный поэтический жанр и не рассматривались в качестве такового.

Как бы то ни было, но литературная теория того времени приамеля не знала, и почин в этом также принадлежал Опицу, который, перечисляя в главе V своего трактата различные роды и виды «новой поэзии немецкого классицизма», – поэму, трагедию, комедию, сатиру, эпиграмму, эклогу, элегию, эхостихи, гимны, сильвы («поэтические леса», „poetische Wälder“), лирические стихотворения и оды, – о приамеле не говорит ни слова [138, Bl. Dij–Diiij]. Впрочем, и в его первом поэтическом сборнике «Немецкие стихотворения Мартина Опица» („Martini Opitii Teutsche Poemata“), вышедшем в один год с «Книгой о немецком стихотворстве», среди всевозможных од, сонетов, эпиграмм, пасторалей, стихотворений «на случай» и т. д., приамелей также не отыскать [139, S. 10–242].

Следующим после Опица был Август Бухнер (1591–1661), профессор поэтики в Виттенберге, который в своем трактате «Введение в немецкое стихосложение» („Anleitung Zur Deutschen Poeterey“, 1638), подобно Опицу, называет различные поэтические жанры: трагедию, комедию, сатиру, а также пасторали, панегирики и всевозможные стихотворения на случай, в том числе свадебные (эпиталамы) и надгробные оды (эпикедии) [140, S. 9–10]. Упоминаний о приамеле в поэтике Бухнера нет. Вообще, ознакомление с его трактатом убеждает в том, что все внимание немецких барочных теоретиков отныне прочно и надолго сосредоточилось исключительно на литературном наследии европейского классицизма и его жанрах и формах, и что новые немецкие наставники в поэтическом искусстве расценивали это наследие и эти формы как тезаурус «подлинной» и «благородной» поэзии, плод «высокой культуры», при этом рассматривая исконные немецкие жанры как «простонародные» и «низкие», далекие от истинной культуры и не заслуживающие поэтому внимания серьезного исследователя.

Через семь лет после выхода поэтики Бухнера нюрнбергский поэт Иоганн Клай («Младший», 1616–1656), один из основателей «Пегницкого цветочного ордена», опубликовал свой «Панегирик немецкому стихосложению» („Lobrede der Teutschen Poeterey”, 1645). В этом сочинении, наряду с уже ожидаемым отсутствием любых упоминаний о приамеле, встречается, однако, один-единственный стихотворный пример, по форме близкий к приамельному катрену, хотя и без всяких авторских пояснений по этому поводу. Этот казус, впрочем, отнюдь не является «исключением, подтверждающим правило», поскольку даже не рассматривается автором энкомия как таковое:

В конце 1640-х – начале 1650-х гг. вышла поэтика Георга Филиппа Харсдёрффера (1607–1658) «Поэтическая воронка» („Poetischer Trichter“, 1647–1653), в трех частях. Писатель, поэт, основатель нюрнбергской поэтической школы и глава «Достохвального Пегницкого пастушеского и цветочного ордена», член «Плодоносящего общества», Харсдёрффер задумал свою поэтику как универсальный учебник стихосложения. Полное название его трактата звучит так: „Poetischer Trichter. Die deutsche Dicht= und Reim=kunst ohne Behuf der lateinischen Sprache in VI. Stunden einzugiessen“ («Поэтическая воронка [для того, чтобы] за шесть часов, без обращения к латинскому языку, залить [в читателя. – М. Н.] искусство немецкого стихосложения»). Ни в одной из трех весьма объемистых частей этого труда о приамеле нет упоминаний.

Еще один важный деятель немецкой литературы середины XVII века – поэт Филипп фон Цезен, или Цезен фон Фюрстенау (1619–1689), – был ученым-языковедом и главой гамбургского «Немецкомыслящего товарищества» („Deutschgesinnte Genossenschaft“), основанного им самим в 1643 г. и ставившего своей задачей очищение немецкого языка от иноязычных заимствований. Страстный энтузиаст словотворчества, Цезен приобрел широкую известность как изобретатель многочисленных неологизмов, далеко не всегда удачных и нередко вызывавших смех у его современников, которые за самоотверженные труды Цезена на языковой ниве удостоили его звания «Дон‑Кихота немецкого языка» [142, с. 229]. Подобно этому, и в его поэтике «Верхненемецкий Геликон» („Hochdeutscher Helicon“, 1649) встречаются наименования, данные Цезеном различным поэтическим формам: сонету – «звонорим» („Kling=gedicht“), эпиграмме – «мыслестих» („Sin=gedicht“), «пиндаровой» оде – «звонопеснь» („Kling=lied“), и т. д. [143, Bl. S–Siiij].

Вероятно, при известной антипатии Цезена к заимствованным жанровым наименованиям, термина «приамель» и не могло быть на страницах его трактата, – скорее уж можно было бы ожидать, что в нем будет упомянуто о «стиховведениях» („Einleitungs=reime“) и «стихозаключениях» („Schluß=reime“). Однако ни то, ни другое наименование в поэтике не встречается: может быть, по той причине, что Цезен не был их создателем, – но, вероятнее всего, потому, что автор ничего не знал о приамеле, а иначе едва ли бы он обошел вниманием столь колоритные и притом исконно немецкие словоформы. В предметном указателе в самом начале его «Геликона», в котором перечислены иноязычные термины, для которых Цезен изобрел немецкие эквиваленты („Anzeiger der fremden wörter/ so hierinnen sich verdeutscht befinden“), термин «приамель» также не упоминается.

Выдающийся немецкий ученый-языковед и поэт эпохи барокко Юстус Георг Шоттелиус, или Шоттель (1612–1676), доктор «обоих прав» университета Хельмштедта, член «Плодоносящего общества» и «Пегницкого цветочного ордена», издал в 1656 г. свой учебник стихосложения под названием «Искусство слагать стихи или рифмовать по-немецки» („Teutsche Vers= oder Reim=Kunst“). В «Предметном указателе, или кратком реестре содержания» („Index rerum. Oder kurtzer Jnhalts Register“) его поэтики, среди перечисленных автором 160 наименований родов и видов поэзии, которые Шоттель разбирает и объясняет, название «приамель» отсутствует. Единственным из всего списка, в какой-то мере близким к нему по смыслу, термином „Vornlauff“, который можно было бы перевести как «прежде/вначале идущие [стихи?]», Шоттель обозначает… акростих! [144, S. 230–232].

Следующий немецкий барочный „magister poetarum“, – Зигмунд фон Биркен (Бетулиус, 1626–1681), – был, как и Шоттель, членом «Плодоносящего общества», а также «Пегницкого ордена», и также был одним из двух поэтов XVII столетия, которые имели статус «независимого литератора» (вместе с Филиппом фон Цезеном). Биркен выпустил трактат «Немецкое поэтическое искусство, или краткое введение в немецкую поэзию» („Teutsche Rede- bind- und Dicht-Kunst/ oder Kurze Anweisung zur Teutschen Poesy“, 1679), который он подписал не своим настоящим именем, а псевдонимом «Выросший» („Der Erwachsene“), присвоенным ему в Плодоносящем обществе. В «Предметном указателе» („Jnhalts-Register“) в начале его труда приамель не упоминается; и, хотя в главах X и XI своего трактата, посвященных различным родам и видам поэзии, Биркен перелагает на немецкий целый ряд наименований классических жанров, – „Hochzeit-Gedichte“ (эпиталамы), „Leich-Gedichte“ (эпикедии), „Ehre-Gedichte“ (панегирики), „Feld-Gedichte“ (эклоги), „Hirten-Gedichte“ (пасторали), „Straff-Gedichte“ (сатиры), и т. д., – но о „Schluß-Gedichte“ (приамелях) и там нет ни слова [145, S. 203–314]. На с. 196 сочинения Биркена есть пример в виде одной из строф длинного духовного стихотворения, в которой можно при желании обнаружить некоторые признаки приамельной формы, – и это почти единственный случай на всю поэтику, притом никак не отмеченный в тексте последней:

Известный полигистор-энциклопедист и историк литературы Даниэль Георг Морхоф (1639–1691), прозванный «отцом немецкого литературоведения», опубликовал в 1682 г. трактат под названием «Учение о немецком языке и поэзии» („Unterricht von der Teutschen Sprache und Poesie“). В этом труде, представляющем собой первый немецкий опыт систематического обозрения всей европейской словесности, Морхоф описывает историю немецкой литературы от времен Тацита и до конца XVII века, упоминая целый ряд имен и понятий, уже встречавшихся в настоящем обзоре: Фрейданка, поэтов «Манесского сборника», Гуго фон Тримберга с его «Скакуном», «Хинриха фон Фрауэнлоба», мейстерзингеров в Нюрнберге, Ганса Сакса и др. Между прочим, он сообщает в своем трактате целый ряд интересных сведений – к примеру, о верхненемецком поэте Канцлере (XIII в.), настоящее имя которого неизвестно, он говорит, что тот был «канцлером императора [Священной Римской империи. – М. Н.]» [146, S. 302].

В главах XI «О поэтических родах» („Von den Generibus Carminum“) и XII «О различных видах рифмовки» („Von den unterschiedenen Arten der Reimschlusse“) своей поэтики автор рассматривает целый ряд классицистских поэтических жанров – сонет, оду, эклогу, героическую песнь („Helden=Gedicht“), мадригал, эпиграмму, анаграмму, рондо („Ringel=Reime“), эпитафию, элегию, эмблему, секстину, октаву, акростих, эхостих и даже цепной шпрух [Ibid., S. 561–588]. Понятие «приамель» в трактате Морхофа не встречается, – но, тем не менее, его «Учение» является единственной из всех поэтик той эпохи, в которой отдельное стихотворение в форме приамеля фигурирует в качестве пояснительного примера. Правда, стихотворение не немецкое, а голландское, но это роли не играет:

Автор поэтики называет это стихотворение, – вместе с несколькими другими, соседствующими с ним, неприамельными текстами, – „Epigrammata circumscripta“ («описательные эпиграммы». – лат.). Однако при этом он никак не выделяет процитированное произведение, не описывает его и не комментирует, словно не замечая его формальных особенностей и его отличия от других примеров в подборке. Одним словом, как уникальный поэтический феномен оно для него не существует, и термин «описательные эпиграммы» относится, судя по всему, только к содержательному характеру примера, но не к его форме. Впрочем, исходя из основного лексического значения латинского слова „circum-scrībĕre“ – «описывать круг» [26, с. 167], приведенный образец и в самом деле представляет собой по форме некую условную «окружность», так как мысль в нем отталкивается от одного тезиса (экспозиции) и возвращается к другому, который во многом аналогичен первому (резюме), что в поэтике приамеля соответствует схеме комбинированного типа „S¹: a, b, c...: S²“. Но, думается, едва ли Морхоф имел в виду нечто подобное.

По стопам Морхофа последовал Альбрехт Христиан Ротт (1651–1701), законоучитель и проповедник из Лейпцига, а также конректор гимназии в Галле, издавший в 1688 г. труд под названием «Полная немецкая поэзия» („Vollständige deutsche Poesie“). В этой небольшой поэтике, которую правильнее было бы называть хроникой, Ротт, подобно Морхофу, рассматривает немецкую поэзию от самых ранних времен. В разделе под названием «О втором или среднем периоде немецкого стихотворства» („Von der andern oder mitlern Zeit der deutschen Poeterey“), который у Ротта начинается со времени Карла Великого, он называет имена Вольфрама фон Эшенбаха („Wolfrom Eschelbach“) и других поэтов „Манесского кодекса» [147, Bl. b4–b5²], Гуго Тримбергского, Фрейданка, Себастьяна Бранта с его «Кораблем дураков», «Рейнеке-Лиса» и даже Ганса Сакса [Ibid., Bl. C–C2¹], – и заканчивает семнадцатым столетием, упоминая об Опице и поэтах Первой и Второй Силезских школ, Х. Вейзе и поэзии на рубеже XVII–XVIII веков. О нюрнбергских поэтах, которые жили и творили до Ганса Сакса, и о жанре приамеля в сочинении Ротта упоминаний нет.

В вышедшей в 1698 году, последней в XVII столетии, поэтике Иоганна Готлиба Мейстера (1665–1699), ректора гимназии св. Николая в Лейпциге, под названием «Непритязательные размышления о немецких эпиграммах, в ясных правилах и приятных образцах» („Unvorgreiffliche Gedancken von teutschen Epigrammatibus, Jn deutlichen Regeln und annehmlichen Exempeln“), очень много латинских слов, – таких, как „fontes acuminum“, „invention der argutiarum“, „figuras dictiones“, „prædicamentum relationis“ и т. д.; нет лишь того единственного слова, ради которого пишется настоящая работа. И хотя Мейстер, в отличие от многих своих современников, знал творчество Логау и даже приводит в своем трактате образцы его эпиграмм, – но ни одна приамельная эпиграмма поэта, не говоря уже о собственно приамелях, в его книге не цитируется. Единственный образец неуказанного происхождения, без имени автора, содержащий некоторое количество параллелизмов с анафорой приамельного типа, помещен в приложении к поэтике, но и он у Мейстера – всего лишь рядовая эпиграмма с пропущенным 10-м стихом (с рифмой на „kriege“) и непереводимой игрой в пуанте (schlingen/Schlingel):

Как уже сообщалось, «приамельные» образцы в виде эпиграмм или отдельных строф длинных стихотворений время от времени встречаются на страницах немецких поэтик того времени, – однако без малейшего осознания авторами их жанровой принадлежности и, соответственно, без подобающих по такому случаю комментариев в тексте. Один из примеров подобного рода – поэтика Иоганна Фридриха Ротмана «Веселый поэт» („Lustiger Poete“, 1711), в которой, естественно, о приамеле не сказано ни слова, но в которой нам, в числе прочего, встретилась квази-приамельная строфа из длинной «трохаической оды» с явными чертами приамельной структуры в виде анафор и параллелизмов:

Поэтика Ротмана принадлежит уже к XVIII веку. Одной из первых значительных работ в данной области, опубликованных в новом столетии, следует считать трактат «Основательное введение в немецкое искусство рифмы и поэзии» („Gründliche Anleitung zur Teutschen accuraten Reim= und Dicht=Kunst“, 1704) Магнуса Даниэля Омейса (1646–1708), профессора поэтики в Альтдорфском университете и члена «Пегницкого ордена» под псевдонимом «Дамон». Вслед за Морхофом и Роттом, Омейс начинает с обзора истории немецкой поэзии от римских времен и вплоть до современной эпохи. Уже в оглавлении он перечисляет как поэтические жанры, так и всевозможные роды и виды стихотворений, которые в своем сочинении он намерен рассмотреть. И действительно, в тексте поэтики Омейса анализируются эпиталамы, эпикедии, пасторали, панегирики («дифирамбы»), энкомии, энигмы, эмблемы, эпиграммы, стихотворения с анафорой, стихотворения в виде диалогов, стихотворения ad hoc, сатиры, оды обычные и «пиндаровские», сонеты, мадригалы, рондо, эхостихи, анаграммы и другие разновидности поэтических жанров и форм. Как и следовало ожидать, о приамелях Омейс не говорит нигде, – однако, как и его предшественники, он использует в своем труде наглядные примеры, и иногда среди них встречаются образцы вполне приамельного характера, наподобие нижеследующего:

Этот несомненный образец фольклорного приамеля, возможно, заимствованный автором из какой-нибудь антологии, фигурирует у него как пример «шестисложника» („Sechssyllbige“), – т. е. не как стихотворение, принадлежащее к определенному поэтическому жанру, а как всего лишь образец стихотворного размера (трехстопного хорея с женскими клаузулами). А поскольку во всем дальнейшем тексте поэтики нам не встретилось ничего подобного, то, очевидно, это – единичная удача и чистейшая случайность. Никаких дополнительных пояснений к этому примеру, как и следовало ожидать, в трактате Омейса нет.

Не задерживаясь на обзоре второстепенных поэтик первой половины XVIII века, – к примеру, таких, как сочинение Эберхарда Графе «Учебное руководство к немецкому искусству стихотворства» („Lehr=mässige Anweisung/ Zu der Teutschen Verß= und Ticht=Kunst“, 1702), в котором, кстати, тоже нет и намека на интересующий нас жанр [151], – хотелось бы перейти непосредственно к наиболее известному из всех «наставников в искусстве стихосложения» эпохи Просвещения – Иоганну Христофу Готшеду (1700–1766), писателю и деятелю культуры, критику, историку литературы и театра, теоретику немецкого языка и литературы. Готшед издал в 1730 году трактат под названием «Опыт критической поэтики для немцев» („Versuch einer Critischen Dichtkunst vor die Deutschen“), который он в дальнейшем не раз перерабатывал и переиздавал. Наиболее известным является издание 1751 года под названием «Опыт критического поэтического искусства, изъясненного на примерах из наших лучших стихотворцев» („Versuch einer Critischen Dichtkunst durchgehends mit den Exempeln unserer besten Dichter erläutert“).

Как и его предшественники, Готшед рассматривает на страницах своего трактата весь традиционный спектр классицистских поэтических жанров: оды, басни, героические песни, панегирики, сатиры, идиллии, пасторали, элегии, эпитафии, эпиграммы, мадригалы, сонеты, рондо, эмблемы и т. д. Излишне говорить, что название «приамель» на упомянутых страницах не встречается. Однако в одном из разделов первой части его труда, под названием «О фигурах в поэзии», где речь идет о риторических приемах, используемых в поэтическом произведении, автор помещает следующий текст: «§ 23. Ныне следует задержание (suspensio) как 18-я фигура, а именно – когда речь начинается издалека и продолжается достаточное время со многими обиняками, чтобы читатель или слушатель не тотчас узнал, чего желает поэт, но должен был бы ожидать конца, когда сам собой обнаружится выход из лабиринта» [152, S. 334]. И далее Готшед помещает стихотворный пример:

Как сообщает сам автор в «Указателе использованной литературы» („Erstes Register derer angeführten Bücher und vornehmsten Schriftsteller“), этот образец был взят из «стихотворений Гюнтера» [Ibid., S. (812)]. Имеется в виду Иоганн Христиан Гюнтер (1695–1723) – выдающийся немецкий поэт эпохи позднего барокко, член Второй Силезской школы, поэзия которого оказала сильное влияние на молодого Ломоносова [153, с. 9–10]. И действительно, перед нами – первая строфа эпиталамы Гюнтера «На бракосочетание Швайнихена и Зейдлиц 21 ноября 1713 г.» („Auf die Schweinichen und Seidlitzische Vermählung. 1713. den 21. November“) [154, S. 524–532], – свадебной оды из 25 строф, написанной поэтом в 1713 году в честь бракосочетания двух представителей нижнесилезского дворянства – Георга Вильгельма фон Швайнихена ауф Альт-Шёнау унд Мушлиц (1685–1754) и Хелены Элизабеты фон Зейдлиц унд Людвигсдорф ауф Тёпливода etc. (1689–1756) [155, S. 93].

Уникальность данного прецедента заключается в том, что он является единственным во всей ретроспективе немецкой литературной теории эпохи барокко и Просвещения случаем описания приамеля в научном тексте. Ибо вышеприведенный комментарий автора поэтики, поясняющий сущность его «риторической фигуры», – «когда речь начинается издалека и продолжается достаточное время со многими обиняками, чтобы читатель или слушатель не тотчас узнал, чего желает поэт, но должен был бы ожидать конца», – это, без сомнения, описание приамельного характера текста, в данном случае – строфы из оды Гюнтера. В самом деле, в процитированном стихотворном фрагменте девять стихов из десяти представляют собой отчетливую перечислительную парадигму, а десятый – резюме. Таким образом, под риторической фигурой «задержания» на самом деле скрывается формальная схема приамеля, – в то время как наименование „suspensio“ (от лат. „susреndere“: «держать въ недоумѣнiи, въ неизвѣстности») [26, с. 829], которое Готшед присвоил этому теоретическому казусу, лишний раз доказывает, что о самом приамеле ему ничего не было известно.

Таким образом, хотя приамель в отдельных своих образцах и встречается иногда на страницах немецких поэтик XVII–XVIII вв., – однако эти образцы выступают в них под совершенно другими, далекими от сути этого феномена названиями и определениями, как то: „epigramma circumscripta“, „suspensio“ и т. д., – и при этом выполняют в ученом дискурсе принципиально иную функцию. Ни один из немецких ученых-стиховедов и поэтологов Нового времени не упоминает в своих работах о жанре приамеля, не употребляет этого термина и не описывает его формальной специфики. Единственный прецедент в поэтике Готшеда – лишь исключение, подтверждающее общее правило.

Следует также отметить, что термин «приамель» не только полностью выпал из литературоведения того времени, но и вообще исчез из немецкого языка. По свидетельству Уля, это слово тщетно было бы искать на страницах таких известных ученых трактатов XVII века по языкознанию, как «Детальное исследование главного немецкого языка» („Ausführliche Arbeit von der Teutschen Haubt Sprache“, 1663) Шоттеля и «Родословное древо немецкого языка и его произрастание, или сокровище немецкой речи» („Der teutschen Sprache Stammbaum und Fortwachs oder teutscher Sprachschatz“, 1691) Каспара фон Штилера (1632–1707), члена Плодоносящего общества под псевдонимом «Поздний» („Der Spate“) [14, S. 24]. В свою очередь, и немецким грамматистам XVI–XVIII вв. этот термин был также совершенно неизвестен. В доказательство Уль приводит сочинение одного из «важнейших» специалистов в этой области – лейпцигского гуманиста и филолога магистра Иоганнеса Клая Старшего (1535–1592) «Грамматика немецкого языка» („Grammatica germanicæ lingvæ“, 1578), в котором это понятие отсутствует [Ibid., S. 23]. Уль имеет в виду, в данном случае, главу из грамматики Клая под названием «О форме старинных песней у немцев» („De ratione carminum veteri apud Germanos“), в которой и вправду ни слова о приамелях нет, как, собственно, нет и места для них [156, р. 255–266]. А между тем, это даже странно: ведь и языковеды, и, тем более, грамматики так любят латынь и латинские термины, – однако о термине „praeambulum“ они ничего не знают и нигде ни слова не говорят!

Исследователь продолжает далее: «... и также большие собрания пословиц XVI и XVII столетий, от Иоганна Агриколы до Кр. Лемана, подобным же образом ничего не знают о приамеле, не знают этого названия, не говоря уже о самом предмете» [14, S. 24]. Действительно, в антологии Кристофа Лемана «Третья часть флорилегия, или Продолжение обновленного политического цветника» („Dritter Theil Florilegii politici aucti. Das ist Ernewerten Politischen Blumen=Garten Continuatio“, 1662), являющейся дальнейшей версией его же «Политического цветника» 1630 года, имеется глава под названием „Zierliche Teutsche Schlußreden vnnd Apophthegmata“, что в данном случае следует перевести как «Изысканные немецкие анекдоты и апофтегмы» [157, S. 494–502]. И хотя термин „Schlußrede“, как упоминалось выше, обозначал в то время именно приамели и приамельные эпиграммы, – однако данная глава лемановского «Флорилегия» содержит вовсе не стихотворения, но исключительно анекдоты и апофтегмы в прозе. Одним словом: «приамель, как таковой, в XVI, XVII и XVIII вв. неизвестен» [14, S. 25].

Возможно, этому есть вполне рациональное объяснение: теоретики немецкой литературы XVII–XVIII вв. не проявляли интереса к приамелю и не упоминали о нем в своих трактатах, скорее всего, не потому, что не видели своеобразия этой стихотворной формы, а потому, что она не вписывалась в реестр литературных жанров становящегося классицизма, будучи маргинальным явлением в немецкой словесности, анахронизмом, восходящим к тому ее периоду, у которого деятели зарождающейся новой литературы вряд ли надеялись чему-нибудь поучиться. Притом жанровая специфика приамеля явно отсылала его к тем поэтическим артефактам, которые не могли считаться жанрами серьезной литературы, поскольку принадлежали к разнообразным простонародным родам сатирической, юмористической и даже детской поэзии, – таким, как родственная приамелю загадка („Rätsel“), «печеночный стих» („Leberreim“), «завиральный стих» („Lügengedicht“), колядка („Klopfan“), «траугемундова песнь» („Traugemundeslied“, „Dolmetscherlied“) и т. д. В силу этого, продолжая выступать в качестве своего рода субжанрового феномена в немецкой эпиграмматике, приамель не имел и не мог иметь в классицистском контексте статуса самобытного литературного явления.

По этой или по другой причине, но «неотесанный» простонародный приамель, реликт ушедших времен, канул в небытие и обречен был храниться под спудом в забытых фолиантах, пылящихся на полках хранилищ почтенных немецких библиотек, где ему предстояло пробыть в безвестности вплоть до последней четверти XVIII века. И все же эта его анонимность, на фоне многокрасочной палитры поэтических жанров и форм того времени, так и осталась по-своему загадочной и необъясненной.
 

3. Воскрешение приамеля в XVIII столетии.

В эпоху Просвещения в немецкой культуре возникло веяние, воскресившее в новом обличье давно забытый средневековый жанр кводлибета – «родного брата» приамеля. Строго говоря, «кводлибетом» в ту эпоху именовалось не поэтическое, а музыкальное произведение – смесь различных мотивов наподобие попурри или пьеса шуточного содержания. В литературе того времени «кводлибетами» назывались также длинные шуточные перечисления в поэтической форме различных явлений, предметов и их свойств («кводлибеты-каталоги»), – иначе говоря, типичные образцы так называемой „Katalogpoesie“. Главными авторами стихотворных кводлибетов того времени были поэты Менантес (Кристиан Фридрих Хунольд, 1680–1721), Филандер фон дер Линде (Иоганн Буркхард Менке, 1674–1732), Амарантес (Готлиб Зигмунт Корвинус, 1677–1746) и Пикандер (Кристиан Фридрих Хенрици, 1700–1764).

По словам Уля, кводлибеты этих четырех авторов были обильно перемешаны с приамелями, причем прежде Менантеса подобных произведений в немецкой литературе ему обнаружить не удалось. Трактуя о кводлибетах XVIII столетия на более нежели семидесяти страницах своего труда со многими примерами, Уль недвусмысленно говорит о «близком родстве между кводлибетом и приамелем» [14, S. 441] и приводит длинные образцы, в которых и в самом деле встречаются отдельные приамелевидные пассажи, вмонтированные в текст. В частности, он цитирует стихотворение Хунольда-Менантеса, так и называющееся „Quodlibet“ („Du dumme Welt…“), в котором некоторое сходство с приамелем представляют стихи 86–92:

Но, хотя сами по себе стихотворные кводлибеты века Просвещения и обнаруживали некоторое, так сказать, «приамелеподобие» в отдельных своих частях, однако приамелями в подлинном смысле этого термина они все же не являлись, и вышеприведенное утверждение Уля по поводу «близкого родства» обоих жанров не находит фактического подтверждения. По мнению Ойлинга, «критерием кводлибета является принципиальное отсутствие логической структуры („logische Aufbau“)… и это коренным образом отличает его от классического приамеля» [12, S. 34]. Да и вообще о том, чтобы называть эти произведения или какие-либо части их «приамелями», речь в то время даже не шла, ибо и самого этого термина, как и связанного с ним понятия, в первой половине XVIII в. все еще как бы «не существовало».

«Инкогнито» приамеля в немецкой литературе, как уже говорилось выше, продолжалось вплоть до последней четверти XVIII века. Конец ему был положен Лессингом, которому вновь выпала почетная участь быть «первооткрывателем» в немецкой литературе. Двадцатью годами ранее, в 1759 г., он, вместе с берлинским придворным поэтом Карлом Вильгельмом Рамлером (1725–1798), «открыл» для немецких читателей считавшиеся к тому времени «забытыми» эпиграммы Фридриха фон Логау. И вот теперь он снова открыл, – но уже на самом деле, – полностью забытый к его времени пласт архаической немецкой поэзии вкупе с ее жанровым наименованием.

Не кто иной, как Лессинг, подвизавшийся в последние годы своей жизни в должности куратора придворной библиотеки герцога Карла I Брауншвейг-Вольфенбюттельского (1713–1780), – той, которая ныне широко известна как «Библиотека герцога Августа» („Herzog August Bibliothek Wolfenbüttel“, или „HAB“), – обнаружил в ее книгохранилище три рукописных сборника средневековых приамелей и возымел намерение их опубликовать. В январе 1779 г. он писал своему другу – писателю, поэту, критику, переводчику и одному из главных деятелей немецкого Просвещения второй половины XVIII века, Иоганну Готфриду фон Гердеру (1744–1803):

«…Я желаю издать не немецкие народные песни, но немецкие народные стихотворения <…> Чтобы воздать честь поэтическому гению наших предков, следовало бы избрать скорее повествовательный и догматический, нежели лирический жанр. В том жанре, что составлен из первых двух, я бы взял на себя смелость предложить такое собрание басен и баек (Erzählungen), какого вы не найдете ни у одного народа Европы в столь давнее время. И, равным образом, то, что я хотел бы опубликовать под именем немецкой народной поэзии, не есть ни байки, ни басни, – но частью приамели, частью фигурные стихи (Bilderreime). – Приамели, которых даже имя сегодня едва ли известно, были в XIII и XIV столетиях жанром короткого стихотворения, которое я охотно назвал бы исконной немецкой эпиграммой; все они моральны по содержанию, хотя и не все пристойны по выражению. В библиотеке имеются представительные собрания этих стихотворений, составленные более нежели одним автором…» [159, S. 521].

Однако из-за смерти Лессинга в феврале 1781 года задуманная публикация не состоялась. Тем не менее, в вышедшем в том же году пятом выпуске издания еще одного друга Лессинга, историка немецкой литературы и профессора „Collegium Carolinum“ в Брауншвейге Иоганна Иоахима Эшенбурга (1743–1820) «К истории и литературе: Из сокровищ герцогской библиотеки в Вольфенбюттеле» („Zur Geschichte und Litteratur: Aus den Schätzen der Herzoglichen Bibliothek zu Wolfenbüttel. Fünfter Beytrag von Gotthold Ephraim Lessing und Johann Joachim Eschenburg“, 1781), под заглавием, которое дал сам Лессинг, – «Старонемецкая шутка и премудрость» („Altdeutscher Witz und Verstand“), – было напечатано 42 приамеля из «Вольфенбюттельского манускрипта 2.4 Aug. 2^o» [6, S. 183–222]. Подборка предварялась обширным вступлением издателя, в котором, вероятно, впервые после XVI столетия было упомянуто наименование «приамель» с примечанием: «Это слово я нахожу в заглавиях старинных поэтических и музыкальных произведений очень часто, но нигде не дается объяснения его собственного значения и происхождения. Не образовано ли оно, – что весьма вероятно, – из латинского præambulum?» [Ibid., S. 188].

Вслед за Эшенбургом и Гердер опубликовал в августовском выпуске за 1782 г. «Германского Меркурия», – литературно-художественного журнала, издаваемого известным писателем и поэтом Кристофом Мартином Виландом (1733–1813), – фрагмент письма Лессинга с девятью образцами старинных приамелей [160, S. 169–179]. По поводу последних Гердер заметил, что он, вслед за Лессингом, готов с полным основанием причислить их к эпиграммам, поскольку они – такие же короткие стихотворения с двухчастным внутренним строением, где первая часть есть «ожидание», а вторая – «разъяснение» („Priamel ist also ein kurzes Gedicht mit Erwartung und Aufschluß“), – с той лишь разницей, что в «немецких эпиграммах» („beim Teutschen Sinngedicht“), по его словам, «ожидание несколько длинно и… на немецкий склад и лад, несколько назидательно. По большей части оно состоит из кратких, закругленных, выразительных сентенций, известных нам из „Скакуна“, Фрейданка и некоторых других собраний наставительных шпрухов» [Ibid., S. 174]. Попутно Гердер попытался прояснить и вопрос касательно наименования новооткрытого жанра: «Он (приамель. – М. Н.) в самом деле сперва долго преамбулирует, а затем следует краткое заключение или разъяснение» („Es wird nämlich erst lange praeambulirt, und denn folgt der kurze Schluß oder Aufschluß“) [Ibid., S. 173].

Затем последовала серия публикаций целого ряда образцов новооткрытого поэтического жанра в различных немецких источниках конца XVIII – первой четверти XIX вв. Так, Эшенбург напечатал в 1792 г. во втором томе журнала «Брагур» („Bragur. Ein Literarisches Magazin der Teutschen und Nordischen Vorzeit“), издаваемого членом-корреспондентом Берлинской академии наук, основоположником немецкой нордистики Фридрихом Давидом Гретером (1768–1830), новую подборку из семи стихотворений (с нумерацией „a–g“) под заголовком «Еще несколько приамелей из пятнадцатого столетия» [161, S. 332–338].

Через три года после этой публикации и спустя без малого полтора десятка лет после смерти Лессинга филолог и писатель Георг Густав Фюллеборн (1769–1803), ознакомившись с материалами предполагавшейся публикации, найденными в бумагах покойного, напечатал в 1795 г. в издании его брата Карла Готхельфа Лессинга (1740–1812) «Жизнь Готхольда Эфраима Лессинга, вкупе с прочим его литературным наследием» („Gotthold Ephraim Lessings Leben, nebst seinem noch übrigen litterarischen Nachlasse“, 1795), в разделе «Литературное наследие Г. Э. Лессинга», восемь прежде не публиковавшихся приамелей под тем же заглавием „Altdeutscher Witz und Verstand“ [162, S. 220–223].

Четырьмя годами позже Эшенбург выпустил издание «Памятники старонемецкого поэтического искусства» („Denkmäler altdeutscher Dichtkunst“), в котором, в разделе «Приамели», поместил 72 образца рассматриваемого жанра [19, S. 385–432]. Новая публикация отчасти перекликалась с его первой подборкой приамелей 1781 года. Во вступительной статье, представляющей собой переработанный и почти вдвое сокращенный вариант его собственного предисловия к первой публикации, Эшенбург подвел итог теоретическим изысканиям Лессинга и других своих коллег, сформулировав свое собственное теоретическое определение жанра приамеля:

«Наименование „приамель“ есть, безусловно, не что иное, как искаженное латинское слово „praeambulum“, из которого в конце концов образовалось слово „Präambel“… Особенность этих коротких стихотворений заключается именно в том, что множеству субъектов, или множеству предшествующих предложений, которых, одно за другим, выведен целый ряд, придается в завершение один-единственный обобщающий предикат или относящееся равно ко всему длинному законченному перечню деталей дополнение, в котором выявлено или подобие, или несовместимость каждого отдельного субъекта и предшествующих предложений, и часто даже определена их равная ценность либо малоценность» [Ibid., S. 390].

В начале следующего столетия подборку из 15 приамелей опубликовал в своем критическом издании «Сообщения из истории старонемецкого языка и поэтического искусства» („Beiträge zur Geschichte Altteutscher Sprache und Dichtkunst“, 1811) известный немецкий античник и гебраист, ректор университета г. Штутгарта и прелат католической церкви [Карл Кристиан] Фердинанд Векерлин (1764–1836) [9, S. 55–66]. В 1812 г. в капитальном труде Фридриха Генриха фон дер Гагена и Иоганна Густава Бюшинга «Литературные источники к истории немецкой поэзии с древнейших времен по шестнадцатое столетие», цитировавшемся в первом разделе настоящего обзора, было напечатано еще три приамеля XV века [22, S. 412–413].

В течение XIX в. имели место еще четыре публикации приамелей. Во-первых, в 1839 году вышеупомянутая публикация проф. Фюллеборна была повторно воспроизведена в XI томе издания Карла Лахмана «Собрание статей Готхольда Эфраима Лессинга» („Gotthold Ephraim Lessings sämmtliche Schriften“, 1839), но уже как материалы самого Лессинга [4, S. 666–668]. Далее следует сборник Адальберта фон Келлера «Старые добрые шванки» („Alte gute Schwänke“, 1847), включающий 54 приамеля с предисловием и примечаниями к текстам [17, S. 10–63]. Затем 12 приамелей с вводной статьей напечатал цитировавшийся выше историк Генрих Курц в I томе своей «Истории немецкой литературы» (1853) [15, S. 656–657]. И, наконец, необходимо упомянуть о наиболее значительной по объему за все время подборке приамелей в издании Карла Ойлинга «Сто еще не опубликованных приамелей пятнадцатого столетия» (1887), вышедшем в серии «Геттингенские сообщения по немецкой филологии» (Göttinger Beiträge zur deutschen Philologie), издаваемой филологом-германистом Морицем Гейне (1837–1906) и книготорговцем Вильгельмом Мюллером (1849–1928) [11, S. 44–97].

Перечисленные публикации явились отправным моментом новой эпохи в литературной судьбе приамеля: он был возвращен в число поэтических жанров, занял свое законное место в литературных энциклопедиях и также, – с полным на то правом, – в немецком студенческом фольклоре. К последнему принадлежит, в частности, следующий приамельный катрен из XIX века:

В приамельной традиции сочинялись в XIX столетии не только студенческие стихотворные шутки, но и серьезные поэтические произведения. Так, например, стихотворение немецкого пастора и позднеромантического поэта Юлиуса Штурма (1816–1896) «Не верь» („Traue nicht“) демонстрирует несомненные признаки приамеля аналитического типа:

В последние два столетия приамель в Германии продолжает жить в форме всевозможных стихотворных девизов, календарных житейских наставлений, летучих и альбомных листков со стихами, надписей на домах и различных зданиях, и т. д. [14, S. 441–515]. В качестве одной из традиционных форм немецкой народной поэзии приамель благополучно досуществовал до наших дней, как показывает следующий катрен из ХХ столетия:

По замечанию Карла Ойлинга, оба поэтических жанра, – классический приамель и приамельный катрен, – «…вплоть до сегодняшнего дня, как никакие другие, являются основными характерными формами народной стихотворной импровизации» [12, S. 204–205]. Как, в свою очередь, считает Фредерик-Гийом Бергман, «приамель является одновременно формой нравственного образования по существу, – и методом образования, а также мнемотехническим средством, по форме» („La Priamèle est à la fois une forme d’enseignement moral, pour le fond, et une méthode d’enseignement ainsi qu’un moyen mnémotechnique, pour la forme“) [42, p. 8].

Исследованные в настоящей работе формы бытования средневекового фольклорного жанра приамеля в немецкой словесности на протяжении восьми веков его существования вплоть до настоящего времени доказывают жизнестойкость и богатство возможностей этого уникального поэтического феномена, выявляющего внутреннее тождество разнородных явлений действительности.
 

ГЛАВА VI.

ПРИАМЕЛЬ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ФИЛОЛОГИИ

1. Проблема идентичности. Германисты, всемирники, индуисты.

Благодаря открытию Лессинга и последующим публикациям Гердера, Эшенбурга, Фюллеборна, Векерлина, Келлера, Ойлинга и других приамель оказался в поле зрения немецких и зарубежных филологов-германистов и сделался объектом пристального научного изучения. Начало этому положил Вильгельм Гримм своим предисловием к изданию поэзии Фрейданка (1834), в котором знаменитый германист и лексикограф посвятил приамелю отдельный раздел. Со временем новый поэтический жанр породил целую библиотеку специальных исследований, в которых этот поэтический феномен подвергся тщательному анализу в обоих своих аспектах – формальном и содержательном. За полтора столетия, протекшие со времени выхода в свет первой самостоятельной теоретической работы о приамеле, – упоминавшегося выше трактата Ф. -Г. Бергмана 1868 года, – о нем было издано более полутора десятков критических трудов – капитальных монографий, отдельных статей и т. д.

В западноевропейских исследованиях XIX–XX вв., посвященных приамелю, прослеживаются два кардинально различных типа восприятия данного культурного явления, которые отражают взгляды двух фундаментально разнящихся между собой литературоведческих школ. Первая, – собственно «германская» или «немецкая» школа, – полагает в качестве хронотопа приамеля исключительно немецкий средневековый ареал, в то время как вторая, – «всемирная», – считает приамель всеобщим достоянием мировой литературы.

«Германисты», или «немецкая» школа приамелеведения, стоят всецело на национальной почве. Так, Курц в «Истории немецкой литературы» (1853) называет приамель «собственной формой дидактического шпруха» [15, S. 656]. Шерер в «Немецких опытах» (1870) утверждает, что «приамель как поэтический жанр есть достояние германской поэзии» [16, S. 64]. Вакернагель в своей классической работе «Поэтика, риторика и стилистика» (1873) говорит о приамеле как об «исконном роде дидактической эпиграммы» („einer eigenthümlichen Art von didactischem Epigramm“) [32, S. 161]. Уль, хотя и является сторонником «всемирной» идентичности приамеля, в своем трактате «Немецкий приамель, его происхождение и развитие» (1897) называет его «исконной» („ursprünglich“) и «старонемецкой» формой [14, S. 118]. Ойлинг в монографии «Приамель до Ганса Розенплюта» (1905), как уже говорилось, именует его «жанром самобытной эпиграмматической импровизации» [12, S. 15]. Наконец, уже наш современник проф. Дитце понимает под приамелем «род исконно народных гномических стихотворений» и называет его «специфически национальной, в других литературах не встречающейся формой» [38, S. 274].

Аналогичное мнение можно встретить у составителей словарей и терминологических справочников: так, в «Немецком словаре» братьев Гримм приамель назван «исконной формой наставительной поэзии» [2, Sp. 2113]. В «Метцлеровом литературном лексиконе» определенно сказано: «Приамель… есть форма, существующая только в немецком языковом ареале» [5, S. 363]. Подобно этому, в статье «Приамель» в «Словаре литературной терминологии» д-ра Геро фон Вильперта данный взгляд сформулирован столь же однозначно: «Собственно немецкая, не встречающаяся в других странах форма» [18, S. 709]. Слово «собственная» (нем. „eigenthümliche“) в приведенных дефинициях следует понимать в смысле «своя собственная», «национальная», «присущая только немецкой словесности».

В противоположность суждениям вышеназванных теоретиков, проф. Герхард Айс, представитель принципиально иного направления в приамелеведении, в своих «Кратких заметках по поводу старонемецкой светской поэзии» („Kleine Schriften zur altdeutschen weltlichen Dichtung“, 1979) сообщает: «Приамель – это форма, для которой только у нас, немцев, имеется собственное имя… но всего лишь имя, а самый предмет не принадлежит исключительно столь позднему времени и столь узкому пространству, как то, которое обозначается понятием „старонемецкий“» [79, S. 359]. Сторонники этого воззрения понимают под словом «приамель» не поэтический жанр, а стилистическую фигуру, которая встречается в литературе и фольклоре не одного лишь немецкого, но и других народов мира, и не только в Средние века, но и в древности.

Прежде всего, Фредерик-Гийом Бергман в своем исследовании, которое так и называется, – «Приамель в различных литературах древности и современности» (1868), – отмечает наличие образцов данного жанра у «индийцев, евреев, кельтов, норманнов, германцев, британцев, италиков, галлов», а также у арабов, греков и в новых европейских литературах. Согласно выстроенной автором спекулятивной парадигме, приамель изобрели индийцы и передали его в Тибет и Китай, затем халдеи заимствовали в Индии этот жанр и передали евреям, после чего эти последние, через посредство Библии, сообщили его немцам, – а уже от немцев приамель попал в другие страны Западной Европы – Италию, Францию, Данию, Исландию и т. д. [42, p. 8, 16, 25–27, 32–34].

В свою очередь, последователь Бергмана д-р Вильгельм Уль в своем всеобъемлющем труде «Немецкий приамель, его происхождение и развитие» (1897) называет, в качестве якобы «традиционных ареалов» бытования приамеля, Ассирию, Египет, Персию, Иудею, Вавилон, Грецию, Рим, Сирию, Армению, Аравию, Эфиопию, Индию, Китай, Японию, Турцию, Венгрию, Болгарию, Литву и Россию (!), а также страны и регионы романских языков – Италию, Францию, Прованс, Испанию, Португалию и с ними Англию [14, S. 120–206], – а в собственно германской литературной традиции регистрирует его ранние образцы в тексте так называемой «Сэмундовой», или Песенной Эдды [Ibid., S. 209–221].

Как частный случай «всемирного» направления приамелеведения, в немецкой филологии бытует мнение о «древнееврейском» происхождении приамеля, а именно – о том, что эта стихотворная форма будто бы восходит к пресловутой «библейской поэзии». У истоков этой гипотезы стоит Гердер, который в V томе своих «Разрозненных листков» („Zerstreute Blätter“, 1793) высказал следующую мысль: «Зачатки приамелей есть уже в Притчах Соломона и у Сираха, откуда, судя по всему, и была заимствована их форма» („Jn den Sprüchen Salomons und im Sirach ist schon der Keim zu Priameln da, woher ihre Form auch genommen scheinet“) [164, S. 240–241]. Немецкий историк культуры, без сомнения, имел здесь в виду так называемые «числовые притчи» – особый род гном, представляющий собой двухчастное построение из экспозиции и ряда последующих деталей, призванных раскрыть заключенную в «притче» дидактическую мысль. Как правило, в экспозиции такой «притчи» упоминается некое числительное, объясняемое в дальнейших элементах изречения, количественно соответствующих числу, заявленному в экспозиции, например: «Вот шесть, что ненавидит Господь, даже семь, что мерзость душе Его: глаза гордые, язык лживый и руки, проливающие кровь невинную, сердце, кующее злые замыслы, ноги, быстро бегущие к злодейству, лжесвидетель, наговаривающий ложь и сеющий раздор между братьями» (Притч. 6, 16–19).

Большинство подобных «притч» содержится в двух указанных Гердером библейских источниках – Книге Притчей Соломоновых (6, 16–19; 30, 15–31) и Книге Премудрости Иисуса, Сына Сирахова (гл. 23–26, 50). Поскольку в структурном отношении все они состоят из экспозиции и следующей за ней перечислительной парадигмы, в этой риторической форме и в самом деле возможно усмотреть некоторую аналогию с немецкими приамелями аналитического типа. Однако приамель есть плод другой духовной формации, не имеющий ни малейшего отношения к библейской религиозной дидактике; и, кроме того, приамель – это стихотворный жанр, принадлежащий к принципиально иной поэтической традиции, произведения которой обладают рифмой, метром и прочими атрибутами европейской литературы, отсутствующими в древнееврейских религиозных памятниках. В силу этого предположение, что, будто бы, одна из излюбленных форм немецкой народной поэзии обязана своим существованием примитивному перечислению в еврейской прозаической гноме, представляется абсолютно необоснованным, поскольку базируется на чисто внешнем подобии двух явлений, проистекающих из совершенно разных источников.

Из современных представителей «всемирного» направления в приамелистике нужно назвать английского филолога-классика, оксфордского профессора Мартина [Личфилда] Уэста (1937–2015). Д-р Уэст издал в 2007 году монографию под названием «Индоевропейская поэзия и миф» („Indo-European Poetry and Myth“), в которой полторы страницы (из более чем полутысячи) уделил исследуемому здесь жанру. На этих страницах профессор упоминает, в качестве авторов и источников «приамелей» в мировой литературе, древнегреческого мудреца и поэта Солона (640/635 – ок. 559 до н. э.), Гомера (‎IX–VIII вв. до н. э.), древнегреческого поэта Пиндара (522/518–448/438 до н. э.), индоарийскую Ригведу (XVIII–XII вв. до н. э.), санскритский эпос «Рамаяну» (IV в. до н. э.), древнескандинавскую «Старшую Эдду» («Речи Высокого», или „Hâvamâl“) и т. д. В заключение д-р Уэст объявляет приамель «индоевропейской [стилевой] фигурой» [165, р. 116–117].

Нетрудно заметить, что настойчивые попытки западных исследователей перебросить мостик между немецким средневековым фольклорным жанром и мировой литературой предпринимаются уже на протяжении довольно долгого времени, и при этом не последнюю роль в их изысканиях играет индийская словесность. Упоминание проф. Уэстом «Рамаяны» и Ригведы отнюдь не случайно, но находится в общем контексте исследований немецких приамелеведов XIX столетия, главным предметом которых являлись памятники санскритской философско-дидактической поэзии VII–XII вв. Наиболее известными собраниями этого рода считаются антология стихотворных и прозаических басен и притч на санскрите «Хитопадеша, или полезные наставления» (XII в.), авторство которой приписывается некоему пандиту (мудрецу) Нараяне, а также знаменитый сборник «Шатакатраям» (санскр. «Триста строф») классика древнеиндийской литературы VII века, грамматика и поэта Бхартрихари (570–651/652).

«Первооткрывателем» санскритской поэзии для европейцев был голландский миссионер-кальвинист Абрахам Рогер (1609–1649), живший в Индии в 1630–1647 гг. Его сочинение «Открытая дверь к скрытому язычеству, или подлинное описание жизни и обычаев, а равно и религии и поклонения брахманов на Коромандельском берегу и в сопредельных землях» („De Open-Deure tot het verborgen Heydendom ofte Waerachtigh vertoogh van het leven ende zeden, mitsgaders de Religie ende Gotsdienst der Bramines op de Cust Chormandel ende der landen daar ontrent“) вышло в Лейдене в 1651 г. Рогер первым из европейцев перевел и опубликовал, в виде прибавления к своей книге, санскритские строфы Бхартрихари под названием «Сто афоризмов язычника Бхартрихари, знаменитого среди брахманов Коромандельского берега» („Hondert Spreucken van den Heydenschen BARTHROVHERRI, onder de Bramines op de Cust Chormandel befaemt“). Данное прибавление содержало сведения о жизни Бхартрихари („Leven van Barthrouherri“), сто изречений под заглавием «О пути на небо» („Van den wegh na den hemel“) и еще сто – под заглавием «О премудром странствии среди людей» („Van den redelijcken ommegangh onder de Menschen“) [166, S. 217–251].

Книга Рогера в том же XVII в. была переведена на ряд европейских языков, и прежде всего – на французский и немецкий; немецкое издание в переводе Кристофа Арнольда, под тем же заглавием, что и у голландского путешественника, – «Открытая дверь к скрытому язычеству» („Abraham Rogers Offne Thür zu dem verborgenen Heydenthum“), – вышло в Нюрнберге в 1663 г. [167, S. 2–3]. Однако каких-либо явных последствий для немецкой словесности того времени это издание не имело.

Все переложения строф древнеиндийского поэта были выполнены Рогером в прозе. Арнольд переложил на немецкий также все двести речений автора «Шатакатраям», и тоже прозой [168, S. 459–536]. Ниже приведены для сравнения две версии, – голландская и немецкая, – одного и того же изречения Бхартрихари из первой «сотни» его строф, именуемой в оригинале «Нитишатака», что означает «Сто строф о мудрости житейской», – той, которая у Рогера и затем у Арнольда названа «О премудром странствии среди людей» („Von dem vernünftigen Wandel unter den Menschen“). Третьим цитируется перевод той же строфы с санскритского оригинала, выполненный выдающимся советско-российским индологом и санскритологом И. Д. Серебряковым (1917–1998):

1. Абрахам Рогер:

„Een verstandigh Man kan door sijn verstant Olie uyt het Zant trecken; ende uyt den Wasem die men op’t Velt siet, alsmen tegen de Sonne op siet, middel beschaffen, om den dorst te lessen; van de Hasen kan hy Hoorenen halen: doch’t is onmoghelijck, een onverstandigh toornigh Mensch door eenighe verstandighe redenen te verghenoegen“ [166, S. 236].

2. Кристоф Арнольд:

„Ein verständiger Mann kan/ durch seinen Verstand/ Oel aus dem Sand hervor bringen; und aus dem Wasen auf dem Feld (so man gegen die Sonne übersich sieht) Mittel verschaffen/ den Durst zu leschen: Er kan von den Haasen Hörner bekommen: Hingegen aber ist es unmüglich/ einen unverständigen/ zornigen Menschen/ durch verständiges Zureden/ zufrieden zu stellen“ [168, S. 503].

3. Бхартрихари:

«Один так стиснет в руке песок, что из него польется масло, другой, измученный жаждой, ухитрится утолить ее водой из миража, третьему в странствиях дальних довелось поймать зайца за рога, но нет на свете того, кто смог бы убедить упрямого дурака» [169, с. 64].

В конце XVIII в. притчи Бхартрихари переводил Гердер – «пионер» немецкого востоковедения; отдельные его стихотворные переложения были опубликованы в поэтическом цикле «Мысли некоторых брахманов» („Gedanken einiger Brahmanen“), вошедшем в его «Флорилегий из [творений] стихотворцев утренних стран» („Blumenlese aus morgenländischen Dichtern“, 1807) [170, S. 167–182]. Когда Гердер в 1792 году создавал этот цикл, он давно уже знал о находке Лессингом манускриптов с средневековыми немецкими приамелями, – находке, явившейся на тот момент значительным литературным открытием в немецкой словесности. Минуло десять лет с тех пор, как и сам он опубликовал в «Германском Меркурии» письмо Лессинга с образцами новооткрытых приамелей. Вероятно, поэтому при переводе санскритских строф он сознательно придал некоторым своим переложениям сходство с приамелями, введя в них анафору, хотя и не всегда свойственную оригиналам, но и не противоречащую их жанровому характеру и содержанию:

В первой трети XIX века полный стихотворный перевод всего корпуса строф древнеиндийского поэта на немецкий осуществил д-р Петер фон Болен (1796–1840) – профессор восточных языков в Кёнигсбергском университете, известный индолог и ориенталист, основоположник немецкой санскритологии: два издания его переложений «Шатакатраям» под названием «Речения Бхартрихари» („Die Sprüche des Bhartriharis“) вышли, одно за другим, в Берлине в 1834 и в Гамбурге в 1835 гг.

Новые немецкие поэтические переводы с санскрита конца XVIII – начала XIX вв., в отличие от старых прозаических переложений Кристофа Арнольда, имели фатальное значение для приамелеведения, поскольку обратили на себя внимание исследователей данного жанра, и формальный характер санскритских строф был неизбежно отождествлен со структурой классического приамеля. Отсюда оба филолога, стоявшие у начала немецкой приамелистики, – сперва Бергман (1868) [42, р. 8], а вслед за ним и Венделер (1870) [39, р. 19], – прямо возводят этот жанр к «строфам» Бхартрихари; по этой же причине и такой авторитет, как проф. Вакернагель, в своей вышеупомянутой монографии, вышедшей в те же годы (1873), утверждает, что немцы «разделяют приамель с санскритской поэзией» [32, S. 161].

Причина подобной аберрации, как и в случае с библейскими «числовыми притчами», заключена в специфическом строении санскритских стихотворений, представляющих собой, – как в примере, приведенном выше, – небольшие произведения дидактического характера, содержащие перечисление независимых сентенций, различных предметов или их свойств, которое завершается итоговым наставлением-резюме. Данная структура санскритской строфы зримо выступает, например, в следующем образце из «Хитопадеши»: «Мужество в благополучии, красноречие в собрании, храбрость в сражении, любовь к славе и усердие в изучении священного писания – вот врожденные качества великих людей» [171, с. 24].

Что представляет собой санскритская строфа в аспекте поэтики? В древнеиндийской традиции эти строфы именуются «субхашита», т. е. «хорошо сказанное». По словам И. Д. Серебрякова – переводчика и комментатора «Шатакатраям», «термин „субхашита“ применяется обычно к коротким, художественно ярким произведениям объемом в две, четыре, шесть строк, редко – больше и практически объединяет малые жанры классической поэзии на санскрите… Наиболее популярна двухстрочная строфа, за которой вне зависимости от конкретного метра закрепилось название „шлока“» [172, с. 32–33]. По определению русского этнографа и лингвиста С. К. Булича (1859–1921), под этим именем «индийская метрика разумеет строфу-двустишие, каждый стих которой в свою очередь состоит из двух восьмисложных полустиший…» [173, с. 711]. Имеется в виду особого рода строфа, состоящая из 32 слогов, которой написан ряд древнеиндийских эпосов, – таких, как «Махабхарата», «Бхагавата-пурана» и др., – но которая способна образовывать и самостоятельные поэтические миниатюры.

Таким образом, «шлока» – это наименование коротких произведений в древнеиндийской поэзии, и этот термин условно приравнивается к европейской «строфе», в ряде случаев обозначая все вообще краткие стихотворные изречения. Большинство санскритских шлок, – и не одного только Бхартрихари, но и других индийских авторов, – традиционно имеют структуру, состоящую, подобно вышеприведенному образцу, из перечисления с заключением в различных вариациях, хотя это и не единственно возможная их структура. Данная стихотворная форма, по мнению целого ряда немецких литературоведов, не только аналогична приамелю, но и является его отдаленным во времени прототипом или даже первоисточником. Однако есть основания сомневаться в справедливости подобных суждений.

В отечественной традиции существуют как прозаические, так и стихотворные переложения поэзии Бхартрихари. Первые собраны в хрестоматийном издании «Шатакатраям» в переводе И. Д. Серебрякова (1979); вторые можно видеть в томе «Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии» (1977) из серии «Библиотека всемирной литературы», в котором они представлены в переложениях В. А. Потаповой (1910–1992), – по отзыву недавно умершего российского литературоведа Е. В. Витковского (1950–2020), одной из наиболее ревностных учениц С. Я. Маршака. Вот пример шлоки индийского поэта в ее переводе:

Единоначатие в первых семи стихах данного образца действительно имеет некоторое сходство с приамелем. Прозаический перевод той же строфы Серебрякова, – также с анафорой, – выглядит следующим образом: «Где-то приходится спать на земле, где-то – на роскошном ложе, где-то – довольствоваться кореньями, где-то – изысканной пищей, где-то – влачиться в лохмотьях, где-то – наряжаться в роскошные одежды; сильный духом стремится к цели, невзирая на то, в горе он или в несчастье» [169, с. 73]. Нетрудно заметить, что, при действительном наличии перечисления с заключением, интонация и пафос процитированного стихотворного переложения совершенно чужды немецкой приамельной традиции, избегающей всякой патетики, а равно и восторженных восхвалений. А вот пример еще одной строфы Бхартрихари – на этот раз в переводе д-ра Петера фон Болена:

Прозаический перевод этой шлоки следующий: «Отвращает от дурных дел, побуждает к добрым, хранит тайну, делает явными чужие добродетели, не покидает в беде, помогает вовремя – вот что добродетельные называют признаками настоящего друга» [169, с. 72]. Примечательно, что среди строф «Шатакатраям» встречаются изречения, и в самом деле близкие по своей тематике к отдельным образцам немецких приамелей, – к примеру, следующая строфа Бхартрихари перекликается по содержанию с теми приамелями, в которых обыгрывается уже знакомая нам тема бессмысленной и бесполезной работы: «Тот, кто хочет связать слона нежнейшими стеблями лотосов, нежными тычинками цветка ширкши просверлить алмаз, каплей меда лишить горечи морскую воду и придать ей сладость, подобен тем, кто настойчиво пытается унять глупцов сладостными гимнами» [Там же, с. 63–64]. Та же строфа – в переложении фон Болена:

С приведенной строфой перекликается близкий к ней по тематике немецкий сатирический приамель XV столетия, который восходит к комплексу «мастеровых стишков» („Handwerkersprüche“) стихотворцев нюрнбергской школы и, по мнению проф. Ханса-Юргена Кипе, вышел из-под пера Ганса Розенплюта [10, S. 403]:

Как легко убедиться, ни в санскритской шлоке, ни в переложении фон Болена нет и тени традиционно веселого и озорного тона процитированного нами верхненемецкого приамеля, – оба этих произведения, напротив, исключительно серьезны и наставительны, самой своей интонацией не допуская даже возможности каких бы то ни было параллелей между классической индийской – и немецкой «народной мудростью». И точно так же ни малейшего сходства с приамелями, кроме внешнего структурного соответствия, не наблюдается и в других вышеприведенных примерах санскритских дидактических строф, – напротив, этим произведениям свойствен принципиально иной, чисто индийский назидательно-моралистский дух, ни с какими образцами немецких приамелей не сопоставимый. И, тем не менее, оба германских «первопроходца» приамелистики XIX в., – как Бергман, так и Венделер, – ничтоже сумняшеся присваивают этим строфам наименование «приамеля»! При этом их не остановил даже явный анахронизм: то, что к индийскому стихотворному жанру первых веков нашей эры ими прикреплено немецкое словообразование на основе латыни, восходящее к XV столетию.

Камилл фон Венделер в диссертации «О приамеле и его истории в Германии» (1870), в свою очередь, тоже трактует о „praeambula Bhartriharis“ [39, р. 19]. В качестве своего источника он указывает трехтомное издание немецко-русского индолога и санскритолога, члена Российской Императорской Академии наук Оттона Николаевича Бётлингка, или Отто фон Бётлинга (1815–1904) «Индийские изречения» („Indische Sprüche“, 1863) [Ibid., p. 18]. Последнее представляет собой обширный свод немецких переводов санскритских прозаических сентенций и стихотворных строф, собранных из различных древнеиндийских классических источников и из поэтического наследия целого ряда авторов: в предисловии к первому тому переводчик упоминает более двух десятков использованных в его антологии памятников, среди которых – «Речения Бхартрихари», «Амару-Шатака» или «Сто стихотворений» поэта VIII века Амару, «Хитопадеша», «Панчатантра», «Махабхарата», «Рамаяна» и т. д. [176, S. VI].

При анализе отдельных текстов из первого тома издания Бётлингка Венделер, опираясь на концепцию Бергмана, аналогичным образом исходит из композиции санскритских шлок, содержащих перечисление. В подтекстовой сноске на с. 18 своего трактата он объявляет: «Здесь – все существующие виды приамелей» („Ibidem omnium quae sunt specierum praeambula extant“), – и затем перечисляет номера текстов в источнике, которыми он подкрепляет свои теоретические выкладки и при помощи которых иллюстрирует свое понимание того, что представляют собой «виды приамелей», и что такое приамель «на самом деле». Прежде всего, Венделер подтверждает на соответствующих примерах теорию «аналитического» и «синтетического» типов Бергмана:

1. Синтетический тип – перечисление субъектов плюс предикат:

№1: „Hartherzigkeit, grundloses Streiten, Raub fremden Gutes und Weibes, Unduldsamkeit gegen gute Menschen und Verwandte: dies ist ja den Bösen schon von Natur eigen“ [176, S. 1].

(«Бессердечность, беспочвенные распри, отнятие чужого добра и женщины, нетерпимость к добрым людям и родным: все это по природе свойственно злым».)

2. Аналитический тип – предикат плюс перечисление субъектов:

№96: „Man wohne nicht in einem Lande, wo Niemand, Viele, ein Weib oder ein Kind das Regiment führt“ [Ibid., S. 18].

(«Нельзя жить в стране, которой не управляет никто, или многие, или женщина, или ребенок».)

После чего, – в дополнение к теории двух типов приамелей по Бергману, – Венделер приводит собственную классификацию приамельных структур, состоящую из трех разновидностей: «анафоры», «мезофоры» и «эпифоры» [39, р. 18¹]:

1. Анафора – главный выразительный элемент расположен в начале синтагмы:

№157: „Leer ist das Haus dem Kinderlosen; leer die Welt dem, der keine Verwandte hat; leer das Herz dem Thoren; leer Alles der Armuth“ [176, S. 28].

(«Пуст дом у бездетных; пуст мир для того, у кого нет родных; пусто сердце безумца; пусто всё для бедности».)

2. Мезофора – главный выразительный элемент расположен в середине синтагмы:

№217: „Reichthum gleicht dem Staube der Füsse, Jugend dem raschen Laufe eines Bergstroms, die Menschheit ist wie ein Wassertropfen unstät und beweglich, das Leben gleicht dem Schaum: wer nicht unwandelbaren Sinnes Tugend übt, die den Riegel des Himmels wegschiebt, der wird, wenn er alt geworden, von Reue getroffen, vom Feuer des Kummers verzehrt“ [Ibid., S. 38].

(«Богатство сравнимо с пылью на ступнях, юность – со стремительным течением горного потока, человечество непостоянно и подвижно, как капля воды, жизнь сравнима с пеной: кто не стремится к добродетели неизменного чувства, кто отказывается от небесной стези, тот, когда состарится, будет поражен раскаянием, пожран пламенем скорби».)

3. Эпифора – главный выразительный элемент расположен на конце синтагмы:

№38: „Bei Ziegen und Pferden ist das Maul rein, Kühe sind am Rücken rein, Brahmanen sind an den Füssen rein, Weiber sind überall rein“ [Ibid., S. 8].

(«У коз и лошадей чист рот, коровы чисты сзади, у брахманов чисты ноги, женщины чисты везде».)

Таким образом, приведенные примеры санскритских прозаических гном из собрания Бётлингка – это, по Венделеру, и есть «все существующие виды приамелей», – и, следовательно, все то, что сочиняли в XII–XV столетиях немецкие поэты, начиная со Сперфогеля и кончая Фольцем, по мнению этого «классика» приамелеведения XIX века, очевидно, всего лишь поздние локальные отголоски древнеиндийской поэтической традиции. Вслед за Бергманом и Венделером и другие западные филологи подобным же образом убеждаются и убеждают других в мнимом «родстве» немецкого приамеля и произведений восточной поэтической дидактики. Иные из них не прочь заняться даже и прямым мифотворчеством, – к примеру, тот же Уль фантазирует в своем трактате: «От нашего познания скрыто, когда индийское наставительное стихотворение, в своем странствии по мировой литературе, проникло в немецкую поэзию» [14, S. 209].

С другой стороны, проф. Ойлинг считает, что «в аспекте сравнительной теории не может быть и речи о влиянии на немецкий приамель индийской гномики», которая, по его мнению, «совершенно чужда приамелю как популярному произведению немецкой народной стихотворной импровизации» [12, S. 109]. Сказанное относится не только к санскритским шлокам, но и к таким религиозным памятникам общемирового значения, как древнеарийская «Ригведа», в которой Ф. -Г. Бергман также отыскал образцы «приамелей». По поводу предполагаемых «индийских корней» немецкого приамеля Ойлинг говорит вполне определенно:

«Источником сведений о немецком приамеле в исследовании Бергмана служило для него старое издание истории литературы Курца… Он сваливает все роды наставительной литературы в одну кучу с приамелем; ему достаточно легкого созвучия с анафорой, любого прозаического перечисления, чтобы тотчас констатировать наличие жанра приамеля… Но тогда Бергман и те, кто идет по его стопам, будучи последовательными, должны были бы вывести приамель из „Ригведы“. „Приамели“, соответствующие понятиям Бергмана, там находятся в достаточном количестве… При наличии некоторой литературно-исторической фантазии… можно объяснить происхождение приамеля из иератических источников, – ибо многие иератические песни „Ригведы“ сплошь состоят из „приамелеподобных“ строф… Но приамелю эти строфы настолько же сродны, насколько так называемая „Нюрнбергская мадонна“ сродна богине красоты из пагоды в Бангалоре» [Ibid., S. 83–84].
 

2. «Античная школа».

Из обширного круга литератур и стран, являющихся, по мнению представителей «всемирного» направления в приамелеведении, традиционными регионами бытования «приамельных форм», в начале ХХ века была выделена относительно узкая область античной литературы, на которой преимущественно сосредоточилась научная мысль западных приамелеведов. Но, в то время как Уль рассматривал в своем трактате 1897 года еще почти исключительно образцы греческих эпиграмм из «Палатинской антологии» Х в., а также латинские эпиграммы из антологических источников, издававшихся в Германии в XIX в. [14, S. 167–172], его современные последователи пошли гораздо дальше. В их работах была практически полностью уничтожена исконная связь понятия «приамель» с немецкой словесностью, и этому термину было придано принципиально иное значение. А именно: наименование стихотворного жанра немецкого фольклора – «приамель» – было передано особого рода структурно-композиционному приему, состоящему в перечислении и встречающемуся в отдельных произведениях античной литературы и ряде ученых трудов классической древности. Этому частному направлению «всемирного» приамелеведения мы присвоили наименование «классической», или «античной» школы.

Своего рода «компромиссным», или «переходным» от точки зрения представителей собственно немецкого направления к позиции литературоведов-«классицистов» можно счесть жанровое определение приамеля, предложенное проф. Гердом Дике в его статье о приамеле в «Предметном словаре немецкого литературоведения» („Reallexikon der deutschen Literaturwissenschaft“, 1997): «Наставительный сентенционный жанр немецких XV и XVI вв.; стилевая фигура в античной литературе» („Gnomische Spruchgattung des deutschen 15. und 16. Jhs.; Stilfigur v. a. der antiken Literatur“) [7, S. 157] (курсив наш. – М. Н.). Таким образом, автор словарной статьи объединил в своей дефиниции оба значения термина, – как то, которым уже более 200 лет (с 1781 года) пользуются «германисты», так и другое, которое почти 100 лет (с 1921 года) находится в употреблении у «античников», – тем самым по видимости ликвидируя непримиримое противоречие, существующее между взглядами обеих школ. Приведенные цифры и даты показывают давность этой теоретической контроверзы.

Нелишне было бы сразу же отметить, что ведущий современный теоретик «античной школы» и кумир ее нынешних приверженцев, американский литературовед Уильям («Билл») Х. Рейс (*1943), – профессор классической филологии в Университете Северной Каролины в Чапел-Хилле (США) и автор «библии античников» – монографии «Классический приамель от Гомера до Боэция» (“The classical Priamel from Homer to Boethius”, 1982), – в своем научном дискурсе по крайней мере однажды фактически подтвердил истинность взглядов традиционной немецкой школы приамелеведения. А именно: на первой же странице введения в свой трактат, – прежде чем пуститься в высокоученые спекуляции относительно «формы как таковой» (курсив автора. – М. Н.), якобы представляющей собой «универсальный феномен», – он дал поистине классическую дефиницию жанра: «Короткое стихотворение, состоящее из ряда по видимости не связанных между собой, нередко парадоксальных тезисов, которые в финале искусно сводятся воедино, как правило, в заключительном стихе» [177, р. 1]. А несколько выше в том же абзаце автор высказал следующее утверждение: “…it originally had nothing to do with classical poetry, but referred specifically to a minor poetic genre composed primarily in Germany from the 12^th to the 16^th centuries” [Ibid.].

Таким образом, согласно самому же Уильяму Рейсу, приамель, – дословно, – «изначально не имел никакого отношения к античной поэзии [Выделено нами. – М. Н.], но принадлежал непосредственно к малым поэтическим жанрам, бытовавшим главным образом в Германии с 12 по 16 столетия» (англ.). Иными словами, известный американский филолог, являющийся фактическим «главой» современного «античного» направления в приамелеведении, в самом начале своей основополагающей монографии заявил прямым текстом, что у средневекового немецкого поэтического жанра нет и никогда не было ничего общего со стилевыми особенностями античной литературы. Но, к сожалению, это абсолютно верное суждение никого не отрезвило, – и, прежде всего, самого проф. Рейса, все дальнейшее содержание монографии которого выступает опровержением его же собственных слов.

Первым из немецких литературоведов, кто использовал определение «приамелеподобное» („priamelartig“) по отношению к произведению поэта классической древности, – а именно, спартанского стихотворца VII века до н. э. Тиртея, – был профессор Мюнхенского университета и действительный член Баварской Академии наук Отто [Карл Фридрих Герман] Крузиус (1857–1918). Данная оценка появилась в 1905 году в его статье «Элегия» [177, p. 2], вследствие чего начало IX элегии Тиртея (ст. 1–14 из 44) стало первым античным текстом, к которому была применена «идея приамельности»:

Основателем собственной школы в немецком приамелеведении, научные изыскания которой изначально были нацелены исключительно на древнегреческую и римскую литературу, явился профессор классической филологии университетов Берлина и Грейфсвальда, а с 1948 г. – Лейпцига д-р Франц Дорнзайф (1888–1960). Он одним из первых стал рассматривать «приамель» в качестве одного из стилистических средств античной поэзии. По замечанию Рейса, не кто иной, как Дорнзайф ввел это понятие в научный обиход своей школы: «Дорнзайф был первым (1921), кто систематически использовал термин „приамель“ в классической филологии» [177, p. 2]. Таким образом, укоренившейся практикой применения средневекового немецкого термина к некоторым разрозненным эпизодам произведений авторов классической древности мировая филологическая наука вот уже на протяжении столетия обязана именно ему. Как полагает Рейс, основанием для использования термина «приамель» в исследованиях по античной литературе Дорнзайфу послужила инновация Крузиуса [Ibidem].

Говоря о приоритете Дорнзайфа в применении термина «приамель» к отдельным эпизодам произведений древнегреческих драматургов и поэтов, американский литературовед имеет в виду его раннюю книгу «Стиль Пиндара» („Pindars Stil“, 1921). Именно в этой работе, анализируя характер сравнения, использованного в одной из эпиграмм (№28) александрийского поэта Каллимаха из Кирены (ок. 310 – ок. 240 до н. э.) и представляющего собой, согласно определению исследователя, род «антитетической двухчастности», Дорнзайф впервые заявляет: «Эта форма сравнения есть сокращенный приамель» („Diese Form der Vergleichung ist die verkürzte Priamel“) [179, S. 97]. И далее автор приводит следующее двустишие:

Этот процитированный автором монографии древнегреческий оригинал есть не что иное, как первый дистих эпиграммы Каллимаха «Измена» из «Палатинской антологии» (АР, XII, 43). Вот ее полный текст:

Не совсем понятно, почему у эпиграммы такое заглавие, – но еще менее ясно, где же в ней проф. Дорнзайф усмотрел свой «приамель». Упоминаемый поэтом «стих кикликов», – имеются в виду произведения современных Каллимаху сочинителей т. наз. «гомеровских циклов», «продолжающих» творения величайшего поэта древности, – сравнивается в первом дистихе с «проторенной» (здесь: доступной всем) дорогой, по которой «бредут толпы», но по которой не желает идти сам поэт. Во втором двустишии уже «торная дорога» уподобляется «мутной воде из ручья», которую черпают все. По сути, в первом и втором двустишиях говорится об одном и том же: оба этих художественных образа Каллимаха призваны выразить неприятие автором всего тривиального и общеупотребительного. Их следование друг за другом напоминает один из случаев так называемого тавтологического параллелизма, более характерного для библейской поэтики (см.: [181, р. 12]). Помимо этого параллелизма двух метафор, да еще антитезы в третьем стихе («То, что нравится многим, не мило мне»), в этих двустишиях ровно ничего больше нет, и поэтому, не принадлежа к теоретикам «античного» направления, совершенно невозможно уяснить себе, что же именно Дорнзайф счел здесь «сокращенным приамелем».

В этом более чем странном суждении лейпцигского профессора, как в капле воды, отразилась абсурдность всех дальнейших «открытий» и заявлений дорнзайфовой школы. Казалось бы, – как можно все это принимать всерьез, в особенности имея перед глазами образцы подлинных приамелей? И тем не менее, данная идея Дорнзайфа получила дальнейшее продолжение в современной немецкой филологии, что можно видеть хотя бы по следующей формуле: «28-я эпиграмма Каллимаха следует риторической фигуре приамеля» („Das 28. Epigramm des Kallimachos folgt der rhetorischen Figur der Priamel“) [182, S. 5]. Это определение вывел профессор классической филологии Кильского университета Эрнст-Рихард Швинге (*1934) в монографии под названием «Искусственность от искусства» („Künstlichkeit von Kunst“, 1986). В своей статье «Поэтика как практикуемая поэтика: Каллимахова эхо-эпиграмма» („Poetik als praktizierte Poetik: Kallimachos’ Echo-Epigramm“), вышедшей в 1980 г. в сборнике «Вюрцбургский археологический ежегодник» („Würzburger Jahrbücher für die Altertumswissenschaft“), проф. Швинге, на материале данной эпиграммы Каллимаха, долго и подробно рассуждает о «приамеле», как и подобает истинному последователю д-ра Дорнзайфа [183, S. 101–105].

В своем последующем дискурсе в том же «Пиндаровом стиле» Дорнзайф кратко повествует о расцвете немецкого приамеля «в эпоху Реформации» (так у автора. – М. Н.) и о бытовании этого жанра в контексте общемирового литературного процесса, упоминая в этой связи не только греческих классиков, старогерманскую поэзию с ее «любовью к перечислениям», числовые гномы в Книге Притчей Соломоновых и Книге Премудрости Иисуса, Сына Сирахова, но даже и новогреческих народных поэтов, также, будто бы, «любящих приамели». Там же Дорнзайф сообщает о «приамелях», обнаруженных им в произведениях древнегреческих драматургов – Эсхила («Плакальщицы», ст. 585–594), Еврипида («Андромаха», ст. 635–638) и Софокла («Антигона», эп. I, ст. I), а также в Псалтири (8, 5–10; 19, 1–5), в римской сатире и в элегической поэзии – у Тибулла и Проперция (II, 1, 43) [179, S. 99–101]. Приведем для сравнения еще один «приамель», «найденный» Дорнзайфом в «Андромахе» Еврипида:

Как можно убедиться, Дорнзайф называет здесь «приамелем» просто два стоящих рядом сравнения. Впрочем, иные «открытия», сделанные Дорнзайфом в античных источниках, и в самом деле обращают на себя внимание оригинальной структурой фрагментов, – как, например, цитируемый ниже первый стасим первого эписодия «Антигоны» Софокла с длинным перечислением (ст. 332–341 и далее). Впрочем, это «лирическое отступление» в тексте произведения древнегреческого классика, которое Дорнзайф также счел примером «античного приамеля», представляет собой обыкновенное поэтическое описание и ни к какому особому жанру не принадлежит, – разве что к каталогам:

В своей шестой по счету работе, – монографии «Архаическая мифология» („Die archaische Mythenerzählung“, 1933), – Дорнзайф дает исчерпывающее объяснение своей терминологической инновации: «Под приамелем я понимаю фольклорную и повсеместно распространенную форму перечисления, излюбленную в греческой торжественной лирике, в особенности хоровой. По большей части в ней имеют место ряды перечислений без объяснения, в виде преамбулы (praeambulum, отсюда приамель) к заключительному разъяснению… Но случается также, что общее место, которое должно подытожить собой перечислительный ряд, бывает высказано в начале… или заключительная сентенция имеет гномический характер» [186, S. 3]. В своих трудах первой половины 1930-х гг. Дорнзайф, среди прочего, причисляет к «приамелям» два фрагмента первого «гомеровского» гимна «К Аполлону Делосскому» – ст. 19–25 и ст. 140–146:

Также, по его мнению, хрестоматийным случаем «приамеля» следует считать начальные пять стихов I Олимпийской песни (оды) Пиндара «Пелоп», или «Гиерону Сиракузскому и коню его Ференику на победу в скачке» (476 г. до н. э.), – то самое «знаменитое начало… которое интриговало еще античных писателей» [188, с. 396] и которое удостоилось толкования Аристотеля в его «Риторике» (I, 7):

Так как едва ли не вся «античная» школа приамелеведения фактически началась с произведений Пиндара, то имеет смысл привести здесь еще один известный текст этого классика, также причисляемый западными исследователями к «античным приамелям» [177, p. 2]. Имеется в виду первая строфа из XI Олимпийской оды «Агесидаму из Локров Эпизефирских, на победу в кулачном бою среди мальчиков, обещающая песня, чтобы петь в Олимпии» (476 г.):

Годом позже выхода в свет монографии Дорнзайфа ученик последнего Вальтер Крёлинг защитил диссертацию под знаменательным заглавием «Приамель (перечисление) как стилистическое средство в греко-римской поэзии» („Die Priamel (Beispielreihung) als Stilmittel in der griechisch-römischen Dichtung“, 1934). Послесловие к его работе, – о «древневосточном приамеле», – написал Дорнзайф. В этой своей диссертации Крёлинг констатирует: «... Под приамелем мы склонны понимать некоторые виды перечислений („Beispielreihen“: букв. «ряды примеров». – нем.) как поэтическое или риторическое средство» [189, S. 12], – и поясняет: «Приамель предназначен освещать, объяснять, делать наглядным, внушительно указывать на нечто особенное, возбуждать напряжение» [Ibid., S. 73]. Автор обстоятельно регистрирует в своем труде «приамелевидные» фрагменты у Пиндара (29), Феогнида (6), в Палатинской антологии (20), у Вергилия (13), Горация (23), Тибулла (12), Проперция (20), Марциала (48) и Овидия (101).

По словам Крёлинга, «создатели высокой поэзии увидели в приамеле желанное средство для достижения определенных художественных эффектов и сделали его [своим] постоянным стилистическим приемом» [Ibid., S. 11–12]. Не совсем понятно, что именно автор имел в виду и что хотел сказать этой последней цитатой, – ведь, как известно, ни понятия «приамель», ни даже представления об этом поэтическом феномене у древних не существовало, о чем весьма убедительно свидетельствует Уильям Рейс: «Что касается самого термина, то „приамель“ был неизвестен древним писателям. Нет ни единого слова на греческом или латыни, которое описывает его, и ни единого обсуждения в объемистых трактатах по риторике, которое указывало бы на какие-либо теоретические знания о нем. Иными словами, это – изобретение двадцатого века, применяемое как анахронизм к классической поэзии и прозе» [177, p. Х]. Так в чем же увидели свое «желанное средство» вышеперечисленные «создатели высокой поэзии», – в том, что никому не известно, и чему даже названия нет?

Вероятно, со временем Крёлинг нашел бы ответ на этот вопрос, – но, видимо, ему не суждено было, подобно другим исследователям, создать свою научную школу и воспитать учеников, которые бы продолжили его изыскания. Судя по всему, он ушел из филологии: помимо указанной диссертации и еще одной статьи на историческую тематику, опубликованной в 1957 году, другие его труды в области гуманитарных наук неизвестны. Нет и данных о его биографии, и немногое, что о нем удалось узнать, – это что он был членом церковного совета общины св. Павла в Гамбург-Хамме в октябре 1964 года, а 13.09.1977 г. написал письмо немецкому филологу-классику и антиковеду, профессору Гамбургского университета Бруно Снеллю (1896–1986). Дата его смерти, как и год его рождения, неизвестны.

Его учитель Франц Дорнзайф, во времена Третьего рейха считавшийся «расово нечистым» из-за еврейских предков по материнской линии и подвергавшийся преследованиям со стороны представителей «арийской науки» за свою теорию ближневосточного «семитского» происхождения древнегреческой культуры, напротив, сохранил верность классической филологии. Он благополучно пересидел под крышей университета Грейфсвальда все пять военных лет и в целом без особенных потерь пережил политические катаклизмы первой половины бурного ХХ века, дождавшись в итоге эпохи второго немецкого «торжества социализма». В последние годы своей жизни Дорнзайф занимал видное положение в филологической науке ГДР, где, помимо профессорства в Лейпцигском университете, он был также директором Лейпцигского Филологического института. Он умер на заре 1960-х гг., но дело его живет.

Продолжатель традиции Дорнзайфа и Крёлинга, литературовед все из того же Лейпцига [Ханс] Ульрих Шмид (*1952) в монографии «Приамель ценностей в греческих [текстах] от Гомера до Павла» („Die Priamel der Werte im Griechischen von Homer bis Paulus“, 1964) определяет приамель как «стилистическую фигуру, которая охотно и часто используется прежде всего в поэзии, перечисление примеров (Beispielreihung), составленное стихотворцем» [190, S. IX]. В своем труде Шмид подразделяет всю древнегреческую литературу на четыре «приамельных группы»: I. Тиртей, Гомер («Илиада» IX, 379–387), Ксенофан, Феогнид, Платон [Ibid., S. 3–33]; II. Гомер («Одиссея», XIV, 222–228), Архилох, Феокрит, Эврипид, Каллимах, Геродот [Ibid., S. 34–50]; III. Гомер («Илиада» XIII, 726–735), Сапфо, Пиндар, Фукидид, Эврипид [Ibid., S. 51–104]; и IV. Феогнид, Эзра (Книга III, 4) [Ibid., S. 105–122]. При этом исследователь отмечает наличие «приамелей» не только у Гомера и Эврипида, у представителей классической хоровой мелики, элегических поэтов и александрийцев, но также в римской поэзии (Гораций, Тибулл [Ibid., S. 93]) и в Библии (Первое послание к коринфянам ап. Павла, гл. 13) [Ibid., S. 123–138]. Цель своих изысканий автор формулирует так: «Настоящее исследование ставит своей целью извлечь из этого разнообразия [примеров. – М. Н.] приамель определенного типа, – так называемый „ценностный приамель“» [Ibid., S. IX].

Используемый Шмидом термин «ценностный приамель», или «приамель ценностей» („Priamel der Werte“), авторство которого принадлежит Крёлингу [Ibid.], обозначает структурный феномен – особого рода композиционно-стилистический прием, встречающийся в текстах целого ряда памятников античной поэзии. Под ним подразумевается поэтическое произведение или его фрагмент, представляющие собой двухчастную композицию, в первой части которой приводится перечень чужих приоритетов, а во второй, противопоставленной первой по смыслу, – личные предпочтения автора. По определению Рейса, «ценностный приамель» – это «перечень повсеместно ценимых атрибутов (таких, как здоровье, сила, атлетическая ловкость и т. д.), которым затем противопоставляются собственные предпочтения автора» [177, р. 4]. Практически постоянным признаком этого приема является антитеза, которая выражена в стихотворном тексте при помощи противительных союзов «но», «только» и т. д., однако может и не иметь прямого лексического выражения. Один из типичных примеров гомеровского «ценностного приамеля» по Шмиду – указанный выше фрагмент из 14-й главы «Одиссеи» (ст. 222–228), названный у автора «приамелем нищего» („Bettlerpriamel“) [190, S. 39–41] и представляющий собой вырванный из контекста поэмы фрагмент длинного (ст. 191–359) рассказа «нищего» Одиссея свинопасу Евмею:

Целый ряд мест в «Одах» („Carmina“) римского поэта Квинта Горация Флакка (65–8 до н. э.) Шмид именует «латинскими приамелями», хотя правильнее было бы назвать их, все без исключения, «приамелями ценностей»: это, соответственно, оды I, 1; I, 7; I, 31; II, 18; III, 1 и IV, 3 [190, S. 71–92]. Наиболее характерный вид перечисления по типу так называемого «ценностного приамеля» имеет место в стоящей в начале списка первой оде «К Меценату» из Книги I, которую, вследствие ее значительной величины (9 строф, 36 стихов), мы здесь не цитируем [см. 192, с. 43–44]. Но и также, например, несколько меньшая по размеру третья ода из книги IV «К Мельпомене» (строфы 1–3 из 6) представляет собой тот же тип, на что безошибочно указывает противительный союз «но» в начале третьей строфы:

Упоминавшийся выше мюнхенский профессор Отто Крузиус в своей статье назвал «приамелеподобными», помимо элегии Тиртея, также отдельные места в «Скорбных элегиях» („Tristia“: I, 8; IV, 6; V, 2) римского поэта Публия Овидия Назона (43 до н. э. – 18 н. э.) [177, р. 2]. Все три отмеченных Крузиусом текста Овидия представляют собой варианты все тех же «ценностных приамелей», как показывает один из фрагментов (IV, 6, ст. 1–18 из 50):

Уильям Рейс в своей монографии подвергает тщательному анализу на предмет наличия «приамельных форм» буквально всю античность «от Гомера до Боэция», – т. е. как литературу Древней Греции, так и Рима, от VIII в. до н. э. и вплоть до конца V в. н. э. По его словам, «„Илиада“ и „Одиссея“ демонстрируют все основные типы приамеля» [177, p. 31]. Он также приводит, в качестве классических образцов «античных приамелей», вышеупомянутую оду Горация «К Меценату» (I, 1) и следующую строфу древнегреческой поэтессы Сапфо (ок. 630–570 до н. э.) [Ibid., p. X]:

По этой начальной строфе некоторые литературоведы, – в частности, немецкая филолог-классицист греческого происхождения из Боннского университета проф. Елена Палланца (*1969), – именуют и все это стихотворение Сапфо «так называемой „приамельной одой“» („die sogenannte Priamel-Ode“) [194, S. 61], не замечая всей абсурдности этого определения. Тот же Рейс указывает еще два образца «приамелей» в античной литературе: во-первых, ярко выраженный, по его мнению, «ценностный приамель» во вступлении к Книге II знаменитой поэмы Тита Лукреция Кара (99–55 до н. э.) «О природе вещей» (ст. 1–8 из 61):

И, во-вторых, на ст. 847–853 из книги VI «Энеиды» Вергилия, – фрагмент, который, по мнению Рейса, является, «вероятно, самым знаменитым пассажем в античной литературе, в котором Вергилий формулирует миссию Рима» [177, p. XI]:

В свою очередь, Вильгельм Уль находит «приамелевидные формы» в позднеантичном дидактическом источнике – так называемых «Катоновых дистихах». Название „Dicta Catonis“ или „Disticha Catonis moralia“ («Катоновы нравственные двустишия». – лат.) принадлежит сборнику из 144 латинских стихотворных моральных сентенций в стоическом духе, который был составлен около 300 г. неким римским ритором «Дионисием Катоном» и ошибочно приписывался древнеримскому политику и писателю Марку Порцию Катону Старшему «Цензору» (234–149 до н. э.). Имя «Дионисий» не является достоверным и было добавлено французским гуманистом и поэтом Иосифом Скалигером (1540–1609), который будто бы видел его в одном из манускриптов; также нет уверенности в том, что и имя «Катон» – подлинное и не является нарицательным.

«Дистихи Катона» служили основным дидактическим учебным пособием в школах средневековой Европы. Широко известным изданием «Дистихов» в эпоху Возрождения было базельское издание знаменитого гуманиста Эразма Роттердамского (1466–1536) «Катоновы нравственные двустишия, на латыни и греческом, с примечаниями д-ра Эразма из Роттердама» („Catonis disticha moralia, latine et Græce, cum scholijs D[octoris] Erasmi Roterod[amis]“, 1534). Ниже мы приводим пример одного из «приамелей Катона» по Улю [14, S. 300], – двустишия, стоящего в книге IV-й «Дистихов» издания Эразма под номером 32. Орфография оригинала, как и типографская лигатура, или так называемый «назальный штрих», в слове „placidum“ оставлены нами без изменений:

Признаком «приамельности» в этом двустишии исследователь, по всей вероятности, счел его второй стих с противопоставлением двух субъектов – «мирной реки» и «гибельных вод». Но мы уже встречали нечто подобное в эпиграмме Каллимаха с ее «антитетической двухчастностью», и потому не хотелось бы повторяться.

Возможно, некий структурно-стилистический феномен, явствующий из вышеприведенных цитат, и существует в действительности, и при этом он может быть и «античным», и даже «индоевропейским». Непонятно только одно – почему он называется «приамелем»? Ведь даже сам «пионер» применения этого термина к литературе классической древности, – тот самый пресловутый лейпцигский профессор Дорнзайф, – выводит для приамеля в своем «Пиндаровом стиле» совершенно другую дефиницию: «Приамелем… именуется исконно народное перечисление различных общеизвестных фактов из мира природы и человеческой жизни… род введения (= praeambulum) к главному высказыванию» [179, S. 97–98]. Но если немецкий филолог, словно истинный «германист», называет приамель «исконно народным» (volksmäßige), то это, видимо, следует понимать так, что речь идет о явлении исконно немецкой словесности. Однако после подобных определений весьма непросто уяснить себе, при чем же тут античная литература, Эсхил, Сапфо и Вакхилид, к которым сразу же, без предисловий, переходит затем Дорнзайф.
 

3. О «приамелях» в старой и новой европейской литературе.

Хронологическая шкала поисков «приамелей» в мировой литературе простирается от античности, через Средние века и Новое время, вплоть до наших дней. Теоретики-изыскатели «античной школы» неутомимо фиксируют наличие «приамельных форм» и «приамелеподобных» произведений в современной английской, нидерландской, итальянской, испанской, французской и т. д. литературах. В этой связи нам хотелось бы снова процитировать д-ра Рейса:

«Пабло Неруда, без сомнения, был бы удивлен, если бы ему сказали, что его стихотворение „Страх“ есть образец приамеля, так же как и Бодлер („Путешествие“, часть I), Шекспир (Сонет 91) или Гораций („Оды“, I, 1), хотя и, – как это ни неожиданно, – не Франсуа Вийон („Баллада о парижанках“), поскольку происхождение термина „приамель“ восходит к Средним векам, где он трактуется как один из второстепенных видов поэзии» [177, p. Х].

Приведенный пассаж вызывает сильные сомнения в наличии у его автора здравого и взвешенного понимания того, что, собственно, представляет собой исследуемый им феномен. Прежде всего, необходимо напомнить о вышеупомянутой «суммирующей схеме» д-ра Курциуса, поскольку половина того, что у Рейса названо «приамелями», на деле восходит именно к этому строфическому построению. К примеру, обозначенная им и Шмидом как один из случаев «латинского приамеля» ода Горация I, 1, в которой, действительно, имеет место перечисление, но не в виде отдельных синтагм, как в стандартном приамеле, а в виде целых строф или текстовых блоков, полностью подходит под это определение. То же касается и несомненного, по Рейсу, «приамеля», который он усматривает в стихотворении чилийского поэта Пабло Неруды (1904–1973) «Страх» („El miedo“): очевидная «суммирующая схема» в первых пяти его «сапфических» строфах, начинающихся одним и тем же анафорическим зачином „todos“ («Все». – исп.), завершается не слишком явно выраженным заключением в последней строфе:

В свою очередь, столь уверенно названное Рейсом среди образцов «приамелей» стихотворение французского поэта Шарля Бодлера (1821–1867) «Путешествие» („Le Voyage“, 1861) представляет собой несколько иной казус: исследователем указана, как еще один случай «приамеля», его первая часть, – то есть речь идет не о самостоятельном произведении, а только о его фрагменте. Но и в этом первом разделе стихотворения, состоящем из шести катренов, далеко не все строфы имеют «приамелевидный» характер: скорее его можно обнаружить в 3-й и 5-й строфе (с пропуском 4-й). По характеру содержания оба этих четверостишия опять-таки представляют собой пример «ценностного приамеля» с его непременным противопоставлением, выраженным при помощи союза „mais“ («но»):

По поводу же упомянутого исследователем 91-го сонета Уильяма Шекспира (1564–1616) следует сказать, что, хотя в нем и вправду имеет место перечисление, за которым следует обобщение личного характера, введенное через антитезу, – т. е. налицо опять-таки аналогия с «ценностным приамелем» по Крёлингу и Шмиду, – однако само стихотворение представляет собой по форме именно английский сонет, а отнюдь не приамель. Надо полагать, что и сам его автор, подобно пресловутому Неруде, был бы немало удивлен, а, возможно, даже шокирован, если бы ему, природному британцу, случилось каким-то образом прочесть в монографии литературоведа из ХХ века о том, что на самом деле он сочинил немецкие стихи:

С куда бóльшим основанием можно было бы назвать образцом «приамеля» знаменитый 66-й сонет Шекспира, который, – как сказано в комментариях к сборнику его «Сонетов», изданному в серии «Литературные памятники» в 2016 г., – даже и своей «популярностью обязан прежде всего своей уникальной структуре: 10 строк подряд (3–12) начинаются с союза „and“, образуя длинную цепь примеров трагического несовершенства жизни» [202, с. 809]. Действительно, почти все пространство этого своеобразного стихотворения (11 стихов из 14-ти) занимает вереница параллелизмов в виде каталога «примеров трагического несовершенства жизни», которая предваряется экспозицией (первый стих) и завершается синтезом (заключительное двустишие), что соответствует одному из вариантов приамельной структуры – схеме комбинированного типа „S¹: a, b, c...: S²“. Странно, что ни Рейс, ни другие «античники» ни словом не упоминают об этом произведении в своих трудах. Однако даже и в этом случае перед нами все же не приамель, а именно сонет:

И, наконец, о стихотворении средневекового французского поэта Франсуа Вийона (1431–1463) «Баллада о парижанках», по поводу которого, по выражению Рейса, «Пабло Неруда не стал бы удивляться», узнай он, что это – «приамель». Сегодня трудно предполагать, что сделал бы или не сделал Пабло Неруда, – но, как нам кажется, будь на его месте любой другой поэт, да и филолог, он, как раз наоборот, наверняка удивился бы и спросил: да что «приамельного» нашел Уильям Рейс в этой стандартной французской балладе? Где он увидел в ней хотя бы малейшее сходство с немецким фольклорным жанром?

Вероятно, если уж приводить, в качестве примеров «французских приамелей», образцы творчества Вийона, то скорее следовало бы назвать другое его сочинение – «Балладу пословиц», которая своим 32-строчным перечислительным рядом, сплошь состоящим из паремий и имеющим, вследствие этого, ярко выраженный фольклорный характер, действительно демонстрирует известное сходство с немецким приамелем. И, тем не менее, она остается при этом произведением в специфическом жанре французской баллады, и не чем иным она называться не может [Там же, с. 160].

Стоит ли после всего этого удивляться тому, что в VII томе «Исторического словаря по риторике» („Historisches Wörterbuch der Rhetorik“, 2005) филолога-германиста из университета г. Тюбингена д-ра Герта Идинга (*1942) говорится о приамеле как о «риторико-поэтической форме», встречающейся, помимо сонетов Шекспира и поэзии Бодлера, в творчестве таких авторов, как Уильям Вордсворт (1770–1850), Уильям Йейтс (1865–1939) и Уистен Хью Оден (1907–1973) [75, S. 122]? И хотя все перечисленные поэты, как правило, не имеют ни малейшего представления об этом жанре и, по верному замечанию того же Рейса, «используют приамель, ничего не зная о нем, подобно множеству других авторов на дюжине языков» [177, p. X], – но правда и то, что у иных литературоведов, как кажется, и ресторанное меню – приамель.

К упомянутым Рейсом «другим авторам на дюжине языков», по всей вероятности, принадлежит также французский поэт эпохи Возрождения, член знаменитой «Плеяды» Жоашен дю Белле (1522–1560), чей сонет из цикла «Сожаления» („Les regrets“, V), согласно теоретическим установкам «античной школы», должен считаться типичным «приамелем ценностей». Однако по какой-то неведомой причине и он был тоже обойден вниманием этих филологов, и не упоминается даже в списке «источников приамелей» в вышеприведенной цитате Рейса:

Как легко можно убедиться, в этом произведении присутствуют все признаки «ценностного приамеля», так что нет ни малейшей нужды углубляться в стародавние времена в поисках других примеров. Ибо к чему нам оды Горация и вся античная литература «от Гомера до Боэция», если совершенно то же самое можно найти гораздо ближе к нашему времени? Таким образом, вместе с 91-м сонетом Шекспира, этот шедевр дю Белле красноречиво обличает всю надуманность и тенденциозность «теорий» как основателей «античной школы», так и их последователей в современной западной – и ориентированной на западную – филологии.
 

ГЛАВА VII.

РЕЦЕПЦИЯ ПОНЯТИЯ «ПРИАМЕЛЬ» В XIX–XXI ВВ.

1. О «приамелях в прозе» и «приамельных паремиях».

Еще в 1905 г. Карл Ойлинг в монографии «Приамель до Ганса Розенплюта» решительно отделил «классический приамель, приамель в собственном смысле этого слова», от других родственных форм и лексических построений, – и, в первую очередь, от прозаических перечислительных пассажей и сентенций, строго разграничив, таким образом, в области исследуемого жанра поэзию и прозу: «В многочисленных стилевых формах прозаической речи, которые по видимости приближаются к приамелю, речь может идти о явлении приамелевидной формы, но не о действительном приамеле. Проза не способна предъявить приамель как художественное произведение» [12, S. 16–17] (курсив наш. – М. Н.). Тем не менее, в понимании филологов «античной школы» жанр приамеля включает в себя не только поэтический, но и прозаический аспект.

Усердные поиски «приамельных форм» предприняты представителями этой школы по всем направлениям, включая древние памятники мировых религий. В этой связи важнейшим религиозным памятником общемирового значения, также поставляющим обильный материал для изысканий классических «приамелеведов», является Библия. Среди «античников-библеистов» встречаются все те же знакомые имена: Рейс, Шмид, Уль. Так, Уильям Рейс приводит в своем исследовании образцы «приамелевидных» пассажей, встречающиеся как в Ветхом, так и в Новом Завете, – например: «Иные колесницами, иные конями, а мы именем Господа Бога нашего хвалимся» (Псал. 19, 8); и также: «Иисус сказал ему: лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову» (Лк. 9, 58) [177, p. IX]. Ульрих Шмид, как уже упоминалось выше, находит «приамельные» эпизоды в Третьей книге Ездры [190, S. 110–117] и в Первом Послании к Коринфянам ап. Павла – и прежде всего, разумеется, известное начало его 13-й главы (ст. 1–8) [Ibid., S. 118–138]:

Вильгельм Уль, в свою очередь, анализирует ряд древнееврейских вероучительных источников, начиная с библейской «Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова» в переводе Лютера, в которой он указывает более двадцати «приамелевидных» изречений, например: «Страх Господень – слава и честь, и веселие и венец радости» (Сир. 1, 11), или: «Почтенны вельможа, судья и властелин, но нет из них больше боящегося Господа» (Сир. 10, 27). Затем он обращает свое внимание на Книгу Притчей Соломоновых и приводит список из семи сентенций, также, по его мнению, соответствующих форме приамеля, – например: «Милость и истина охраняют царя, и милостью он поддерживает престол свой» (Притч. 20, 28), и также: «Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена – равны» (Притч. 27, 15). И, наконец, тот же автор усматривает форму приамеля в следующем известном фрагменте из Книги Екклесиаста (3, 1–8) [14, S. 165–167]:

Помимо библейских текстов, «энтузиасты» классического направления склонны рассматривать в качестве «приамелей» также целый ряд образцов античной ученой и риторической прозы. Тот же Шмид, как уже говорилось выше, указывает на отдельные случаи «приамелей» в виде риторических перечислений в трудах греческих историков и философов (Платон, Фукидид, Геродот). Аналогично этому, Уль приводит, в качестве примера «прозаической приамельной формы», фразу из письма Марка Туллия Цицерона (106–43 до н. э.) к своему другу Титу Помпонию Аттику (ок. 110–32 до н. э.), написанного в октябре 54 г. до н. э.: „Amisimus… omnem non modo sucum et sanguinem, sed etiam colorem et speciem pristinam civitatis“ (Att., IV, 18) [14, S. 171], – т. е.: «Мы утратили… не только сок и кровь, но также цвет и вид прежнего государства» (курсив наш. – М. Н.) [204, с. 303–304]. В свою очередь, лейпцигский профессор Клаус Трегер (1927–2005) в своем «Словаре литературоведения» („Wörterbuch der Literaturwissenschaft“, 1986) находит «приамели» в судебных речах Цицерона против Гая Верреса – римского наместника Сицилии в 73–71 гг. до н. э., а именно – следующий фрагмент речи из второй сессии, книги V «О казнях» (LXVI, 170) [1, S. 411]: «Заковать римского гражданина – преступление; подвергнуть его сечению розгами – злодеяние; убить его, – можно сказать, братоубийство, как же назвать мне распятие его?» [205, с. 161]. („Facinus est vincire civem Romanum, scelus verberare, prope parricidium necare: quid dicam in crucem tollere?“ – Cic., „Act. in C. Verr. sec. l. quint.“).

Наряду с этим, Уль причисляет к приамелям так называемые «приамелевидные предложения» („priamelartige Sätze“), т. е. прозаические пассажи, содержащие противопоставление субъекта и объекта, указывая их в собраниях латинских пословиц и поговорок, например: „Magnanimo & nequam partes concedimus aequas“ («У великой и ничтожной участи – исход один». – лат.) [14, S. 233]. В своей монографии он рассматривает в качестве приамелей также и немецкие пословицы, содержащие два или более члена перечисления плюс обобщение, например: „Wespen und Bienen sind an Stachel gleich, aber nicht an Honig“ («У ос и пчел общее – жало, но не мед». – нем.), – а также „Nachtigall und Lerche wollen nichts voneinander wissen“ («Соловей и жаворонок не хотят ничего знать друг о друге». – нем.) [Ibid., S. 188]. При этом Уль вводит разделение своих «приамельных паремий» на два типа – координирующий и дифференцирующий, и предлагает, в качестве примера первого типа, пословицу „Dach und Dach bedecken viel Schalke“ («Та крыша и другая крыша покрывают множество плутов». – нем.), а в качестве образца второго – пословицу „Arbeiten und arbeiten ist ein Unterschied“ («Работать так и работать иначе – большая разница». – нем.) [Ibid., S. 118].

Но если проф. Уль в 1897 году все еще понимал под приамелем не только род сентенции или гномы, но также и стихотворный жанр, то для современных западных литературоведов приамель – это уже только особый род пословицы или паремии. «Приамельные паремии», или пословицы с перечислением и выводом, идентифицируются сегодняшними исследователями, помимо немецкой словесности, в «провербиальном пространстве» (термин советско-российского семиотика и лингвиста Ю. И. Левина, 1935–2010) [206, с. 109–126] целого ряда европейских культур. Исключением является только российская филология, в теории и практике которой термин «приамель» пока не используется, и его только начинают осваивать отдельные доморощенные выученики проф. Рейса, о которых еще будет речь впереди. Однако «приамельные паремии» фиксируются в ареале некоторых других славянских культур, – в частности, в польской.

Так, целый ряд примеров этого рода приводит польская фольклористка и паремиолог проф. Яна Шершунович (университет г. Белостока, Польша) в статье «Культурные коннотации славянских приамелей – национальная специфика и универсализм» (Szerszunowicz, Joanna: „Cultural connotations of slavonic priamels – national specifics and universality“, 2014), опубликованной в русском переводе «Вестником» Новгородского университета (перевод паремий в статье выполнен тоже в Новгородском университете. – М. Н.): „Piwo bez chmielu, masło bez soli, koń bez ogona, kobieta bez cnoty – jednakową mają wartość“ («Пиво без хмеля, масло без соли, лошадь без хвоста, женщина, лишенная невинности, – ценятся одинаково»); „Cudzemu psu, cudzemu koniowi i cudzej żonie nie należy dowierzać“ («Чужой собаке, чужой лошади и чужой жене доверять не следует»). Некоторые из «славянских приамелей», цитируемых автором статьи, существуют в стихотворной форме, например: „Uczeni w artylerii, rośli w kawalerii, pijący na flotę, głupcy w piechotę“ («Ученые – в артиллерии, рослые – в кавалерии, пьющие – во флоте, дураки – в пехоте»); или: „Niewiasta, ogień, morze – to chodzi w jednej sforze“ («Жена, огонь и море в единой ходят своре») [207, с. 132–133].

Уже в «абстракте» (преамбуле) к статье автор заявляет: «Настоящая статья посвящена приамелям – пословицам, построенным из целого ряда слов, выражений или коротких предложений» [Там же, с. 132]. И далее в своей работе польская исследовательница, опираясь исключительно на собственный опыт изучения фольклора, дает весьма своеобразное теоретическое определение жанра приамеля, сформулированное с точки зрения паремиологии и находящееся полностью в русле вышеописанных изобретений Уля в области «приамелевидных предложений», что видно уже по первой фразе цитаты:

«Приамель, иначе цепочная пословица – это тип паремии, определяемый как „целый ряд слов, фраз или коротких прокомментированных предложений, представляющих собой тип скрепы, санкционирующей следование один за другим более или менее отличающихся элементов“. Это полулитературная форма, количество элементов которой формально не ограничено (паремиографические исследования отмечают единицы, состоящие даже из полутора десятков элементов), длина этого ряда обусловлена формой пословицы, обычно довольно короткой, а минимум – это два компонента. […] Этот тип пословицы не отличается такой степенью лапидарности, как собственно пословицы. Главная черта приамелей – верно уловить подобие элементов ряда, которые могут образовать свод однородного характера или сочетание элементов, принадлежащих разным категориям. Ключевая мысль в приамелях может иметь шутливую окраску, хотя это не является облигаторным. В большинстве случаев приамели являются носителями поучений…» [Там же].

Целый набор довольно странных утверждений, высказанных в приведенной цитате, следует, вероятно, оставить на совести автора статьи или того, кто перевел ее на «русский» язык: здесь и «цепочная [цепная? – М. Н.] пословица», и «полулитературная форма», являющаяся «носителем поучений», «ключевая мысль» в которой «может иметь шутливую окраску», хоть это и не «облигаторно», – а также такие формулировки, как «прокомментированные предложения» и «тип скрепы, санкционирующей следование». Недоумение вызывают также внутренние противоречия в формулировке, наподобие «следования один за другим более или менее отличающихся элементов», которые, оказывается, «могут образовать свод однородного характера». Ключевой же мыслью этой «жанровой дефиниции» является определение «Приамель, иначе цепочная пословица – это тип паремии».

В свое время немецко-американский классический филолог Герман [Фердинанд] Френкель (1888–1977), профессор древнегреческой филологии в Стэнфордском университете (США), в работе «Стилевое своеобразие раннегреческой литературы» („Eine Stileigenheit der frühgriechischen Literatur“), вошедшей в его опубликованный в Мюнхене в 1955 году сборник «Пути и формы раннегреческой мысли» („Wege und Formen frühgriechischen Denkens“), высказал соображение, что «приамелями» следует считать «все цепные высказывания [составленные] из параллельных подобных членов с пуансированным заключением» („Alle Kettenaussagen aus parallelanalogischen Gliedern mit pointenartigem Schlußglied“) [208, S. 68, Anm. 1]. Не отсюда ли «цепочные пословицы» в дефиниции д-ра Шершунович?

Другая польская филологиня, – профессор университета Гданьска д-р Юстина Померска, – в статье «Приамели, диалоговые пословицы и веллеризмы в кашубской паремиографии» (Pomierska, Justyna: „Priamele, przysłowia dialogowe i welleryzmy w kaszubskich zbiorach paremiograficznych“, 2015) сообщает о «приамельной» традиции, бытующей в устном фольклоре кашубов – славянских обитателей польского Поморья, попутно оповещая научную общественность о том, что «приамели создают интересную семантическую и синтаксическую структуру, т. к. конструкция этих пословиц [выделено нами. – М. Н.] основана на сопоставлении различных элементов (минимум двух) и указании на их неожиданное сходство» („Priamele tworzą ciekawą strukturę semantyczną i syntaktyczną, bo konstrukcja tych przysłów polega na zestawieniu różnych elementów (minimum dwóch) i wskazaniu ich nieoczekiwanego podobieństwa“) [209, s. 127]. Д-р Померска приводит в своей работе примеры этих так называемых «кашубских приамелей»:

Еще один польский филолог, – профессор университетов Вроцлава и Ополе германист д-р Станислав Прендота (Stanisław Prędota, *1944), – опубликовал в 2011 г. в научном журнале «Стили общения» („The Styles of Communication“), издаваемом Университетом Данубии (г. Галац, Румыния), статью «О немецких аналогах нидерландских приамелей» („Über deutsche Entsprechungen niederländischer Priameln / On German Equivalents of Dutch Priamels“). Открывает статью жанровая дефиниция приамеля, которую автор дает со ссылкой на 10-томный словарь «Дуден»: «В литературоведении этим термином… обозначается монострофическое, по большей части парно зарифмованное наставительное стихотворение с пуансированным заключением» [210, S. 134] – „(besonders im späten Mittelalter) einstrophiges, meist paarweise gereimtes [Spruch]gedicht mit pointiertem Schluss“ [211, S. 2005].

Однако, вопреки ожиданиям, в работе д-ра Прендоты имеется в виду вовсе не тот род произведений, описание которых приведено в словаре «Дудена», и оригиналы которых вместе с переводами можно видеть в первой главе настоящего обзора. Наоборот, – из ее текста со всей очевидностью следует, что и в нидерландской фольклористике, а не только в польской, под «приамелем» понимается отнюдь не стихотворный жанр, но исключительно разновидность паремии. Автор так и говорит: «В современной паремиологии, напротив, [термин] „приамель“ обозначает особый род пословицы» („In der zeitgenössischen Sprichwörterforschung wird dagegen mit der Priamel ein besonderer Sprichwörtertyp bezeichnet“) [210, S. 134]. Что означает: если когда-то давно приамелем занимались историки литературы, то в настоящее время это понятие сделалось исключительно инструментом ученых спекуляций паремиологов.

Цель работы польского исследователя, по его словам, заключается в том, чтобы «найти немецкие соответствия нидерландским приамелям», причем критерием жанра он объявляет некую «двоичность» или «бинарность»: «Типичной для приамелей является бинарная структура, где части А и Б образуют нераздельное единство» („Typisch für Priameln ist ihr binärer Aufbau, wobei Teil A und B eine unteilbare Einheit bilden“) [Ibid., S. 135]. И далее в статье следует вереница примеров голландских паремий и их немецких эквивалентов, среди которых – как обычные прозаические пословицы, так и рифмованные образцы:

В том, что у многих нидерландских пословиц имеются немецкие соответствия, никакой новости нет, поскольку всем известно, что голландцы и немцы – это исторически одна нация, и поэтому фольклор у них общий. Впрочем, вероятно, проф. Прендота об этом не слыхал. Новость же состоит именно в том, что теперь эти пословицы следует называть «приамелями». Автор статьи классифицирует свои паремии по признаку количества членов перечисления, приводя, наряду с двучленными, также трехчленные, среди которых точно так же имеются и прозаические, и стихотворные тексты:

Таким образом, уникальный стихотворный жанр, когда-то в своих отдельных образцах достигавший длины в сорок и более строк, выродился сегодня в прозаическое монострочное изречение, которое подчас не намного длиннее и самого слова „praeambulum“, – а термин, прежде бывший достоянием германистики, перешел ныне в полную собственность паремиологии. Удивляет во всем этом даже не печальная метаморфоза, случившаяся с тем, что некогда было поэзией, а теперь стало прозой, – а то, насколько спокойно и уверенно пользуются нынешние собиратели пословиц незаконно присвоенным понятием, даже не задаваясь вопросом: а соответствует ли название – содержанию?

Впрочем, ведь уже пресловутый Уль готов был провозгласить «приамелем» любую расхожую присказку, лишь бы в ней нашлось перечисление хотя бы из двух слов. Т.е. чтобы она была, как у д-ра Прендоты, «бинарной», и в ней имелись бы части А и Б, как в известном стишке: «А и Б сидели на трубе; А упала, Б пропала, – И служила в ФСБ». Если и далее следовать подобной логике, то и, к примеру, целый ряд русских пословиц, построенных по тому же образцу, как то: «Терпенье и труд все перетрут», «Муж и жена – одна сатана», «День да ночь – сутки прочь», «Пьян да умен – два угодья в нем» и т.д., а также прозаические изречения наподобие «От сумы и от тюрьмы не зарекайся», или «У России две беды: дураки и дороги», – тоже следует называть «приамелями». И уж наверняка знаменитый афоризм русского писателя В.А. Гиляровского (1853–1935) «В России две напасти: внизу – власть тьмы, а наверху – тьма власти», – это, по Улю, должно быть, несомненный приамель, лишь по недоразумению не попавший на страницы его труда, посвященные русской словесности [14, S. 187–194]!

В связи со всем этим невольно вновь приходит на память процитированное выше, сухое и черствое, как пасхальный опреснок, определение, которое вывел в 1955 году пресловутый «стэнфордский Френкель»: что «приамелями» следует считать «все цепные высказывания из параллельных подобных членов с пуансированным заключением» (курсив наш. – М. Н.). Вот эти три выделенных слова, – уж не есть ли это те самые «магические слова», благодаря которым самобытная поэзия как по волшебству превратилась в умах современных западных филологов в тривиальную прозу, а живописный и многогранный приамель – в примитивную монотемную «паремию»?.. И если так, то, может быть, наряду с «цепными высказываниями», бывают и «цепные» литературоведы?

К слову сказать, проф. Прендота между делом произвел своей статьей настоящий переворот в истории и теории немецкого приамеля, поскольку высказал следующую эпохальную мысль (курсив наш. – М. Н.): «Этот литературный жанр пережил до сих пор два периода расцвета: в античности, особенно в греческой литературе, и затем – в Средневековье» („Dieses literarische Genre erlebte bisher zwei Blüteperioden: in der Antike, insbesondere in der griechischen Literatur, und dann im Mittelalter“) [210, S. 134]. Это его фундаментальное открытие моментально расставило все по своим местам и разъяснило все недоразумения. Отныне никаких противоречий больше нет, как нет и теоретических контроверз; больше не нужно вдаваться в поэтические тонкости, пытаясь что-то кому-то доказать. Идея польского коллеги проста, как все гениальное: один и тот же немецкий приамель вначале «расцвел» в VIII веке до нашей эры в Древней Греции, – а потом он же «расцвел» во второй раз, но теперь уже в XV веке в Германии! К этому можно было бы добавить еще и «третий расцвет» немецкого приамеля, согласно же хронологии – «второй»: в VII в. н. э. в Индии.

Так что напрасно, по-видимому, гг. Гримм, Шерер, Вакернагель, Ойлинг, Дитце и иже с ними «копья ломали», отстаивая идею немецкой идентичности своего средневекового стишка: судя по всему, правы вовсе не они, а гг. Венделер, Бергман, Уль, Дорнзайф, Шмид, Крёлинг, Рейс и т. д., – все те, для которых приамель – не немецкий поэтический жанр, а душеспасительная притча ветхозаветных евреев, моралистическая строфа древних индийцев, а также риторическая фигура греческой мелики, композиционный прием римской поэзии и стилевое средство народного фольклора голландцев, поляков, кашубов и других экзотических народов и племен.

Создается впечатление, что точка зрения теоретиков «античной школы» является безусловно превалирующей, и взгляд на приамель как на некое универсальное явление мировой культуры, включающее в себя и античную поэзию, и драматургию, и высокоученую прозу, и пословицы с поговорками, довлеет над «узко-немецким» пониманием специфики этого жанра. Однако по поводу принадлежности к «приамелям» каких бы то ни было прозаических образцов мы уже приводили убедительное мнение проф. Ойлинга. И точно так же, казалось бы, уже окончательно решенный вопрос об отношении к «приамелям» кратких провербиальных форм, т. е. тех самых «приамельных предложений» и паремий, все же остается пока еще не окончательно проясненным.

Итак, по мнению современных европейских литературоведов, пословицы, содержащие два или три субъекта в форме перечисления плюс предикат, с рифмами и без оных, безусловно относятся к приамелям. Этого взгляда придерживаются, как уже было показано, и голландские, и польские филологи, в работах которых паремии данного типа однозначно именуются «приамелями». Между тем, иные из этих образцов, имеющие внутренние рифмы, легко представить не вытянутыми в одну линию, но в виде двустиший:

Если это тоже «приамели», то, следовательно, к «приамелям» следует причислять практически любую пословицу, риторически организованную и снабженную срединным и конечным созвучиями, по которым она разделяется на два самостоятельных стиха, при том условии, что в первой ее части имеют место перечисление или противопоставление, а во второй – обобщение. Таким образом, к «приамелям» нужно отнести и следующие девять образцов, которые мы наугад выбрали из «Словаря немецких пословиц» („Deutsches Sprichwörter-Lexikon“) известного силезского лексикографа Карла Фридриха Вильгельма Вандера (1803–1879):

Все эти пословицы точно так же нетрудно представить в виде рифмованных двустиший, и это, судя по всему, не противоречит специфике жанра. Таким образом, – повторимся, – любое двустишие, где в первом стихе присутствуют два или более объекта, которые суммируются или противопоставляются друг другу, а во втором представлено резюме, европейские филологи безоговорочно относят к категории «приамелей». К примеру, проф. Уль приводит в своем трактате именно подобную паремию с внутренней рифмой из второго тома «Словаря немецких пословиц», которая у Вандера представлена в виде одной строки, – „Zwei Hund an Einem Bein kommen selten vberein“ [212, S. 878, 1361], – в виде подобного двустишия и представляет ее как образец «приамеля»:

Но, с другой стороны, пословицы, снабженные рифмами в середине и на конце и разделяющиеся по ним на две части, традиционно имели в немецкой словесности свое собственное исконное название – «шпрух» или «рифмованный шпрух» („Reimspruch“, букв. «стихотворное изречение». – нем.). Так, проф. Адальберт фон Келлер приводит в своих «Старонемецких стихотворениях» (1846) примеры рифмованных шпрухов XV столетия, – в частности, следующий образец из нюрнбергского рукописного кодекса 1488 г., хранящегося в Тюбингенской университетской библиотеке („In einer ausgabe des codex auf der Tübinger Universitätsbibliothek Nürnb. 1488. fol. H. a. 182²“):

Эта почтенная традиция, – присваивать коротким двустишиям фольклорного типа жанровое наименование «шпрух», – все еще сохранялась в Германии и два столетия спустя: так, на исходе эпохи барокко точно такие же «шпрухи» встречаются среди произведений поэта Ханнса Ассмана барона фон Абшатца (1646–1699). Раздел его посмертно вышедшего сборника «Поэтические переводы и стихотворения» („Poetische Ubersetzungen und Gedichte“, 1704), в котором находится это двустишие, так и назван: «Шпрухи», или «Рифмованные речения» („Spruch=Reimen“), и в нем имеется более десятка образцов, которые в точности подходят под определение «приамеля» согласно В. Улю, – например, двустишие под названием «Женское обыкновение» („Frauenart“):

Как можно видеть, в первом стихе приведенного примера имеются два члена, соединенные союзом „und“ («и»), т. е. в нем налицо перечисление, – тогда как второй стих представляет собой заключение наставительного характера. Если принять точку зрения д-ра Уля, то это двустишие, безусловно, является «приамелем». Однако возможно и другое мнение на сей счет. Так, к проблеме «приамельных паремий» как нельзя лучше подходят слова Вильгельма Шерера: «Но приамель как поэтический жанр свойствен германской поэзии, и только накопительную форму пословиц и гном можно расценивать иначе» („Aber die Priamel als poetische Gattung ist der germanischen Poesie eigenthümlich, und nur die Form der Häufung im Sprichwort und der Gnome lässt sich auch sonst nachweisen“) [16, S. 64]. Таким образом, согласно определению специалиста, монострочные паремии с перечислением к жанру приамеля не принадлежат.

И, как это ни странно, но решающее доказательство по этому вопросу предоставляет тот же проф. Уль: «Лишь одно можно с уверенностью сказать – что „preambel“ в XV веке обозначал род поэзии, определенный жанр произведений литературы! Этот жанр, однако, не был пословицей, несмотря на то, что та изначально принадлежала к народной поэзии. Латинский эквивалент к слову «пословица» в 1500 году звучал не как „praeambulum“, а как „proverbium“, „dicterium“, „sententia“, „vulgare adagium“, „vulgare nostrum“ или „hoc germanicum“ <…> Следовательно, термин „preambel“ обозначать пословицу не может» (выделения автора. – М. Н.). И далее исследователь приводит в качестве образца одну из таких паремий: „Hund hincken, frowen weynen vnd kremer schweren, daran sol niemant keren“ («Псы хромают, бабы плачут, а купцы божатся, – этому не стоит доверяться». – нем.) [14, S. 22]. Как можно убедиться, приведенный Улем пример стоит в одном ряду с «приамельными» паремиями, процитированными в настоящем разделе данного обзора, и ничем по существу от них не отличается, – и тем не менее, по словам самого автора, это – не приамель.

В свою очередь, проф. Ойлинг однозначно утверждает: «Тесная форма подобного одно- и двухстрочного произведения оставляет для приамельного параллелизма слишком узкое игровое пространство, намного меньшее, нежели обыкновенное типовое гномическое краткостишие» [12, S. 181]. Итак, если верить авторитетным суждениям сразу троих классиков немецкой филологии, то рифмованные двустишия, – пусть в них имеются и перечисление, и заключение, – к жанру приамеля не принадлежат. Вероятно, для фольклорных единиц подобного рода есть более подходящее жанровое наименование: «рифмованные пословицы» (лат. „proverbia metrica“).

Тот же Ойлинг, как упоминалось выше, считает «основанием классического приамеля» приамельный катрен. Возможно, именно эта четырехстрочная форма, имеющая устойчивую дефиницию, апробированную в научной критике, и все еще отвечающая каноническому условию параллелизма образов и парности рифм, как двум основным признакам жанра, должна считаться «нижней границей» приамельного «пространства», его, так сказать, «формальным минимумом», за которым приамеля уже нет, а есть шпрух или пословица – предметы исследования не приамелеведения, а паремиологии.
 

2. О «списке Гримма» и двух трактовках приамеля у немцев.

Лексикограф Вильгельм Гримм, переиздавший в 1834 г., в своей редакции и с комментариями, сборник Фрейданка «Разумение» („Bescheidenheit“, 1230), в предисловии к изданию рассуждает о различных фольклорных жанрах, а также формах и средствах выражения, используемых этим средневековым вагантом: пословицах, загадках, аллитерациях и т. д. В числе прочего Гримм говорит также о приамелях, – и при этом упоминает о некоем, будто бы, «самом первом приамеле» в германской словесности, а именно (цитируем): о «старейшем из приамелей, который в „Ховамоле“… появляется уже в своей законченной форме» („Das Alter der Priamel, die in Hâvamâl… schon ausgebildet erscheint“) [96, S. CXXII]. Автор цитаты имеет в виду девять строф (81–89 из 110) из так называемых «Речей Высокого» («Ховамол», „Hâvamâl“) в одной из песней «Старшей Эдды» – собрания древнеисландских саг о богах и героях, относящегося ко второй половине XIII в. Мы приводим ради такого случая полный текст этого протогерманского «первоприамеля»:

Гримм сообщает далее: «Эпоха приамеля, без сомнения, началась в Германии гораздо раньше, чем я в настоящее время в состоянии доказать: я находил их у Сперфогеля, в „Георге“ Рейнбота, у Рейнмара Старого, в „Басне о волке в школе“ („Рейнеке-Лис“), у Бертольда, нередко в „Скакуне“. Они появляются в наших стихотворениях [т. е. у Фрейданка. – М. Н.] пока еще не в той позднейшей преизобильности, из которой предоставляет примеры Эшенбург („Пам<ятники>“, 387–426)» [96, loc. cit.].

Если представить этот список «источников приамелей» Гримма более подробно, то в нем, наряду с творчеством Сперфогеля, упомянуты средневерхненемецкий роман в стихах первой половины XIII в. «Святой Георгий» („Der Heilige Georg“) Рейнбота фон Дорна – придворного поэта баварского герцога Оттона II Светлейшего (1206–1253), любовные песни поэта-миннезингера Рейнмара фон Хагенау (ок. 1160 – ок. 1207), переведенный с французского животный эпос «Роман о Лисе» („Reineke Fuchs“), эпические рыцарские поэмы Бертольда фон Холле (XIII в.) и знакомая нам средневерхненемецкая дидактическая поэма Гуго Тримбергского «Скакун» („Der Renner“).

Уже по перечисленным именам и названиям (за исключением Сперфогеля) можно видеть, что понятие «приамель» применено в «списке Гримма» не к самостоятельным стихотворениям, а к сравнительно небольшим фрагментам в контексте гораздо бóльших по объему произведений. Так, даже если не подсчитывать количества строк в длинных песнях Рейнмара Старого, то, к примеру, «Святой Георгий» Рейнбота фон Дорна или фон Турна (Reinbot von Durne) включает 6134 стиха. В средненижненемецкой поэме «Рейнеке-Лис» издания 1498 года, авторство которой приписывается писателю, поэту и хронисту Герману Боте (1467–1520), насчитывается 7791 стих, – при этом в упомянутой Гриммом главе «Басня о волке в школе» („Der Wolf in der Schule“) содержится по меньшей мере 223 строки сплошного стихотворного текста [57, S. 650–656]. Подобным же образом, в нижненемецком рыцарском эпосе Бертольда фон Холле насчитывается порядка 5000 стихов, – и, наконец, монументальный «Скакун» Гуго фон Тримберга включает 26611 стихотворных строк. Что же касается ссылок публикатора на сборник Фрейданка, состоящий из 53 длинных глав общим числом в 4700 стихов, в котором Гримм также усматривает целый ряд «приамелей», а именно: глл. 29, 16–19; 44, 17–20; 46, 5–20; 60, 9–12; 78, 17–22; 85, 5–8, 19–22; 170, 14 – 171, 2, – то уже по этим цифрам и номерам стихов легко определить, что в каждом из названных случаев имеется в виду именно отрывок длинного произведения, – то, что немцы называют „Ausschnitt“.

Текст «Разумения» не имеет иного членения, кроме разделения на главы или тематические разделы. Однако внутри этих разделов он отнюдь не однороден, но сплошь и рядом состоит из более или менее самостоятельных по своему содержанию стихотворных эпизодов, составленных воедино, но отличающихся друг от друга как длиной (от двух до четырех, шести и более стихов), так и тематикой, а нередко и стихотворным размером. Вероятно, по этой причине на протяжении веков в различных изданиях, – в частности, в антологиях немецкого фольклора, – целый ряд фрагментов поэмы Фрейданка публиковался в виде самостоятельных изречений. Так, несколько наставительных отрывков из Фрейданка передает Цинкгреф в своем, уже известном нам, издании «Третья часть апофтегм немецкой нации» (1653):

Тем не менее, в самой поэме подобные эпизоды включены в состав целого и ничем, – кроме, разве что, метра, в ряде случаев меняющегося от эпизода к эпизоду, – не отделены от предыдущего и последующего текста. Сказанное легко проверить на приводимом ниже примере, которым является первый из названных составителем, как якобы «приамелей», фрагментов, – шести стихах из главы XXIX «О царстве небесном и преисподней» („Von dem himelrîche unt der helle“, ст. 15–20 из 98). Наше указание номеров стихов пассажа, отмеченного Гриммом (15–20), не совпадает с указанием самого Гримма (16–19) вследствие некой труднообъяснимой небрежности составителя: кажется, для автора нет никакой проблемы в том, чтобы назвать верные цифры, притом в своем же собственном издании. К тому же, из соображений точности и цельности текста, стоило бы дополнить цитату также и двумя предшествующими стихами (13–14), служащими смысловым зачином гриммовского «приамеля» (добавленные стихи заключены нами в квадратные скобки):

И, если уж быть совершенно точным, то следовало бы присоединить к стихам, указанным Гриммом в качестве «приамеля», не только эти два, но и восемь предшествующих строк (5–12) из той же главы книги Фрейданка, поскольку по содержанию они составляют первую часть того же эпизода, по своему содержанию противопоставленную второй, и при этом обе части составляют единое смысловое целое. А именно: в вышеприведенном фрагменте автор говорит о том, как достигают царства небесного, а в нижеследующем, но который в тексте поэмы идет ранее, – о том, как попадают в преисподнюю:

Судя по всему, Гримм счел «приамелем» шесть стихов указанного им фрагмента единственно из-за его единоначатия и, возможно, «числового» характера параллелизмов. При этом предшествующие стихи с аналогичным перечислением он, по неизвестной нам причине, проигнорировал. Однако, в сущности, «приамельная» форма этого отрывка более чем сомнительна, так как здесь перед нами – опять-таки всего лишь перечислительный ряд с анафорой наподобие тех, которые уже приводились в предыдущих разделах настоящего обзора и которые, как мы уже говорили, не имеют к приамелю ни малейшего отношения.

Но это еще не всё. В 1872 году филолог-германист из Марбурга Генрих Эрнст Бецценбергер (1814–1892) опубликовал новое научно-критическое издание поэмы Фрейданка, также должным образом составленное и откомментированное. В этом издании рассматриваемый нами фрагмент XXIX главы «Разумения» включает еще шесть стихов, которых нет в издании Вильгельма Гримма. Таким образом, весь цитируемый пассаж, в котором Гримм усмотрел один из своих «приамелей», вместе с недостающими строками, которые мы выделили курсивом, и с откорректированной по изданию Бецценбергера средневерхненемецкой орфографией, должен выглядеть так:

Если, вслед за Гриммом, называть шесть заключительных стихов этого фрагмента «приамелем», то возникает закономерный вопрос: а как быть с шестнадцатью предыдущими строками, – считать ли «приамелем» также и их? Ведь перед нами – единое смысловое целое. То есть, следует ли называть «приамелем», из-за нескольких строк, весь пассаж целиком? Но подобные pars pro toto в точности соответствовали бы словам Уля: «Что было бы воистину бессмыслицей, так это называть стихотворение лишь по какой-то одной из его частей…» [14, S. 22].

Все вышеизложенное никоим образом не сочетается с цитировавшимся здесь ранее определением, которое сами братья Гримм дали жанру приамеля в своем «Немецком словаре»: что это – короткое дидактическое стихотворение („ein kurzes… spruchgedicht“). И далее в том же разделе словаря, и даже едва ли не в той же самой строке, приводятся сокращенные ссылки на научный аппарат этой словарной статьи, т. е. на целый ряд основополагающих немецких публикаций последней четверти XVIII – первой трети XIX вв. по теме приамеля, среди авторов которых назван и сам Вильгельм Гримм со своим, цитируемым выше, предисловием к сборнику Фрейданка, – и даже страница указана та же: „Eschenburg denkm. 394 ff. Lessing 12, 769 ff. H. Herder lit. 13, 188. W. Grimm Freidank CXXII <…>“ [2, Sp. 2113] (курсив наш. – М. Н.).

О том, что приамель – это короткое стихотворение, можно прочесть не только в словаре братьев Гримм. В десяти из пятнадцати приведенных в нашем обзоре жанровых определений приамеля, в которых говорится о формальных признаках этих стихотворений, а именно – у Лессинга, Гердера, Эшенбурга, Венделера, Пишона, Вильперта, Дитце, Шершунович и Рейса, – содержится прямое и недвусмысленное указание на краткость этой формы. Еще одно подобное указание дает сам «Немецкий словарь». Кроме того, в «Метцлеровом лексиконе» упоминается монострофичность приамеля, у Ойлинга – его эпиграмматический характер, а у Рейса сказано, что он принадлежит к малым стихотворным жанрам: все три определения по сути адекватны краткости. Таким образом, источники почти единогласно удостоверяют, что приамель есть отдельное стихотворение сравнительно небольших размеров, представляющее собой единую цельную строфу, компактную и завершенную, не имеющую предварения и не требующую продолжения.

Карл Ойлинг не случайно заметил о Гримме: «„Приамель“ был для него тоже только стилистической формой» („‘Die Priamel’ war ihm also nur eine stilistische Form“) [12, S. 428]. Весьма примечательна фраза, завершающая вышеприведенную цитату Гримма о приамелях в средневековой немецкой литературе: [что он находит их у Фрейданка] «…пока еще не в той позднейшей преизобильности, из которой предоставляет примеры Эшенбург („Пам<ятники>“, 387–426)» („noch nicht in der spätern Ueberfüllung, von welcher Eschenburg (Denkm. 387–426) Beispiele liefert“) [96, S. CXXII]. Критик имеет в виду издание Эшенбурга «Памятники старонемецкого поэтического искусства» („Denkmäler altdeutscher Dichtkunst“, 1799), раздел которого, отведенный приамелям, включает более семидесяти примеров этого жанра, относящихся по большей части к XV столетию. Именно это их множество и навлекло на себя явно негативную реакцию Гримма, который, судя по всему, «видел в классическом приамеле одну лишь предосудительную „преизобильность“» [12, S. 428]. В подобном противопоставлении «приамелей» из ранних немецких источников, указанных Гриммом, приамелям позднейшей традиции, представленной в публикации Эшенбурга, несомненно, отражена определенная филологическая позиция.

Взгляд Гримма на феномен приамеля, отраженный в его списке, показывает, что понимание этого явления в духе литературоведения «классической школы», о котором здесь уже было достаточно сказано, является не единственной аберрацией, связанной с этой стихотворной формой. Судя по приведенным им ссылкам, существует и другая, собственно немецкая, однако по существу аналогичная «античной», трактовка приамеля, которая точно так же представляет его в виде фрагмента значительно бóльших по величине произведений, но на сей раз – немецкой (и германской в общем смысле слова) литературы и фольклора. Иными словами, в немецком литературоведении, наряду с обычным взглядом на приамель как на самостоятельное произведение фольклорного жанра, существует тождественное воззрениям филологов «античной школы» понимание этой формы как особого рода структурно-стилистического приема, издавна бытующего в традиционной германской и североевропейской словесности.

В некоторых случаях обе этих трактовки, взаимоисключающие по сути, способны уживаться на страницах одного и того же филологического исследования. Мы имеем в виду, прежде всего, многократно цитированную в нашем обзоре монографию проф. Уля «Немецкий приамель, его происхождение и развитие» (1897), в которой образцы приамелей XV столетия и приамельных эпиграмм XVII-го представлены на равных правах с длинными цитатами из «Эдды» и анафорическими пассажами из произведений средневековой немецкой поэзии, что можно видеть в ее третьем разделе «Приамель в Германии» [14, S. 207–534].

Необходимо уточнить, что Вильгельм Гримм назвал в своем списке далеко не все средневековые источники, в которых обнаруживают «приамели» позднейшие немецкие исследователи. Как ни странно, знаменитый классик немецкого литературоведения ни словом не упомянул о таком значительном произведении той эпохи, как «Мартина» Лангенштайна. Средневерхненемецкий поэт и рыцарь Тевтонского Ордена Гуго фон Лангенштайн (до 1271 – после 1298) изложил в стихах католическую легенду о св. Мартине Римской (†226/228), небесной покровительнице «вечного города». Его духовная агиографическая поэма, завершенная в 1293 г., включает порядка 33000 стихотворных строк, что почти на 7000 стихов больше, чем в «Скакуне». Длинные вереницы анафорических эпизодов из поэмы Лангенштайна [218, S. 63, 120, 319–320, 341], приводимые Улем на нескольких страницах его трактата, следует, вероятно, считать хрестоматийным случаем воплощения идеи «приамеля» как фрагмента длинного произведения, принадлежащего к какому угодно поэтическому жанру:

Процитированный отрывок из главы «О супругах» („Von den êliuten“, 135^b–135^c, ст. 43–60) «Мартины» Лангенштайна [218, S. 341] представляет собой, как нетрудно понять, классический случай каталога. Прочие цитаты из поэмы, приведенные в трактате Уля, организованы по тому же принципу, но по числу строк еще более продолжительны; при этом автор, обрывая по собственному произволу очередное нескончаемое перечисление, довольно наивно замечает: «Анафоры продолжаются и дальше» („Die Anapher geht noch weiter“) [14, S. 306].

Нет никаких сомнений в том, что и абсолютное большинство аналогичных стихотворных перечислительных фрагментов, подобным же образом искусственно вычленяемых исследователями из текста произведений немецкой классики и объявляемых «приамелями», точно так же представляют собой образцы каталогизированной поэзии или анафорических перечислений, либо же простые перечислительные ряды без какого-либо итогового обобщения или резюме, начисто лишенные главных свойств приамеля – обособленности и самодостаточности.

Здесь, вероятно, и кроется объяснение некоторой странности приведенного выше определения «суммирующей схемы» д-ра Эрнста Роберта Курциуса, которое нам в данном контексте хотелось бы привести без сокращений (курсив наш. – М. Н.): «Суммирующая схема близка к технике „перечисления примеров“ (приамеля), но представляет собой отдельное явление, поскольку у последнего отсутствует подытоживающее заключение» („Das Summationsschema steht der Technik der Beispielreichung (Priamel) nahe, bleibt aber von ihr geschieden, weil jener die abschließende Addition fehlt“). [45, S. 293–294]. Это, опущенное нами при первом цитировании, непонятное на первый взгляд окончание дефиниции Курциуса, которое способно удивить любого, кто мало-мальски знаком с формальной спецификой приамеля, вполне разъясняется в свете изложенной выше трактовки этого жанра у ряда немецких литературоведов.

При этом, хотя данная трактовка приамеля и размывает характер этого феномена, лишая его четко определенной жанровой сущности, – но, тем не менее, она, как показывает пример д-ра Курциуса, вплоть до настоящего времени продолжает пребывать в немецком научном обороте, в результате чего, по выражению Ойлинга, «и поныне существует неясность в этом вопросе» [12, S. 428]. Что же касается XIX века, то в эту эпоху подобное понимание исследуемого нами жанра бытует в работах даже и выдающихся немецких филологов. Так, уже не раз цитировавшийся здесь Вильгельм Шерер, подобно младшему Гримму, равным образом упоминает о «приамелях» как у Сперфогеля, так и во все той же «Эдде»: «В самих германских литературах приамель… имеет более свободную и более строгую форму. Обе можно найти уже в „Ховамоле“ и у Сперфогеля» („In den germanischen Litteraturen selbst hat daher die Priamel eine losere und eine strengere Form. Beide finden sich schon in den Hâvamâl und bei Spervogel“) [16, S. 64]. И далее снова о «приамелях» у Фрейданка и в «Песенной Эдде»: «Старейший росток этого жанра, прекрасным примером которого является „Разумение“, – это древнескандинавские „Речи Высокого“…» („Der älteste Ausläufer der Gattung, von welcher die ‚Bescheidenheit‘ das bekannteste Exemplar ist, sind die altnordischen ‚Sprüche des Hohen‘…“) [Ibid., S. 65]. Таким образом, и этот классик немецкого литературоведения причисляет к «приамелям» стандартный каталог.

Не желая лишний раз беспокоить по столь незначительному поводу «всемирный» прах гг. Бергмана и Уля, хотелось бы отметить, что в точности такое же понимание приамеля можно встретить и у историков литературы. В частности, у Генриха Курца в томе I его «Истории немецкой литературы с примерами, выбранными из трудов превосходнейших писателей» (1853) сказано вполне определенно: «Отдельные места у Фрейданка суть не что иное, как приамели» („Einzelne Stellen Freidanks sind nicht Anderes als Priameln“) [15, S. 656]. Аналогичные воззрения отражены и в современных немецких терминологических словарях по литературоведению, – прежде всего, у Геро фон Вильперта, но также и у Клауса Трегера, Гюнтера Швайкле и других.

В связи со всем этим, жанровое определение приамеля проф. Герда Дике из «Предметного словаря немецкого литературоведения» (1997), процитированное нами в предыдущей главе настоящего обзора, – что это «наставительный сентенционный жанр немецких XV и XVI вв.», а также «стилевая фигура в античной литературе» [7, S. 157], – очевидно, должно быть дополнено третьим элементом, чем-нибудь наподобие следующего: «Перечисление в средневековой немецкой и древнегерманской поэзии». Невольно возникающий при этом вопрос, – а могут ли три столь отличных друг от друга предмета, как поэтический жанр, стилевая фигура и фрагмент текста, обозначаться одним и тем же термином, – судя по всему, останется в области чистой риторики.

Другой аспект той же самой проблемы касается так называемой «народной драматургии». Дело в том, что в целом ряде серьезных и заслуживающих всяческого уважения немецких филологических источников можно прочесть о «приамелях», встречающихся, на правах вставных эпизодов, в текстах южногерманских фастнахтшпилей, или масленичных фарсов XV–XVI вв. Например, в «Метцлеровом лексиконе» д-ра Гюнтера Швайкле так буквально и сказано: «Приамели являются по случаю составными частями фастнахтшпилей» („Priameln sind gelegentliche Bestandteile der Fastnachtsspiele“) [5, S. 363]. О том же можно прочесть и в «Словаре литературной терминологии» Геро фон Вильперта: «[Приамели]… также используются в виде вставок в фастнахтшпилях» („…auch im Fastnachtsspiel als Einlagen verwendet…“) [18, S. 709].

Однако, как совершенно закономерно показывает даже поверхностный анализ текстов верхненемецких «масленичных действ», все якобы «приамельные» пассажи в них – это, как правило, не образцы стихотворного жанра приамеля, но, напротив, всего лишь фрагменты в составе целого: или длинные каталоги, какие мы уже встречали у Ганса Сакса, или короткие внежанровые анафорические перечисления, или, в лучшем случае, отдельные строфы «приамельного» характера. К примеру, в фарсе «Святой крест» („Das heilig kreutz spil“) несколько небольших «приамелевидных» эпизодов наподобие нижеследующего представляют собой на деле все те же давно знакомые нам анафорические перечислительные ряды:

В другом фастнахтшпиле, под названием «Право Масленицы и Поста» („Der vasnacht und vasten recht, spil“), действительно обнаруживаются отдельные эпизоды, несколько более похожие на подлинные приамели, вмонтированные в ткань произведения, – как, например, следующий монолог Масленицы (одного из персонажей фарса), в котором налицо все внешние признаки приамеля комбинированного типа с экспозицией, перечислительной парадигмой и финальным синтезом:

Тем не менее, как это ясно видно по содержанию приведенных образцов, оба они выполняют чисто прикладную роль, будучи не самостоятельными стихотворениями, а фрагментами больших произведений, полностью подчиненными сюжету и фабуле последних. Иначе говоря, пассажи этого рода могут иметь внешний вид приамелей, но жанровой сущности приамеля они лишены и отличаются от последнего настолько же, насколько отдельная реплика в драматическом произведении отличается от самостоятельной сентенции.

Как можно предположить, сочинители баварских масленичных фарсов, т. е. поэты нюрнбергской школы XV столетия – Розенплют и Фольц, которые и сами были авторами немалого количества приамелей, вполне могли использовать эту любимую народную форму как выразительное средство для усиления художественного воздействия своих предпостовых феерических представлений. Но в каждом из подобных случаев из-под их пера выходили именно отдельные строфы длинных фастнахтшпилей, а отнюдь не полноценные приамели, – ибо последние не могут быть частью чего-то в силу априорной завершенности своей поэтической формы.
 

3. О «приамелле горацианского типа».

В 2015 году в российском научном журнале «Индоевропейское языкознание и классическая филология», выходящем в Санкт-Петербурге, была опубликована статья-сообщение доцента кафедры классической филологии Санкт-Петербургского университета С. К. Егоровой «Приамелла горацианского типа» (“The Horatian Priamel”) [221, с. 223–228]. Данная статья имеет прямое отношение к предмету настоящего исследования. Автор, судя по названиям ее работ 2004–2017 гг., специализируется в римской литературе I в. до н. э. В авторской преамбуле («абстракте») сообщается (в этой и последующих цитатах сохранены орфография и пунктуация оригинала):

«В статье предлагается ввести в русскоязычный научный словарь термин приамелла (нем., англ. Priamel, новолат. priamella), обозначающий композиционный прием, который встречается в античной поэзии и состоит в перечислении однородных объектов, предшествующем переходу к тому объекту, к которому склоняется сам поэт. В отличии от двух сходных приемов – мотива recusatio и каталога – приамелла призвана как „создать фон“ для главного объекта или высказывания, так и передать многообразие действительности» [Там же, с. 223].

В своем дальнейшем дискурсе С. К. Егорова оповещает читателей, что ее целью является всего лишь «привлечь внимание к существованию такого композиционного приема как приамелла, представляющего собой перечисление разнообразных явлений, предшествующее высказыванию основной идеи стихотворения, которая без этого искусно подобранного окружения могла бы показаться невыразительной». В силу этого автор статьи считает возможным «взять это слово за основу для русского заимствования», поскольку, – как она полагает, – «существительное „приамелла“ легко вписывается в модели русского языка» [Там же].

Прежде всего, как нам кажется, С. К. Егорова не открывает в своей работе ничего принципиально нового, поскольку в ее описании «приамеллы» как «перечисления однородных объектов, предшествующего переходу к тому объекту, к которому склоняется поэт», не так уж трудно распознать упоминавшийся в предыдущей главе нашего обзора т. наз. «приамель ценностей», – структурно-стилистический феномен, определенный в рамках деятельности литературоведов «античной школы» и существующий исключительно в контексте их «исследований» произведений классической древности, что можно видеть по примерам, приведенным там же. И, если судить по названию и содержанию статьи С. К. Егоровой, она также принадлежит к данному направлению в литературоведении, «позиционируя» себя как отечественную представительницу упомянутой «школы» и продолжательницу «изысканий» в этой области своих зарубежных коллег – американских, английских, немецких и т. п. филологов-«классицистов».

Иными словами, статья С. К. Егоровой является не чем иным, как типичным выступлением еще одного адепта той «научной» концепции, согласно которой приамель, по определению д-ра Герда Дике, есть только «стилевая фигура античной литературы». Автор подтверждает это неоднократно повторенным в ее статье заявлением, что предлагаемая ею «приамелла» – это именно «композиционный», «поэтический» и «риторический» прием [Там же, с. 223–225]. В следующем пассаже автор так объясняет происхождение этого неологизма:

«Для начала обратимся к истории этого термина. Немецкое слово die Priamel (первоначально Präambel) восходит к латинскому praeambulum, ‘вступление’, причем последний термин встречался как в поэзии и праве, так и в музыке. Уже в значении литературного термина слово die Priamel стало использоваться прежде всего немецкоязычными учеными, а затем было заимствовано в другие европейские языки – англ. priamel, фр. la priamèle, и отражено в новолатинском priamella, введенном Казимежем Куманецким (Kumaniecki 1947)» [Там же, с. 223].

Как можно было ожидать, С. К. Егорова выводит свою «новолатинскую приамеллу» непосредственно из немецкого приамеля. О том же она говорит и в преамбуле к статье: «нем., англ. Priamel, новолат. priamella». При этом о собственно приамеле как культурном, историческом и филологическом феномене, существующем в немецком фольклоре вот уже на протяжении восьми веков, автор лишь мимоходом упоминает в краткой сноске: «Этим термином обозначался отдельный жанр средневековой немецкой литературы, расцвет которого приходится на 15 в.» [Там же, прим. 1]. На этом она полагает вопрос исчерпанным и больше к этой теме не возвращается: для ее научных воззрений, отраженных в статье, подлинный приамель интереса не представляет.

Для нашего же исследования существенно важна изображенная в приведенной цитате мнимая «эволюция» титульного термина от неназванных трудов неких безымянных «немецкоязычных ученых» к английским и французским источникам, «кульминацией» которой, по словам автора, явилась та самая «новолатинская приамелла». Но проблема в том, что сочетание понятий «немецкоязычные ученые» и «приамель» закономерно дает в сумме стихотворный жанр немецкого фольклора. Этим приамель, несомненно, и являлся для тех «анонимных» немецких исследователей, имена которых прекрасно известны, и которые многократно упоминались в настоящей работе. (Здесь, естественно, не имеются в виду проф. Дорнзайф с учениками). С другой стороны, термин „priamella“, изобретенный, если верить С. К. Егоровой, ее единомышленником – польским филологом-классицистом из Варшавского университета Казимиром Феликсом Куманецким (1905–1977), был создан, судя по всему, уже для стилистической фигуры античной литературы. Таким образом, в процессе описанной автором в ее цитате «эволюции» термина «приамель» последний, будучи первоначально названием поэтического жанра, неким неведомым путем трансформировался в наименование стилевого приема. Иначе говоря, в приведенном фрагменте имеет место очевидная подмена ключевых понятий.

Добавим, что в предлагаемый автором в ее статье понятийный ряд не вписывается «перечисление однородных объектов» как один из признаков «приамеллы». В начале настоящего обзора уже было отмечено, что объекты перечисления в приамеле не являются однородными, это свойственно скорее «каталогам». В силу этого наименование «приамелла», как производное от «приамеля», фактически утрачивает свою формальную обоснованность. По существу же этим термином здесь, как и в случае «приамеля ценностей», обозначается совершенно иной литературный феномен, связанный с классическим приамелем всего лишь поверхностным сходством. Поэтому, во избежание неправомерных аллюзий и терминологической путаницы, описываемое автором явление вообще не должно было бы именоваться ни «приамелем», ни «приамеллой».

В свою очередь, заявленная автором принадлежность ее лексемы к „latina nova“ тоже вызывает вопросы. С. К. Егорова сама осветила в своей работе этимологию немецкого слова „Präambel“, указав на его происхождение от позднелатинского „praeambulum“. Казалось бы, для д-ра Куманецкого, лингвиста и составителя латинско-польского словаря, гораздо естественнее было бы точно так же образовать свой «новолатинский» термин непосредственно от латинского же оригинала. Но, тем не менее, он почему-то взял за основу не латинский, а немецкий корень и сотворил на его основе, по примеру доктора Франкенштейна, в буквальном смысле лексическую химеру, стоящую в одном ассоциативном ряду с «приапеллой», «тарантеллой» и «сальмонеллой» и приводящую на память то ли аквариумных рыбок, то ли пляски укушенных пауками, то ли желудочно-кишечные расстройства. И теперь его единомышленница, переживающая за полноту «русскоязычного» научного лексикона, рекомендует ввести в последний, под видом якобы «нового» термина, латинизированное немецкое слово, произведенное от германизированного латинского. О том, что понятие «приамель» существует в русском языке уже более полутораста лет (впервые – в словаре А. Д. Михельсона «Объяснение 25000 иностранных слов, вошедших в употребление в русский язык», 1865) ей, судя по всему, ничего не известно.

Видимо, причину подобной приверженности автора статьи к «новолатинской» лексике, вкупе с ее очевидным недоверием к «немецкоязычной» культуре, следует искать в классической филологии, в которой специализируется доцент С. К. Егорова, и которая бесконечно далека от столь «туманной и варварской» области, как германистика. Возможно, нынешние филологи-античники, по давней традиции, унаследованной от римлян «горацианской» эпохи, до сих пор в душе убеждены, что все германцы – не затронутые цивилизацией дикари: ведь как иначе объяснить то, что немецкий «приамель» показался С. К. Егоровой и ее «польскоязычному» коллеге проф. Куманецкому настолько «некультурным», что они решили обрядить его в «новолатинскую» тогу, словно «косматого» галла, избранного в римский сенат?..

Поскольку статья С. К. Егоровой представляет собой во многих отношениях весьма примечательный документ «античного» теоретизирования, хотелось бы продолжить цитацию. В предыдущем извлечении автор трактовала о «генезисе» термина «приамелла»; в следующей выдержке речь пойдет о хронологии исследовательского процесса:

«Хотя приамелле как композиционному приему посвящено довольно много статей, существует лишь одно монографическое исследование этого явления – это книга Уильяма Рейса “The Classical Priamel from Homer to Boethius”, в начале которой приводится история использования термина применительно к античной литературе, причем речь идет о временах сравнительно недавних – еще в 1905 г. Крузиус не применяет слова Priamel в строгом смысле, называя стихотворение Тиртея „priamelartig“. Однако уже в 20–30 гг. Ф. Дорнзaйф и В. Крелинг находят этот поэтический прием как в греческой (прежде всего у Пиндара), так и римской литературе. В 60–70 гг. У. Шмидтом и Т. Кришером предпринимались попытки тематической и логической классификации приамелл. Решающая роль в распространении этого термина принадлежала Эдуарду Фрэнкелю, как литературоведу, получившему образование в Германии, но написавшему самые известные работы по-английски. Рейс называет важной вехой в истории изучения приамеллы работы Фрэнкеля, посвященные Эсхилу и Горацию…» [Там же, с. 224].

Хотелось бы заметить в скобках, что автору настоящего обзора за все годы, посвященные немецкой филологии, не встретилось ни одной научной работы, предметом которой была бы та самая «приамелла». Но пусть причина этого заключается в его прискорбном невежестве, – однако же и в упомянутой С. К. Егоровой монографии Рейса 1982 года, которая, по ее мнению, «подводит итог наблюдениям ученых 20 в.» [с. 224], точно так же нигде не видно никакой «приамеллы», но, напротив, везде, от обложки и до последней страницы, фигурирует только термин «приамель». И даже о «решающем распространителе приамеллы», понаставившем столько «важных вех в истории ее изучения», – т. е. еще об одном Фрэнкеле, – Рейс говорит (курсив наш. – М. Н.): “Althouhg the form of the priamel was noted by E. Fraenkel…” («Хотя форма приамеля была отмечена Э. Френкелем…» – англ.) [177, р. 3]. Ну, и где же тут пресловутая „priamella“, «введенная», будто бы, еще в 1947 году?

В этой последней цитате отчетливо обозначен авторский научный контекст, – и, как можно убедиться, не только немецкий классический приамель является в представлении С. К. Егоровой давно похороненным и забытым реликтом XV века, но и изданные в XIX – начале XX вв. основополагающие монографии классиков изучения приамеля в Германии, а равно труды целой плеяды современных немецких филологов-германистов, предметом научного интереса которых является приамель как уникальный стихотворный жанр, для нее точно так же не представляют интереса: ведь это именно их авторов, всех без различия, она называет «немецкоязычными учеными», пренебрежительно не упоминая имен. Персонально поименованы в ее статье только представители «античной школы». Соответственно, вся история и теория приамелеведения заключена для нее в именах Уильяма Рейса, затем – первоначально «немецкого», а с 1934 года – «британского» филолога Давида Мортье Эдуарда Френкеля (1888–1970), оксфордского шурина одноименного стэнфордского коллеги, да еще берлинского профессора классической филологии Тильмана Кришера (1931–2013), – ну и, разумеется, все тех же неизбежных Дорнзайфа, Крёлинга и Шмида, которого автор почему-то перекрестила в «Шмидта». В целом же из ее текста можно сделать вывод, что ранее начала прошлого века о приамеле не слыхал ни один литературовед, и за изучение этого предмета взялись только в 1905 году, когда на свет появился проф. Куманецкий.

Список источников С. К. Егоровой, включающий не менее семи пунктов [221, с. 227], являет собой подлинную картину «дружбы народов»: помимо американца Рейса, в нем можно встретить «англичанина» Давида Френкеля, поляка «Казимежа» Куманецкого, еще одного «американца» Генри Стила Коммеджера (1902–1998), тоже бывшего при жизни любителем «горацианских» од, и даже некоего итальянца Дж. Фр. Джанотти, сочинителя заметки о «приамелле» в трехтомной «Горацианской энциклопедии» („Enciclopedia Oraziana“, 1996–1998). Судя по этому «фестивалю», автор статьи убеждена, что никакой немецкой литературы в природе не существует, поскольку все – в том числе и сами немцы – давно перешли на английский, что средоточие современной мировой филологии находится где-то между Америкой и Британскими островами, и что вообще на свете может быть только одна «приамелла» – та, о которой пишут свои ученые статьи деятели вышеперечисленного интернационала. Впрочем, данный «реферативный круг» С. К. Егоровой понятен: ведь какие-никакие сведения о «горацианской приамелле» можно добыть только у подобной компании маргиналов, ибо ни одному немецкому академическому литературоведу наверняка и не снились приамели у Горация, да и само словосочетание “The Horatian Priamel” он, вероятно, счел бы за абсурдный оксюморон.

В сущности же, баварский академик Отто Крузиус в 1905 году, хотя и указывал на элегии Тиртея и Овидия, но, очевидно, все еще сохранял своего рода научную честность, а также истинное понимание вещей, еще не забытые в его время, и потому «не применял слова Priamel в строгом смысле», именуя произведения обоих поэтов всего лишь «приамелеподобными» и не ставя знака равенства между ними и немецким традиционным жанром. «Однако уже в 20–30 гг. Ф. Дорнзaйф и В. Крелинг находят этот поэтический прием как в греческой… так и римской литературе», – и уже без всяких обиняков объявляют его «приамелем»! Что-то, видно, случилось в промежутке между 1905 и 1920 гг. с филологической корректностью и научной объективностью, благодаря чему главными «авторитетами» в приамелеведении для нынешних филологов сделались гг. Джанотти, «Фрэнкель» и Рейс, а придворный поэт Октавиана Августа, вместо «блестящего круга Мецената», очутился в пестрой компании средневековых жонглеров, фокусников, трещоточников, фигляров и шутов.

Хотелось бы также отметить, что в эталонной для С. К. Егоровой и других филологов ее направления монографии Уильяма Рейса «Классический приамель от Гомера до Боэция» (“The classical Priamel from Homer to Boethius”) под «классическим приамелем» подразумевается совершенно иное явление, нежели то, что именуется таковым от начала и на всем протяжении настоящего обзора. Наш первоначальный перевод определения “the classical Priamel” как «классический приамель» по существу неточен, – на самом деле, исходя из контекста монографии, его следует понимать как «приамель в классической литературе», оставив дефиницию «классический приамель» для немецкого стихотворного жанра. И если бы Рейс больше заботился о корректности своих научных формулировок, то свою монографию он назвал бы “The Priamel in the classic literature from Homer to Boethius”. К сожалению, сей высокоученый муж, справедливо заметивший в начале своего труда, что немецкий приамель никогда не имел ни малейшего отношения к античной литературе, и даже честно констатировавший, что «приамель», как термин так называемой «античной школы», есть произвольно употребляемый анахронизм, в дальнейших своих спекуляциях на предмет «универсальной формы» трактует это понятие таким образом, словно подлинного приамеля вообще не существует в природе. И точно так же поступают и все прочие представители этого направления, вплоть до изобретательницы «горацианской приамеллы». Поэтому, в оправдание последней, следует сказать, что настоящую подмену первым совершил проф. Рейс, а она уже только следует по стопам своего американского учителя.

До какой степени последователям «античной школы» свойствен искаженный образ восприятия понятия «приамель», кардинально расходящийся с традиционной трактовкой последнего в германистике, показывает то, с чем, по мнению С. К. Егоровой, можно сопоставить исследуемый феномен. В этой связи показательно ее двухкратное упоминание о риторической фигуре рекузации – в преамбуле к статье и в замечании, что Рейс в своей монографии «формулирует отличие приамеллы от других поэтических и риторических приемов, наиболее близкими из которых являются recusatio и каталог» [Там же, с. 224]. С каталогом мы уже встречались выше, – но что такое „recusatio“?

В переводе с латыни это слово означает «отказ»; как термин оно используется главным образом в юриспруденции. В поэтике им обозначается опять-таки стилистический и композиционный прием, встречающийся в античной и ренессансной поэзии. В «Историческом словаре галлицизмов русского языка» Н. И. Епишкина (2010) читаем: «В этом смирении может скрываться… рекузация („отказ“ – моя муза не для того, другого и третьего, а вот для чего)» [222, с. 3876]. Таким образом, фигура „recusatio“ дает автору возможность самоутверждения под видом иронического самоуничижения или притворного смирения. Характерным примером «рекузации» можно назвать вышеприведенную эпиграмму Каллимаха, в которой автор заявляет, что не хочет писать эпических произведений, дабы не уподобиться так называемым «кикликам» (собственно, именно этот александрийский поэт и считается «пионером» употребления данной фигуры в поэтическом произведении). Декларативный отказ от чего-либо ради другого, более предпочтительного, – например, отказ от общеупотребительных жанров наподобие эпопеи в пользу кратких элегий или эпиграмм, как в случае Каллимаха, и т. п., – вот в чем суть данной риторической фигуры. В древнегреческой литературе этот прием применял Анакреонт (570/559 – 485/478 до н. э.), а в римской к нему обращались Вергилий, Гораций, Проперций, Овидий и др. Хрестоматийным образцом „recusatio“ принято считать оду Горация «К Агриппе» (I, 6):

В связи с процитированной одой хотелось бы снова вспомнить об «отличии приамеллы от других поэтических и риторических приемов, наиболее близкими из которых являются recusatio и каталог». Ибо даже поверхностный взгляд на приведенный стихотворный текст убеждает в том, что форма и содержание этих асклепиадовых строф – и немецкий приамель, «побочной дочерью» которого является пресловутая «приамелла», – нечто воистину несопоставимое, и нет ничего более далекого одно от другого, нежели оба названных литературных феномена. Какая же непостижимая аберрация должна иметь место в сознании филологов – представителей «классического» направления, чтобы они пребывали в убеждении, что, будто бы, эта фигура античной риторики является «одной из наиболее близких» к приамелю форм!

Так что же за «приамеллы горацианского типа» открыла С. К. Егорова в поэзии римского классика? За ответом вновь обратимся к ее тексту (авторская пунктуация, как всегда, сохранена): «В качестве примера приамеллы мы предлагаем два „хрестоматийных“ случая – оды Горация 1.1 и 1.7. Прежде всего здесь мы можем наблюдать некоторые формальные признаки приамеллы: расположение в начале стихотворения; введение взглядов других людей; переход к взгляду самого поэта» [221, с. 224–225]. Далее автор статьи пускается в разбор собственно стихотворных текстов и приводит два «примера» тех самых «горацианских приамелл»:

Приведенные цитаты – это, разумеется, не сами горациевы оды, а всего лишь составленные автором их «реферативные» изложения. Поскольку эти тексты находятся как бы в коллективном авторстве г-жи Егоровой и г-на Горация, то, возможно, правильнее было бы именовать их произведениями русскоязычного поэта Егорация. По этим «семантическим сверткам» очень хорошо видно, что перед нами, опять-таки, давно известные у тех же немцев стандартные «приамели ценностей». Комментарий же исследовательницы и, в частности, ее указание на преобладающее расположение «приамеллы» в начале стихотворения, в данном случае означают всего лишь то, что здесь действительно имеет место определенный композиционно-стилистический прием, – но целью его является не столько «сознательное отображение разнообразия жизни» [Там же, с. 226], сколько выражение одной из основных тенденций эгоцентристского поэтического миропонимания: стремления любыми средствами заявить о себе и обратить внимание читателя на свою персону в первых же строфах и строках своего произведения.

Стоит отметить, что в настоящем обзоре ода «К Меценату» (I, 1) встречается далеко не впервые: ранее она уже упоминалась и как образец «ценностного приамеля» по Крёлингу и Шмиду, и как пример «латинского приамеля» по Шмиду и Рейсу, а также – в формальном отношении – как типичный случай «суммирующей схемы» по Курциусу. Во всех смыслах тем же самым, как можно убедиться, является и седьмая ода Горация из Книги I «К Мунацию Планку», в которой, так же как и в первой, поэт, желая заявить о себе, излагает, в виде антитезы к каталогу чужих предпочтений, свои личные приоритеты (строфы 1–4 из 8):

Поскольку автор статьи причисляет свои «приамеллы» к некоему, не вполне определенно обозначенному ею, «горацианскому типу», то надо полагать, что семантическая схема только что процитированных алкмановых строф и есть тот самый «тип». Почему автор называет его собственно «горацианским», и какими критериями обусловлен этот ее термин, – ответы на эти вопросы оставлены за рамками статьи. Можно было бы подумать, что «приамеллы» данного «типа» раньше других римских поэтов встречаются именно у Горация, если бы выше мы не приводили весьма похожего примера из Лукреция, бывшего старше Горация на тридцать четыре года и издавшего свою поэму „De rerum naturae“, когда Гораций еще в школу «драчливого» Орбилия ходил. Но так как в примере из Лукреция присутствуют не все названные признаки «приамеллы», – в нем есть «расположение в начале стихотворения» и «переход к взгляду самого поэта», но отсутствует «введение взглядов других людей», – то, видимо, в этом случае правильнее говорить не о «горацианском», а о «лукрецианском» типе. Таким образом, налицо уже не один, а два «типа приамелл», которые можно указать в древнеримской поэзии, – а если так, то нельзя исключить того, что их может быть и больше.

Так, например, начало элегии I, 1 (ст. 1–6 из 78) поэта Альбия Тибулла (ок. 50–18 до н. э.) также, вероятно, следовало бы считать «приамеллой горацианского типа», поскольку в данном фрагменте присутствуют все три «основных формальных признака» указанной «приамеллы» – «расположение в начале стихотворения», «введение взглядов других людей» и «переход к взгляду самого поэта». Но ввиду того, что эти стихи написал все же не Гораций, а его современник Тибулл, справедливее было бы именовать их «приамеллой тибуллианского типа»:

В свою очередь, начало стихотворения XI (ст. 1–16 из 24) поэта «цезарианской» эпохи Гая Валерия Катулла Веронского (84/87–54 до н. э.), в котором тоже имеет место перечисление, хотя и несколько иного рода, приходится также, по логике вещей, считать «приамеллой», поскольку вышеназванные «некоторые формальные признаки» последней, – «расположение в начале стихотворения; введение взглядов других людей; переход к взгляду самого поэта», – пусть и в своеобразной форме, но присутствуют и здесь. Однако в данном случае мы, несомненно, имеем дело уже с «приамеллой катуллианского типа»:

И, точно так же, нижеследующий пример строфы римского поэта Секста Проперция (50 – ок. 16 до н. э.) из второй книги его «Элегий» (II, 1, 43–46), очевидно, нужно считать «приамеллой проперцианского типа», так как и в нем также присутствуют «некоторые формальные признаки приамеллы», но, правда, не все, а только два, – «введение взглядов других людей» и «переход к взгляду самого поэта», – и лишь «расположение в начале стихотворения» этому фрагменту не присуще. Но, возможно, таков характер «приамелл» именно данного «типа»:

Если продолжать и далее в том же духе, то перечень «типов приамелл» в римской поэзии «золотого века» может оказаться весьма длинным. И при этом, очевидно, следует считать абсолютно несущественным тот факт, что по меньшей мере странно говорить о каких-либо «приамеллах», безразлично какого «типа», применительно к той эпохе латинской культуры, в языке которой не существовало еще даже и самого слова „praeambulum“!

Обращаясь в итоге к отечественной литературе, автор статьи предпринимает в последней раскопки в духе старателей «античной школы» и предлагает читателям следующий плод своих изысканий: «Мы же, предлагая ввести русский термин „приамелла“, хотим еще раз показать эффект, возникающий при перечислении разнообразных и (часто) красочных элементов перед тем, как будет озвучена мысль, ради которой написано стихотворение – на сей раз на примере из русской поэзии». И далее в статье приводится полный текст стихотворения русскоязычной поэтессы А. А. Ахматовой (1889–1966) «Привольем пахнет дикий мед» (1933) из сборника «Тростник» (1924–1940), причем автор дает следующую ссылку: «Анна Ахматова. Тростник» [221, с. 227], – словно речь идет о стихотворении с таким названием, как можно было бы понять, если не знать, что имеется в виду книга стихов:

В этом образце налицо стандартное перечисление по типу «каталога», а его перечислительный пассаж, как и в других подобных случаях, представляет собой фрагмент бóльшего по величине произведения, относящегося к другому поэтическому жанру. Тезисы перечисления в нем отвечают на общий для всех них вопрос: «Чем пахнет?», – что уже встречалось нам выше в эпиграмме Марциала. А так как, после безличного перечисления, в стихотворении следует обобщение личного характера с противопоставлением («Но мы узнали навсегда…»), то, следовательно, перед нами еще один аналог «ценностного приамеля». Иначе говоря, и здесь – пример все той же тенденции применения произвольно заимствованного понятия к явлению, совершенно иному по своей сути, нежели то, что изначально этим понятием обозначалось. По мнению же С. К. Егоровой, «в этом случае мы снова видим, как приамелла создает картину, на фоне которой поэт высказывает свое суждение» [221, с. 227].

Возможно, если бы автор не закончила свою статью этим единичным и случайным примером из русского «серебряного века», но продолжила бы едва затронутую ею тему, то можно было бы ожидать от нее и других примеров «приамелл», которые, хотя и не часто, но встречаются в произведениях классической русской поэзии. Ибо спонтанные приамелевидные формы бытуют в последней с давних пор, – хотя и, разумеется, без идентификации их неизвестной в России жанровой принадлежности. В частности, несомненный «приамельный» характер имеет 25-я строфа из восьмой главы «Евгения Онегина», в формальном отношении представляющая собой экспозицию-предикат с последующим перечислением субъектов:

С другой стороны, знаменитое описание Москвы в седьмой главе пушкинского романа в стихах, с перечислением «достопримечательностей» Тверской улицы, – казалось бы, тоже совершенно «приамельное», – напротив, отнести к приамелям нельзя, поскольку в нем отсутствует необходимое по законам этого жанра заключение, и, следовательно, это отнюдь не приамель, а, напротив, типичный «каталог»:

Впрочем, и предыдущий пример, в сущности, считаться приамелем по праву также не может, поскольку является всего лишь одной из строф большого лироэпического произведения. Но вот известное стихотворение того же поэта «Все в жертву памяти твоей», с экспозицией в первом стихе и перечислительной парадигмой с единоначатием в последующих семи, вне всякого сомнения, может быть отнесено к лирическим миниатюрам приамельного типа:

Еще один пример «стихийного русского приамеля» можно указать в творчестве А. А. Фета (1820–1892): имеется в виду его стихотворение «Это утро, радость эта», в котором присутствует длинное, – в семнадцать строк, – перечисление независимых объектов, подытоживаемое финальным обобщением в заключительном стихе [227, с. 462]. Однако об этих указанных нами примерах в статье С. К. Егоровой нет ни слова, – может быть, потому, что у них иной композиционный характер, нежели у разбираемых ею горациевых од, и, следовательно, едва ли в данном случае есть основание говорить о «приамеллах горацианского типа».
 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ВЫВОДЫ К ГЛАВАМ VI И VII

1. «Античная школа».

В абсолютном большинстве случаев «обнаружения» теоретиками классической школы «приамелей» в традициях различных литератур и литературных эпох, под этим термином имеется в виду не отдельное поэтическое произведение, а стилистическая фигура, состоящая в перечислении всевозможных деталей, нередко без какого-либо заключительного обобщения. При этом указываемые ими образцы «приамелей», как правило, представляют собой фрагменты значительно бóльших по величине произведений, приамелями вовсе не являющихся. А поскольку во всех без исключения приведенных примерах мы имеем дело не с цельными произведениями, а с отдельными частями или строфами, то, следовательно, здесь налицо не жанровый, а всего лишь структурный феномен, – т. е. явление, имеющее отношение скорее к области текстологии. В силу этого вызывает сомнение практика использования этими учеными средневекового немецкого термина, обозначающего самостоятельный род стихотворений, для обозначения вырванных из контекста отрывков произведений, которые фактически относятся к другим поэтическим жанрам.

Бросающаяся в глаза формальная однотипность процитированных пассажей из поэзии Сапфо, Овидия, Горация, Тибулла, Проперция и других античных поэтов, которые объединены под общим названием «приамели ценностей», вынуждает констатировать наличие некоего общего для всех этих авторов трафарета лирического мышления, являющегося воплощением одной из особенностей эгоцентристского поэтического миропонимания. Эта особенность, будучи отраженной в художественном тексте, заключается в сопоставлении реалий окружающего мира с собственными предпочтениями поэта, неизменно выдвигаемыми на передний план, и противопоставлении вторых первым с целью так или иначе заявить о себе. Данная структурно-стилевая фигура свойственна именно произведениям вышеназванных древнегреческих и римских поэтов, являясь их характерной чертой, что справедливо отмечается филологами «античной школы», – однако ее крайне редко можно встретить в текстах собственно немецких приамелей, вследствие по большей части отвлеченной неличностной тенденции, преобладающей в последних.

Противопоставление, или антитеза, вообще является постоянным приемом и стилевым признаком так называемых «античных приамелей», и не только «ценностных»: она зримо выступает во всех приведенных нами стихотворных цитатах, за исключением, пожалуй, самой первой. В особенности это заметно в обеих цитатах из Пиндара, которые также напоминают «ценностные приамели», хотя непосредственно ими и не являются в силу того, что в них налицо отвлеченные рассуждения при отсутствии личностного начала. Тем не менее, во всех этих образцах нельзя не увидеть определенной тенденции, которая для своего выражения нуждается в помощи риторических средств. Эта тенденция заставляет усомниться в тождественности истоков обеих стихотворных форм, – немецкого приамеля и античного псевдо-приамеля, – поскольку, если в основе первого лежат парадокс и экспромт, то в основе второго – не более чем обыкновенная риторика.

В связи с этим принципиальным различием между обеими стихоформами, применяемый к ним в равной мере термин «приамель» представляется нам неверным, а его применение – неоправданным, так как при этом не учитывается истинная сущность феномена и его генезис. Как известно, рожденное от разных причин может иметь сходство, но не может иметь тождества, а потому и не должно называться одинаково. Таким образом, «приамельные формы», будто бы встречающиеся в произведениях античной литературы, – это, по сути, не приамели, и разница между ними и подлинными приамелями – такая же, как между литературой и фольклором, или между «приамелями ценностей» – и настоящими ценностями.
 

2. «Список Гримма».

Г. Э. Лессинг, «открывший» в 1779 г. приамель, назвал его, как уже говорилось, «исконной немецкой эпиграммой» („das ursprünglich deutsche Epigramm“), – и тем самым определил литературный статус этого жанра [158, S. 521]. Никто не вправе отказать немецкому «просветителю» в верном и точном филологическом подходе, и потому его определение следует принять как нормативное и в дальнейшем исходить только из него.

Теоретически легко представить себе поэтическое произведение, составленное из остроумных катренов или дистихов, следующих одно за другим сплошной вереницей в неразрывном тексте. Но при этом вряд ли кому-либо может прийти в голову называть отдельно взятые элементы этого текста «эпиграммами», поскольку всем известно, что эпиграмма – это короткое, самостоятельное, внешне завершенное, самодовлеющее в формальном и семантическом отношениях поэтическое произведение, и подобное понимание специфики этого жанра не допускает никаких вариаций. Аналогичным образом, к примеру, 14-строчная пушкинская «онегинская строфа», которая хотя и восходит в формальном отношении к сонету английского типа, не является, однако же, сонетом и нигде таковым не называется. Более того: даже отдельные сонеты в составе сонетных венков не считаются самостоятельными произведениями, поскольку все они вкупе являются частями единого целого, объединенными в техническом и тематическом отношениях, и не рассматриваются порознь.  

По этой причине и такие структурно-стилевые феномены германской литературы, как вереница строф в «Песенной Эдде», перечислительные пассажи в поэме Гуго Тримбергского, анафорические ряды в средневековой немецкой поэзии, «приамельные» вставки в нюрнбергских фастнахтшпилях XV века, «каталоги» в шванках Ганса Сакса и кводлибеты XVIII столетия, – все это равным образом не может быть названо «приамелями», поскольку приамель – это, по определению Лессинга, единственно и только жанр «исконной немецкой эпиграммы».

На основании приведенных аналогий, из дефиниции классика немецкого литературоведения следует сделать закономерный вывод о необоснованности и спорности применения термина «приамель» к якобы имеющим «приамельный характер» фрагментам и строфам крупных поэтических произведений, к какой бы эпохе немецкой и германской словесности те ни принадлежали. И подобным же образом так называемые «приамельные» эпизоды стихотворений, поэм и драматических произведений немецкой литературы Средних веков приамелями не являются и, соответственно, выступать под этим именем не должны. Этот же принцип распространяется и на произведения какой угодно литературы, будь то античная или современная, римская или индийская: в поэзии любой страны возможны перечислительные пассажи и «приамелеподобные» фрагменты, – но, тем не менее, ни они, ни их части не имеют к подлинным приамелям никакого отношения.

Из этого правила существует лишь одно исключение – имеются в виду упоминавшиеся в начале настоящего обзора так называемые «приамельные циклы». Эта средневековая немецкая традиция не образует, однако, твердых и неразделимых «композитов» наподобие сонетного венка или обусловленной в сюжетном отношении последовательности отдельных глав длинного поэтического произведения, каковой является, к примеру, роман в стихах. Циклы приамелей, так же как и любые другие стихотворные циклы, являются произвольным сочетанием разрозненных поэтических произведений, объединенных или темой, или хронологией, или общим героем либо каким-то иным признаком, – как, например, былинные циклы или циклы легенд. Подобная форма организации стихотворений подразумевает поливариантность и мобильность ее членов, а также известную самостоятельность как в рамках единого цикла, так и вне его. Таким образом, приамельный цикл не является отдельным жанром немецкой литературы, и составляющие его приамели сохраняют свою жанровую идентичность.

Отдельного комментария заслуживает вышеприведенное замечание Вильгельма Шерера о «двух формах» приамеля – «более строгой» и «более свободной» [16, S. 64]. Исходя из точного смысла этого определения в рамках авторской цитаты, можно заключить, что «более строгой» формой исследователь считает произведения Сперфогеля и его последователей, вплоть до нюрнбергских поэтов XV в., – в то время как под «более свободной» формой приамеля он понимает именно те самые фрагменты в составе целого, начиная с «речей Одина» и других эпизодов из «Сэмундовой Эдды», которые цитирует в своем трактате Вильгельм Уль [14, S. 209–221]. Жаль, что эта оригинальная мысль осталась незамеченной и не получила дальнейшего развития в трудах немецких и иных филологов, в особенности представителей т. наз. «всемирного» направления в приамелистике: она могла бы послужить основанием для применения этого жанрового наименования, в рамках идеи «свободного приамеля», к каким угодно стихотворным формам, вплоть до персидских рубаи и японских хайку, – разумеется, при наличии в них перечислений.
 

3. «Горацианская приамелла». Финал ученой контроверзы.

Термин «приамелла», предлагаемый в статье доцента кафедры классической филологии Петербургского университета С. К. Егоровой «Приамелла горацианского типа» с целью введения его в русский литературоведческий лексикон, не представляет научной новизны. Значение этого неологизма полностью тождественно смыслу введенного немецкими филологами в первой трети прошлого столетия термина «приамель ценностей» („Priamel der Werte“), который обозначает одну из разновидностей композиционно-стилистического приема «перечисления с заключением», встречающегося в текстах произведений греческой и римской поэзии, и, как таковой, не имеет ничего общего с подлинным историческим приамелем. При этом присвоенное автором «новому» термину определение «горацианский» также не является функциональным, поскольку не обнимает собой всех известных случаев использования данного выразительного средства: его аналоги можно встретить в творчестве классических поэтов, живших прежде Горация, – а именно Гомера, Пиндара, Сапфо, Лукреция и др., – а также в произведениях более позднего времени, далеких от римской поэзии I в. до н. э.: в английской и французской поэзии эпохи Возрождения, в русской поэзии ХХ века и т. д. Таким образом, авторская типологизация не отражает реального положения вещей. И, наконец, сам термин «приамелла» является не самостоятельной лексемой, но всего лишь формой традиционного немецкого понятия «приамель», латинизированного в духе классической филологии, и также не представляет собой инновации, поскольку исходное слово давно существует в русском языке.

Судя по названию и содержанию ее статьи, С. К. Егорова выступает убежденной сторонницей ничем не обоснованной теории «приамеля» как чисто стилевого феномена, якобы являющегося атрибутом целого ряда произведений античной литературы. Пресловутая теория приамеля как стилистической фигуры была выдвинута в 1921 году немецким литературоведом Францем Дорнзайфом и подхвачена затем в работах его учеников и продолжателей его дела, наиболее последовательными из которых являются английский филолог Давид Мортье Эдуард Френкель, его близкий родственник – немецко-американский классический филолог Герман Фердинанд Френкель, современный американский литературовед Уильям Рейс и др. Автор статьи о «горацианской приамелле» по своим научным интересам и теоретическим установкам всецело примыкает к упомянутому направлению в европейской филологии, сущностью которого, применительно к данному случаю, является полное игнорирование законных прав германистики на термин «приамель», традиционно обозначающий только и исключительно жанр средневековой немецкой поэзии. Тенденция считать приамель стилевой фигурой греческой и римской поэзии и выискивать его «примеры» у Гомера, Вергилия, Горация и других классических авторов представляется нам не чем иным, как псевдонаучной спекуляцией и недопустимой профанацией старинной немецкой поэтической традиции. Тем не менее, она вот уже на протяжении века существует в западной филологии, а с недавнего времени, в лице С. К. Егоровой и ее единомышленников из петербургской филологической школы СПбГУ К. С. Овериной и А. Д. Степанова, перекочевала и в российское литературоведение.

В нашем обзоре данному направлению западноевропейской приамелистики присвоено наименование «античной школы». Использование последователями этой школы термина «приамель» для обозначения абсолютно любых случаев перечислений, анафор, каталогов и риторических повторов, встречающихся в произведениях древнегреческой и римской поэзии и драматургии, а также ученой, эпистолярной и художественной прозы, не только не выдерживает малейшей критики, но и выступает в русле негативных современных тенденций к разрушению традиционной, складывавшейся на протяжении веков системы поэтических жанров и литературоведческих понятий, а равно и формального уничтожения самих классических жанров, – тенденций, являющихся частью общей деструктивной тенденции новейшей эпохи. Среди других случаев проявления данной тенденции в области художественной литературы можно назвать, в частности, «Дуинские элегии» и «Сонеты к Орфею» Р. М. Рильке, «Римские элегии» и «сонеты» И. А. Бродского, «Грифельную оду» О. Э. Мандельштама, «Лобную балладу» А. А. Вознесенского и тому подобные «продукты» модернизма и постмодернизма минувшего столетия. Сущностное отрицание приверженцами «античной школы» феномена классического приамеля и перенос этого исторического наименования с немецкого фольклорного жанра на ряд литературных явлений, принципиально чуждых как германистике, так и немецкой словесности в целом, безусловно, также стоит в этом ряду.

Тем не менее, инициатива С. К. Егоровой имеет определенный смысл в другом отношении. Приципиально важным в ее статье нам представляется то, что автор, по существу, предлагает ввести новое наименование для того самого явления, которое вот уже на протяжении века муссируется в исследованиях немецких, американских, английских, польских и т. п. филологов: для композиционно-стилистического приема, встречающегося в произведениях не одной только литературы классической древности, но и литератур самых разных стран и эпох. Т. е. именно для того структурного феномена, который составляет сущность изысканий литературоведов «античной школы», и который в работах этих филологов именуется «приамелем». Таким образом, смысл инновации автора статьи может быть расценен как предложение нового термина не в замещение, а в дополнение к традиционному понятию германистики, а ее интенции могут способствовать действительному расширению терминологического поля в данной области литературоведения за счет разделения детерминирующих лексем.

Вероятно, пора, наконец, «развести» два взаимоисключающих способа понимания исследуемого феномена: сохранив название «приамель» для собственно стихотворного жанра, имеющего конкретные свойства и конкретный хронотоп бытия в ареале немецкой литературы и фольклора, ввести для «приамелеподобных» явлений в мировой литературе, до сих пор также именовавшихся в научных трудах «приамелями», иное наименование, соответствующее им по существу, но отличающееся по своей морфологической форме. И вот с этой целью и можно было бы использовать предлагаемый автором статьи неологизм, подразумевая его принципиальное семантическое отличие от старого термина, а отнюдь не тождественность последнему, и понимая суть вопроса не в том смысле, что «приамелла» заменяет или упраздняет традиционный «приамель», или что немецкий приамель – это всего лишь «локальный случай» всемирно-исторической «приамеллы», – а в том, что оба этих понятия должны существовать параллельно и независимо одно от другого, т. е. «приамель» – для немецкой литературы, а «приамелла» – для всех остальных.

Поэтому инновация С. К. Егоровой, вне всякого сомнения, своевременна и необходима, и термин «приамелла» необходимо ввести не только в «русскоязычный», но и в международный филологический лексикон. Но ввести единственно и только для обозначения «композиционного и стилистического приема», встречающегося в античной (а также любой другой) поэзии, – и оставить термин «приамель» исключительно для немецкой словесности, в которой он и обрел изначально свое литературное бытие. Возможно, в подобном разделении может заключаться необходимый для данной проблемы компромисс, который мог бы примирить противоречия, исправить разночтения, положить конец путанице в терминологии и прояснить теоретические концепции немецких и иных литературоведов.
 

БИБЛИОГРАФИЯ

1.   Träger, Claus (Hg.). Wörterbuch der Literaturwissenschaft. Leipzig 1986.

2.   Grimm, Jacob; Grimm, Wilhelm. Deutsches Wörterbuch von Jacob Grimm und Wilhelm Grimm (DWb). Bearbeitet von Matthias von Lexer. Bd. VII. Leipzig 1889.

3.   Vilmar, August Friedrich Christian. Geschichte der deutschen National-Literatur. 15. Auflage. Marburg und Leipzig 1873.

4.   Lessing, Gotthold Ephraim. Gotthold Ephraim Lessings sämmtliche Schriften herausgegeben von Karl Lachmann. Neue rechtmässige Ausgabe. Eilfter Band. Berlin 1839.

5. Metzler Literatur Lexikon. Begriffe und Definitionen. Zweite, überarbeitete Auflage. Hrsg. von Günter und Irmgard Schweikle. Stuttgart 1990.

6.   Eschenburg, Johann Joachim (Hg.). Zur Geschichte und Litteratur: Aus den Schätzen der Herzoglichen Bibliothek zu Wolfenbüttel. Fünfter Beytrag von Gotthold Ephraim Lessing und Johann Joachim Eschenburg. Braunschweig 1781. S. 183–222.

7.   Dicke, Gerd. Priamel // Müller, Jan-Dirk (Hg.). Reallexikon der deutschen Literaturwissenschaft. Bd. III. Berlin – New York 2003. S. 157–159.

8.   Keller, Adelbert von. Fastnachtspiele aus dem fünfzehnten Jahrhundert. Bd. 3. Stuttgart 1853. (Bibliothek des Litterarischen Vereins in Stuttgart XXX).

9.   Weckherlin, [Carl Christian] Ferdinand. Beyträge zur Geschichte Altteutscher Sprache und Dichtkunst. Stuttgart 1811.

10.  Kiepe, Hansjürgen. Die Nürnberger Priameldichtung: Untersuchungen zu Hans Rosenplüt und zum Schreib- und Druckwesen im 15. Jahrhundert. München 1984. (Münchener Texte und Untersuchungen zur deutschen Literatur des Mittelalters, 74).

11.  Euling, Karl [Johannes] (Hg.). Hundert noch ungedruckte Priameln des fünfzehnten Jahrhunderts. Paderborn und Münster 1887. (Göttinger Beiträge zur deutschen Philologie II).

12.  Euling, Karl [Johannes]. Das Priamel bis Hans Rosenplüt. Studien zur Volkspoesie. Breslau 1905. (Germanistische Abhandlungen 25).

13.  Haek, David (Hg.). Deutsche Sinngedichte. Eine Auswahl deutscher Epigramme und Spruchgedichte von der Reformationszeit bis zur Gegenwart. Halle 1886.

14.  Uhl, Wilhelm. Die deutsche Priamel, ihre Entstehung und Ausbildung. Mit Beiträgen zur Geschichte der deutschen Universitäten im Mittelalter. Leipzig 1897.

15.  Kurz, Heinrich. Geschichte der deutschen Literatur mit ausgewählten Stücken aus den Werken der vorzüglichsten Schriftsteller. Bd. 1. Leipzig 1853.

16.  Scherer, Wilhelm. Deutsche Studien. Bd. I: Spervogel. Wien 1870.

17.  Keller, Adelbert von (Hg.). Alte gute Schwänke. Leipzig 1847.

18.  Wilpert, Gero von. Sachwörterbuch der Literatur. Stuttgart 1989.

19.  Eschenburg, Johann Joachim (Hg.). Denkmäler altdeutscher Dichtkunst. Bremen 1799.

20.  Dicke, Gerd. „Mich wundert, das ich so frölich pin“. Ein Spruch im Gebrauch // Haug, Walter; Wachinger, Burghart (Hgg.). Kleinstformen der Literatur. Tübingen 1994. (Fortuna vitrea. Arbeiten zur literarischen Tradition zwischen dem 13. und l6. Jahrhundert. Bd. 14). S. 56–90.

21.  Keller, Adelbert von (Hg.). Altdeutsche Gedichte. Bd. 1. Tübingen 1846.

22.  Hagen, Friedrich Heinrich von der; Büsching, Johann Gustav. Litterarischer Grundriß zur Geschichte der deutschen Poesie von der ältesten Zeit bis in das sechzehnte Jahrhundert. Berlin 1812.

23.  Capella, Martianus. Martiani Minei Felicis Capellae, Afri Carthaginiensis, De nuptiis Philologiae et Mercurii et de septem artibus liberalibus Libri novem. Francofurti ad moenum MDCCCXXXVI [1836]. Prostat apud Franciscum Varrentrapp.

24.  Капелла, Марциан. Бракосочетание Филологии и Меркурия. Пер., комм., вступ. ст. Ю. А. Шахова. М.–СПб., 2019. (MEDIAEVALIA: Средневековье как историко-культурный феномен).

25.  Diefenbach, Laurentius. Glossarium Latino-Germanicum Mediae et Infimae Aetatis e Codicibus Manuscriptis et Libris Impressis. Francofurti ad Moenum [Frankfurt a/M.] Sumptibus Josephi Baer Bibliopolae. 1857.

26.  Ананьев А. Ф., Яснецкий И. С., Лебединский И. И. (Сост.). Полный латинский словарь, составленный по современнымъ латинскимъ словарямъ. М., 1862.

27.  Forcellini, Aegidio. Lexicon Totius Latinitatis ab Aegidio Forcellini. Vol III. Padua 1771.

28.  Frisch, Johann Leonhard. Teutsch=Lateinisches Wörter=Buch. Verlegts Christoph Gottlieb Nicolai. Bd. II. Berlin 1741.

29.  Rosenplüt, Hans. Reimpaarsprüche und Lieder. Hrsg. von Jörn Reichel. Tübingen 1990. (Altdeutsche Textbibliothek 105).

30.  Albrecht, Paul. Leszing’s Plagiate. Bd. I–VI. Hamburg und Leipzig 1890–1891.

31.  Wackernagel, Wilhelm. Altdeutsches Handwörterbuch. Basel 1878.

32.  Wackernagel, Wilhelm. Poetik, Rhetorik und Stilistik. Academische Vorlesungen von Wilhelm Wackernagel. Halle 1873.

33.  Sanders, Daniel. Wörterbuch der Deutschen Sprache. Mit Belegen von Luther bis auf die Gegenwart. T. II, Th. 1. Leipzig 1863.

34.  Ар. Г. Приамель // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. XXV (49). СПб., 1898. С. 290.

35.  Масанов И. Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В 4 т. Т. 1. М., 1956.

36.  Николюкин А. Н. (Сост.). Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001.

37.  Новожилов М. А. Приамель: пример интерпретации средневековой немецкой поэтической традиции в эпиграммах Фридриха фон Логау // Известия РАН. Серия литературы и языка. Т. 63. 2004. №3. С. 47–55.

38.  Dietze, Walter. Abriß einer Geschichte des deutschen Epigramms // Dietze, Walter. Erbe und Gegenwart. Berlin und Weimar 1972. S. 247–391.

39.  Wendeler, Camillus von. De praeambulis eorumque historia in Germania. Pars prior: De praeambulorum indole, nomine, origine. Dissertatio inauguralis philologica quam consensu et auctoritate amplissimi philosophorum ordinis in Academia Fridericiana Halensi cum Vitebergensi Consociata ad summos in philosophia honores rite capessendos una cum sententiis controversis die VII. mensis Maii A. MDCCCLXX. hora XI. in auditorio maximo publice defendet Camillus Wendeler Brandenburgensis. Halis [Halle], typis Orphanotrophei [1870].

40.  Pischon, Friedrich August. Denkmäler der deutschen Sprache von den frühesten Zeiten bis jetzt. Bd. 2. Berlin 1840.

41.  Keller, Adelbert von (Hg.). Alte gute Schwänke. Zweite Auflage. Heisbronn 1876.

42.  Bergmann, Frédéric-Guillaume. La priamèle dans les différentes litteratures anciennes et modernes. Strasbourg et Colmar 1868.

43.  Martialis, Marcus Valerius. M. Valerii martialis epigrammata. Ab omni rervm verborvmqúe obscœnitate ac turpitudine vindicata, Opera & industria Andreæ Frusii Societatis Iesu Theologi. Coloniae, In Officina Birckmannica sumptib. Arnoldi Mylii. M. D. XCIX.

44.  Марциал, Марк Валерий. Эпиграммы. СПб., 1994.

45.  Curtius, Ernst Robert. Europäische Literatur und lateinisches Mittelalter. 10. Auflage. Bern und München 1984.

46.  Raby, Frederic James Edward. The Oxford Book of Medieval Latin Verse. Oxford 1959.

47. Античная драма. Переводы с древнегреческого и латинского. М., 1970.

48.  Martialis, Marcus Valerius. M. Val. Martialis Epigrammata. Ex Museo Petri Scriverii. Ab omni rerum obscœnitate, verborumque turpitudine vindicata. Venetiis, Apud Prodoctos. M. DC. XCV.

49. Европейская поэзия XVII века. М., 1977.

50.  Гаспаров М. Л. Очерк истории европейского стиха. М., 1989.

51.  Minor, Jacob. Neuhochdeutsche Metrik: Ein Handbuch. Strassburg 1902.

52.  Холшевников В. Е. Мысль, вооруженная рифмами. Л., 1984.

53.  Schlütter, Hans-Jürgen. Sonett. Mit Beiträgen von R. Borgmeier und H. W. Wittschier. Stuttgart MCMLXXIX [1979]. (Sammlung Metzler 177).

54. Памятники средневековой латинской литературы X–XII веков. М., 1972.

55.  [Schmeller, Johann Andreas (Hg.)]. Carmina burana. Lateinische und deutsche Lieder und Gedichte einer Handschrift des XIII. Jahrhunderts aus Benedictbeuern auf der K. Bibliothek zu München. Herausgegeben von J. A. S. Stuttgart 1847. (Bibliothek des litterarische Vereins in Stuttgart XVI).

56.  Hüppe, Bernhard. Geschichte der deutschen National-Literatur mit Proben von Ulfila bis Gottsched. Coesfeld 1846.

57.  Wackernagel, Wilhelm. Deutsches Lesebuch. Th. I: Poesie und Prosa vom IV. bis zum XV. Jahrhundert. Basel MDCCCXXXIX [1839].

58.  Müllenhoff, Karl; Scherer, Wilhelm (Hgg.). Denkmäler deutscher Poesie und Prosa aus dem VIII bis zum XII Jahrhundert. Berlin 1864.

59.  Gamper, Rudolf. Manesse, Rüdiger der Ältere // Neue Deutsche Biographie (NDB). Bd. 16. Berlin 1990. S. 23–24.

60.  Manesse, Rüdiger. Sammlung von Minnesingern aus dem Schwæbischen Zeitpunkte CXL Dichter enthaltend; durch Ruedger Manessen, weiland des Rathes der uralten Zyrich. Th. 1. Zyrich 1758.

61. Große Heidelberger Liederhandschrift. Zürich, ca. 1300.

62.  Lachmann, Karl; Haupt, Moriz (Hgg.). Des Minnesangs Frühling. Leipzig 1857.

63. Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов. М., 1974.

64.  Ott, Norbert H. Spervogel // Neue Deutsche Biographie (NDB). Bd. 24. Berlin 2010. S. 673.

65.  Roethe, Gustav. Spervogel // Allgemeine Deutsche Biographie (ADB). Bd. 35. Leipzig 1893. S. 139–144.

66.  Simrock, Karl. Lieder der Minnesinger. Elberfeld 1857.

67.  Bartsch, Karl (Hg.). Deutsche Liederdichter des zwölften bis vierzehnten Jahrhunderts. Eine Auswahl von Karl Bartsch. Leipzig 1864.

68.  Hagen, Friedrich Heinrich von der. Minnesinger: Deutsche Liederdichter des zwölften, dreizehnten und vierzehnten Jahrhunderts. Th. 4. Leipzig 1838.

69.  Hagen, Friedrich Heinrich von der. Minnesinger: Deutsche Liederdichter des zwölften, dreizehnten und vierzehnten Jahrhunderts. Th. 1–2. Leipzig, 1838.

70.  Ott, Norbert H. Schulmeister von Esslingen // Neue Deutsche Biographie (NDB). Bd. 23. Berlin 2007. S. 684–685.

71.  Manesse, Rüdiger. Sammlung von Minnesingern aus dem Schwæbischen Zeitpunkte CXL Dichter enthaltend; durch Ruedger Manessen, weiland des Rathes der uralten Zyrich. Th. 2. Zyrich 1759.

72.  Schanze, Frieder. Marner // Neue Deutsche Biographie (NDB). Bd. 16. Berlin 1990. S. 232–233.

73.  Wilmanns, Wilhelm. Boppe // Allgemeine Deutsche Biographie (ADB). Bd. 3. Leipzig 1876. S. 149–150.

74.  Alex, Heidrun. Der Spruchdichter Boppe. Edition – Übersetzung – Kommentar. Tübingen 1998. (Hermaea germanistische Forschungen Bd. 82).

75.  Ueding, Gert (Hg.). Historisches Wörterbuch der Rhetorik. Bd. 7. Tübingen 2005.

76.  Hagen, Friedrich Heinrich von der. Minnesinger: Deutsche Liederdichter des zwölften, dreizehnten und vierzehnten Jahrhunderts. Th. 3. Aus den Jenaer, Heidelberger und Weingarter Sammlungen und den übrigen Handschriften und früheren Drucken. Leipzig 1838.

77.  Bartsch, Karl (Hg.). Meisterlieder der Kolmarer Liederhandschrift. Stuttgart 1862.

78.  Hagen, Friedrich Heinrich von der. Gesamtabenteuer: Hundert altdeutsche Erzählungen. Bd. 2. Darmstadt 1961.

79.  Eis, Gerhard. Kleine Schriften zur altdeutschen weltlichen Dichtung. Amsterdam 1979.

80. Розенблют Ганс // Энциклопедический словарь Гранат. Т. 36. Ч. III. С. 132.

81.  Glier, Ingeborg. Hans Rosenplüt // Füssel, Stephan (Hg.). Deutsche Dichter der frühen Neuzeit (1450–1600). Ihr Leben und Werk. Berlin 1993. S. 71–82.

82.  Reichel, Jörn. Der Spruchdichter Hans Rosenplüt: Literatur und Leben im Spätmittelalterlichen Nürnberg. Stuttgart 1985.

83.  Пуришев Б. И. Литература Позднего Средневековья. XIV–XV века // История немецкой литературы: В 5 томах. Т. I. М., 1962. С. 135–192.

84.  Roethe, Gustav. Rosenplüt, Hans // Allgemeine Deutsche Biographie (ADB). Band 29. Leipzig 1889. S. 222–232.

85.  Rettelbach, Johannes. Rosenplüt, Hans // Neue Deutsche Biographie (NDB). Bd. 22. Berlin 2005. S. 73.

86.  А–гд. Розенблют // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Том XXVII (53). СПб., 1899. С. 7.

87.  Keller, Adelbert von (Hg.). Erzählungen aus altdeutschen Handschriften. Gesammelt durch Adelbert von Keller. Stuttgart 1855.

88. Книга песен. Из европейской лирики XIII–XVI веков. Сост. А. В. Парин. М., 1986.

89.  Lindqvist, Axel [Martin]. Die Motive und Tendenzen des deutschen Epigramms in 17. Jahrhundert // Pfohl, Gerhard (Hg.). Das Epigramm. Darmstadt 1969. S. 287–351.

90.  Krohn, Rüdiger. Hans Folz // Füssel, Stephan (Hg.). Deutsche Dichter der frühen Neuzeit (1450–1600). Ihr Leben und Werk. Berlin 1993. S. 111–124.

91.  Petzsch, [Heinrich] Christoph. Folz, Hans // Neue Deutsche Biographie (NDB). Bd. 5. Berlin 1961. S. 288–289.

92.  Bartsch, Karl. Folz, Hans // Allgemeine Deutsche Biographie (ADB). Bd. 7. Leipzig 1878. S. 151–153.

93.  Flätgen, Timo. Die Judenfeindschaft im literarischen Werk Hans Folzens: Zwischen Antijudaismus und Antisemitismus (Studienarbeit). München 2008.

94.  Goedeke, Karl (Hg.). Dichtungen von Hans Sachs. Th. I: Geistliche und weltliche Lieder. Leipzig 1870. (Deutsche Dichter des sechzehnten Jahrhunderts IV).

95.  Wagenseil, Johann Christoph. Buch Von Der Meister=Singer Holdseligen Kunst Anfang/ Fortübung/ Nutzbarkeiten/ und Lehr=Sätzen // Wagenseil, Johann Christoph. De Sacri Rom. Imperii Libera Civitate Noribergensi Commentatio. Altdorf 1697. S. 451–576.

96. Vridankes Bescheidenheit. Hrsg. von Wilhelm Grimm. Göttingen in der Dieterich’sche Buchhandlung. 1834.

97.  Trimberg, Hugo von. Der Renner. Hrsg. von Gustav Ehrismann. Bd. II. Tübingen 1909. (Bibliothek des litterarische Vereins in Stuttgart CCXLVIII).

98.  Trimberg, Hugo von. Der Renner. Hrsg. von Gustav Ehrismann. Bd. III. Tübingen 1909. (Bibliothek des litterarische Vereins in Stuttgart CCLII).

99.  Böttcher, Kurt; Geerdts, Hans Jürgen. Kurze Geschichte der deutschen Literatur. Berlin 1983 / История немецкой литературы в трех томах. Т. I: От истоков до 1789 г. М., 1985.

100. Hans Sachs. Eine Auswahl für Freunde der ältern vaterländischen Dichkunst, von Johann Adam Göz, vormaligem Studien=Rector. Drittes Bändchen. Nürnberg 1829.

101.   Sachs, Hans. Das ander Buch Sehr Herrliche Schöne Artliche vnd gebundene Gedicht mancherley art. […]. Durch den sinnreichen vnd weytberümbten Hans Sachsen ein Liebhaber Teutscher Poeterey/ mit fleyß in diß ander Buch zusamen getragen. Gedruckt zu Nürmberg durch Christoff Heußler/ Anno Salutis M. D. LX. Jar. [1560].

102.   Sachs, Hans. Sämtliche Fastnachtspiele von Hans Sachs. Hrsg. von Edmund Goetze. Bd. 1. Halle 1920.

103. Немецкая старина: Классическая и народная поэзия Германии XI–XVIII веков. М., 1972.

104. D. Martin Luther’s sämmtliche Schriften. Bd. XXII: Die Colloquia oder Tischreden. Dritte Abteilung. Hrsg. von Karl Eduard Förstemann. Leipzig 1846.

105.   Buchler, Johann. Γνωμολογία, Seu Sententiarum Memorabilium, Cum Primis Germanicæ, Gallicæque Linguæ, breuis & aperta, Latino carmine, inspersis rhythmis festiuissimis, facta descriptio, per Iohannem Buchlerum a Gladbach, Iurisdictionis Wicradanæ Præfectum. Præter &Aelig;nigmata Partim sacra, partim profana, eaque per quam venusta, acceßit opera eiusdem tractatus de Anno, & eius partibus, cum Kalendario perpetuo, lectu, cognituque dignißimus. Editio tertia ab auctore recognita, & locupletata. Moguntiæ, Sumptibus Bernardi Gualtheri Bibl. Colon. Excudebat Ioannes Volmari. Anno M. DC. XIV [1614].

106. Schöne Künstlike Werldtspröke/ darinne aller Stende Natur vnd Egenschop affgemalet syn/ dörch de Olden wolerfaren Werldtwysen beschreuen/ Allen Minschen thor lere vnd warninge/ Exempel/ vnd in Rymeswyse fort voruatet/ ock thom deel vth dem Reyneken Vosse

107.   Radowitz, Joseph Maria von. Die Devisen und Motto des späteren Mittelalters. Ein Beitrag zur Spruchpoesie. Stuttgart und Tübingen 1850.

108.   Luther, Martin. D. Martin Luthers Werke. Kritische Gesamtausgabe. 37. Band. Weimar 1910.

109.   Luther, Martin. D. Martin Luthers Werke. Kritische Ausgabe. 34. Band. 2. Abt. Weimar 1908.

110.   Weisz, Jutta. Das deutsche Epigramm des 17. Jahrhunderts. Stuttgart 1979. (Germanistische Abhandlungen, 49).

111.   Denker, [Carl] Heinrich. Ein Beitrag zur litterarischen Würdigung Friedrichs von Logau. Inaugural-Dissertation zur Erlangung der Doktorwürde der hohen philosophischen Fakultät der Georg-Augusts-Universität vorgelegt von Heinrich Denker aus Clausthal. Hildesheim 1889.

112.   Petri, Friedrich. Der Teutschen Weißheit/ Das ist: Außerlesen kurtze/ sinnreiche/ lehrhaffte vnd sittige Sprüche vnd Sprichwörter in schönen Reimen oder schlecht ohn Reim/ von allerley Geistlichem vnd Weltlichem Wesen vnd Handel des gantzen Menschlichen Lebens/ wie man sie im gemeinen Brauch hat/ oder in gelehrter Leut Büchern findet. Lustig vnd nützlich zu lesen. Allen Weisen vnd Teutschen zu Ehren in Druck gegeben. Durch M. Fridericum Petri Senioren vnd Pastoren zu Braunschweig. Th. I–II. Hamburg/ Gedruckt bey Philipp von Ohr/ Jm Jahr Christi. M. D. C. V. [1605].

113.   Zedler, Johann Heinrich. Johann Heinrich Zedlers Großes Vollständiges Universal=Lexicon Aller Wissenschaften Und Künste, Welche bißhero durch menschlichen Verstand und Witz erfunden und verbessert worden. Bd. IV. Halle und Leipzig, Verlegts Johann Heinrich Zedler, Anno 1733.

114.   Heidfeld, Johann. Sphinx Theologico-Philosophica: Oder Theologischer vnnd Philosophischer Zeitvertreiber… Durch Ioannem Heidfeldium: Jetzo aber auff das trewlichste verteutscht durch Ioannem Flitnerum. Franckfurt am Mayn/ Bey Erasmo Kempffern/ in Verlegung Lucæ Jennis. Anno M. DC. XXIV.

115.   Zinckgref, Julius Wilhelm. Teutscher Nation Apophthegmatum Dritter Theil. Durch Ioh. Leonhardum VVeidnerum. Gedruckt zu Amsterdam/ Bey Ludvig Elzeviern/ 1653.

116. Ergötzlicher aber Lehr=reich= und sittsamer auch zulässiger Burger=Lust/ Bestehend Jn sehr lustigen Begebenheiten/ woll=possirlichen Historien/ gar annehmlichen Gesprächen und Erzehlungen: Mit vielen merckwürdigen Sprüchen neu=üblichen Gedichten/ scharf=sinnigen Schertz=Fragen und Antworten/ etc.

117.   Meid, Volker. Die deutsche Literatur im Zeitalter des Barock: Vom Späthumanismus zur Frühaufklärung 1570–1740. München 2009.

118.   Stegmann, Josua. Ernewerte Hertzen=Seufftzer: Darinnen Zeitgebetlein/ auff die bevorstehende betrübte Kriegs=Thewrung= und Sterbenszeiten gerichtet/ Benebenst Morgen vnd Abendsegen/ Beicht/ Communion vnd andern Gebetlein/ Kurtz vor des H. Autoris sel. Todt vbersehen/ vnd an vielen Orten gebessert Durch JOSUAM STEGMAN der H. Schrifft Doctor. vnd Profess. Schaumburgischen Superintendenten. Mit Churf. Sachs. Privilegio. Lüneburg/ Gedruckt vnd verlegt bey Johann vnd Heinrich Sternen/ Buchführern daselbsten. Anno MDCXXXIII [1633].

119.   Шиллер, Фридрих. Валленштейн. Драматическая поэма / Издание подготовил Н. А. Славятинский. М., 1980.

120.   Abraham a Sancta Clara. Abrahamische Lauber=Hütt. Wienn und Nürnberg/ Verlegts Georg Lehmann. 1721.

121.   Abraham a Sancta Clara. Abrahamische Lauber=Hütt. Heft I.–III. Wien 1826–1828.

122.   Abraham a Sancta Clara. Judas der Ertz=Schelm/ Für Ehrliche Leuth/ Oder: Eigentlicher Entwurff und Lebens=Beschreibung des Iscariotischen Bößwicht. Erster Theil. Nürnberg/ Verlegts Johann Georg Lochner. A. 1752.

123.   Scaliger, Julius Caesar. Julii Caesaris Scaligeri viri clarissimi, Poetices libri septem. [Genéve] Apud Petrum Santandreanum, M. D. XCIV.

124.   Müller, Günther. Deutsche Dichtung von der Renaissance bis zum Ausgang des Barock. Wildpark und Potsdam 1927.

125.   Махов А. Е. Concordia discors // Европейская поэтика от античности до эпохи Просвещения. Энциклопедический путеводитель. М., 2010. С. 324–327.

126.   [Homburg, Ernst Christoph]. Erasmi Chrysophili Homburgensis Schimpff= vnd Ernsthaffte CLIO. Ander Theil.

127.   Weckherlin, Georg Rodolf. Georg-Rodolf Weckherlins Gaistliche vnd Weltliche Gedichte. Amsterdam/ Bey Jan Jansson. 1648.

128.   Dietze, Anita; Dietze, Walter (Hgg.). Deutsche Epigramme aus vier Jahrhunderten. 2. Auflage. Leipzig 1973.

129.   Logau, Friedrich von. Salomons von Golaw Deutscher Sinn-Getichte Drey Tausend. Cum Gratiâ & Privilegio Sac. Cæs. Majestatis. Breßlaw/ Jn Verlegung Caspar Kloßmanns/ Gedruckt in der Baumannischen Druckerey durch Gottfried Gründern [1654]. (I–III).

130.   Lehmann, Christoph. Florilegium politicum auctum. Das ist: Ernewerter Politischer Blumengarten zum drittenmal außgangen. 4. Theil. Franckfurt 1662.

131.   Czepko, Daniel von. Daniel Czepko Sämmtliche Werke / Hg. von Hans-Gert Roloff und Marian Szyrocki unter Mitarbeit von Ulrich Seelbach. Bd. 1, Tl. 1: Lyrik in Zyklen. Berlin – New York 1989. (Ausgaben Deutscher Literatur des XV. bis XVIII. Jahrhunderts).

132.   Grob, Johannes. Dichterische Versuchgabe Bestehend Jn Teutschen und Lateinischen Aufschriften/ Wie auch etlichen Sinngedichten oder Liederen. Den Liebhaberen Poetischer Früchte aufgetragen Von Johann Groben. Gedruckt zu Basel/ Bei Johann Brandmüller/ Jm Jahr 1678.

133.   Grob, Johannes. Reinholds von Freientahl Poetisches Spazierwäldlein/ Bestehend in vielerhand Ehren= Lehr= Scherz= und Strafgedichten.

134.   Wernicke, Christian. Uberschrifte Oder Epigrammata Jn acht Büchern/ Nebst einem Anhang von etlichen Schaffer=Gedichten/ Theils aus Liebe zur Poёsie, theils aus Haß des Müssiggangs geschrieben. Hamburg. Jn Verlegung Zacharias Hertel/ 1701.

135.   Кирпичников А. И. Немецкая литература в век академизма и псевдо-классицизма // Корш В. Ф., Кирпичников А. И. Всеобщая история литературы. Т. 3. Ч. 1. СПб., 1888. С. 749–782.

136.   Буало. Поэтическое искусство. Перевод Э. Л. Линецкой. М., 1957.

137.   Dicke, Gerd. Priamel // Weimar, Klaus (Hg.). Reallexikon der deutschen Literaturwissenschaft. Bd. III. Berlin – New York 1997. S. 157–159.

138.   Opitz, Martin. Martini Opitii Buch von der Deutschen Poeterey. Jn welchem alle jhre eigenschafft vnd zuegehör gründtlich erzehlet/ vnd mit exempeln außgeführet wird. Gedruckt in der Fürstlichen Stadt Brieg/ bey Augustino Gründern. Jn Verlegung David Müllers Buchhändlers in Breslaw. 1624.

139.   Opitz, Martin. Teutsche poemata. Abdruck der Ausgabe von 1624 mit den Varianten der Einzeldrucke und der späteren Ausgaben. Hrsg. von Georg Witkowski. Halle/Saale 1902.

140.   Buchner, Augustus. August Buchners Anleitung Zur Deutschen Poeterey/ Wie Er selbige kurtz vor seinem Ende selbsten übersehen/ an vnterschiedenen Orten geändert/ vnd verbessert hat/ heraus gegeben von Othone Prätorio. P. P. Jn verlegung der Erben/ Wittenberg/ Gedruckt bey Michael Wenden/ Jm Jahr 1665.

141.   Klaj, Johann. Lobrede der Teutschen Poeterey/ Abgefasset und in Nürnberg Einer Hochansehnlich=Volkreichen Versamlung vorgetragen Durch Johann Klajus. Nürnberg/ Verlegt durch Wolffgang Endter/ 1645.

142.   Бах, Адольф. История немецкого языка. М., 1956.

143.   Zesen, Philipp von. Filip Zesens Durch=aus vermehrter und Zum dritt= und letzten mahl in dreien teilen ausgefärtiger Hoch=deutscher Helikon/ oder Grund=richtige Anleitung zur Hoch=deutschen Dicht= und Reim=kunst. Zu Wittenberg getrückt auf kosten Johann Seelfisches, Buchhändle, truckt es Johan Röhner, 1649.

144.   Schottelius, Justus Georg. Iusti=Georgii Schottelii Teutsche Vers= oder Reim Kunst darin Vnsere Teutsche Muttersprache, soviel dero süßeste Poesis betrift, in eine richtige form der Kunst Zum ersten mahle gebracht worden. Franckfurtt an Mayn in Verlegung Michael Lubachs Buch. in Lüneburg im jahre 1656.

145.   [Birken, Sigmund von]. Teutsche Rede- bind- und Dicht-Kunst/ oder Kurze Anweisung zur Teutschen Poesy/ mit Geistlichen Exempeln: verfasset durch Ein Mitglied der höchstlöblichen Fruchtbringenden Gesellschaft Den Erwachsenen. <…> Nürnberg/ Verlegt durch Christof Riegel. Gedruckt bey Christof Gerhard. A. C. M DC LXXIX. [1679].

146.   Morhof, Daniel Georg. Daniel Georg Morhofens Unterricht von der Teutschen Sprache und Poesie/ Deren Ursprung/ Fortgang und Lehrsätzen/ Sampt dessen Teutschen Gedichten/ Jetzo von neuem vermehret und berbessert/ und nach deß Seel. Autoris eigenem Exemplare übersehen/ zum andern mahle/ Von den Erben/ herauß gegeben. Lübeck und Franckfurt/ Jn Verlegung Johann Wiedemeyers/ M. DCC.

147.   Rotth, Albrecht Christian. Vollständige deutsche Poesie/ in drey Theilen <…> Entworffen von Albrecht Christian Rotthen/ des Gymnasii zu Halle in Sachsen ConRector. Leipzig/ Jn Verlegung Friedrich Lanckischen Erben/ Anno 1688.

148.   Meister, Johann Gottlieb. Unvorgreiffliche Gedancken Von Teutschen Epigrammatibus, Jn deutlichen Regeln und annehmlichen Exempeln/ nebst einen Vorbericht von dem Esprit der Deutschen/ abgefasset von M. M. Leipzig/ bey Martin Theodor Heybey, 1698.

149.   Rothmann, Johann Friedrich. Joh. Friedrich Rottmanns J. U. C. Lustiger Poete/ Worinn die vornehmsten Reguln der Poёsie Mit allerhand lustigen Exempeln/ Der angehenden Poёtisirenden Jugend Zu mehrer Auffmunterung/ zur Poёsie Andern aber zu einem kurtzweiligen Zeit=Vertreib/ erläutert zusammen getragen/ und mit einem vollständigen Register versehen. <о. O.> Gedruckt im Jahr MDCCXIIX [1711].

150.   Omeis, Magnus Daniel. Gründliche Anleitung zur Teutschen accuraten Reim= und Dicht=Kunst/ durch richtige Lehr-Art/ deutliche Reguln und reine Exempel vorgestellet […] Welches alles zu Nutzen und Ergetzen der Liebhaber T. Poёsie verfaßet Magnus Daniel Omeis/ Comes Pal. Cæs. Moral. Orator. und Poes. Prof. P. zu Altdorf/ der im Pegnesischen Blumen-Orden so benannte Damon. Nürnberg/ in Verlegung Wolfgang Michahelles und Johann Adolph/ Buchhändll. Gedruckt zu Altdorf/ durch Heinr. Meyern/ Acad. Buchdr. A. 1704.

151.   [Grafe, Eberhard]. Lehr=mässige Anweisung/ Zu der Teutschen Verß= und Ticht=Kunst/ Wie dieselbige Der studirenden Jugend Durch leichte Regeln/ mit gutem Vortheil/ Grund=mässig beyzubringen sey in Drey unterschiedlichen Theilen aus bewährten Poeten Lehrartig zusammen getragen. Durch Den Taurenden. Nurnberg/ Jn Verlegung Johann Ziegers/ Buchhändlern. Gedruckt/ bey Christian Sigmund Froberg. Anno 1702.

152.   Gottsched, Johann Christoph. Versuch einer Critischen Dichtkunst durchgehends mit den Exempeln unserer besten Dichter erläutert. Anstatt einer Einleitung ist Horazens Dichtkunst übersetzt/ und mit Anmerkungen erläutert. Diese neue Ausgabe ist/ sonderlich im II. Theile/ mit vielen neuen Hauptstücken vermehret/ von Johann Christoph Gottscheden. Vierte sehr vermehrte Auflage/ mit allergnädigster Freyheit. Leipzig/ 1751. Verlegts Bernhard Christoph Breitkopf.

153.   Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. Сборник 14. Русская литература XVIII – начала XIX века в общественно-культурном контексте. Л., 1983. С. 3–44.

154.   Günther, Johann Christian. Gedichte. Sechste, verbesserte und geänderte Auflage. Breßlau und Leipzig, Bey Johann Ernst Meyer, 1764.

155.   Bölhoff, Reiner (Hg.). Johann Christian Günther. Textkritische Werkausgabe in vier Bänden und einer Quellendokumentation. Band I. 1. Berlin/Boston 2013. (Neudrucke Deutscher Literaturwerke Bd. 69).

156.   Claj, Johannes (Sen.). Grammatica germanicæ lingvæ Ex optimis quibusq; Autoribus collectæ, operâ & studio M. Johannis Claii, Hertzberg. Editio septima. Lipsiæ, Apud Hæredes Henningi GrosI junioris. Excudebat Johannes Albertus Minȥelius. Anno cIɔ Iɔ c XXV [1625].

157.   Lehmann, Christoph. Dritter Theil Florilegii politici aucti. Das ist Ernewerten Politischen Blumen=Garten Continuatio… Jetzo zum drittenmahl außgangen/ Durch CHRISTOPHORUM Lehman. Cum Privilegio Cæsar. Majest. Jn Verlegung Johann Gottfried Schönwetters Seel. Erben/ Buchhändl. zu Franckfurt. M. DC. LXII.

158.   Menantes. Galante, Verliebte Und Satirische Gedichte Erster Und Anderer Theil Von Menantes. Hamburg/ Verlegts Gottfried Liebernickel, Buchhändler in Dom/ 1704.

159.   Lessing, Gotthold Ephraim. Gotthold Ephraim Lessings sämmtliche Schriften herausgegeben von Karl Lachmann. Neue rechtmässige Ausgabe. Zwölfter Band. Berlin 1840.

160.   [Herder, Johann Gottfried]. Litterarischer Briefwechsel // Der Teutsche Merkur. Hrsg. von Christoph Martin Wieland. 3. Bd. Weimar 1782. No. 8: August (Drittes Vierteljahr). S. 169–180.

161.   Gräter, Friedrich David (Hg.). Bragur. Ein Literarisches Magazin der Teutschen und Nordischen Vorzeit. Bd. 2. Leipzig 1792.

162.   Lessing, Karl Gotthelf (Hg.). Gotthold Ephraim Lessings Leben, nebst seinem noch übrigen litterarischen Nachlasse. Herausgegeben von K. G. Lessing. Dritter Theil. Berlin 1795.

163.   Sturm, Julius. Von der Pilgerfahrt. Halle 1868.

164.   Herder, Johann Gottfried. Herders Sämmtliche Werke. Herausgegeben von Bernhard Suphan. Bd. 16. Berlin, Weidmannsche Buchhandlung. 1887 // Zerstreute Blätter von J. H. Herder. Fünfte Sammlung. Gotha 1793. Bey Carl Wilhelm Ettinger.

165.   West, Martin L. Indo-European Poetry and Myth. Oxford 2007.

166.   Roger, Abraham. De Open-Deure Tot het Verborgen Heydendom Ofte Waerachtigh vertoogh van het Leven ende Zeden, mitsgaders de Religie, ende Gots-dienst der Bramines, op de Cust Chormandel, ende de Landen daar ontrent: Door D. Abrahamvs Rogerivs, in sijn Leven Bedienaer des H. Euangelii op de selve Cust. Tot Leyden, By Françoys Hackes, In’t Iaer 1651.

167.   Windisch, Ernst. Geschichte der Sanskrit-Philologie und indischen Altertumskunde. Th. 1. Strassburg 1917. (Grundriss der Indo-Arischen Philologie und Altertumskunde, Bd. I, Heft I).

168. Abraham Rogers Offne Thür zu dem verborgenen Heydenthum: Oder/ Warhaftige Vorweisung deß Lebens/ und der Sitten/ samt der Religion/ und dem Gottesdienst der Bramines, auf der Cust Chormandel, und denen herumligenden Ländern: Mit kurtzen Anmerkungen/ Aus dem Niederländischen übersetzt. Samt Christoph Arnolds Auserlesenen Zugaben Von den Asiatischen/ Africanischen/ und Americanischen Religions=sachen/ so in XL. Capitel verfasst. Nürnberg/ Jn Verlegung/ Johann Andreas Endters/ und Wolffgang deß Jüng. Seel. Erben. M. DC. LXIII [1663].

169.   Бхартрихари. Шатакатраям. Перевод с санскрита И. Д. Серебрякова. М., 1979.

170.   Herder, Johann Gottfried. Gedanken einiger Brahmanen // Müller, Johann von (Hg.). Johann Gottfried von Herder Blumenlese aus morgenländischen Dichtern [Johann Gottfried von Herder’s Sämmtliche Werke. Zur schönen Literatur und Kunst. Neunter Theil.] Tübingen 1807. S. 167–182.

171. Хитопадеша, или полезные наставления. Индийские притчи. М.–Х., 2000.

172.   Серебряков И. Д. Поэтика «Шатакатраям» // Бхартрихари. Шатакатраям. М., 1979. С. 31–44.

173.   Булич С. Шлока // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. XXXIX^А. СПб., 1903. С. 711.

174. Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии. М., 1977.

175.   Bohlen, Peter von (Hg.). Die Sprüche des Bhartriharis. Aus dem Sanskrit metrisch übertragen von P. v. Bohlen, Professor der orientalischen Sprachen in Königsberg. Hamburg 1835.

176.   Böhtlingk, Otto von. Indische Sprüche. Sanskrit und Deutsch. Herausgegeben von Otto Böhtlingk. Th. 1. Petersburg 1863.

177.   Race, William H. The classical Priamel from Homer to Boethius. Leiden 1982.

178. Эллинские поэты VIII–III вв. до н. э. Эпос, элегия, ямбы, мелика. М., 1999.

179.   Dornseiff, Franz. Pindars Stil. Berlin 1921.

180. Греческая эпиграмма. Изд. подг. Н. А. Чистякова. СПб., 1993.

181.   Kugel, James L. The Idea of biblical Poetry: Parallelism and its history. New Haven and London, 1981.

182.   Schwinge, Ernst-Richard. Künstlichkeit von Kunst. Zur Geschichtlichkeit der alexandrinischen Poesie. München 1986. (Zetemata. Monographien zur klassischen Altertumswissenschaft. Heft 84).

183.   Schwinge, Ernst-Richard. Poetik als praktizierte Poetik: Kallimachos’ Echo-Epigramm // Würzburger Jahrbücher für die Altertumswissenschaft. Neue Folge. Bd. 6a (1980). S. 101–105.

184.   Еврипид. Трагедии. В двух томах. Перевод Иннокентия Анненского. Т. 1. М., 1999.

185.   Софокл. Драмы. В переводе Ф. Ф. Зелинского. М., 1990.

186.   Dornseiff, Franz. Die archaische Mythenerzählung. Folgerungen aus dem homerischen Apollonhymnos. Berlin und Leipzig 1933.

187. Античные гимны. Сост. и общ. ред. А. А. Тахо-Годи. М., 1988.

188.   Пиндар. Вакхилид. Оды. Фрагменты / Изд. подгот. М. Л. Гаспаров. М., 1980.

189.   Kröhling, Walter. Die Priamel (Beispielreihung) als Stilmittel in der griechisch-römischen Dichtung, nebst einem Nachwort: Die altorientalische Priamel, von Franz Dornseiff. (Diss.). Greifswald 1934. (Greifswalder Beiträge zur Literatur- und Stilforschung Heft 10).

190.   Schmid, Ulrich. Die Priamel der Werte im Griechischen von Homer bis Paulus. Wiesbaden 1964.

191. Гомерова Одиссея. Перевод В. Жуковского // Собрание сочинений В. Жуковского. Изд. 6-е. Т. 5. СПб., 1869.

192.   Гораций Флакк, Квинт. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. М., 1970.

193.   Овидий Назон, Публий. Скорбные элегии. Письма с Понта. М., 1982.

194.   Pallantza, Elena. Der Troische Krieg in der nachhomerischen Literatur bis zum 5. Jahrhundert v. Chr. Stuttgart 2005. (Hermes Einzelschriften Bd. 94).

195.   Лукреций Кар, Тит. О природе вещей. Перевод Ф. А. Петровского. М., 1983.

196.   Вергилий. Энеида. Перевод с латинского С. Ошерова с комментариями Сервия. М., 2001.

197. Catonis disticha moralia, latine et Græce, cum scholijs D. Erasmi Roterod. De civilitate morum, per Erasmum Rot. reliqua quae adiuncta sunt æque ad mores pertinentia, uersa pagina indicabit. Basileae, In officina Frobeniana Anno M. D. XXXIIII [1534].

198. Памятники поздней античной поэзии и прозы II–V века. М., 1964.

199.   Neruda, Pablo. Selected poems. A bilingual edition. Edited and with a Foreword by Nathaniel Tarn. Boston 1979.

200.   Baudelaire, Charles. The flowers of evil. Translated with notes by James McGowan. Oxford 1993. (Oxford world’s classics).

201.   Бодлер, Шарль. Цветы зла. Стихотворения в прозе. Дневники. М., 1993.

202.   Шекспир, Уильям. Сонеты. М., 2016.

203. Поэзия Плеяды. Сост. И. Ю. Подгаецкая. М., 1984.

204.   Цицерон, Марк Туллий. Письма Марка Туллия Цицерона к Аттику, близким, брату Квинту, М. Бруту. Т. I, гг. 68–51. М.–Л., 1949.

205.   Цицерон, Марк Туллий. Речи в двух томах. Т. I. М., 1962.

206.   Левин Ю. И. Провербиальное пространство // Паремиологические исследования: Сб. статей. М., 1984. С. 109–126.

207.   Шершунович, Яна. Культурные коннотации славянских приамелей – национальная специфика и универсализм / Cultural connotations of slavonic priamels – national specifics and universality // Вестник Новгородского Государственного Университета. 2014. №77. С. 132–134.

208.   Fränkel, Hermann [Ferdinand]. Stileigenheit der frühgriechischen Literatur // Fränkel, Hermann; Titze, Franz. Wege und Formen frühgriechischen Denkens. München 1955. S. 40–96.

209.   Pomierska, Justyna. Priamele, przysłowia dialogowe i welleryzmy w kaszubskich zbiorach paremiograficznych // Poznańskie studia slawistyczne. Nr. 8. Poznań 2015. S. 125–136.

210.   Prędota, Stanisław. Über deutsche Entsprechungen niederländischer Priameln / On German Equivalents of Dutch Priamels // Styles of Communication. Vol 3. No 1. Universitatea Danubius: Galați 2011. S. 134–144.

211. Duden. Das große Wörterbuch der deutschen Sprache in 10 Bänden. Herausgegeben vom Wissenschaftlichen Rat der Dudenredaktion. Band 7. Mannheim 1999.

212.   Wander, Karl Friedrich Wilhelm. Deutsches Sprichwörter-Lexikon. Ein Hausschatz für das deutsche Volk. Bd. 1. Leipzig 1867.

213.   Wander, Karl Friedrich Wilhelm. Deutsches Sprichwörter-Lexikon. Ein Hausschatz für das deutsche Volk. Bd. 2. Leipzig 1870.

214.   Wander, Karl Friedrich Wilhelm. Deutsches Sprichwörter-Lexikon. Ein Hausschatz für das deutsche Volk. Bd. 3. Leipzig 1873.

215.   Abschatz, Hanns Aßmann Freyherr von. Herrn Hanns Aßmanns Freyherrn von Abschatz Poetische Ubersetzungen und Gedichte. Leipzig und Breßlau/ bey Christian Bauch/ Buchhändl. Anno M DCC IV (1704).

216. Старшая Эдда. Древнеисландские песни о богах и героях. М.–Л., 1963.

217.   Bezzenberger, Heinrich Ernst (Hg.). Fridankes Bescheidenheit von H. E. Bezzenberger. Halle 1872.

218.   Keller, Adelbert von (Hg.). Martina von Hugo von Langenstein. Stuttgart 1856. (Bibliothek des Litterarischen Vereins in Stuttgart XXXVIII).

219.   Keller, Adelbert von. Fastnachtspiele aus dem fünfzehnten Jahrhundert. Bd. 1. Stuttgart 1853. (Bibliothek des Litterarischen Vereins in Stuttgart XXVIII).

220.   Keller, Adelbert von. Fastnachtspiele aus dem fünfzehnten Jahrhundert. Bd. 2. Stuttgart 1853. (Bibliothek des Litterarischen Vereins in Stuttgart XXIX).

221.   Егорова С. К. Приамелла горацианского типа // Индоевропейское языкознание и классическая филология. Т. 19. СПб., 2015. С. 223–228.

222.   Валерий Катулл. Альбий Тибулл. Секст Проперций. Перевод с латинского. М., 1963.

223.   Анна Ахматова. Стихотворения и поэмы. Л., 1976.

224.   Пушкин А. С. Евгений Онегин // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 5. М.–Л., 1950. С. 5–213.

225.   Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 2. М.–Л., 1950.

226.   Фет А. А. Стихотворения и поэмы. Л., 1986.