ВОЗВРАЩЕНИЕ РАЯ
Евгений Витковский. Против энтропии
Есть в Библии слова, как бы брошенные вскользь...
Отец Александр Мень. Библия и литература XVII века
Библии. Отцы церкви дополняли друг друга, осененные Божьим гением люди трудились над возведением Христианского Храма. И чем больше находилось ответов на поставленные прежде вопросы, тем больше новых вопросов возникало. В частности: как все-таки смертному уму отличить добро от зла, что есть зло вообще, откуда взялось, куда рано или поздно уйдет. Кто такие, откуда взялись (и возьмутся) носители зла -- Сатана и его демоны, наконец, Антихрист. Тщетно искать на страницах Библии ясного и краткого ответа на эти вопросы. Ответы скупы, неоднозначны и рассеяны среди многих тысяч строк, посвященных совсем другому -- Богу, Человеку, Спасению. И эти брошенные вскользь слова заслуживают самого пристального внимания, заслуживают творческого осмысления и нового поэтического воплощения. Европейская поэзия нашла эти слова и расположила их в лучшем порядке; случилось это в семнадцатом веке; из множества писателей, отдавших свой дар воплощению темы Зла и Победы над Злом, как горные вершины над холмами выделяются два имени, два писателя, неразрывно связанных веком, темой и творчеством: голландец Йост ван ден Вондел и англичанин Джон Мильтон. Их произведения, написанные на разных языках -- но служат одной цели, и сейчас звучат едва ли современней, чем триста лет тому назад.
Отец Александр Мень пишет:
"Многие люди, читая Библию, полагают, что зло пришло с человеком, что до него все было благополучно. Но оказывается, по словам апостола Иоанна, зло уже вошло в мир до человека, и когда человек повернулся в сторону зла, то есть вопреки Богу, он уже имел кем-то проторенную дорогу.
И еще одно. В Библии есть образ, фигурирующий как бы на заднем плане, -- это образ гигантского морского чудовища, символ хаоса, символ мятежной стихии, которая все разрушает. Это Сатана". Здесь мы сталкиваемся с неким противоречием: если не говорить о кое-каких в общем-то незначительных перед ликом вечности сектах наподобие сатанистов или пресловутого "Аум СинрикЕ", то как может первовраг рода человеческого и противостоятель Делу Божию, которым именем его ни назови, Сатана, Люцифер или кто угодно -- сделаться персонажем произведения истинно художественного, созданного человеком, пребывающим в лоне Церкви Христовой и не мыслящем своей жизни вне ее? Даже в "Божественной Комедии" Данте Люцифер, помещенный в центре Ада по пояс вмерзшим в некое ледяное озеро -- персонаж монументальный, но отвратительный и в конечном счете эпизодический. О его восстании против Бога, о его грехе, предшествовавшем греху человека, Данте почти не говорит, -- во всяком случае, прямо. В сознании человека рубежа XIII и XIV веков, человека позднего Средневековья и раннего Возрождения, эта тема не просто была второстепенна, она еще не существовала, и давний спор Блаженного Августина и Пеллагия о свободе воли казался чем-то вполне отвлеченным и схоластическим. Мысль о том, что можно, описывая деяния Сатаны и его позорное поражение, возносить хвалу Господу, принадлежит иному времени -- времени Реформации.
столь кратко изложенные в Библии события, предпринял христианский епископ Виенны (древнеримской Виндобоны, -- в наши дни этот город называют по-русски Веной) Св. Авит около 500 года после Рождества Христова в наивных латинских гекзаметрах. С тех пор многое произошло в мире: порвали между собой Восточная и Западная церкви, приходили и уходили ереси, иные из них не оставили по себе и следа, из иных выросли легенды, порою поэтичные, порою просто страшные. А потом пришел XVI век, Реформация, Контрреформация, Лютер, Эразм Роттердамский, Кальвин, Генрих VIII, великое разделение европейской Церкви на католиков, лютеран, кальвинистов, англикан и множество меньших конфессий. XVI век подарил миру нидерландскую революцию. Следующий век обозначен в истории катастрофой мирового значения -- революцией английской. Эти два века коренным образом изменили христианское сознание, вне зависимости от того, говорим мы сейчас о сознании католика, лютеранина, кальвиниста -- или даже о сознании православного, ибо именно на XVII век пришлась в России своя собственная "контрреформация" -- раскол и обновление церкви, для России это был век патриарха Никона и протопопа Аввакума.
В это время в протестантских странах стало считаться особенно несчастливым число 13: было замечено, что тринадцатым за столом во время Тайной Вечери сидел Иуда: с тех пор человек даже не верующий старается, чтобы за его столом не собралось одновременно тринадцать человек (впрочем, не без исключений: в католической Италии то же самое число чаще считают как раз числом удачи, то же и в Латинской Америке). В это время с новой силой разгорелся спор о том, есть у человека свободная воля -- или нет ее, и всякий ли человек от рождения либо спасен, либо проклят, что ни делай он в жизни. В это время самое пристальное внимание богословов, писателей и ораторов привлек вопрос -- откуда взялось зло и кто вообще такой Дьявол. Теоретические споры порождали, с одной стороны, гражданские и межгосударственные войны, с другой стороны -- из них возрастала великая поэзия.
От потрясений и религиозных гонений бежали некогда из Антверпена в Кельн родители будущего национального гения Нидерландов, Йоста ван ден Вондела (1587-1679), суровые последователи Менно Симмонса, меннониты -- так случилось, что появился Вондела свет на германской земле, в год казни королевы-католички Марии Стюарт (судьбе которой он позже посвятил одну из самых прославленных своих драм). Он происходил из весьма религиозной семьи, некоторое время даже был у меннонитов дьяконом. -- но в возрасте пятидесяти лет осознанно перешел в католицизм. В этом же возрасте он пережил и расцвет дарования, -- все основное в его огромном по объему творчестве оказалось создано в последующие тридцать лет. Давно отметив свое шестидесятилетие, поэт приступил к драме "Люцифер" -- в те самые годы, когда в Англии и в Ирландии шла гражданская война, во главе правительства стоял Оливер Кромвель, лорд-протектор, -- его Вондел именовал не иначе как "протектор-вервольф". Отношения между Англией и Нидерландами, постоянно выяснявшими отношения по вопросу владычества над морем, то и дело переходили в войну, а война требовала владения языками противника, по меньшей мере -- знания международного языка западных христиан -- латыни. Именно "латинский секретарь" в правительстве Кромвеля, Джон Мильтон (1608-1674), стал продолжателем Вондела: он и только он вознес литературную разработку темы Потерянного и Возвращенного Рая на более никогда и никем не достигнутую высоту.
тело "протектора-вервольфа" было вынуто из могилы и посмертно вздернуто на виселицу.
духа самые сокровенные глубины и тайны бытия.
О поэме Мильтона пишет отец Александр Мень: "Сюжет все тот же. Мы его видим на этот раз уже не в драме, а в огромном, грандиозном эпосе".
огромной поэмы: "Потерянного Рая", которую опубликовал в 1667 году.
"Люцифер" Вондела был в то время литературной новинкой, кроме "Люцифера" Мильтону явно была известна и вторая пьеса трилогии, "Адам в изгнании" (1664). "Ной", увидевший свет в год восьмидесятилетия Вондела (1667), видимо, остался ему незнаком.
"Потерянный рай" начинается в точности в том месте, где "Люцифер" заканчивается. Драматический эпос Вондела плавно превратился в эпическую поэму, -- вполне независимую уже тем одним, что создавалась она на другом языке, а до осознания поэтического перевода как отдельного жанра у Европы оставалось еще полтора столетия. Эти книги связаны -- и не более того.
"Адам изгнанный", дал Мильтону повод и толчок. Кто знает, какую поэму, на какую тему создал бы Мильтон без "Люцифера" Вондела. Мы так или иначе имеем то, что имеем.
В частности -- имеем новые русские переводы всех трех драм Вондела, обеих поэм Мильтона. Перевод "Потерянного рая", выполненный Аркадием Штейнбергом, был впервые издан в 1976 году в "Библиотеке Всемирной Литературы". Мой перевод трилогии Вондела -- в 1988 году в "Литературных памятниках", по случаю четырехсотлетия со дня рождения автора. Наконец, перевод поздней поэмы Мильтона, "Возвращенный рай", закончен Сергеем Александровским осенью 1999 года. Круг замкнулся, читатель может сам узнать о том, как из совсем немногих строк библейских текстов великие поэты семнадцатого века извлекли исполинскую картину, сопоставимую разве что с "Божественной комедией" Данте. Отдельным изданием на русском языке "Возвращенный рай" не выходил более столетия: даже в не весьма совершенных переводах, выполненных до 1917 года, во времена никогда не отменявшейся при правлении Дома Романовых церковной цензуры, поэму старались не пропагандировать, -- хотя комментарий к прозаическому переводу профессора А. З. Зиновьева, опубликованный в 1861 году, не устарел по сей день и использован в нашем издании.
"Возвращенный Рай" -- не просто эпическая поэма об Иисусе Христе, это прямое продолжение "Потерянного Рая", где главным героем был все-таки Сатана; именно об искушении Сатаной Иисуса Христа в Его земной жизни рассказывает эта книга. И Сатана в ней иной, импозантность Люцифера Вондела и титанизм Сатаны в прежнем изображении самого Мильтона исчезают; как пишет отец Александр Мень, здесь "Сатана уже полностью лишен черт героизации. <...> Он встречается с Иисусом Христом. Он уже богатый владелец всех соблазнов земли! Он предлагает будущему Избавителю мира пойти по пути славы, силы, удовлетворения всех желаний. Но Иисус побеждает все его искушения, и Сатана отступает. Отступает потому, что у него нет главного -- нет величия духа". Интересно добавить к этому, что при советской власти новый перевод, притом перевод блистательный, у "Потеряннного рая" появился -- и дважды был он издан. "Возвращенный рай", поэму больше о Боге, чем о Дьяволе, на всякий случай не переводили и не издавали, видимо, по той логике, что о Боге следует говорить как можно меньше: что не существует, о том не говорят, и наоборот: соответственно, лучше не говорить о Боге -- а то он возьмет да как-нибудь и засуществует (выражение М. Л. Гаспарова).
"Возвращенный рай" был издан в 1671 году, через четыре года после того, как увидел свет обессмертивший имя Мильтона "Потерянный рай". Однако если наброски первой поэмы, огромной по объему, были сделаны еще зрячим поэтом в 1640-х годах, если уже ослепший -- и лишь поэтому оставленный в покое во времена английской Реставрации бывший "латинский секретарь Мильтона" располагал для первой поэмы обширным материалом, почерпнутым как из Библии, так и из пьес Йоста ван ден Вондела, то для "Возвращенного рая" материала у Мильтона было, мягко говоря, мало.
"искушение в пустыне", имевшее место во время сорокадневного поста, на время которого удалился в пустыню Спаситель после Своего Крещения. В самом кратком из Евангелий, в повествовании евангелиста Марка, об этом рассказано совсем немного: "Немедленно после того Дух ведет Его в пустыню. И был он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями, и Ангелы служили Ему" (Мк, 1;12). Материала для поэта-эпика, как мы видим, маловато.
Значительно более подробно рассказывает ту же историю евангелист Матфей: "Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола, и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Он же сказал ему в ответ: написано, не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих. Потом берет Его дьявол в святой город и поставляет Его на крыле храма, и говорит Ему: если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему: написано также: не искушай Господа Бога твоего. Опять берет Его дьявол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: всЕ это дам Тебе, если, пав, поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи. Тогда оставляет Его дьявол, и се, Ангелы приступили и служили Ему". (Мф, 4; 1-11)
"Деяния Апостолов", ученик апостола Павла, совпадает в своем изложении этого события с текстом Матфея почти дословно. Однако его текст все же несколько подробней: "Иисус, исполненный Духа Святого, возвратился от Иордана и поведен был Духом в пустыню. Там сорок дней Он был искушаем от диавола и ничего не ел в эти дни, а по прошествии их напоследок взалкал. И сказал Ему диавол: если Ты Сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом. Иисус сказал ему в ответ: написано, что не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом Божиим. И, возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и, кому хочу, даю ее; итак, если Ты поклонишься мне, то всЕ будет Твое. Иисус сказал ему в ответ: отойди от Меня, сатана, написано: Господу Богу Твоему поклоняйся и Ему одному служи. И повел Его в Иерусалим, и поставил Его на крыле храма, и сказал Ему: если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе сохранить Тебя; и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. Иисус сказал ему в ответ: сказано: не искушай Господа Бога твоего. И, окончив все искушение, диавол отошел от Него до времени". (Лк, 4; 1-13)
апостолом Лукой, -- однако закончил поэму хвалой ангелов, упомянутой только у Матфея. Иначе говоря, из совсем небольшого евангельского сюжета, рассказанного синоптиками -- в евангелии от Иоанна, в "Евангелии Духа" о нем не упомянуто вовсе, видимо, именно потому, что Иоанн стремился дополнить синоптиков, а здесь было как раз дополнить их нечем -- из обмена тремя репликами вывел слепой Мильтон эпическую поэму в четыре главы, объемом более двух тысяч строк. В живописи сюжет "Искушения в пустыне" всегда был популярен, в поэзии -- значительно меньше, и редко кто отваживался написать на этот сюжет более чем стихотворение в одну-две страницы.
Нельзя сказать, что Джон Мильтон стремился предстать биографом именно Сатаны. Современные нам сатанисты опираются не на Мильтона, а на свои собственные поделки и подделки, наподобие "Сатанинской библии" Антона Шандора ЛаВея, учредившего "Первую церковь Сатаны". Кстати, именно ему принадлежит постулат о том, что сатанизм не нуждается в вере, но нуждается в изучении. Из чего можно сделать простейший вывод о том, что именно в изучении сатанизм не нуждается. Герой Мильтона монументален и порою привлекателен, но это не более чем отраженный свет утраченного им величия -- величия тех времен, когда он сиял ярчайшей среди звезд на небесах. Современник Мильтона, великий зачинатель новой русской литературы протопоп Аввакум сын Петров, в те же 1670-е годы, работая над "Книгой толкований и нравоучений", писал: "И безплотных на небеси не пощадил Бог за гордость и неправду, якоже Иезекииль пророк глаголет -- херувим ис среды огня извержен бысть, зане обретошася неправда в нем" ("Толкование на псалом XLIV"). Так что большой честью для Сатаны было -- стать героем дилогии Мильтона. Возможно, с точки зрения чисто теологической он и этого не стоит -- но Мильтон справедливо предполагал, что он поэт, а не теолог.
"Зло" не антоним "Добра" и даже не антипод его, ибо по сути своей Добру не противостоит, -- что невозможно, -- но лишь пытается противостоять. Люцифер Вондела после поражения восклицает, обращаясь к Богу: "Ты, кто не укротил, но лишь осилил нас!" Поверженный Сатана Мильтона, объятый жалостью к самому себе и самохвальством, говорит о Боге: "Подальше от Него! Он выше нас / Не разумом, но силой; в остальном / Мы равные". Но и то, и другое -- лишь самообольщение врага рода человеческого. Сатана не в силах противостоять Богу, он не в силах противостоять Божьему воинству, после же пришествия Иисуса Христа в человеческой плоти на землю -- Сатана не в силах противостоять и Человеку.
отказом -- не только от зла, но даже от беседы с носителем начального зла. Нет лишь Христа во славе, Спасителя торжествующего -- но этот образ незримо присутствует за строками всех драм и поэм Мильтона и Вондела: присутствует, ибо грядет со всей неизбежностью, безусловной для всякого христианина. Конечно, пьесы Вондела созданы голландцем-католиком, поэмы Мильтона -- англичанином-протестантом, а их русские переводы адресованы русскому же читателю, в большинстве своем православному. Но, как писал Вондел в письме к другу своих поздних лет, кальвинисту Иоахиму Аудану, "Ежели Иисус Христос есть тот центр, вокруг которого обращаются Небо и Земля и все иные вещи, то не надлежит и нам иметь разногласия".
"НАЗИДАТЕЛЬНЫХ КАРТИНОК"
"отдыхает". Да и вообще количество гениев среди человечества -- по самой оптимистичной оценке -- один на миллион. В принципе это означает, что даже теперь, при пятимиллиардном населении земли на ней сейчас живет пять тысяч гениев. Вообще-то целый народ... Только распылен этот народ, как никакой другой. Впрочем, в прежние века население было меньше, но когда гений был нужен и мог появиться -- он обычно появлялся. Нужен был гений, чтобы войти в первую пятерку поэтов, пишущих на одном из важнейших языков Европы. Нужен был гений, чтобы изобрести для часов минутную стрелку. Велика ли вероятность, что первый гений окажется отцом второго? В астрономии такие величины называют пренебрежимо малыми. Но они есть, сколько ими ни пренебрегай. "Золотой век Нидерландов", век XVII, дал миру множество гениев -- в науке, в живописи, в поэзии. Перечислять великих голландских художников, тех самых "малых" голландцев, которые на поверку оказываются отнюдь не малыми -- занятие неблагодарное, сотня страниц уйдет. Поэзия и драматургия того же времени у нас известны меньше, но и тут грех жаловаться: величайший поэт и драматург Нидерландов, "голландский Шекспир" Йост ван ден Вондел (1587-1679), издавался у нас не раз: и в "Литературных памятниках", и в "Библиотеке всемирной литературы", и в серии "Рождество Христово 2000"; обширно печатались и двое других великих: сын амстердамского сапожника Гербрандт Адрианс Бредеро (1585-1618), автор фривольных песен, комедий и фарсов, сатирик и весельчак, и сын амстердамского бургомистра Питер Корнелис Хофт (1581-1647), лирик-сонетист, драматург и политический деятель одновременно. Этой тройке жителей Амстердама традиционно противопоставляется единственный величайший поэт Гааги, столицы страны -- Константин Гюйгенс* (1596-1687), правильней -- ХЕйгенс, но поздновато традицию написания менять -- а привилось оно преимущественно из-за того самого сына поэта Христиана Гюйгенса, который изобрел минутную стрелку часов, описал кольца Сатурна, открыл волновую природу света, заложил основы теории вероятности и разве что не разрешил проблему квадратуры круга, хотя этой темой тоже занимался очень серьезно, -- да еще и рисовальщиком был неплохим, и книги его издавались в России уже при Петре Великом, притом по личному повелению царя (к слову сказать, с самим Христианом Гюйгенсом Петр I разминулся во времени по печальной случайности, ибо прибыл в Голландию год спустя после его смерти). Отец же Христиана, Константин, оставил после себя девять томов сочинений, преимущественно поэтических -- больше на родном голландском, меньше на любимой латыни, примерно столько же на популярном в Голландии французском, не говоря об отдельных стихотворениях на итальянском, английском, немецком, испанском, древнегреческом... рука устает составлять список. Верьте или не верьте, но стихи старший Гюйгенс писал великолепные -- хотя, быть может, и не все они таковы, но зато, начав сочинять в десять лет, продолжал он писать до девяноста, а его неизданные произведения публиковались и тогда, когда со дня смерти поэта давно минуло два столетия. Стоит упомянуть еще о том, что был Константин Гюйгенс выдающимся композитором, чьи произведения для флейты и для органа исполняются до сих пор, был он одним из главных политических деятелей своего времени, личным секретарем правителя Нидерландов, Фредерика-Хендрика, а затем его сына Вильгельма II, -- словом, являл собой тип истинного homo universalis. Гюйгенс-отец был знаком с Декартом, Донном, Корнелем -- последний даже посвятил ему пьесу. Он переписывался с Рембрандтом и покупал у него картины. Гюйгенс-сын с Декартом познакомиться не успел, ограничился общением с Ньютоном, -- впрочем, не о сыне сейчас речь. Сын и родился-то в 1629 году, а нас с вами интересует очень краткий отрезок жизни отца, всего несколько месяцев, проведенных им в Гааге, прежде чем он как дипломат очередной раз отплыл в Англию в составе нидерландского посольства: с 18 августа по 21 ноября 1623 года. Именно за эти три месяца и три дня создал Константин Гюйгенс произведение, которому едва ли сыщется аналогия в мировой поэзии: "Назидательные картинки", цикл из 18 стихотворений, представляющих собой попытку синтезировать высшие достижения голландской поэзии с высшими достижениями в живописи. Родной город Гюйгенса, Гаага -- вообще город парадоксов. Людям, знакомым пусть даже не с голландским, а с английским языком, навсегда запоминается при его изучении странное правило: все города мира для англичан -- женского рода, одна лишь Гаага -- мужского. Преподаватели обычно не могут объяснить причины, но она известна и отчасти анекдотична: традиционно столица Северных Нидерландов располагалась не в городе, а... в деревне. До 1808 года Гаага не была городом! Эндрю Марвелл, великий английский поэт-метафизик и заклятый враг Голландии, писал в 1653 году в сатире "Поругание Нидерландов": А где у них столица? Да нигде! В Гааге, то есть черт те знает где. В деревне! Собираешься в Гаагу, Бери с собой мотыгу, а не шпагу! (перевод В. Топорова) Впрочем, и сам Константин Гюйгенс в написанном сразу после "Назидательных картинок" цикле "Голоса городов и деревень" поместил миниатюру, посвященную Гааге, и начал ее словами: "Деревня деревень!.." Гаага, конечно, по всем признакам была городом (да еще столицей) -- но традиция дороже и, не упраздни ее Наполеон, Гаага, того гляди, числилась бы в деревнях и теперь. Чем был родной "город" Гюйгенса? Современный исследователь, Поль Зюмтор, пишет о Гааге времен "золотого века": "В Гааге, резиденции статхаудера, поиску форм красоты, располагавших к отдыху или тешащих тщеславие, уделяли больше внимания, чем в торговых городах. Нигде вы не нашли бы такой свежей и прозрачной воды, как здесь. Гаага, наверное, была единственным городом в Голландии, на немногочисленных каналах которого не было видно ни одной из тех лодок, которые вечно сновали в суматошных торговых портах. К парку "Лес" прилегал богатый квартал: особняки иностранных послов и дворец принцев Оранских."* Но надо напомнить, что по дороге из Гааги на север, всего через три лье (т. е. примерно через двенадцать километров), лежал Лейден с основанным в 1575 году университетом, -- а оттуда до Амстердама пути было всего ничего. Читателю будет интересно узнать, что по переписям начала XVII века в Гааге жило шестнадцать тысяч человек, в Лейдене -- сорок пять тысяч, а в Амстердаме -- более ста тысяч. В маленькой Голландии до всего было рукой подать, и материал для своих "Назидательных картинок" Константин Гюйгенс брал в разных местах: короля в Голландии не было в те времена вовсе, зато именно послы жили во множестве, и первым по хронологии написания в "Назидательных картинках" стоит именно "Посол". Впрочем, через самое короткое время в посла (точнее, в секретаря посольства, направленного в Англию, ко двору короля Иакова I) превратился и сам Константин Гюйгенс, именно его сможет увидеть в качестве "Посла" на соответствующей иллюстрации читатель, перелистав страницы этой книги. "Профессора" Гюйгенс определенно списывал с лейденского прототипа. Причем списал, очевидно, с такой портретной точностью, что не решался это стихотворение печатать даже через много лет. Окончив Лейденский университет в 1617 году, молодой поэт и шесть лет спустя определенно боялся обидеть кого-то из своих наставников. Кого? Есть серьезные основания предполагать, что имелся в виду прославленный филолог Даниэл Хейнсиус (1580 -- 1655), профессор Лейденского университета с 1602 года, переводчик Аристотеля на латинский язык, издатель произведений Гесиода, Горация, Сенеки, Овидия, Теренция, Вергилия, при этом еще и сам -- поэт. Хранящийся в архиве Гюйгенса автограф "Профессора" перечеркнут, а слева сверху рукой автора приписано -- "Не для печати". И в самом деле, на протяжении XVII века "Назидательные картинки" выходили шесть раз -- в 1625, 1634, 1641 и 1644 годах, а также в "итоговой" книге автора "Васильки" (1658 и 1672 гг.), но "Профессору" пришлось ждать публикации... до 1891 года! В попытке восстанеовить историческую справедливость, мы помещаем возле перевода "Профессора"... именно портрет Даниела Хенйсиуса. Голландские литературоведы склонны считать, что порядок расположения стихотворений-портретов в "Назидательных картинках" из-за этого до определенной степени условен, ибо автор печатал их по меньшей мере без одного стихотворения, изъятого в результате "самоцензуры". С другой стороны, в книгу автором было помещено еще одно стихотворение, в настоящем издании изъятое -- на этот раз по воле переводчика. Речь идет о поэме (иначе не скажешь -- больше 500 строк!) "Мудрый придворный". Поэма датирована 16 ноября 1624 года, иначе говоря, создана через год после основной части "Назидательных картинок". Тот, кто прочитает короткие, или не очень короткие, но всегда афористичные и уж вовсе не утомительные стихотворения 1623 года, просто в ужас придет от "Мудрого придворного": от его дидактичности, от полной потери автором чувства меры в отношении назидательности -- в самом точном значении этого слова. Как и прежние, эта "картинка" начинается цепочкой образов-оксюморонов, способных дать читателю представление о том, каким обычно является, каким чаще всего представляется, каким, наконец, бывает хулим врагами изображаемый объект. Тут бы ХЕйгенсу и остановиться, -- возможно, какие-то черты "Мудрого придворного" и взяты с натуры, возможно, поэт даже имел в виду своего собственного отца (тоже литератора, тоже придворного) -- или отца поэта Питера Корнелиса Хофта, бургомистра Амстердама Корнелиса Питерса Хофта, воспетого Вонделом и при жизни и посмертно: Рыдай, о Амстердам! Скончался муж, который Всю жизнь был для тебя надежнейшей опорой! (перевод В. Швыряева) Короче, кого-то мудрого и доброго, кого-то истинно добродетельного Константин Гюйгенс если и не списал с натуры, то вообразил. Беда в том, что поэт нарушил правило восточной мудрости: "Ты сказал раз -- я поверил, ты сказал дважды -- я усомнился, ты сказал трижды -- я понял, что это неправда". Читатель, все-таки осиливший эти пятьсот строк, неизбежно поймет, что поэт всего лишь пытался застраховать свою дипломатическую карьеру, которую весьма разухабистые образы "Глупого придворного", "Трактирщика", "Палача", "Крестьянина" могли бы подмочить. Словом, пользуясь спорностью расстановки стихотворений в "Назидательных картинках", и заботясь все-таки о поэзии и "картинности" книги, я взял на себя смелость, выбросил из книги "Мудрого придворного", а на его место поставил "Профессора". Наверное, будь это академическое издание, я поступил бы неверно. Но "Триумфы" -- издание не совсем академическое, название серии, взятое, напоминаю, из Франческо Петрарки, говорит само за себя. Едва ли не первым -- сразу после полного собрания сочинений великого Вондела -- на сайтах нидерландского Интернета разместилось полное собрание сочинений Константина Гюйгенса. Однако книга "Назидательные картинки" потерялась и там: наследие поэта в этом собрании оказалось размещено строго по хронологии, и книга рассыпалась. Позднее, впрочем, на отдельном сайте появились и "Назидательные картинки"; книга, словно плод на ветке, стала все более явно заявлять о своем существовании, бытии -- это при том, что ее последнее переиздание на бумаге имело место лишь в 1973 году, притом сокращенное -- помимо "Мудрого придворного", из нее были изъяты также и "Глупый придворный", и "Алхимик", и "Карлик", -- добавим также, что, как и у нас, было опущено рифмованное посвящение книги брату поэта, Морицу Гюйгенсу. Словом, составителем нынешнего издания "Назидательных картинок" пришлось отчасти стать мне, переводчику. Наверное, мне стоит извиниться и за то, что ряд моих переводов из этой книги был опубликован ранее в томе БВЛ "Западноевропейская поэзия XVII века" (М., 1977), затем в книге "Из поэзии Нидерландов XVII века" (Л., 1983), наконец, в "Колесе Фортуны" (Из европейской поэзии XVII века. М., 1989) -- но опубликован под другой фамилией. Теперь читателю уже трудно понять, зачем в советские времена переводчику, который выступал еще и составителем книги, добрую половину своих переводов приходилось подписывать чужой фамилией. Поверьте на слово -- так тогда полагалось. Иосиф Бродский иной раз подписывался "В. Корнилов", Николай Харджиев -- "А. Ахматова", и список подобных случаев долог, как приговор инквизиции. Оговорюсь при этом, что переводы из Константина Гюйгенса (в тех публикациях -- ХЕйгенса), не относящиеся к "Назидательным картинкам", действительно были выполнены Сергеем Ошеровым и Надеждой Мальцевой, но остальные -- мои. Проклятие перечеркнутого "Профессора", будем надеяться, в третьем тысячелетии от Рождества Христова уже не действует. Однако же вернемся к "Назидательным картинкам". Перед нами -- живописная галерея, некая словесная живопись, притом столько же портретная, сколько и жанровая, а местами, как в "Мореходе" и "Рядовом солдате", батальная. Некоторые картинки нуждаются в пояснении: "Истовый проповедник" у кальвиниста Гюйгенса отнюдь не означает священника. Голландский "predikant" -- это именно проповедник-протестант, пересказывающий народу содержание Библии, ибо официальный ее перевод на голландский язык появился лишь в 1637 году, -- разъясняющий смысл христианского, особенно же кальвинистского учения, совершающий все требы, которые в католической или православной церкви исполняет священник (такие, как крестины, венчание или отпевание), -- но это священник-мирянин, чаще всего женатый и по голландской традиции весьма многодетный. Таковой проповедник был часто далеко не столь истов, как описанный Гюйгенсом персонаж, и бессмертная сатира Вондела на амстердамских проповедников "Развратники в курятнике" (также опубликованная по-русски в "Литературных памятниках" в 1988 году) служит тому грустным доказательством. Впрочем, Вондел, некогда дьякон-анабаптист, терпел, терпел, да и отметил свое пятидесятилетие переходом в католичество. Для государственного деятеля, каким был Константин Гюйгенс, такое было невозможно, он прожил всю жизнь набожным протестантом, но правда эпохи барокко брала свое, и лишь в "Истовом проповеднике", да еще, пожалуй, в "Мореходе", обстоятельно осуждающем грех самоубийства, назидательность картинок Гюйгенса проявилась в полной мере. Такой поэзии становится тесно в рамках Ренессанса, Петрарка уже не служит ей непререкаемым образцом. Очень мало назидательности в "Нищем", да и в "Трактирщике", в "Алхимике" и в "Профессоре" тоже немного: гораздо больше здесь искрометной парадоксальности зрелого маньеризма, обычно именуемого у нас португальским словом "барокко", означающим искривленную жемчужину, чаще всего при этом черную или цветную. Некоторых персонажей читатель почти ждет... и не дожидается. К примеру, нет в череде "Назидательных картинок" портрета слуги или служанки. Ничего удивительного: донельзя буржуазные Нидерланды назначали на содержание слуг такой невообразимо высокий налог, а самим слугам давали столько свободы, что, к примеру, нанимался слуга на год -- но волен был уйти в любой день, и жалоба его на хозяина грозила последнему немалыми неприятностями. В итоге даже самые богатые голландские дома держали не больше одного-двух слуг, да и те зачастую превращались скорее в членов семей, чем оставались просто прислугой. Нет в портретной галерее и прославившего Голландию образа купца-финансиста: в 1623 году морская экспансия страны еще только-только начиналась; создавайся книга лет на сорок позже -- этот образ наверняка оказался бы одним из центральных. Столь же характерно, что из восемнадцати "картинок" лишь одна посвящена женщине -- "Богатая невеста". Женские образы Гюйгенса всегда на втором плане, но этот второй план порою становится важнее основного: именно таковы глупая больная в "Несведущем медике", а также крестьянка, она же невеста, потом супруга "Крестьянина". А как невероятно колоритен образ трактирщика, который обязан не только кормить гостей, но и развлекать их, подобно живой газете (заметим, что "Картинки" были написаны на пятом году Тридцатилетней войны, длившейся с 1618 по 1648 год, причем именно Голландия в этой войне участия не принимала); играть с ними "в рифмы" -- иначе говоря, на пари подбирать таковые, сочиняя некое подобие буриме. Именно трактирщик бывал в Голландии главным мастером на все руки; и если он умел рифмовать, то умел, очевидно, и многое другое. Удивляться не приходится тому, что прославленный жанровый художник, мастер изображения кабацких драк Ян Стен держал на первом этаже своего дома трактир, а на втором -- живописное ателье. На многих картинах Стена мелькает одна и та же рожа, пьяная, веселая, наглая; это -- автопортрет Яна Стена. Чем-то похожим завершает свою книгу и Гюйгенс: единственный образ, которому нет иного прототипа, кроме самого автора этой книги, -- "живописатель назидательных картинок". Для читателей в Голландии "Назидательные картинки" -- не только не самая известная книга Константина Гюйгенса, но едва ли не самая безвестная. Его имя чаще всего связано с поэмами "Драгоценная глупость", "Хофвейк", "Утешение очам", "Затворник"; с прославленной комедией "Трейнтье, дочь Корнелиса", наконец, с тысячами puntdichten -- поэтических миниатюр, чисто голландского жанра, развившегося из "эмблемы" (подписи к гравюре), слово это лишь условно можно передать прижившимся в России термином "эпиграмма". Поместье Гюйгенса, воспетый им Хофвейк, превращено ныне в мемориал, существует литературоведческий "Институт Константина Гюйгенса", четырехсотлетие со дня рождения поэта отмечалось всеми возможными способами, вплоть до выпуска мемориальной серии монет в пять, десять, двадцать и пятьдесят евро. А "Назидательные картинки" остаются в тени -- несмотря на то, что стараниями учеников Петра Великого, как-никак рубившего в Европу окно именно через любимую Голландию, в Эрмитаже собрание "малых голландцев" едва ли не лучше, чем в амстердамском Рейксмузеуме, да и прочие коллекционеры вывезли из Голландии все, что только могли. Единство голландской культуры, единство живописи и поэзии, изрядно подзабытое даже в Нидерландах, теперь, с помощью двуязычного издания, снабженного иллюстрациями художников-современников, может стать -- и, надеюсь, станет очевидным. Ну, а переводчик "Назидательных картинок" закончил долгую работу. Если уж оригиналы Гюйгенса могли ждать издания более двухсот пятидесяти лет, то совсем несерьезным кажется срок примерно в четверть века, прошедший с того времени, когда мне впервые пришлось взять в руки его стихи, до той поры, когда "Назидательные картинки" наконец-то выходят в свет, притом на обоих языках. Всегда приятно думать, что ты оказался в хорошей компании. Ведь и сам Гюйгенс был переводчиком: вскоре после написания "Картинок" он по дипломатическим делам оказался в Англии, и там в его руки попали списки неизданных стихотворений почти никому еще не известного поэта -- Джона Донна; из них десятка полтора Гюйгенс перевел на родной язык, и читатели в Голландии узнали великого метафизика чуть ли не раньше, чем у него на родине. А ведь настоящей, мировой славы Джон Донн дождался лишь в ХХ веке!.. Кто знает, кому из поэтов прежних столетий возвратит славу и блеск только что наступивший XXI век. Кто знает, чем станет в течение этого столетия искусство поэтического перевода. Все точно и наперед прорицает, как нам теперь чересчур часто напоминают, только очередной Нострадамус... Да вот именно он-то, как выясняется, наперед ничего как раз и не знает, просто сыплет смутными предсказаниями, которые любой желающий волен истолковать по своему вкусу. Одно можно предсказать точно: ни Гюйгенс-отец, ни Гюйгенс-сын забыты не будут. По крайней мере -- в Голландии и в России. Уж хотя бы одного того ради, чтобы напомнить: у гениальных отцов все-таки бывают гениальные дети.