«Художественное своеобразие философской аллегории и иронии в романе Гриммельсгаузена «Симплициссимус».
© Copyright: Мила Родина, 2009
Свидетельство о публикации №1904081185
Книга Г. Я. К. Гриммельсгаузена «Симплициссимус», первое издание которой вышло в свет в 1668 году, пользовалась большим спросом у читателей. Однако интерес к ней был не долог, и до середины XIX века, до самой эпохи расцвета романтизма, о ней знали разве что в узких кругах филологов и любителей литературной старины. Лишь с легкой руки французского филолога Фердинанда Антуана, выпустившего свой труд, в котором помимо статей о немецкой прозе 17 века содержался его подробный пересказ содержания «Симплициссимуса», мир узнал о нем как об исключительно любопытном явлении в немецкой литературе. Так, после продолжительного периода забвения и непонимания роман «Симплициссимус» вошел в сокровищницу мировой художественной прозы. Его влияние испытали на себе многие писатели XIX – XX веков, и не только в Германии. Свидетельством неподдельного интереса к роману Гриммельсгаузена является тот факт, что начавший свое путешествие по странам Европы в 20-е годы XIX века, после первой мировой войны, по Франции, Голландии, Италии, Чехии и Швеции, на сегодняшний день он переведен уже более чем на два десятка языков мира.
Тем не менее, переведенный и в нашей стране, роман «Симплициссимус» в отечественной науке изучен мало, серьезно и детально творчество Гриммельсгаузена проработано лишь А. А. Морозовым в его литературоведческих исследованиях – «Симплициссимус» и его автор», «Затейливый Симплициссимус» и его литературная судьба», «Ганс Якоб Кристоф Гриммельсгаузен и его роман «Симплициссимус», «Проблемы европейского барокко».
«Симплициссимус» - вершина творчества Гриммельсгаузена, ознаменовавшее собой высшее достижение немецкого барокко XVII века, достойный образчик его народного варианта («низового» барокко). Термин и само представление о «низовом» барокко появились в середине XIX века, когда было признано разделение на «высокое» барокко, культуру аристократической среды, и «низовое», отвечающее потребностям бюргерства и крестьянства. В романе Гриммельсгаузена нашли отражение реальные события Тридцатилетней войны, ставшей настоящим бедствием не только для Германии, но и всей средней Европы, но отражение не буквальное, конкретное, а преломленное в сознании главных героев романа, рядовых участников военный и околовоенных действий, людей в большинстве своем не знатного рода. Тема превратности и тщетности бытия, рожденная чувством неустойчивости и беспокойства, вызванного затянувшейся войной со всеми ее тяготами, со всеми ее потрясениями, лейтмотивом проходит по всему роману, вторя главной идее искусства барокко - не забывать напоминать о смерти, о бренности и бессмысленности земного существования, полного вечной изменчивостью бытия.
В характере «низового» барокко столкновение в романе трагического и комического, прекрасного и уродливого, возвышенного и низкого. Вообще, барочная антиномичность пронизывает весь роман, затрагивая, прежде всего, судьбу главного героя, которая, подобно прихотливому мозаичному рисунку складывается то из светлого – удачи и благоденствия, то из темного - невезения и нужды. «Я - мяч преходящего счастья, образ изменчивости и зерцало непостоянства жизни человеческой», - с горечью констатирует Симплициссимус, очередной раз тяжело откатившись от счастья, уже маячившего на горизонте. Здесь же, в данном примере прослеживается барочная насыщенность метафорами, которые сочетаются подчас с их реализацией в реалистическом описании (движение в бурном потоке Рейна, который «то подбрасывал вверх, то тащил в бездну»).
«Симплициссимусе» и патетически- риторический пафос с ярко выраженным дидактическим, назидательным началом, и близость к устному народному творчеству, к народным книгам XVI века, и совмещение иллюзорного и реального, выраженного в двуплановости пространственно-временной организации в романе, органично сочетающем в себе условное, порой фантастическое с предельно реалистическим, граничащим с натуралистическим. Картины реальной действительности иногда совершенно без перехода или предуведомления сменяются картинами аллегорическими, переводя читателя из области непосредственно воспринимаемого героем мира в область смысловых понятий. Пристрастие к эффектным зрелищам, пышным живописным декорациям, к изображению метаморфоз, превращений и переодеваний, вообще, к театральной аффектации так же в романе от барокко, главный лозунг которого– «мир – театр», а человек в этом мире - участник всеобщего маскарада. Именно метафоры, иносказания, образы-эмблемы, аллегорические уподобления, - все средства народного красноречия, включая и особый, ораторский строй речи, обеспечивают в произведении функцию «представления».
Но внешняя театрализация - не самоцель для писателя, это не только дань установившимся канонам барочного искусства; за пышностью и патетикой витиеватых фраз, перелицованных из целого вороха литературных источников, за нарочитой буффонадой явлений и действующих лиц не спрятать главного - горечи человека, прошедшего сквозь ужасы войны, горечи, прокаленной едким дымом грубоватой иронии, предусмотрительно разреженным благовониями изысканной речи, перенятой у «галантного» романа. Аллегории Гриммельсгаузена не развлекают, они, наполненные глубоким философским содержанием, воспитывают, заставляя сначала улыбнуться, а потом крепко задуматься.
По словам А. А. Морозова, «аллегорическое осмысление действительности проходит через весь роман о Симплициссимусе», аллегорическим отсветом ложась на личность главных Героев и образуя нечто похожее на «дидактический триптих», крыльями которого с одной стороны является Херцбрудер, олицетворяющий собой жизнь праведника, с другой – Оливье – образчик злодея и грешника, а между ними, между двумя антагонистичными началами добра и зла, - Симплициссимус, на протяжении всего романа раскачивающегося, подобно маятнику, от крыла к крылу, от добра к злу.
Стоит отметить, что Симплициссимус, главный герой романа, еще не имеет характера в художественном понимании этого слова, так как в нем нет развития, но зато у него есть его позиция, точка зрения, позволяющая ему взаимодействовать с внешним миром; он лишен психологизма, вместо процесса становления и переосмысления полученных знаний и открытий, в нем происходит лишь их накопление. Симплициссимус всегда вне событий, он отстранен от реальности в силу своей убогости (в начале романа) или в силу своей философской хитрости, в чем убеждает его откровенное высказывание: «Всяк почитал меня за неразумного дурня, а я каждого за отменного дурака». О любом событии Симплициссимус рассказывает с интонацией наивного удивления, на всем пути своего романного следования он – ребенок, но только если в начале романа он ребенок фактически, то далее его детскость - это маска, позволяющая ему, ни смотря ни на что, сохранить чистоту своего сознания, которая, не мешает, правда, герою приспособиться к постоянно меняющимся условиям жизни и даже проявлять жестокость.
В Симплициссимусе много от условного литературного образа, несущего в романе сатирико-аллегорическую функцию, хотя при этом он и остается реалистическим персонажем, сохраняющим все черты народного героя, этакого дурня, простачка, глазами которого и даже дальше, глубже, «видит» мудрый автор, который наделяет своего героя собственным насмешливым оптимизмом, способностью громко смеяться тогда, когда хочется плакать. Для потехи над ним, героя делают шутом, не останавливаясь на обычном дурацком платье и шутовском колпаке, облекают его в телячью шкуру шерстью наружу и колпак с ослиными ушами. Но Симплициссимус и в этом обличье не теряет присутствие духа, и, принимая на себя роль шута, становится носителем здравого смысла, который может «смеясь, говорит правду».
«врастают в художественную ткань романа, становятся его плотью», создавая «два аспекта восприятия: условно-метафорический (аллегорико-эмблематический) и реалистический».
Ирония Симплиция начинает распространять свой насмешливо-едкий аромат уже с первых страниц повествования. Она имеет острую социально-обличительную направленность, потому что связана с описанием и высмеиванием общезначимых, характерных пороков общества. Симплиций обращается к теме Адама, который был зачинателем «рода людского», провозглашая свою убежденность в том, что все люди от рождения должны быть равны между собой. Еще не знающий о тайне своего рождения, в самом начале книги первой (в 1 и 2 главе) наш герой и выразитель антифеодальных настроений, по поводу своего «благородного рождения» заявляет: «Однако же мое происхождение и воспитание не шутя (!) можно сравнить с княжеским. И тут же, словно не существенное, мимолетное добавляет - «ежели не пожелать усмотреть в них великое различие» (!), вновь намекая на уже упомянутую социальную несправедливость, на существование неравенства.
Далее в авторскую иронию окрашивается описание Симплиций «дворца» батьки, который «своим высокочтимым и знатным родом, от самого Адама ведущимся, и своим богатством достойно мог величаться». Дворец тот «был расписан (не обмазан, а именно расписан!) глиною и заместо бесплодного шифера, холодного свинца и красной меди покрыт соломою от благородных злаков». Стены же вокруг него так же были не какие-то там каменные или кирпичные, из благородного столетнего дуба, их, по словам Симплиция не просто выстроили, их «повелел он (батька) воздвигнуть вкруг замка».
С иронией, имеющей близкий прицел на критику всякого догматизма как
в образовании, так и в религии, Симплиций рассказывает и о своем образовательном воспитании, из которого были исключены какие бы то ни было знания, в том числе и богословские, ученые и иные упражнения, кроме тех, что позволяли ему игрывать на волынке, заключая, что «с помощью такого богословского образования жил я, как прародители в раю, кои в своей беспорочности не знали ни о болезнях, смертном одре и смерти и еще того меньше о воскресении из мертвых.
«знатным», требующим, по словам его «батьки», соответствующего сана: «Он даровал мне высокий сан, который учрежден не только при его дворе, но и во всем мире, то есть древнее достоинство пастуха», «вверил мне свиней, затем коз и напоследок все стадо овец, дабы я их стерег, пас и охранял от волков с помощью волынки (звук которой, по словам Страбона, сам по себе понуждает жиреть овец и ягнят в Аравии)» (31) Симплиций сравнивает себя с Давидом и верит, что эта похожесть – доброе предзнаменование тому, что он прославится в будущем, не забывая опять-таки прибавить при этом - «ежели подвернется счастье».
При этом высокий слог и напыщенная книжно-светская речь, ссылки на различные известные автору литературные источники, цитаты из Священного писания, из высказываний древнего Филона Иудея-философа свободно соседствуют с просторечной лексикой, даже с вульгаризмами, с фразеологизмами, свойственными низкому стилю, причем в пределах одного словосочетания или простого предложения. Такое смешение стилей, разнородных элементов в данном случае усиливает комизм, в других случаях - оно создает трагическое напряжение.
Продолжая тему знатности, Симплиций попутно вспоминает «знатных особ», которые от сотворения мира бывали пастухами, - Авеля, Авраама, Исаака, Иакова, его сыновей и Моисея, Ромула и Рема и тд. Рассуждая о жизни в отчем доме с высоты своего житейского и умственного опыта, Симплиций все время вворачивает такие заковыристые словечки, которые он в то время и слыхом не слыхивал, пребывая в своей первозданной простоте, что так же усиливает комизм сказанного.
дурня замечаниями. «Иные увязывали в большие узлы сукна, платья и всяческую рухлядь, как если бы собирались открыть ветошный ряд», «иные вытряхивали пух из перин и совали туда сало, сушеное мясо, а так же утварь, как будто оттого будет мягче спать». «Иные сокрушали окна и печи, как если бы их приход возвещал нескончаемое лето». До непросвещенного ума Симплиция просто не доходит весь творящийся вокруг него ужас от зверский пыток и истязаний крестьян, от смысла происходящего опять-таки его ограждает спасительная простота. Потому он не чувствует боли сострадания, он только зритель, для него все - любопытный и интересный глазу спектакль, в котором солдаты для каждого придумывают свою «хитрость», в котором так забавно видеть зашедшегося в долгом смехе всегда сурового батьку, подверженному пытке щекотанья с целью выведать у него место сокрытых сокровищ. Использование этого приема «отстраненного видения», обнажения контрастов и несоответствий между тем, что происходит в реальности, и тем, как это происходящее воспринимается в сознании героя, поразительно усиливает ощущение трагизма.
Вообще, именно «непонимание» неискушенного разума становится в романе средством дидактической сатиры, к тому же еще и лишенной свойственной ей отвлеченности. Сатира Гриммельсгаузена, его ирония, его аллегоричность, имеет ярко выраженную социальную направленность.
современного общества, воплощенную в сцене сна героя перед вступлением его в цивилизованный, а потому жестокий и несправедливый мир людей, он использует средневековые мотивы о символическом изображении сословного древа. В этой картине Гриммельсгаузен выразил свою мечту о едином мировом содружестве - «все деревья в совокупности составляют единое древо», - рисуется ему в воображении, «простершим сучьи свои над всею Европою», «то древо могло своею тенью покрыть весь мир», но реальность теснит мечту и во сне – на вершине дерева – по-прежнему бог войны Марс, а «зависть и злоба, подозрительность и недоброхотство, спесь, гордыня и скупость, а так же иные схожие с ними добродетели» обдувают его, делая его надломленным и «весьма жиденьким и редким». Здесь же Симплициссимус снова обращается к теме социальной несправедливости, подробно описывая все ступени иерархической общественной лестницы, ставшие в его аллегорическом выражении сучьями.
«На каждой вершине сидело по кавалеру, а сучья… убраны были молодцами всякого звания», и «все в строгом порядке расположились по рядам и ярусам. Корень же был из незначительных людишек, ремесленников, поденщиков, а большей частию крестьян, и подобных таких, кои тем не менее сообщали тому древу силу и давали ему ее вновь, коль скоро оно теряло ее», и вся тяжесть древа и тех, кто стоял выше «давила их такою мерою, что вытягивала из их кошельков все золото…», опять-таки при истощении сил у дерева военные экзекуторы-комиссары чистили их скребницами до слез и крови. На нижних сучьях располагались безбожные и «непокорливые» ландскнехты-разбойники. Чуть выше – «старые травленные жохи, кои многие годы провели в великой опасности на нижнем суку, выстояли и обрели счастье уйти на толикую высоту от смерти».
Цепким язычком автор подмечает нравы каждого сословия, не взирая на высоту его положения на «дереве», смело обнажая с помощью иронических замечаний их ставшие общим местом пороки. Он нарекает говорящим именем начальников, битьем и бранью издевающихся над сидящими ниже – «Обломайдубины», со знанием дела указывает на стволе дерева «гладкое место…обмазанное …мылом зависти, так что ни один молодец, будь он даже дворянин, ни мужеством, ни ловкостью, ни наукой не сумеет подняться по стволу», раскрывает секреты мастеров восхождения: «юнцов вытянули наверх сватья да братья, а старики частию взбирались сами либо по серебряной лесенке, кою прозывают Подмазалия, либо на ином каком снаряде, сплетенном для них Фортуною из чужой неудачи», отмечая «на сем древе беспрестанное карабкание и копошение, понеже всяк желал красоваться на том верхнем благополучном месте».
Познавая мир, чуждый и непонятный миру его детства и отрочества, продвигаясь все дальше и дальше в своем исследовании современного общества и человеческой природы, Симплиций открывает для себя все новые и новые негативные стороны светской жизни, светской морали. Памятуя о божьем завете: «не сотвори себе кумира», он отмечает кощунственное несоблюдение священной заповеди, сетует о том, что «чуть ли не всяк тут избрал себе особливого кумира: у некоторых было куда больше, нежели у самых древних язычников. Одни хранили его в ларцах…другие нашли его при дворе…Кто-то обрел его в почестях и мирской славе, кто-то даже поселил его в своей голове, были и те, кому идолом служило собственное брюхо. «Иные дурни творили себе кумиров из пригожих потаскушек, коих они нарекали другими именами, поклонялись им…» Находились женщины, избиравшие своим божеством собственную красоту и тд. (76-77)
Симплиций не перестает возмущаться тем, чего не понимает, тем, что кажется ему глупым и неправильным. К нему в руки попадает Титурярник, и в нем опять он видит сосредоточие «всяческих глупостей». Как люди - «все адамовы чада и одного между собою рода» могут иметь между собой «столь великое различие»? «Святейший, Непобедимейший, Светлейший! Не суть ли то свойства божии?» - восклицает он. Здесь вновь «наивность», неискушенность Симплиция в светских делах, его искреннее непонимание, автор использует как прием, чтобы еще ярче и острее показать высмеиваемое им явление, в данном случае, напыщенность и фальшивость раздаваемых в обществе титулов, намеренно при этом делая акцент на их конкретном семантическом значении: «Да и само слово «Благородие» не сущая ли нелепость? Сие засвидетельствует мать любого барона, ежели ее спросят, благо ли ей было во время родов?» (84).
«был еще битком набит школьными дурачествами» обогащает жизненный опыт Симплиция еще одним открытием, он узнает о чернильнице, напоминающей кошель Фортуната., изкоторой можно было достать все, что пожелаешь. Ее обладатель пояснял, что «чернильный прибор оттого и зовется прибором, что немалые вещи через него к рукам прибирают», а герой все не мог понять: «…как же можно их вытащить, когда туда разве что два пальца просунуть-то возможно». На что секретарь отвечал, что в голове прибора-де «есть хватало, какое сию работу и справляет», с помощью этого устройства он надеялся выловить себе пригожую богатую невесту и поместье с людишками. Так, герой посвящается в тайную «кухню» «ловцов» всех мастей – от канцлеров и секретарей до адвокатов и купцов, тех, кто в совершенстве владел искусной хитростью «прилежно» ловить и у которых в голове, как и в голове прибора, есть хватало (82-83) Здесь налицо комическая реализация метафоры и уже известный прием «остраненности» всего происходящего, «неведения» Симплиция, окрашивающий обыденную сцену знакомства с секретарем в аллегорические тона.
Вообще, аллегория для Гриммельсгаузена – художественное средство, позволяющее ему ярче и полнее трактовать действительность, и аллегория его философична, потому что ведет к обобщенному осмыслению всего происходящего в мире. Вместе с ней рука об руку идет ирония, без нее аллегория потеряла бы всякую остроту и актуальность. Подчас аллегория возникает, казалось бы, из ничего, из бытовой какой-нибудь мелочи, из грязной чернильницы, например; возникает на пустом месте, вырастая до размеров олицетворения целого класса людей, заклеймивших себя тем или иным пагубным пристрастием, в случае с чернильным прибором, это - нечистоплотность в делах, своекорыстие. А может объявиться в нужнике в обличье большого шершавого листа бумаги, чтобы до того, как стать Подтиркой для Симплиция, поведать длинную и мрачную историю своего рода, рождения и становления, горькую констатацию тщеты человеческих надежд и усилий, подытоженную философско-пророческим напутствием к безжалостному герою, не внявшему мольбе Подтирки о спасении: «Подобно тому как сейчас ты судил меня, так же поступит с тобою Смерть, когда снова превратит тебя в прах, от коего ты взят, и никто не даст тебе отсрочки, какую ты мог мне дать на сей раз» (437).
Иногда в романе автор намеренно сталкивает аллегорические олицетворения одного и того же качества, дополняя и развивая представления о нем. Так происходит в сцене встречи Симплиция с Бальдандерсом, в которой и сам герой, и «каменный болван» - олицетворение вечной изменчивости бытия. «Я мяч преходящего счастья, образ изменчивости и зерцало непостоянства жизни человеческой» (447), - не единожды говорит о себе Симплиций, имея ввиду неустроенность своей непутевой жизни, непредсказуемость своей капризной судьбы. Бальдандерс (по-русски можно было бы сказать «На-перемену-скор») , не объявлявшийся до того момента в романе и оживший лишь в девятой главе Шестой книги, не только оказывается виновником всех его перемен, мистическим механизмом, управляющим его неугомонным характером, но еще способен воочию продемонстрировать олицетворяющее им качество изменчивости - превратиться по воле написанных им в книге «волшебных» слов то в могучий дуб, то в «супоросую свинью», то в сырую колбасу, а то… «в кучу мужицкого говна» (426).
Наиболее насыщенной аллегорическими образами и связанными с ними философскими рассуждениями являются сцены Шестой книги романа, самые зрелищные, театрализованные, обставленные пышными декорациями и наполненные фантастическими персонажами – обитателями преисподней, грозного Люцифера с дочерьми, именующимися человеческими пороками.
«Симплициус зрит в преисподней парад,
»,
– Похотью, Чревоугодием, праздностью, Леностью, Неверностью, Ложью, «Фальшь со своей любимой дочерью Лестью, коя заместо опахала несла лисий хвост, - так что все вместе представили странную процессию и зрелище весьма удивительное». Парад масок-аллегорий заканчивается спором Скряги и Роскоши о том, кто из них большего заслуживает предпочтения, и судьбы реальных людей, Юлия и Авара, их души, ставятся на его кон. Борьба двух сил преисподней, соревнующихся в изощренности искушений, доводит пороки испытуемых людей до гиперболических размеров, а их жизнь – до самого дна, до виселицы. Но и такой красноречивый исход спора не удерживает автора от философско-дидактического вывода-наставления о том, что «Щедрость легко может стать расточительностью, а Бережливость Скупостью, когда ими не предводительствует Мудрость, которая управляет Щедростью и Бережливостью с помощью Умеренности и держит их в узде». (424)
Так, фантастическое, выраженное целой галереей образов, аллегорических олицетворений, переплетается в романе с реалистичным ходом событий, с сатирическим изображением типичных социальных характеров.
Но не только сатира – спутница аллегории и иронии Гриммельсгаузена, рядом с ними всегда есть место утопической мечте. Благодаря любознательному Симплицию действие романа переносится в подводное царство озера Муммельзее, одного из тех, посредством коих моря и великий Океан «пришиты к земле словно гвоздями», туда, где живут удивительные существа – сильфы, которых бог создал, чтобы те трудились, собирая камни, брошенные людьми со всего света «потехи ради» во имя сохранения всего мира. Видя идеальное мироустройство озерного царства, видя превосходство их жителей, наделенных смертной душой, над людьми, рожденными с правом на бессмертие и так беспечно пренебрегающими этим правом, Симплиций не решается открыть им настоящую, жестокую правду о земном мире и придумывает свою, подобно лубочной, из народных картинок «Мира навыворот», правду, по которой на земле нет страданий, нет пороков, а есть мир, благоденствие и справедливость. Но утопия волшебного озера, как и весь аллегорический маскарад-феерия на дне Океана, оказывается обманчивой и бесплодной, как пробившийся и никому не нужный целебный источник, о чем, правда, предуведомляет уже замечание Симплициуса, еще только собирающегося в поход: «немецкое название Муммельзее довольно дает уразуметь, что тут, как на машкараде, все сокрыто под обманчивою личиною, так что не всякий сможет узнать его истинную сущность, так же как и глубину, которая так до сих пор и не вымерена»(353).
С образом безумца, именующего себя Юпитером, связана утопия об удивительном пришествии «немецкого героя», способного с помощью «волшебного меча», по сути шутовского меча, изготовленного для него самим Вулканом» из той же «материи», из которой тот отливает «громовые стрелы», прекратить все военные и религиозные распри на земле и объединить «все города и княжество в одно государство». Именно в гротескной, аллегоричной фигуре «пророка» Юпитера автор воплощает свою мысль о бесплодности существующих утопических программ по «спасению человечества». Пользуясь приемами гротеска и иронии, Гриммельсгаузен развенчивает легенду о чудесном избавителе. Так, провозглашая свои великие «пророчества», грозя своею немилостью нечистивцам, Юпитер спускает с себя штаны и принимается «вытряхивать из них блох», приютившихся у него на теле после того, как они пожаловались ему на преследовавших их женщин, и переводит свой «божественный» гнев уже на них. (199)
который становится похожим на Симплиция в своем прежнем амплуа, и самим Симплицием возникает грустно-ироническая параллель, выразившаяся в словах героя: «Итак, приобрел я теперь своего собственного шута, которого мне не надо было покупать, хотя всего год до того сам я принужден был дозволять обходиться с собою так же. Столь удивительно счастье и переменчивы времена! Недавно еще точили меня вши, а теперь получил я власть над самим блошиным богом!» (203)
Подводя некоторые итоги поистине неисчерпаемой темы, необходимо отметить, что в стремлении к глубокому постижению мира, к грандиозному философскому обобщению реального времени в своем бессмертном романе, Гриммельсгаузен, отправляясь от достойных образцов высокого искусства барокко, в совершенстве пользуется всеми известными ему средствами художественной выразительности. Мастерски используя полный арсенал риторических приемов, в том числе художественную иронию, тяготеющую к философскому (универсальному) юмору, и аллегорию, сочетающую в себе и глубину общечеловеческой философии жизни, и остроту социальной сатиры, писатель сумел воплотить свои представления о мире, о человеке в нем, сумел создать целую Книгу бытия, энциклопедию нравов и судеб своего нелегкого разрушительного времени.
Библиография
1. Ганс Якоб Кристоф Гриммельсгаузен. Симплициссимус/
«Художественная литература», Москва. 1976
«Симплициссимус» и его автор. Л.. Наука, 1984.
– М.: Дрофа, 2004.
4. Артамонов С. Д. История зарубежной литературы XVII-XVIII вв. Учебник для студентов пед. институтов. М., «Просвещение», 1978
6. Хализев В. Е. Теория литературы: Учебник. М.: Высшая школа, 2002.