СТАТЬЯ XXIX
7 августа 1767 года
Комедия старается исправлять людей смехом, а не насмешкою, и она не ограничивается исправлением именно только тех пороков, над которыми смеется, и только тех людей, которые заражены этими смешными слабостями. Польза, которую она действительно приносит всем, заключается в самом смехе, в упражнении нашей способности подмечать смешное, легко и быстро раскрывать его под разными масками страсти и моды во всех его сочетаниях с другими, еще худшими качествами, а также и с хорошими, даже под морщинами торжественной серьезности. Если мы допустим, что «Скупой» Мольера не исправил ни одного скупого, а «Игрок» Реньяра ни одного игрока, если согласимся, что смех никаким образом не может исправить этих безумцев, тем хуже для них, а не для комедии. Если она не может врачевать неизлечимо больных, то с нее достаточно и того, что она будет укреплять силы здоровых. Комедия «Скупой» назидательна и для щедрого, а «Игрок» - и для того, кто совсем не играет; те слабости, которых эти люди чужды, есть у других, с которыми им приходится жить; полезно знать тех, с кем легко можно столкнуться в обществе, полезно предохранить себя от влияния дурных примеров. Предохранительные меры - это тоже ценное лекарство, и во всей морали нет средства более сильного и действенного, чем смех.
В заключение вечера давалась «Загадка, или что больше всего нравится дамам», комедия Лёвена в одном действии.
Если бы Мармонтель и Вольтер не писали сказок и повестей, то французский театр лишился бы многих новинок. Больше всего из этого источника черпала комическая опера. Из сказки Вольтера «Ce qui plait aux dames»6 взят сюжет для комедии в четырех действиях с ариями под заглавием «La Fee Urgele»,7 которую в декабре 1765 года сыграли в Париже итальянские актеры. Повидимому, Лёвену служила оригиналом не столько эта пьеса, сколько сказка Вольтера. При оценке статуи следует обращать внимание и на тот кусок мрамора, из которого она изваяна, и, принимая в расчет первоначальную форму этого куска, можно извинить, что та или иная часть тела вышла слишком короткой, то или другое положение фигуры слишком принужденно; так же следует отклонить критику, которая стала бы укорять Лёвена за характер его пьесы. Пусть, кто может, сделает из сказки о ведьмах что-нибудь более правдоподобное! Сам Лёвен считает свою загадку не более как легкой шуткой, которая может иметь успех на сцене, если ее хорошо сыграют. Превращения, танцы и пение помогают этой цели, и было бы просто капризом не находить во всем этом ничего приятного. Правда, остроумие Педрилло не оригинально, но вполне удачно. Мне кажется только, что оруженосец или конюший, понимающий все нелепости и сумасбродства странствующих рыцарей, не на своем месте в сказке, основанной на вере в колдовство и считающей рыцарские похождения славными подвигами, достойными человека разумного и храброго. Но, как уже выше сказано, это шутка, а шутки не следует подвергать строгому анализу.
В тридцать пятый вечер (среда 1 июля) давали «Родогюну» Пьера Корнеля в присутствии его величества короля датского.
Корнель объявил, что он весьма высоко ценит эту трагедию, что он ставит ее гораздо выше «Цинны» и «Сида», что в других его пьесах мало таких достоинств, которые не сочетались бы все в этой трагедии, а именно: удачный сюжет, новизна вымысла, звучный стих, верные рассуждения, сильные страсти, интерес, постоянно возрастающий с каждым действием.
Нам следует остановиться на образцовом произведении этого великого человека.
То историческое событие, на котором оно основано, Аппиан Александрийский рассказывает в конце своей книги о сирийских войнах. «Димитрий, прозванный Никатором, предпринял поход против парфян и жил некоторое время в качестве военнопленного при дворе царя их Фраата, на сестре которого, Родогюне, он женился. Между тем Диодот, служивший прежним царям, завладел сирийским престолом и возвел на него ребенка, сына Александра Нота, именем которого он и управлял вначале в качестве опекуна. Но вскоре он низверг молодого царя, сам возложил на себя корону и назвался Трифоном.
Когда Антиох, брат пленного царя, живший в Родосе, узнал о его судьбе и о тех смутах, которые вслед затем возникли в государстве, он возвратился в Сирию, с большим трудом одолел Трифона и велел его казнить. После этого он обратил свое оружие против Фраата и потребовал от него освобождения своего брата Димитрия.
Фраат, устрашившись печальных последствий, действительно освободил Димитрия, однако между ним и Антиохом произошла битва, в которой последний был разбит и от отчаяния покончил с собой.
Димитрий, снова возвратившись в свое государство, был убит своею женою Клеопатрою из ненависти к Родогюне, хотя сама Клеопатра, огорченная этим браком, вышла раньше замуж за брата его Антиоха.
У нее было два сына от Димитрия, но старшего из них, Селевка, вступившего на престол после смерти отца, она сама умертвила стрелою из лука, потому ли, что боялась с его стороны мщения за смерть отца, или потому, что ее побуждала к этому природная жестокость.
Младшего сына звали Антиохом; он наследовал своему отцу и насильно заставил преступную мать выпить яд из кубка, который она приготовила для него».
В этом рассказе хватило бы материала и не на одну трагедию. Чтобы создать из этого трагедии «Трифон», «Антиох», «Димитрий», «Селевк», от Корнеля потребовалось бы изобретательности немногим больше того, сколько ее потребовалось на «Родогюну».
Но его в особенности пленил образ оскорбленной жены, которая не находила достаточно жестокой мести за поругание своего сана и супружеского ложа. Эту женщину он и выбрал героинею своей трагедии, и, бесспорно, пьеса его должна была называться не «Родогюна», а «Клеопатра».
Он сам соглашался с этим, но озаглавил пьесу первым именем, а не вторым, из опасения, что зрители смешают эту царицу Сирии с знаменитою последнею царицей Египта, носившей то же имя.
«Я считал себя, - говорит он, - тем более вправе позволить себе эту вольность, что и сами древние, как я заметил, не признавали необходимым озаглавливать свои пьесы именем героев и, не колеблясь, называли их по имени хора, который гораздо менее принимает участия в действии и является в нем более эпизодично, чем у меня Родогюна. Доказательством тому может служить трагедия Софокла «Трахинянки», которую мы бы озаглавили не иначе, как «Смерть Геракла».
отличать одну пьесу от другой, а для этого достаточно малейшего признака. Но я не думаю также, чтобы Софокл решился назвать именем Деяниры ту трагедию, которую он назвал «Трахинянки». Он не затруднился дать ей заглавие, не имеющее значения, но безусловно не решился бы дать ей обманчивое заглавие, такое, которое бы могло ввести нас в заблуждение. Опасение Корнеля было чрезмерным.
Кто знает египетскую царицу, знает и то, что Сирия - не Египет, что несколько царей и цариц носили одинаковые имена; а кто ее не знает, тот не может смешать ее с сирийскою царицею. Корнелю не следовало бы по крайней мере так тщательно избегать даже имени Клеопатры в своей трагедии; от этого пострадала ясность первого действия, и немецкий переводчик весьма хорошо поступил, что не соблюдал этой осторожности.
Ни один писатель, а тем менее поэт не должен принимать своих читателей или зрителей за таких круглых невежд; ему иной раз следует иметь в виду, что если они чего не знают, так могут ведь спросить!
СТАТЬЯ XXX
11 августа 1767 года
По истории Клеопатра убивает своего мужа, умерщвляет стрелою одного из своих сыновей и хочет извести ядом второго. Несомненно, одно преступление вытекало из другого, и все они в сущности шли из одного источника. По крайней мере можно с известной вероятностью допустить, что только ревность могла сделать озлобленную жену такою же свирепою матерью. Видеть рядом с собой вторую жену, делить с ней любовь мужа и величие сана - все это легко могло довести чувствительную и гордую женщину до решимости - вовсе не владеть тем, чем она не могла владеть безраздельно.
Димитрий не должен больше жить, потому что он не хочет жить для одной Клеопатры. Виновный муж гибнет, но в лице его гибнет отец, который оставляет сыновей-мстителей. В пылу страсти мать совсем забыла о них или помнила, но только как о своих сыновьях, в любви которых она была уверена, или рассчитывала, что если они будут выбирать между родителями, их сочувствие все же окажется на стороне той, кому первой была причинена обида.
Но на деле случилось другое: сын стал царем, а царь видел в Клеопатре уже не мать, а цареубийцу. Она имела причины ожидать от него всего худшего, а с этого момента - и он от нее. В сердце ее еще кипела ревность; вероломный муж еще остался жить в лице сыновей. Она возненавидела все, напоминавшее ей, что она когда-то любила его. Чувство самосохранения распаляло эту ненависть; мать была решительнее сына, преступница - решительнее того, кто пострадал от преступления.
Она совершила вторичное убийство, чтобы первое осталось безнаказанным; она убила сына и успокаивала себя тою мыслью, что убила человека, который сам замышлял погубить ее; она собственно не совершает убийства, а только предупреждает свою гибель.
Младшего сына постигла бы та же участь, что и старшего, но он был предусмотрительнее и счастливее. Он принуждает мать выпить яд, который она приготовила для него; тут одно злодеяние - месть за другое, и вопрос о том, к кому мы будем питать больше отвращения или сочувствия, решается смотря по обстоятельствам.
Это тройное убийство составило бы только одно действие, имеющее начало, середину и конец в одной и той же страсти одного и того же лица. Чего же здесь недостает для сюжета трагедии? Для гения тут есть все, для бездарного писаки - ровно ничего. Тут нет ни любви, ни интриги, ни узнавания, ни удивительных неожиданных случайностей; все идет своим естественным путем. Этот естественный путь увлекает гения, но пугает бездарность.
Гения могут интересовать только такие события, которые вытекают одно из другого, только цепь причин и следствий. Объяснять последние первыми, соразмерять их друг с другом, всюду тщательно устранять случайность и вести действие так, чтобы все, что случается, случалось так и не могло произойти иначе, - вот его дело, если он работает на исторической основе и превращает бесполезные сокровища, накопляющиеся в памяти, в материал, дающий пищу уму. Напротив, остроумие выбирает не такие факты, которые вытекают одни из других, а только сходные и противоположные, если оно отваживается на произведение, которое собственно должно бы быть только созданием гения, и выбирает такие события, между которыми общего только то, что они происходят одновременно.
Связывать их между собой, переплетать и перепутывать их нити так, что мы каждую минуту готовы смешать одно с другим и переходим от одной странности к другой, - вот на что способно остроумие, и только на это. Благодаря постоянному перекрещиванию этих разноцветных нитей получается такая ткань, которая в искусстве является тем, что в ткацком деле называется changeant. Такую материю нельзя назвать ни голубою, ни красною, ни зеленою, ни желтою: в ней есть все цвета. Смотришь с одной стороны - она такая, с другой - другая. Это модная забава, шутовской наряд для детей.
Теперь судите сами, обработал ли свой сюжет великий Корнель как гений или просто как остроумный человек. Чтобы ответить на этот вопрос, стоит только применить к делу положение, в верности которого никто не сомневается: талант любит простоту, а остроумие - сложность.
По истории Клеопатра убивает своего мужа из ревности. Из ревности? - думал Корнель; так это совсем обыкновенная женщина; нет, моя Клеопатра должна быть такой героиней, которая, конечно, готова еще потерять мужа, но отнюдь не престол; ее муж любит Родогюну, но не столько это огорчает ее, сколько то, что Родогюна такая же царица, как она. Подобный мотив гораздо возвышеннее.
Совершенно справедливо: гораздо возвышеннее и... гораздо неестественнее.
Во- первых, гордость есть вообще порок более противоестественный, более искусственный, нежели ревность.
Во-вторых, гордость в женщине еще противоестественнее, чем в мужчине. Природа создала женщину для любви, а не для жестокости; она должна возбуждать к себе привязанность, а не страх; только очарование ее дает ей силу; только благодаря ласкам может она властвовать, но должна желать власти не в большей мере, чем может наслаждаться ею. А такая женщина, которая желает господства только ради господства, у которой все склонности подчинены честолюбию, которая не знает иного счастья, кроме счастья повелевать, тиранствовать и попирать пятою целые народы, - такая женщина, конечно, однажды, да и не только однажды, могла действительно существовать, но все-таки она исключение. А кто изображает исключения, тот, бесспорно, изображает нечто не вполне естественное. Клеопатра Корнеля,-? такая женщина, которая для того, чтобы удовлетворить своему властолюбию, своей оскорбленной гордости, решается на всякие преступления, которая действует только по маккиавелевским правилам, - есть выродок своего пола, и Медея в сравнении с нею особа добродетельная, даже очаровательная. Ведь все те жестокости, которые совершает Медея, она совершает из ревности. А любящей и ревнивой женщине я еще могу простить все; она такова, какою и быть должна, - только в более резкой степени. Но вся душа возмущается против женщины, которая совершает злодейства с холодной жестокостью, по заранее обдуманному плану, под влиянием гордости и честолюбия, и никакое искусство поэта не в состоянии сделать ее для нас привлекательной.
выдавать нам таких уродов за людей, изучение которых будто бы может быть полезно для нас.
Если проследить всю историю, то из пятидесяти женщин, которые свергли с престола и убили своих мужей, едва ли найдется одна такая, относительно которой нельзя было бы доказать, что только поруганная любовь заставила ее решиться на подобный шаг. Едва ли хоть одна из них доходила до этого из одного желания властвовать, из гордого стремления самой владеть тем скипетром, которым владеет любящий супруг. Правда, многие из них, захватив в свои руки кормило правления как оскорбленные жены, владели им с достоинством, свойственным мужчине. От своих холодных, сварливых, неверных мужей они слишком натерпелись всего, что может быть оскорбительного в подчинении, и тем дороже была для них независимость, приобретенная с крайней опасностью.
Но, наверное, ни одна из них не думала втайне и не чувствовала того, что Корнель заставляет свою Клеопатру говорить о себе самой; это - самое бессмысленное хвастовство пороком. Самый закоренелый злодей умеет оправдаться перед самим собою, старается уверить себя, что преступление, совершенное им, не такое уж великое преступление или что его побудила к нему неизбежная крайность. А если он хвастается пороком как пороком, то это решительно противно природе, и величайшего порицания заслуживает тот поэт, который из желания сказать что-нибудь блестящее и поражающее хочет ввести нас в такое заблуждение насчет человеческого сердца, будто истинные его стремления влекут его к злу ради самого зла.
Однако у Корнеля, чаще чем у кого-либо, мы встретим такие неудачно изображенные характеры, такие устрашающие тирады, и весьма возможно, что им-то он и обязан своим титулом: великий. Правда, у него все дышит героизмом, но также и тем, что должно бы было быть не способным ни к какому героизму и действительно не способно к нему -и пороком. Корнеля следовало бы назвать исполинским, гигантским, а не великим.
14 августа 1767 года
По истории Клеопатра мстит только своему мужу, а Родогюне она не могла или не хотела мстить. У поэта месть оказывается давно совершившеюся; о гибели Димитрия только рассказывается, и все действие пьесы связывается с Родогюной.
Корнель не хотел, чтобы его Клеопатра остановилась на полпути; она не должна считать себя отомщенною, если не отомстит Родогюне. Конечно, для ревнивой женщины естественно быть еще неумолимее к своей сопернице, чем к своему неверному мужу. Но Клеопатра Корнеля, как мы сказали, не особенно ревнива или даже вовсе не ревнива; она только честолюбива, а месть женщины честолюбивой не может походить на месть ревнивой. Обе эти страсти слишком разнородны, так что последствия их не могут быть одинаковы.
Честолюбие всегда не чуждо некоторого благородства души, а месть решительно противоречит благородству, так что честолюбец не может мстить без меры и цели. Пока он стремится к этой цели, он не знает границ в своем мщении, но как только цель достигнута и страсть его удовлетворена, мстительное чувство начинает охладевать и успокаиваться. Он уже соразмеряет месть не с тем злом, которое перенес, а скорее с тем, какого опасается в дальнейшем.
Напротив, ревность есть своего рода зависть, а зависть - порок мелочный, низкий, не знающий иного удовлетворения, кроме полного уничтожения предмета, ее вызывающего.
Ревность бушует, как неугасимое пламя; ничем нельзя утолить ее, так как оскорбление, пробудившее ее, никогда не перестанет быть все тем же оскорблением и чем дальше, тем делается сильнее.
Поэтому и жажда мести никогда не стихнет, и рано или поздно человек совершает ее с той же яростью. Такова именно месть Клеопатры у Корнеля, и несоответствие этой страсти с ее характером не может не производить на нас крайне противоречивого впечатления. Ее горделивые замыслы, ее неудержимое стремление к независимости и честолюбие показывают в ней великий, возвышенный дух, чем она и заслуживает наше удивление. Но ее коварная злоба, ее исступленная жажда мести женщине, которой ей уже нет оснований бояться, ибо она в ее власти, которой она должна бы простить, будь у нее хоть искра благородства, легкость, с которою она не только сама совершает преступления, но считает способными и других на столь же бессмысленные поступки, - до такой степени роняют ее в наших глазах, что мы не знаем границ в нашем презрении к ней. Такое презрение оказывается в конце концов несовместимым с восхищением, и от Клеопатры не остается ничего, кроме гнусной, отвратительной женщины, которая все время безумствует и неистовствует и которой по праву принадлежит первое место в доме умалишенных.
Но мало того, что Клеопатра мстит Родогюне. Поэт хочет, чтобы она исполнила это самым необычайным образом. Как же он это устраивает? Если Клеопатра сама уберет Родогюну со своей дороги, то дело будет слишком просто; что может быть естественнее, как извести ненавистную женщину? И не лучше ли допустить, чтобы в ее лице была в то же время казнена и любовница? И чтобы казнена она была своим же любовником? Почему бы не так? Придумаем, что Родогюна еще не сочеталась браком с Димитрием и что после его смерти оба сына влюбились в отцовскую невесту, придумаем, что сыновья эти - близнецы и престол принадлежит старшему, но мать постоянно скрывала, кто из них старший. Придумаем, что мать, наконец, решилась открыть эту тайну, или не открыть, а просто объявить старшим и возвести на престол того из них, который согласится на известное условие, и закончим тем, что условие это - убийство Родогюны.
Прекрасно, но нельзя ли еще больше запутать дело? Нельзя ли нам поставить этих добрых принцев в положение еще более затруднительное? Попробуем. Давайте выдумаем, что Родогюна узнает про замысел Клеопатры; еще выдумаем, что она больше любит одного из принцев, но не открылась ему, да и никому другому и не хочет открыться, что она твердо решилась не выходить замуж ни за одного из братьев: ни за любимого ею, ни за того, кому достанется престол, а выберет в мужья только того, кто окажется всего достойнее ее.
Родогюна хочет быть отомщенной, и быть отомщенной в лице матери принцев. Она должна объявить им: «Кто из вас хочет обладать мною, тот пусть убьет свою мать!»
Браво! Вот это я называю интригой! Принцы очутились в прелестном положении! Им-таки трудненько будет выпутаться из него! Мать говорит им: «Кто из вас хочет царствовать, тот пусть убьет свою любовницу!» А любовница говорит: «Кто из вас хочет обладать мною, тот пусть убьет свою мать!»
Принцы, конечно, должны быть весьма добродетельны, друг друга любят всем сердцем, дьяволица-мать внушает им большое почтение, а кокетливая фурия-повелительница их сердец - столь же сильную нежность. Ведь если они не будут очень добродетельны, то интригу не столь трудно будет распутать, как это кажется; или она окажется так запутана, что больше запутать ее уже нельзя.
завладеть престолом; так интрига не распутается. Или они оба убивают мать и оба хотят овладеть девушкой; так интрига тоже не может распутаться. А если они оба очень добродетельны, то ни один из них не захочет убить ни ту, ни другую, и они будут стоять смирнехонько на одном месте, разинув рты и сами не зная, что им делать; и в этом-то именно красота положения.
Конечно, пьеса выйдет очень странной оттого, что в ней женщины неукротимее самых неистовых мужчин, а мужчины женоподобнее самых жалких женщин. Но что за беда? Может, в этом еще лишнее достоинство пьесы: будь все наоборот, она была бы такой банальной, такой избитой!
Но, говоря серьезно, я не знаю, большого ли труда стоят такие вымыслы: я никогда не пробовал, да едва ли когда и решусь попробовать. Но я знаю одно, что подобные вымыслы нелегко переваривать.
Не потому, конечно, что это голые выдумки, что в них нет и следа исторической действительности. Подобное затруднение Корнель всегда мог бы устранить. «Можно сомневаться, - говорил он, - простирается ли свобода поэзии настолько далеко, чтобы она была вправе измышлять целые события, в которых играют роль исторические лица, как я поступил здесь, где после рассказа в первом действии, служащего основой всего остального, до следствий, сказывающихся в пятом действии, в драме нет ничего исторического. Однако я полагаю, - продолжает он, - что если мы возьмем от истории только конечный результат, то все предварительные обстоятельства, все, что ведет к этому результату, в нашей власти. По крайней мере я не помню ни одного правила, ограничивающего подобную свободу, и опыт древних решительно на моей стороне.
Сравните хотя бы «Электру» Софокла с «Электрой» Еврипида и посмотрите, есть ли что у них общего, кроме только результата, кроме последних моментов в злоключениях их героини. К этому, разумеется, оба они идут различными путями, применяя свойственные каждому из них средства, и необходимо предположить, что по крайней мере одна из трагедий есть чистый вымысел автора.
похитила Ифигению с алтаря, где ее готовились принести в жертву, и подставила на ее место козу.
Конечно, Корнель имел право обращаться с историческими фактами по своему усмотрению. Он мог, например, изобразить Родогюну сколь угодно молодою, и Вольтер совершенно неправ, когда выводит на основании истории, что Родогюна не могла быть так молода, что она вышла замуж за Димитрия в ту пору, когда были еще детьми оба принца, которым теперь должно бы было быть по крайней мере по двадцати лет.
Какое дело до того поэту? Его Родогюна вовсе не выходила замуж за Димитрия; она была очень молода, когда Димитрий хотел жениться на ней, немногим старше и в то время, когда его сыновья влюбились в нее.
Вольтер положительно несносен со своею историческою критикой. Лучше бы он вместо этого проверял даты в своей «Всеобщей истории».