Ментальность «барокко». Моралисты XVII века и современность
Барокко и классицизм в истории мировой культуры: Материалы Международной научной конференции. Серия «Symposium». Выпуск 17. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001
http://anthropology.ru/ru/texts/borisov/baroque_07.html
Барокко и классицизм не только два стиля одной эпохи. Это две интенции, два угла зрения, составляющие в своем развороте окружность пространства пред-лежащего. Если мы закроем один глаз и откроем другой, совершая эту операцию попеременно, то увидим еле уловимое смещение, сдвиг видимой реальности. Это есть метафора мыслительного перехода от одной системы видения к другой, выраженного в переходе от одного стиля к другому, когда «рассеянное», «неправильное» восприятие одного глаза, почти всегда видящего хуже относительно другого, переходит к четко очерченному, иерархическому, ясному и отчетливому восприятию второго. Вместе они определяют широко раскрытый взор и составляют некоторую картину, в которой можно различать «видимости» и «ценности»:
Иной в своих стихах так затемнит идею,
Что тусклой пеленой туман лежит над нею
И разума лучам его не разорвать…
(Н. Буало)
«3. Действовать скрытно. […] Даже когда хочешь быть понят, избегай откровенности и не позволяй всем без разбору проникать в твою душу. […] в образе действий подражай божественному, дабы всегда привлекать к себе напряженное внимание» (Б. Грасиан).
Притча Б. Грасиана об Истине, верной супруге Разума, которая преследуется вечной своей соперницей, разукрашенной Ложью, рассказывает о том, как она призвала на помощь Остроумие. Последнее предложило Истине надеть на себя платье Лжи, прибегая к разного рода приятным вымыслам, вычурным, причудливым, замысловатым формам, чтобы иметь успех, ведь сухая истина скучна, а от того почти всегда недоступна, поскольку безынтересна.
По Б. Грасиану суть остроумия заключается в «изящном сочетании, в гармоническом сопоставлении двух или трех далеких понятий, связанных единым актом разума» (трактат «Остроумие, или Искусство изощренного ума»). Остроумие истину не выводит, не доказывает, как силлогизм, а с помощью акта связывания, напрямую сопоставляя по ассоциации, предлагает увидеть в сопоставлении тому самомy, который зрит, высказывает не высказывая высказываемое в высказывании. Истина не декларируется, а проявляется сама по себе бинарно или тринитарно, отсюда она не рациональна, а интуитивна, она не снимается в синтезе, а наличествует в живой связи оппозиций. Это красота мыслительного импульса, который необходимо схватить, поймать в движении, и он не вещественен. Она, по своеволию адепта, переакцентируется, скрывая или обнажая саму себя, но если следуешь мыслительным взором по каждому из ее телесных завитков лучом разума, то всегда освещаешь то, что видишь, или проходишь мимо того, что не доступно своеволию.
Н. Буало:
Нередко пишущий так в свой предмет влюблен,
Похвалит красоту дворцового фасада;
Начнет меня водить по всем аллеям сада;
Вот башенка стоит, пленяет арка взгляд;
Сверкая золотом, балкончики висят;
«Как много здесь гирлянд, какие астрагалы!»
Десятка два страниц перелистав подряд,
— покинуть этот сад.
Несколькими строками выше оппонируя тому, кто «строчит стихи как бы охвачен бредом», кто «доказать спешит, что думать так, как все, его душе претит», оставляя итальянцу «пустую мишуру с ее фальшивым глянцем», Н. Буало постулирует: «Порой у разума всего одна дорога»; и безапелляционно обобщает несколькими строками ниже: «Неудивительно, что нас дремота клонит, Когда невнятен смысл, когда во тьме он тонет…»
«Жизнь есть сон» вместе с драматическим поэтом барокко Кальдероном, учившимся в управляемом иезуитами учреждении, или упомянуть философскую драму «В этой жизни все истина и все ложь». Но можно сквозь сон этой жизни требовать стойкости духа в постижении нравственной ценности другой личности, точнее, требовать моральной стойкости от самого себя. Но можно, как герой Кальдерона Сехисмундо, тщете всего земного противопоставить любовь. Универсальный моральный кодекс позволяет противостоять трагически иллюзорным перипетиям жизни, придает силовую устойчивость духу, приговоренному к распаду под натиском не согласующихся между собой форм:
У слова был всегда двойной коварный лик.
Двусмысленности яд и в прозу к нам проник:
Оружьем грозным став судьи и богослова,
Разило вкривь и вкось двусмысленное слово.
Он из серьезных тем прогнать его велел,
Безвкусной пошлостью признав игру словами,
Ей место отведя в одной лишь Эпиграмме…
Разрешенное Буало остроумие в одном жанре, что продиктовано принципиальными соображениями, изложенными в сатире «О двусмысленности» и направленными открыто против иезуитов, распространяется у иезуита Грасиана на Науку благоразумия: «Действовать, исходя из умысла, то второго, то первого. Жизнь человека — борьба с кознями человека. Хитрость сражается, применяя стратагемы: никогда не совершает то, о чем возвещает… Явит один умысел, дабы проверить соперника помысел, а затем, круто повернув, нападает врасплох и побеждает… Заметив, что ее раскусили, злокозненность удваивает усилия, используя для обмана самое правду. Иная игра, иные приемы… На помощь тогда приходит наблюдательность; разгадав дальновидную цель, она под личиной света обнаруживает мрак, изобличает умысел, который, чем проще кажется, тем пуще таится…».
Не злобу, а добро стремясь посеять в мире,
Являет истина свой чистый лик в Сатире.
Луцилий первый ввел Сатиру в гордый Рим.
Он правду говорил согражданам своим.
Спесивцу богачу за честного плебея.
Далее, упомянув Горация и Ювенала, Буало отмечает, что сатирики не боялись называть имена в своих сатирах тех, против кого они были направлены: глупцов, фатов и льстецов.
Но правда Кальдерона в тех пробуждениях, которые совершает Сехисмундо, пройдя длительный путь от любви к Росауре до вооруженного восстания, не будучи уверенным, правда или сон то, что он его возглавил, разбив войска, оставшиеся верными отцу. И вот одно из пробуждений:
Что важно — оставаться добрым:
Мы пробудились меж друзей.
И еще она цитата: «Любовь Кальдерона, — как отмечает академик Г. В. Степанов, — помогает разуму проложить дорогу не только к людям, но к вещам и событиям. Любовь у Кальдерона нерасторжимо связана с верой, которая означает не только сверхъестественную христианскую добродетель, но и обыденную доверчивую преданность и верность в действиях и поведении всякого «естественного» человека… Вера в другую личность без надежных оснований и гарантий превращается в высшее испытание моральной стойкости и подлинный критерий в отношениях человека к человеку» (Кальдерон де ла Барка П. Драмы. М.: Наука. 1989. Кн. 1. С. 10).