Федор Глинка, «Литературное дело декабристов» и Питер К. Хофт
Из комментария к трагедии “Вельзен, или Освобожденная Голландия”
Понятие “декабристская литература” очень занимательно с методологической точки зрения. С одной стороны, это понятие бесспорно имеет принципиальное значение для отечественной литературы, а с другой, его объем и содержание неопределенны, почти “фантомны”. Практически все параметры здесь вызывают споры: идейное послание; особенности поэтики, в том числе - жанровые и стилистические доминанты; хронологические рамки; имена авторов и т. п. Причины подобной “фантомности” указать нетрудно: будучи откровенно оценочным, понятие “декабристская литература” стало жертвой идеологических недоразумений. Показательно, что специалисты реагировали на эту ситуацию уже на закате советской власти, когда А. Архипова в монографии “Литературное дело декабристов”[1] продемонстрировала взвешенный эмпирический подход, избегая дискуссий и просто зачислив в “декабристскую литературу” произведения профессиональных писателей, которые в то же время состояли членами тайных обществ.
Однако и при осторожном отношении оценочность не исключалась: в текстах писателей-декабристов заведомо искали вольнолюбивые идеи, размышления о мятежах, политических заговорах и т. п. Удивительный по наглядности пример исследовательских процедур такого рода - изучение трагедии “Вельзен, или Освобожденная Голландия”.
Ее автор - Федор Николаевич Глинка (1786-1880) - прожил долгую жизнь и остался в русской истории как необыкновенно плодовитый литератор, успешный офицер и одновременно как революционер-декабрист. Глинка участвовал в войне с Францией 1805-1807 годов, затем по состоянию здоровья вышел в отставку, с началом Отечественной войны 1812 года вернулся на службу, в 1818-м получил чин полковника, в течение нескольких лет был доверенным лицом графа М. Милорадовича, петербургского военного губернатора. В то же время Глинка - член первых декабристских организаций: Союза спасения (1816) и Союза благоденствия (1818; входил в Коренной совет; в 1820 году участвовал в Петербургских совещаниях, которые проводились на его квартире, и в съезде 1821 года, распустившем Союз). В поздних декабристских обществах не состоял. После 14 декабря 1825 года арестован, находился под следствием, 15 июня 1826 года по Высочайшему повелению освобожден, в качестве наказания переведен на гражданскую службу и отправлен в Петрозаводск под полицейский надзор.
На литературном поприще Глинка дебютировал в 1806 году, когда оказался в отставке, и до 1812 года успел опубликовать ряд произведений в разных жанрах: “Письма русского офицера”, стихотворения, заметки. Здесь же - стихотворная трагедия “Вельзен, или Освобожденная Голландия”. Трагедия (посвящение М. Милорадовичу датировано 15 сентября 1808 года; отдельное издание - 1810, Смоленск) была напечатана тиражом 600 экземпляров, из которых 500, как следует из предисловия, должны были продаваться “в пользу двух бедных сирот”.
Автор не был особенно искушен в литературном мастерстве, и его трагедия явно несовершенна. Тем не менее она влекла исследователей. Причем ее азартно толковали как литературное выражение “политической схемы”, якобы занимавшей Глинку задолго - почти за десять лет - до присоединения к Союзу спасения. Сторонники этой интерпретации утверждали, что исторический сюжет трагедии (борьба за освобождение Голландии от узурпатора царского трона Флорана) условен, внеисторичен и основан на выдумке. А значит, драматург, свободный от необходимости быть точным, якобы полностью подчинил исторический сюжет актуальным политическим планам.
Г. Гуковский (1946): “Следует отметить, что трагедия Ф. Глинки, по-видимому, целиком выдумана, то есть не основана на каком-либо факте истории Голландии. Никакого тирана Флорана в Нидерландах никогда не было, как не было и никакого Вельзена. Ф. Глинка придумал самое имя героя, может быть, исходя из фамилии известных аугсбургских богачей XVI века - Вельзер. Во всяком случае, ничего исторического в пьесе Глинки нет”[2].
В. Базанов (1957): “Изображение Нидерландской революции XVI в. носит в трагедии условно-романтический характер”[3].
В. Бочкарев (1959): в трагедиях В. Озерова и других драматургов начала XIX века “обычно изображаются известные исторические герои. В них также можно встретить упоминания о тех или иных исторических событиях, а иногда и подробные описания этих событий. В трагедии Глинки ничего этого нет. Она представляет собой образец чисто аллюзионной трагедии, в которой расстановка действующих лиц и развитие сюжетного действия непосредственно выражают политическую схему автора и очень слабо связаны с реальным историческим материалом”[4].
Н. Королева (1975): под вероятным влиянием Ф. Шиллера (в качестве не драматурга, а сочинителя “Истории отпадения Соединенных Нидерландов от испанского владычества”), “сюжет своей гражданской трагедии Глинка берет из истории Нидерландов XVI века”[5].
А. Архипова (1987): “Изображение исторической обстановки в трагедии Глинки очень условно. По сути дела, для развития фабулы не имеет никакого значения, где и когда происходит действие. Подобный сюжет мог строиться и на древнерусском материале (как в трагедии Николева “Сорена и Замир”), и на античном, и на мифологическом”[6].
Как видно, исследователи трагедии, сойдясь на внеисторичности, расходились лишь в ее степени: от безоглядного вписывания борьбы с Флораном в контекст “Нидерландской революции XVI в.” - до осторожного тезиса о несущественности “времени и места действия”.
Однако в трагедии двадцатидвухлетнего русского автора излагается вполне известное событие истории Нидерландов - убийство голландского графа Флориса V (1296), которое к тому же стало содержанием хрестоматийного литературного произведения - трагедии “Герердт ван Вельзен” (1613) Питера Корнелиса Хофта (1581-1647), знаменитого писателя “золотого века”.
Хофт - сын влиятельного политика (амстердамского бургомистра) - в свою очередь сделал успешную карьеру, став бальи крупного округа (1609), с резиденцией в Мейденслоте (мейденском замке), где собирался “Мейденский кружок” (великий драматург Йост ван ден Вондел, создатель амстердамской ратуши архитектор Якоб Кемпен, филологи, врачи и другие интеллектуалы, любители искусств). Трагедия “Герердт ван Вельзен”, созданная Хофтом тоже в возрасте двадцати двух лет, оказалась первым произведением, которое автор опубликовал под собственным именем. Это и первая голландская пьеса, сюжет которой не заимствован из Библии или античной мифологии, но посвящен национальной истории.
Сопоставление сюжетов двух трагедий - “Герердт ван Вельзен” и “Вельзен, или Освобожденная Голландия” - удобно представить в параллельном изложении.
Сопоставление наглядно демонстрирует, что хотя сочинение Глинки не есть точный перевод в современном понимании слова, однако это - явное подражание трагедии Хофта или некоему тексту-посреднику (французскому, немецкому?), который пока не удалось идентифицировать[7].
Обе трагедии - и Хофта, и Глинки - “политические”[8]; в обеих военачальник-тираноборец Вельзен поражает в поединке тирана Флориса/Флорана; в обеих тираноборец руководствуется двойной мотивировкой - общественной и личной; в обеих личная мотивировка - это оскорбление жены (в трагедии Хофта - изнасилование Матхельт, в трагедии Глинки - угроза насилия над Годмилой); в обеих Вельзену помогают соратники, в их числе - тесть (в трагедии Хофта - Харман ван Вурден, в трагедии Глинки - Инслар); в обеих наличествует мотив английского вмешательства (в трагедии Хофта Вельзен и Вурден ведут сепаратные переговоры с английским королем Эдуардом I, в трагедии Глинки Англия бескорыстно предлагает помощь в свержении узурпатора); в обеих трагедиях - “готическое” место действия (у Хофта - его резиденция Мейденслот, у Глинки - три замка маловразумительного “древнего” Амстердама); наконец, обе трагедии написаны александрийским стихом.
“Вельзена” отнюдь не прятал тайную “политическую схему” в придуманное иносказание, но, переделав текст Хофта, создал очередную аллюзионную историческую трагедию - совершенно в духе времени.
В этом отношении показательна трансформация темы тираноборчества. Хофт индифферентен к угрозе “иноземного гнета” и сосредоточен на “внутренней политике”: он напомнил современникам - голландцам начала XVII века, что закон не должны преступать ни власть (которая в таком случае деградирует в тиранию), ни подданные (которые рискуют - ради приватных интересов - ввергнуть государство в состояние гражданской войны). Потому в его трагедии противопоставлены не только граф Флорис - заговорщикам, но и Амстел, защитник суверенитета, - своим же соратникам - Вельзену и Вурдену, склонным к политическим интригам.
Напротив того, Глинка наделил тирана безоговорочным, “избыточным” злодейством (Флоран - насильник, да еще и узурпатор), а тираноборцев - исключительными добродетелями: “Как и просветительская трагедия XVIII в., “Вельзен, или Освобожденная Голландия” пронизан политическими аллюзиями, придающими произведению современное публицистическое звучание: в образе тирана Флорана содержится намек на современного “узурпатора” Бонапарта. Вместе с тем в трагедии явно выражено просветительское отношение ко всякой тирании, воспринимаемой как нарушение разумной нормы”[9].
Здесь необходимо уточнение. В трагедии Глинки Флоран - в отличие от графа Флориса - именно завоеватель (который опирается на “саксонов”), так что русская трагедия подразумевала призыв к борьбе не столько со “всякой тиранией”, сколько с тиранией иноземца, то есть в исторических обстоятельствах первого десятилетия XIX века - с французской угрозой.
Отвергнув суждение Г. Гуковского о трагедии Глинки как “явно революционном произведении”[10], соблазнительно сослаться на яркую характеристику, которую авторитетный исследователь дал трагедии В. Озерова “Дмитрий Донской” (1807), послужившей очевидным русским образцом для “Вельзена” Глинки: “... трагедия Озерова ответила призывом к борьбе против насилия врагов-иноплеменников и к победе - на подавленность, на глубокое чувство национального стыда, возникшее в обществе в связи с событиями 1806-1807 годов, неудачной войной, а потом и миром. Наибольшее значение в ее успехе имел именно пафос борьбы, жертвы на алтарь отечества, непримиримости и мужества, пафос героики национально-освободительной войны <...> Едва ли можно сомневаться в сходстве стиля и образной системы монологов этой трагедии и поэзии декабристов. Но пока что за словом “тиран” еще стоит конкретный и живой образ Наполеона, “престола хищника”...”[11].
“... ни в жизни моей, ни в службе (как служу: обер-офицером с 1803-го, полковником с 1818-го), ни в делах, ни в бумагах, ни в сочинениях не найдется ничего, наказанию подлежащего...”[12]. Разумеется, подобные декларации объяснимы эмоциональным потрясением и желанием оправдаться, однако, как видно, Глинка полагал, что его “бумаги” и “сочинения” свидетельствуют в пользу лояльности их автора.
в преобладании декламационной наррации над действием, в использовании аллегорических фигур (Обман, Распря, Насилие, Согласие, Постоянство, Простодушие) и языческих богов (река Вехт), в хоровых партиях и финальных пророчествах.
Трагедия Глинки - при явной преемственной связи с русской классицистической трагедией[13] - близка к романтической[14], точнее - к предромантической драме (в духе Ф. Шиллера и В. Озерова). Это выражается, по словам А. Архиповой, “в общей тревожной и мрачной атмосфере пьесы, в ее эффектном оссиановском оформлении: готические замки, древние развалины, окруженные скалами и освещенные то луною, то заревом пожаров, то блеском молний, бурное море, ветер, колеблющий вершины деревьев, и т. п.”[15].
Тем не менее обращение автора предромантической трагедии к иностранному тексту начала XVII века должно считаться не парадоксальным, но закономерным. Как бы ни определяли голландскую трагедию XVII столетия, но если прибегнуть к русским аналогиям, то поэтологически она соотносится с так называемой “ранней русской драмой”. “Жалостливая комедия об Адаме и Еве” (придворный театр царя Алексея Михайловича) поразительно напоминает библейскую трилогию Вондела о Люцифере, Адаме и Ное, а трагедия Хофта “Герердт ван Вельзен” - “трагедокомедию” Феофана Прокоповича “Владимир” (1705). Симптоматично, что том трагедий Вондела (включавший “Люцифера”) на голландском языке (издание 1662 года) был в 1718 году передан по повелению Петра I в библиотеку Академии наук среди книг, ранее принадлежавших А. Виниусу, известному (помимо прочего) в качестве организатора паратеатральных акций реформатора (азовский триумф 1696 года)[16].
А. Сумароков, формулируя норму русского классицизма в “Эпистоле о стихотворстве”, включил Вондела (Фонделя) в ряд образцовых писателей:
Мильтон и Шекеспир, хотя непросвещенный,
Там Тасс и Ариост, там Камоенс и Лоп,
Там Фондель, Гинтер там, там остроумный Поп.
Справка о Вонделе присутствует в приложенном к эпистоле “словаре писателей”, выполнявшем функцию элементарного учебного пособия. Притом в источнике, на который опирался Сумароков, - стихотворной поэтике Н. Буало - имени Вондела (как и “словаря писателей”) не было: выбор голландского драматурга - самостоятельная инициатива русского поэта. Как показал М. Левитт, Сумароков, работая над “Эпистолой”, брал в академической библиотеке виниусовский том трагедий Вондела и, хотя “вряд ли мог читать по-голландски”, держал у себя книгу в течение некоторого времени[17].
“Эпистоле” Сумарокова отсутствует дифференцированный подход к образцовым сочинителям, что предсказуемо: согласно классицистической эстетике, “древние и новые” писатели делятся не на представителей различных эпох и направлений, а на менее и более профессиональных мастеров, реализующих универсальную систему правил.
Наоборот, в пору формирования предромантизма и/или романтизма русские экспериментаторы искали достойные аналоги преимущественно в доклассицистической литературе. В сентябре 1825 года - через пятнадцать лет после публикации “Вельзена” Глинки - Пушкин, осмысляя опыт собственной шекспировской (то есть ориентированной на доклассицистическую драму) трагедии “Борис Годунов”, советовал П. Катенину: “Послушайся, милый, запрись да примись за романтическую трагедию в 18-ти действиях (как трагедии Софии Алексеевны). Ты сделаешь переворот в нашей словесности...”[18]
Упоминая авторство царевны, Пушкин, как известно, опирался на ошибочную атрибуцию, принятую в тогдашней науке (Софья Алексеевна не сочиняла никаких пьес), но здесь существенна общая культурная логика. Литературный “переворот” должен осуществляться посредством возрождения драматических традиций, не востребованных современностью. Подобное толкование подтверждается тем, что, например, первоначальное заглавие “Бориса Годунова” - “Комедия о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве...” - эпатажно имитировало поэтику ранней русской драмы[19].
Таким образом, для писателей первой четверти XIX века доклассицистическая трагедия Хофта вполне подпадала под определение “романтической трагедии”, которую они и пытались трансплантировать в русскую литературу[20].
Наконец, контекст поэтического диалога с Хофтом позволяет уточнить замысел “Отрывка из опытов трагических явлений в стихах без рифмы”, опубликованного Глинкой уже в декабристский период (журнал “Сын отечества”, 1817). В “Отрывке” представлено, как в некоей условной стране и в некое условное время “один из верных сынов покоренного тираном отечества увещевает сограждан своих в тишине ночи к подъятию оружия против насильственной власти” (первое явление), а “завоеватель открывает наперснику любовь свою к одной из жен покоренного им народа” (второе явление).
“декабристской литературы” трактовали “Отрывок” как самостоятельное, предельно внеисторическое, условное, а потому радикальное сочинение поэта-заговорщика. По мнению В. Базанова, “образ некой страны, находившейся “под пеплом, в оковах, под тяжким ярмом”, и эти “верные сыны отечества” (члены Союза спасения называли себя “истинными и верными сынами отечества”), не узнавшие своей отчизны, своих “священных полей”, и этот “железный престол” тирана и, наконец, обращение к соотечественникам с призывом поднять оружие “против насильственной власти” - все это прекрасно воссоздает обстановку аракчеевской России, в которой зарождался и развивался декабризм:
На трупах, на поле пожженных им стран,
На выях согбенных под игом рабов
Тиран наш воздвиг сей железный престол;
Но слышен уж ропот, тирана клянут...
”[21].
Впрочем, позднее было установлено несомненное сходство (практически тождественность) “Отрывка” с трагедией “Вельзен”[22]. Первое явление “Отрывка” (заговор) восходит к первому явлению I действия “Вельзена”, а второе явление (откровения “завоевателя”) - к первому явлению III действия. Например, строки из “Отрывка”, процитированные В. Базановым, в трагедии 1808 года имеют такой вид:
И на развалинах градов ниспроверженных,
Дымящихся в крови народов избиенных,
Губительный для всех тиран издал закон;
Принципиальное для Глинки отличие “Отрывка” от “Вельзена” заключалось в том, что драматический фрагмент написан не александрийским стихом классицистической трагедии, а экспериментальным размером, ранее не применявшимся в русской драме: четырехстопный амфибрахий без рифм (ср. введение новых стихотворных размеров в драматические тексты у В. Кюхельбекера, П. Катенина, А. Пушкина).
“Вместо имен действующих лиц поставлены здесь нумера, ибо отрывок сей (два явления) не принадлежит ни к какому целому, а написан только для опыта, чтобы узнать, могут ли стихи такой меры заменить александрийские и монотонные рифмы, которые едва ли свойственны языку страстей”[23].
С точки зрения апологетов “декабристской литературы”, это, естественно, - политическая хитрость и стремление “усыпить бдительность цензуры”[24]. Однако буквальная интерпретация авторского примечания, пожалуй, ближе к истине.
Если александрийский стих воспринимался как обязательный атрибут классицистической трагедии, то амфибрахий устойчиво ассоциировался с балладой[25]. Значит, Глинка, отказываясь от стихотворного размера трагедии Хофта “Герердт ван Вельзен”, одновременно углублял и парадоксально подтверждал ее пред- и/или романтическое прочтение-толкование (перекодирование).
С Н О С К И
[1] Архипова А. В. Литературное дело декабристов. Л.: Наука, 1987.
[2] Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М.: Интрада, 1995. С. 173.
[3] Глинка Ф. Н. Избранные произведения / Вступ. ст., подг. текста, прим. В. Г. Базанова. Л.: Советский писатель, 1957. С. 452.
[5] Королева Н. Декабристы и театр. Л.: Искусство, 1975. С. 215.
[6] Архипова А. В. Указ. соч. С. 91.
[7] Ср. историю трагедии А. Сумарокова “Гамлет”: еще В. Тредиаковский обвинял А. Сумарокова в том, что его “Гамлет” (1748) основан на французской переделке П. А. Лапласа (1746), но, как явствует из современных разысканий, Сумароков “имел возможность познакомиться с текстами Шекспира на английском языке, хотя следует заметить, что сам по себе факт взятия книги из библиотеки еще ни о чем не говорит, тем более в данном случае, так как не имеется никаких указаний на то, что Сумароков владел английским языком” (Левитт М. Сумароков - читатель Петербургской библиотеки Академии наук // XVIII век. Вып. 19. 1995. С. 47).
[8] Это определение используется применительно к трагедии Хофта в: Hooft P. C. Geeraerdt van Velsen. Baeto of Oorsprong der Hollanderen/ Bezog door H. Duits. Amsterdam: Uitgeverij Bert Bakker, 2005. Р. 219-224; применительно к трагедии Глинки в: История русской драматургии: XVII - первая половина XIX века. Л.: Наука, 1982. С. 240.
[10] Гуковский Г. А. Указ. соч. С. 168.
[11] Там же. С. 162, 165.
[12] Восстание декабристов: Документы и материалы. Т. 20. М.: РОССПЭН, 2001. С. 107.
[13] См.: История русской драматургии... С. 240-241.
[15] История русской драматургии... С. 242.
[16] Левитт М. Указ. соч. С. 53.
[17] Там же. С. 46-47.
[18] Пушкин. Полн. собр. соч. Т. 13. М. -Л.: Изд. АН СССР, 1937. С. 225.
“Борису Годунову” А. С. Пушкина. М.: Лабиринт, 1999. С. 212-213.
[20] См. об этом применительно к традиции русских переводов лирики Хофта: Nieukerken A. van. Hooft in Russian translation: An Analysis of style and content against the background of differing literary traditions// Dutch Contributions to the 10[th] International Congress of Slavists/ Ed. by A. van Holk. Amsterdam, 1988; о рецепции доклассицистических текстов в романтической драме см. подробнее: Одесский М. П. Поэтика русской драмы: последняя треть XVII - первая треть XVIII в. М.: РГГУ, 2004. С. 223-288; см. также о “ночном” времени действия трагедий Хофта и Глинки: Одесский М. П. “Ночные” трагедии Ф. Н. Глинки и П. К. Хофта // Literature and Beyond: Festschrift for Willem G. Weststeijn on the Occasion of his 65[th] Birthday. V. II. Amsterdam: Uitgeverij Pegasus, 2008.
[21] Глинка Ф. Н. Указ. изд. С. 15-16.
[23] Глинка Ф. Н. Указ. изд. С. 140.
[25] Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М.: Наука, 1984. С. 121-122.