Константейн Хёйгенс. Назидательные картинки
Анатолий Либерман
Книги, присланные в редакцию
Опубликовано в журнале:
«Новый Журнал» 2004, №236
http://magazines.russ.ru/nj/2004/236/lib18.html
Константейн Хёйгенс (1596–1687). Назидательные картинки. 1623 // Konstantijn Huygens, Zede-printen. С параллельными текстами / Перевел с нидерландского Евгений Витковский. Томск – Москва: Водолей Publishers, 2002, 190 с.
Константейн Хёйгенс – великий голландский* поэт, современник Рембрандта и многих других замечательных людей. Не потому ли Витковский выбрал для переведенного им цикла заглавие “Назидательные картинки”, что -зида- повторяет голландское zede в “Zede-printen”? Назидательного в этих словесных портретах немного, если не считать назиданием сатиру, хотя басни и тому подобные сочинения тогда любили, так что “офорты (эстампы) с моралью” вполне соответствуют духу времени. Перед нами проходят разнообразные фигуры: король, нищий, богатая невеста, посол, истовый проповедник, рядовой солдат, несведущий медик, трактирщик, комедиант, алхимик, карлик, заурядный поэт, мореход, палач, крестьянин, глупый придворный и профессор. У выхода из этой галереи “Автопортрет живописателя” (“Он – зеркало, в каком себя встречает всяк; / Повторщик обликов; свежёвочный тесак; / Кот, запускающий куда захочет коготь;/ Позорщик Истины, дерзающий потрогать / Все, что лишь кажется; шпион не по вражде; / Рот незаклеенный; указчик, Кто и Где; / Художник, кислотой от чьей смердит палитры; / Многоглаголатель, язвительный и хитрый”, – и так далее почти на две страницы). Как и в зале голландской живописи, если это не Рембрандт и не Вермеер (еще один современник), в избыточных количествах от подобных стихов несколько устаешь. Их лучше читать и перечитывать по два, по три.
Необъятный запас слов Витковского и остроумие в сочинении неологизмов – предмет зависти его коллег и восхищения его читателей. Многие его строчки – верх изобретательности (палач: “Освистан будет он, побит камнями грубо / За лопнувшую вервь, за шею вполразруба”; заурядный поэт: “Взнуздатель праздных грез; стихослагатель-сдельщик; / На радость и на скорбь: любых словес плетельщик”; трактирщик: “Он обер-кашевар, отбросивший передник; / Исчадье очага и духовой наследник; / Благожелатель всем, томящимся алчбой, / Купцам и странникам – компании любой”, – цитировать можно без конца). Стихи получились замечательные, и книга замечательная: с параллельными текстами и репродукциями картин чуть ли не полусотни художников, где Босх, Брейгель Старший, Остаде, Вермеер и Рембрандт; есть и испанец Веласкес (к 1623 году Нидерланды уже давно перестали быть колонией, так что обижаться незачем). На обороте титульного листа сказано: “Оформление, макет, подбор и подготовка иллюстраций Марины и Леонида Орлушиных”. Жаль, что они не составили указателя иллюстраций с атрибуцией авторов.
Голландский язык XVII века, естественно, устарел. Хёйгенс не особенно труден, и все же Витковскому надо было не только перевести искрометные, льющиеся потоком стихи, но и разобраться в тексте, который не прочтешь с обычным словарем. Существует неинтересная проблема, которую годами мусолят теоретики поэтического перевода. Спрашивают, что важнее передать: форму стиха или его содержание. При этом предполагается, что рифма, размер, ритм и звукопись – форма, а высказанная мысль – содержание, никак с этой формой не связанное. Лишь изредка умолкают споры. Очевидно, что Гомера надо переводить гекзаметром, а в сонете – сохранить число строк и характер рифмы (хотя и здесь кое-кто отклоняется от канона). Дело, конечно, не в содержании и форме, на которые не делится ни одно произведение искусства. Желательно, чтобы стихи производили на нас такое же впечатление, которое они производят на читателя оригинала (примем за данное, что мы можем это впечатление реконструировать), а если речь идет о давних веках, необходим легкий, нераздражающий налет архаики. Ясно, что, сохраняя рифму и размер подлинника, за редчайшим исключением перевод слово в слово не получится. Ниже я приведу по возможности максимально близкий к тексту пересказ самого короткого стихотворения цикла (“Карлик”), чтобы сравнить его с тем, что получилось у Витковского. “Он великан издали; большой палец великана вблизи; / Игрушечный слон; истый головоног полный злобы; / Четвертушка человека; вид в окне; / Поганка в поле, которая видна всякому, / но никто ее не возьмет; круглая тень в полдень; / Коробка для души, очень короткая, но при том не слишком узкая. / Такой человек рядом [= по сравнению] с человеком, / Как пинта рядом с кувшином, / Как хлыст рядом с цепом, / Как мячик рядом с кеглей, / Как этот стих рядом со свечой”. (Полустроку про окно я понимаю плохо; но на ней висит грамматический каламбур.) Длина строк варьируется; в последних двух всего лишь по три слога. Преобладает мужская рифма, то есть ударение падает на последний слог: женская встречается лишь дважды. В строчке о тени главное, что тень круглая, но эту округлость ни в какой перевод не вставить.
Карлик
Он – великан вдали; он – великанья пядь;
Господен недосмотр; росток, растущий вспять;
На четверть видима; тень при полдневном солнце;
Гриб, в поле выросший, не нужный никому;
Дух, в тело втиснутый, как исполин в тюрьму;
Весь жалкий, весь такой
Как кортик против шпаги,
Как рюмка против фляги, –
Такой же малышок,
Как этот вот стишок.
хорошим переводчикам, готовым соблюдать правила, установленные для себя Витковским, то есть традиционные правила русского поэтического перевода, то у всех получится по-разному. Слова лишь частично совпадут, но смысл останется неизменным. В доказательство этого тезиса я предлагаю свой перевод “Карлика”. Из него к тому же станет ясно, что водить пальцем по оригиналу в поисках отклонений и потерь проще, чем сделать перевод даже двенадцати строк (а Витковский переводит их тысячи).
Гигант издалека, вблизи – мизинец он;
Дрянной головоног; игрушка: кукла-слон.
Четвертка – весь размер; лицо в оконной раме;
Гнилой сморчок в лесу; он виден меж грибами,
– пустырь;
Для духа – с крышкой гроб: растет не вверх, а вширь.
Тут не рост, а росток,
Не бокал, а глоток,
Не замок, а задвижка,
–
Не фитиль
(Как мой стиль).
“Исповедь переводчика ‘Назидательных картинок’” о “золотом веке Нидерландов” и о Хёйгенсе, блестящем поэте, писавшем на многих языках, дипломате и прочем и прочем, гениальном отце гениального математика-сына (известного в России как Христиан Гюйгенс), и послесловием лейденского слависта Яна Паула Хинрихса о переводах и переводчиках с голландского.
В “исповеди” Витковского есть любопытное место, которое нельзя не привести: “Наверное, мне стоит извиниться и за то, что ряд моих переводов из этой книги был опубликован ранее... но под другой фамилией. Теперь читателю уже трудно понять, зачем в советские времена переводчику, который выступал еще и составителем книги, добрую половину своих переводов приходилось подписывать чужой фамилией. Поверьте на слово – так тогда полагалось. Иосиф Бродский иной раз подписывался В. Корнилов, Николай Харджиев – А. Ахматова, – и список подобных случаев долог, как приговор инквизиции. Оговорюсь при этом, что переводы из Константейна Хёйгенса, не относящиеся к “Назидательным картинкам”, действительно были выполнены Сергеем Ошеровым и Надеждой Мальцевой, но остальные – мои”. Как всегда, поверим Витковскому на слово.