М. А. Новожилов.
О ДВУХ ПЕРЕВОДАХ ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ ФИЛИППА КАНЦЛЕРА
© М. А. Новожилов, 2021 г.
Аннотация
Цель настоящего исследования – выявить различия между двумя русскими переводами одного и того же стихотворения французского неолатинского поэта Филиппа Канцлера (1160–1236), созданными выдающимися мастерами отечественного поэтического перевода М. Л. Гаспаровым (1935–2005) и Л. В. Гинзбургом (1921–1980).
Ключевые слова: „Carmina Burana“, ваганты, Филипп Канцлер, перевод, латинский, Михаил Гаспаров, Лев Гинзбург, русский.
The purpose of this study is to identify the differences between the two Russian translations of the same poem by the French Neolatine Poet Philip the Chancellor (1160–1236), created by the outstanding masters of the national poetic translation M. L. Gasparov (1935–2005) and L. V. Ginsburg (1921–1980).
Keywords: „Carmina Burana“, vagants, Philip the Chancellor, translation, Latin, Mikhail Gasparov, Leo Ginsburg, Russian.
1.
В 1803 году в Германии, во время секуляризации монастырских владений католической церкви в бывшем Баварском курфюршестве в 1802–1803 гг., в одной из средневековых монашеских обителей, – а именно, в только что упраздненном бенедиктинском монастыре Бойерн (нем. Beuern, лат. Buranum), или Бенедиктбойерн, расположенном на юге Баварии, был обнаружен сборник средневековой поэзии, пролежавший в тайнике шестьсот лет. Рукопись была найдена известным баварским филологом и лексикографом Иоганном Андреасом Шмеллером (1785–1852). Это был знаменитый ныне «Баварский сборник», или „Codex Buranus“, известный также как „Carmina Burana“ (букв.: «Баварские песни». – лат.), в настоящее время находящийся в Баварской государственной библиотеке в Мюнхене. По своему содержанию и значению это – «составленный в XIII в. неизвестным любителем из Южной Баварии» [1, 492] крупнейший поэтический сборник Высокого Средневековья, или эпохи так называемого «средневекового Возрождения» (XII век).
В сборнике представлено творчество широко известных в Средние века как в Германии, так и во всей Европе странствующих поэтов – вагантов (от латинского „vagatio“ – «странствие, скитание»). Другое их название было «голиарды», или «Голиафово племя» [2, 432], поскольку они считали себя последователями некоего легендарного поэта, предположительно родом из Кёльна, скрывшего свое подлинное имя под псевдонимом «Голиаф». Выдающийся российский филолог акад. М. Л. Гаспаров (1935–2005) назвал найденный в Бенедиктбойернском монастыре манускрипт «царицей вагантских рукописей» [2, 421].
Поэзия вагантов была в основном творчеством «низового слоя» средневекового общества: бродячих поэтов, странствующих студентов, безместных священников, – хотя порой в ней принимали участие даже именитые и родовитые авторы: французский неолатинский поэт и богослов Вальтер (Готье) Шатильонский (ок. 1135 – ок. 1200), в конце жизни бывший каноником в Амьене; немецкий рыцарь, известный под псевдонимом «Архипиита Кёльнский» (1125/1135 – после 1165) и состоявший на службе у императора Фридриха Барбароссы (1122–1190); Фульберт, епископ Шартрский (ок. 980 – 1028) и др. Основные темы вагантской поэзии – любовная и сатирическая; в своих произведениях ваганты-голиарды нередко использовали низкий стиль и простонародную лексику. Это был своеобразный творческий ответ простолюдинов и людей невысокого положения на рыцарский миннезанг и бюргерский мейстерзанг. Ватаги веселых и необузданных «франсуа вийонов» бродили по дорогам Западной Европы, восседали за столами в тавернах и хором распевали бесчинные вирши на какие-нибудь всем известные и нередко даже церковные мотивы. Среди них, кстати, было немало простых клириков и церковных певчих, и табулатуру своего времени они знали неплохо.
Их поэзию открыл и представил взгляду изумленного мира европейский романтизм. Кроме сборника, найденного в Баварии, были и другие, – например, «Кембриджская рукопись» („Carmina Cantabrigensia“), составленная в Лотарингии в начале XI в., «Риполльский сборник» X–XII вв. из Испании и т. д. Но еще долгое время филологи всей Европы не знали, куда эту поэзию определить и что с ней вообще делать. К примеру, Бенедиктбойернский манускрипт был опубликован Шмеллером в виде научно-критического издания в Штутгарте, на средства тамошнего Литературного общества, только в 1847 году [3].
Лишь много позже начали появляться двуязычные параллельные издания на латинском языке с немецкими переложениями. Первым таким переводчиком был немецкий писатель и историк литературы Людвиг Лайстнер (1845–1896), издавший свою билингву под названием «Голиаф: Студенческие песни Средневековья» в 1879 году [4]. Другим перелагателем поэзии вагантов был Мартин Лёпельманн (1891–1981), – гимназический учитель, известный во времена Третьего Рейха политик (член Рейхстага от НСДАП в 1930–1936 гг.) и выдающийся филолог-медиевист, переведший также поэзию Франсуа Вийона и оставивший после себя ряд других трудов – переводов с гэльского и древнегреческого языков, монографий и лингвистических исследований.
В отечественной литературе отдельные разрозненные образцы переводов вагантской поэзии впервые появились в 1953 г. в выпущенном проф. Б. И. Пуришевым (1903–1989) издании «Хрестоматия по зарубежной литературе. Литература средних веков». Эта учебная хрестоматия была составлена Пуришевым на основе более раннего издания «Хрестоматия по западноевропейской литературе. Средние века», осуществленного известным филологом и переводчицей проф. Р. О. Шор (1894–1939) еще в 1936–1938 гг. Всего десять произведений в разделе «Поэзия вагантов» (из них одно – в прозе) были опубликованы в переложениях таких выдающихся советских мастеров поэтического перевода, как филолог-медиевист и переводчик Б. И. Ярхо (1889–1942) и известный полиглот и поэт‑переводчик О. Б. Румер (1883–1954) [5, 42–58].
Более пристальное внимание эти стихи привлекли к себе с начала 1970-х гг., когда и состоялось их фактическое открытие в отечественной филологии. И первым из советских поэтов-переводчиков, специально посвятившим себя переложению образцов вагантской поэзии, был Л. В. Гинзбург (1921–1980). Этот русскоязычный писатель, публицист-антифашист и переводчик немецкой поэзии приобрел к тому времени некоторую известность благодаря своим переложениям ряда классических произведений немецкой литературы, – в частности, рыцарского романа-эпоса в стихах «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха (ок. 1170 – ок. 1220), народной поэмы «Рейнеке-лис», поэмы Гартмана фон Ауэ (1160–1210) «Бедный Генрих» и лирики Фридриха Шиллера (1759–1805). Он также издал несколько сборников переводов немецких народных баллад.
В 1970 г. этот переводчик опубликовал небольшой сборник под названием «Лирика вагантов в переводах Льва Гинзбурга», в котором он представил на суд читателей целый ряд своих весьма вольных переложений, главным образом – из „Carmina Burana“, но также и из „Carmina Cantabrigensia“. К сожалению, уже то, что он имел обыкновение выставлять свое имя в заглавиях своих книг, свидетельствует о нем как о заведомом дилетанте. Судя по всему, основным настольным пособием по переводу вагантской поэзии было для Гинзбурга билингвическое издание Лайстнера, которого он восторженно именует «фактическим первооткрывателем лирики вагантов», рассыпаясь в похвалах его переложениям и утверждая, что тому удалось «извлечь немецкое народное начало из латинской оболочки и тем самым сблизить эти стихи с песнями и шпрухами немецкого средневековья» [6, 12].
Согласно отзыву Е. В. Витковского (1950–2020) – недавно умершего талантливого поэта-переводчика, лингвиста, литературного критика и владельца сайта «Век перевода», на котором он создал, в числе других, также раздел, посвященный переводам Льва Гинзбурга, – «явной неудачей среди его (Гинзбурга) работ стали разухабистые „ваганты“, сделанные не только без знания латыни, но и без понимания сути этой в целом совершенно клерикальной, лишь изредка „веселой“ поэзии» [7]. Однако переводчик несомненно знал, как достичь популярности у широкой публики: его интерпретация «вагантской поэзии» угождает самым что ни на есть «низовым», «демократическим» и пошлым вкусам. В нашей статье мы еще вернемся к этим «переводам» Гинзбурга, чтобы на ряде красноречивых примеров показать истинное «лицо» этого «классика».
Следующим по времени (1972) был очередной том антологии «Памятники средневековой латинской литературы», вышедший в серии научных критических изданий, осуществляемой издательством «Наука» под эгидой ИМЛИ РАН, – «Памятники средневековой латинской литературы X–XII веков» [1, 489–530]. В достаточно представительной подборке переводов (всего порядка тридцати произведений) в завершающем книгу разделе «Поэзия вагантов» приняли участие такие корифеи отечественного поэтического перевода, как уже упоминавшиеся выше М. Л. Гаспаров и О. Б. Румер, а также С. С. Аверинцев (1937–2004) и Ф. А. Петровский (1890–1978). Вступительную статью о вагантах и их творчестве написал Михаил Гаспаров. Однако слишком академический характер издания и относительно небольшой тираж (12000 экз.) не способствовали широкой известности этой книги, по сравнению со сборником Гинзбурга, тираж которого достигал 25000 экземпляров.
И, наконец, завершающим и подытоживающим данную тему было вышедшее в 1975 году в серии «Литературные памятники» классическое собрание переводов М. Л. Гаспарова «Поэзия вагантов», – труд, истинно достойный увековечения, как и все, что было создано этим выдающимся ученым, блестящим античником-латинистом и талантливым поэтом-переводчиком. Но, однако же, пока академик Гаспаров подготавливал этот свой литпамятник, издательство «Художественная литература» успело выпустить очередной объемистый том «Библиотеки всемирной литературы» (серия 1, т. 23) под названием «Поэзия трубадуров. Поэзия минезингеров. Поэзия вагантов» (1974), в котором, наряду с работами таких классиков поэтического перевода, как В. А. Дынник (1898–1979) и В. В. Левик (1907–1982), целый огромный раздел был отдан переложениям все того же Гинзбурга, уже «порадовавшего» ими читателей четыре года назад. Этот деятель известного сорта «подсуетился» и здесь, завалив издательство своими «переложениями» из «Кембриджской рукописи», «Из „Carmina Burana“ и других сборников», с добавлением произведений Примаса Гуго Орлеанского, Архипиита Кёльнского и Вальтера Шатильонского. Среди сплошного массива его сомнительных «переводов» редкими бриллиантами сверкают несколько работ Гаспарова и Румера [8, 417–502].
Впрочем, настоящая статья не имеет своей целью показать широкую панораму отечественных достижений в названной области; в ней также не ставится задача сравнительного анализа переводов вагантской лирики по отдельным авторам и изданиям. Напротив, она посвящена относительно узкой теме: всего лишь разбору двух переводов на русский язык одного-единственного небольшого стихотворения из сборника „Carmina Burana“ и некоторым проблемам, с этими переводами связанным.
2.
Собственно говоря, речь в статье пойдет о расположенном в самом начале сборника (№ III, л. 2) не озаглавленном латинском тексте, по первой строке известном как „Veritas veritatum“ («Истина истин». – лат.). Этот же самый текст без малейших изменений воспроизведен в штуттгартском издании Шмеллера 1847 года:
Уже во втором стихе этого христианского духовного панегирика, – перечислении „via, vita, veritas“ (лат. «путь, жизнь, истина»), – невозможно не узнать знаменитой формулы Христа из Евангелия от Иоанна – слов, сказанных Им апостолу Фоме: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Ин. 14, 6). В целом же прозаический перевод этого стихотворения приблизительно следующий (мы намеренно не пытаемся дать здесь своей собственный стихотворный перевод, но приводим именно подстрочник, чтобы смысл каждого стиха был максимально приближен к подлиннику):
Заключительная фраза стихотворения взята непосредственно из Евангелия от Иоанна (5, 8) и отсылает к той главе этой книги Священного Писания, в которой повествуется о чудесном исцелении Христом больного при купальне Вифезда в Иерусалиме (Ин. 1–16). Таким образом, перед нами – чисто религиозное произведение, исключающее возможность какого-либо иного его восприятия. Расположение этого текста в самом начале «Баварского сборника» вызывает вопросы, поскольку, как известно, первая часть бенедиктбойернского песенника состоит из произведений морально-сатирического характера („Carmina moralia et satirica“), а отнюдь не религиозных, – в то время как аутентичный первый раздел манускрипта, предположительно содержавший именно церковные тексты („Carmina ecclesiastica“), в настоящее время считается утраченным [2, 474]. И, тем не менее, перед нами, вне всяких сомнений, подлинный духовный текст гимнического характера, в котором иносказательно (а под конец и почти прямо) возвеличен Господь и Бог наш Иисус Христос.
С целью проверки и возможного подтверждения этих наших умозаключений мы решили обратиться к билингвическому изданию „Carmina Burana“, выпущенному в 1979 году швейцаро-баварским издательством «Артемида». Переводы латинских текстов в издании осуществил немецкий поэт-переводчик Карл Фишер (1918–1999). Упомянутое нами произведение в его интерпретации выглядит следующим образом:
Прежде всего, хотелось бы отметить, что Карл Фишер выполнил свой труд безупречно, вплоть до попытки воспроизведения системы рифм подлинника! И, кстати, подстрочный перевод этого текста практически повторяет приведенный выше подстрочник латинского оригинала: «О Истина, пребывающая повсюду, / Истина, Жизнь и Путь, / Затворяются на стезе Истины / Все врата греха! / На Слове, ставшем плотью, / Основаны Вера, Надежда и сила Любви, / Оно вновь дарует мир, / Надолго избавленный от греха, / И, после страданий плоти, / Дарует милость / и благодать. / О, сколь священная и чудесная сила / И Царственная мощь / Из уст Властителя / Вновь даруют болящему здоровье: / „Возьми постель твою и ходи!“» Стоит отметить, что и немецкий переводчик в последних стихах также косвенно упоминает Господа („Herrscher“). Таким образом, все сомнения в нашей правоте отпадают.
3.
В ряде литературных источников [9, 55] автором этого стихотворения указан средневековый французский философ, теолог и поэт Филипп по прозванию «Канцлер» (франц. Philippe Chancelier, ок. 1160–1236), настоящее имя которого осталось неизвестным. Он действительно был «канцлером», или «канцеллярием» (от лат. „cancellarius“: «секретарь») Собора Парижской Богоматери. Согласно кругу своих обязанностей церковный канцлер был хранителем печати, библиотекарем, нотариусом и регистратором церковных актов – крещений, венчаний и отпеваний членов прихода. Кроме этого, канцлер был директором приходской школы, а с расширением образовательной сферы в Париже стал выполнять обязанности смотрителя над городским образованием, своего рода «надзирателя» со стороны Церкви, – и, наконец, к нему перешли обязанности ректора Парижского университета. Канцлер по своему усмотрению выдавал и отбирал преподавательские лицензции, следил за дисциплиной студентов и профессуры, надлежащей одеждой и т. д.
Филипп Канцлер известен также как составитель теологического трактата «Высшее благо» („Summa de bono“, ок. 1225–28), в котором он показал себя глубоким философом и богословом, далее – как автор более 700 проповедей на латинском и французском языках, – и, наконец, как выдающийся поэт, перу которого принадлежат 83 стихотворных латинских текста. Считается, что пять или шесть его поэтических произведений, преимущественно религиозно-наставительного характера, были в свое время включены в тот самый «Баварский сборник».
В вышеупомянутом издании Михаила Гаспарова «Поэзия вагантов», однако, об авторе разбираемого нами стихотворения приводятся иные сведения: «Это – Филипп Гревский, канцлер собора Парижской Богоматери… Он родился и учился в Париже, с 1217–1218 г. занимал там пост соборного канцлера, то есть заместителя парижского архиепископа, и на этом посту считался верховным начальником парижского университета… В историю литературы Филипп Гревский вошел прежде всего как гимнограф; звучная трилогия его гимнов Марии Магдалине – это шедевр среди шедевров религиозной поэзии XIII в. Большинство его лирических стихов – моралистического и дидактического характера… По традиции такие стихи причисляются не к вагантским, а к «околовагантским» стихотворениям и печатаются, как это ни странно, в гимнографических сборниках; но два из них, «Булла разящая» и «Правда правд», ярче всего излившие ненависть парижского прелата к Риму и римским ставленникам, получили всеевропейское распространение и вошли в Буранский сборник» [2, 468 слл.].
Согласно «Новой Католической Энциклопедии», Филипп Гревский (франц. Philip de Grève) был каноником Собора Парижской Богоматери с 1182 г., а также магистром Парижского Университета с 1104 г. Около 1200 г. он преподавал там каноническое право. Он закончил свои дни в 1222 г. в должности декана кафедрального собора в Сансе (Бургундия). Филипп Гревский никогда не был автором поэтических произведений, ему приписываемых, ни также каких-либо других известных сочинений. С другой стороны, поэтом был именно Филипп Канцлер, который, однако же, всегда фигурирует в рукописях только как «Канцлер» и никогда как «Филипп Гревский». Судя по всему, виновником этой путаницы был фламандский книгопечатник и гуманист Йодокус Бадиус (настоящее имя: Йоссе Баде, 1462–1535), который в 1523 году произвольно отождествил Филиппа Канцлера с Филиппом Гревским. Швейцарский историк Анри Мейлан (1900–1978) в статье «К вопросу о Филиппе Канцлере» („Les ‚Question‘ de Philippe le Chancelier“, 1927) исправил эту историческую ошибку [10, 89–94].
4.
Тем не менее, невзирая на Мейлана и его опровержение, упомянутое нами стихотворение „Veritas veritatum“ помещено в сборнике Гаспарова все под тем же именем «Филипп Гревский», а также под заглавием, данным самим переводчиком, – «Правда правд»:
Начальное удвоение строк «Правда правд», отсутствующее в латинском оригинале, было сделано переводчиком, вероятно, в порыве некой поэтической «игры», в результате которой первые шесть стихов его переложения приобрели весело-подпрыгивающий характер какой-то плясовой частушки или легкомысленной детской песенки, чего-то наподобие: «Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота», или «Встаньте в круг, встаньте в круг, дети, встаньте в круг!», и т. д. Возможно, у кого-то могут возникнуть и другие ассоциации по этому поводу.
Но что действительно странно – это то, что ни в одном стихе своего перевода Гаспаров не позволяет персонифицироваться подлинному Герою панегирика! Последний выступает у него в качестве всего лишь некой полу-олицетворенной, полу-абстрактной «правды», – даже не «истины» (а стилистическое различие этих понятий ясно без объяснений каждому даже и не филологу). И все действие в этом переводе Гаспарова показано от лица все той же онтологически-неясной и прозаически-сниженной «правды», которая «Слова воплощением (!) взошла над нашей верою, надеждою, любовию», и которая «вслед грехопадению вещает возрождение», а также «милосердной мерою нас меряет и дарует спасение».
И далее, вплоть до последнего стиха, все та же отнюдь не «святая Истина», а обыденная и приземленная «правда» выступает у переводчика как «сила многодивная, державная, гласящая больному весть живящую блаженного целения». Ни слова о Христе, о евангельской купели и недужном человеке, которого Господь исцелил одной-единственной фразой, для которой в переложении Гаспарова, увы, также не нашлось места. Хотя, – как сам переводчик указывает в собственном комментарии, – в оригинале стоит прямая цитата из двух Евангелий – от Марка (2, 9–11), и от Иоанна (5, 8) [2, 548].
Складывается впечатление, что глубокоуважаемый переводчик попросту постарался всемерно избежать упоминания имени Главного Действующего Лица стихотворения, для чего даже погрешил против верности своего текста подлиннику, в котором ясно сказано: „Quam regia vox principis“, – «Сколь Царский глас Владычный» (лат.)! То, что немец Фишер перевел как „Königspracht aus Herrschermund“, что буквально означает «Царственная мощь из уст Властителя», – т. е. Бога. И получается, что вовсе не Истина, Которая (у Филиппа Канцлера) есть «воплощенное Слово» („verbum incarnatum“), т. е. Сам Христос, Он же – «Царь и Властитель», а какая-то безликая и бестелесная «правда», или «сила многодивная, державная», – как можно подумать, некая «энергия космоса» или буддийская карма, – возвещает «расслабленному» (у Марка) и «человеку, находившемуся в болезни тридцать восемь лет» (у Иоанна) «весть живящую блаженного целения».
Все эти стыдливые интеллигентские умолчания напомнили автору настоящей статьи один забавный эпизод из его собственной научной биографии. Когда-то, еще в 2005 году, я составлял доклад по теме «Логау в России» („Logau in Rußland“) для готовившейся в том же году международной конференции „Salomo in Schlesien“ («Соломон в Силезии». – нем.). Конференция была организована Институтом немецкой филологии Вестфальского университета им. Кайзера Вильгельма II (г. Мюнстер, ФРГ) и Институтом германской филологии Опольского университета (г. Ополе, Польша) по случаю 400-летия со дня рождения выдающегося немецкого поэта эпохи барокко Фридриха фон Логау (1605–1655), автора уникального собрания эпиграмм «Три тысячи немецких рифмованных речений Соломона из Голау» („Salomons von Golaw Deutscher Sinn=Getichte Drey Tausend“, 1654). Общий девиз конференции – слова Библии о царе Соломоне, в лютеровском переводе: „Und er redete drei tausend Sprüche…“ (1 Könige 5, 12), или в синодальном: «И изрек он три тысячи притчей…» (3 Цар. 4, 32), – был предложен также мною.
В своем докладе я, в числе прочего, написал о трех «уровнях» онтологического мировидения поэта. В немецком тексте, опубликованном в сборнике докладов участников конференции, этот пассаж моего труда выглядит так: „Die Weisheit, die in den Sprüchen zu erschließen ist, hilft Logau, die Welt in seiner geistig-wertmäßigen Hierarchie zu präsentieren. An die erste Stelle setzt er Gott, sein ewiges Dasein, die Weisheit und Wahrheit des Herrn. Zweite Deutungsperspektive ist der Mensch unter dem Aspekt seines nur vorübergehenden Lebens auf Erden mit allen Zufällen und in seiner Mannigfaltigkeit, der Mensch, der ständig zwischen der Tugend und der Sünde zu wählen aufgefordert ist. Und drittens geht es um Hölle und Teufel, um letzteren zunächst als in der Welt wirkendes Subjekt, um beide aber auch als Mahnung an die jenseitige Vergeltung“ («Мудрость, раскрывающаяся в притчах, позволяет Логау репрезентировать мир в его духовно-ценностной иерархии. На первое место он ставит Бога, Его вечное бытие, Господню мудрость и истину. Второй смысловой перспективой является человек в аспекте его временной земной жизни, с её разнообразием и многоликостью, человек, постоянно стоящий перед выбором между добродетелью и грехом. И в-третьих, это преисподняя и дьявол, причем последний – как прежде всего субъект, действующий в мире, и оба – как напоминание о загробном возмездии». – нем.) [11, 448].
Помнится, мой немецкий куратор и отчасти оппонент, профессор немецкой филологии одного западногерманского университета (его имя и название вуза я указывать не стану) не захотел согласиться с тем, что я ввел в научный дискурс чисто религиозные реалии – дьявола с преисподней, и предложил мне заменить эти ненаучные термины более академическими понятиями: «идея дьявола» и «идея преисподней». Дескать, это ведь доклад по филологии, а не богословский трактат. Судя по этому его замечанию, профессор был атеистом протестантского толка. Однако я настоял на прямом упоминании феноменов, вызвавших его неудовольствие, на том основании, что в эпиграммах Логау говорится именно о вполне реальном дьяволе и подлинной преисподней, а не о каких-то отвлеченных «идеях», и что поэт, будучи сам верующим христианином, жившим в религиозном XVII веке, иначе мыслить не мог. Профессору пришлось уступить, – но, редактируя мой немецкий автоперевод, он все же вставил оговорку: „…und Teufel, um letzteren zunächst als in der Welt wirkendes Subjekt“ («…и о дьяволе, о последнем же как прежде всего о субъекте, действующем в мире». – нем.), – то есть внес-таки в сей предмет некоторую долю интеллигентского скепсиса и научного прагматизма.
Иных убедительных аргументов, кроме отсылки к поэзии Логау, у меня для моего профессора на тот момент не нашлось. Возможно, в немецкой академической среде, к которой он принадлежит, подобные вещи принято трактовать именно так, а не иначе, и на того, кто вздумает мыслить по-другому, его высокоумные коллеги могут посмотреть как на сумасшедшего. Вероятно также, что это же в равной мере касается и покойного академика Гаспарова с его ученым окружением, и именно по этой причине он и умолчал в своем переводе о Боге, Который и есть «Истина истин», заменив его какой-то безличной «правдой». Ибо научная среда, как известно, везде одинакова, и все ее члены по своим убеждениям либо агностики, либо какие-нибудь деисты, либо вовсе атеисты. Как правило, все они крайне далеки от Церкви (в нашем случае имеется в виду, конечно, Православная Церковь), а воцерковленные люди среди них и вовсе не встречаются. Во всяком случае, это безусловно касается российской филологической среды, о чем автор настоящей статьи знает по опыту. Притом среда эта крайне нетерпима к нарушениям ее неписаных законов, обязательных для всех. Поэтому странно было бы ожидать от столь высокомудрых персон какого-то «исповедания веры»: ибо истина, как известно, сокрыта от мудрецов и открыта младенцам.
Но думаю, что, когда всем этим неверующим профессорам, деистам с атеистами, придет время покинуть сей бренный мир и отправиться туда, откуда не возвращаются, то вряд ли им сильно поможет уверенность в том, что их там встретят какие-то вполне безобидные «идеи». Скорее всего, они окажутся хотя и в потустороннем, однако во вполне реальном, но притом весьма нехорошем и даже опасном месте, которое в православной эсхатологии именуется «областью падших духов поднебесных». И вот там-то именно те самые «идеи дьяволов» с рогами и хвостами, – что вполне вероятно, – будут очень весело обжаривать их, как шашлык, над «идеей адского огня» вплоть до наступления «идеи Страшного Суда». И никакие их земные ученые степени и академические заслуги им ни в коей мере там не помогут.
5.
В статье, написанной им для своего литпамятника «Поэзия вагантов» (1975), проф. Гаспаров весьма коллегиально «представил» читателям также и «переводы» вагантской поэзии, выполненные гораздо ранее его другим отечественным «переводчиком» – вышеупомянутым Львом Гинзбургом. Последний, между прочим, широко прославился еще и как отважный и неустрашимый борец против немецкого фашизма (но, правда, уже после его разгрома), опубликовавший настолько разоблачительные и сокрушительные сочинения по данному предмету, что все бывшие сподвижники фюрера, еще остававшиеся на тот момент в живых, наверняка обречены были дрожать от страха вплоть до самой своей кончины. Вот к этому-то неподражаемому персонажу мы теперь и перейдем. Но сперва предоставим слово приснопамятному Михаилу Леоновичу, который в жизни (автор свидетельствует об этом лично) являл собой живой образец доброты, терпения и человеколюбия, за что и был искренне любим абсолютно всеми, кто с ним имел дело, – за исключением, разве что, отдельных студентов Литературного института:
«За последние годы русский читатель получил возможность познакомиться с поэзией вагантов и в другом виде: в 1972 г. в издательстве „Художественная литература“ вышел сборник „Поэзия вагантов в переводах Льва Гинзбурга“, содержащий несколько десятков стихотворений и отрывков, переведенных с латинского и немецкого языков. По легкости стиха и живости интонации переводы Л. Гинзбурга замечательны и могут считаться образцовыми. Но принципы перевода, принятые в его сборнике, несколько отличаются от тех принципов перевода, которым следовали мы. Л. Гинзбург считал своей целью перевести то, что хотели выразить ваганты в своих стихах; мы же стремились (в меру своих сил, конечно) переводить то, что действительно сказано в текстах их произведений. Думается, что эти два принципа не исключают, а дополняют друг друга и что сравнение таких переводов там, где переводчики обращались к одним и тем же стихотворениям, может быть даже интересно для читателя, любящего поэзию» [2, 520].
Небольшая ошибка в дате, допущенная Гаспаровым, не должна нас смутить: речь идет именно о переложениях Гинзбурга из знаменитого «Баварского песенника». Эти переложения, вышедшие, как уже говорилось, в 1970 году и ставшие последней прижизненной работой нашего героя [12, 88], по собственному признанию самого «переводчика», сделанному десять лет спустя (!), есть «скорее стихотворная реконструкция старинных текстов, игра в ваганты на заданную ими тему, в рамках заданного ими ритма… точный, скрупулезный перевод был бы здесь просто бессмысленным» [13, 161] (курсив наш. – М. Н.).
Признание, вообще-то, довольно странное, поскольку эти его «реконструкции» опубликованы в сборнике, который имеет вполне недвусмысленное название: «Лирика вагантов в переводах Льва Гинзбурга». Следовательно, как переводы их и следует рассматривать. Вот если бы автор поставил на титульном листе своей книги «Лирика вагантов в подражаниях Льва Гинзбурга» (или хотя бы «в переложениях»), то и был бы совсем другой разговор. Но еще более лукавство «реконструктора» обнаруживается в собственноручно им самим написанном предисловии к сборнику, которое так и названо – «ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА», причем оба слова набраны заглавными буквами [6, 7]. В этом предисловии упоминания автора о том, что в его книге представлены именно «переводы», встречаются как минимум два раза: на с. 8 («переводчику, который видит свою задачу в том, чтобы выступить здесь не только в роли реставратора, но и своеобразным посредником между эпохами») и на с. 12 («Это настраивало переводчика книги на „немецкий лад“, на раскрытие даже в латинских стихах (не говоря уже о средневерхненемецких) „германской субстанции“»). Под конец «реконструктор» заверяет нас, что его книга представляет собой «первую попытку более или менее полно воспроизвести на русском языке почти неизвестную у нас страницу европейской поэзии» [6, 22].
Эти, – как мы несомненно убедились, – «переводы» Гинзбурга из „Carmina Burana“ весьма наглядно демонстрируют определенный стилевой подход, который лучше всех сформулировал сам переводчик, проявивший при этом также и явные задатки богослова, хотя и не христианского: «В лирике вагантов я читал буйство, протест, активное неповиновение мертвым догмам, канонам, противопоставление радости жизни унылому, бездушному и ханжескому „порядку“, который на самом деле есть высший беспорядок и вакханалия…» [14, 233]. С этими его словами коррелирует мнение литературного коллеги нашего героя – поэта-переводчика В. В. Левика, которое он высказал в своей статье «Лев Гинзбург (Опыт литературного портрета)», опубликованной в седьмом выпуске альманаха «Мастерство перевода» за 1970 год: «…сильней всего он (т. е. Гинзбург. – М. Н.) там, где может в полном блеске проявить свой юмор, свою сатирическую остроту, свое глубоко современное чувство забористого, занозистого слова, короче говоря, свое поэтическое удальство и лихость» [12, 74].
Как можно понять, весь этот арсенал литературных средств Гинзбург намеренно избрал в качестве надежного оружия для решительной борьбы с тем, что он называет «унылым, бездушным и ханжеским „порядком“», а также «мертвыми догмами и канонами», и что на самом деле, по его глубокому убеждению, есть «высший беспорядок» и даже «вакханалия». Собственно говоря, этими своими определениями, а особенно последним, наш «удалой и лихой» отечественный Савонарола характеризует не что иное, как христианскую религию и церковную жизнь средневековой Европы. На разгром упомянутых «мертвых догм и канонов» христианства, ненавидимого им, судя по всему, еще яростнее, чем немецкий фашизм, короче – «на молящихся глупцов с их дурацкой верой» [6, 27] этот совковый Голиаф бросил несокрушимую армию, составленную из «юмора», «сатирической остроты» и «забористого и занозистого слова», подкрепив их «удальством», «лихостью» и «буйством» и поставив во главе своего войска всевозможные «радости жизни», которым, судя по всему, отнюдь не был чужд и он сам.
Среди произведений этого сборника гинзбурговых «переводов» особенный интерес у нас вызвала небольшая, но хлесткая антирелигиозная сатира-инвектива «Восхваление истины», помещенная в самом конце его книжки. Само собой разумеется, что подлинник этого произведения теоретически также должен был бы находиться в вышеупомянутом «Баварском песеннике». И тем не менее, хотя у нас перед глазами были и антикварное факсимиле самого песенника, и штуттгартское издание 1847 года, нам, при всем нашем старании и неоднократном просмотре всего корпуса произведений антологии Шмеллера, так и не удалось идентифицировать искомого оригинала. Оказавшись, таким образом, поистине в безвыходном положении, мы смогли не опустить рук и не впасть в уныние лишь благодаря тому, что в заключительном разделе сборника «Лирики вагантов», под заглавием «Примечания», в самом конце, буквально в последних строках нашли-таки неопровержимое доказательство того, что оригинал этой сатиры и в самом деле присутствует в бенедиктбойернском манускрипте, из которого наш мастер черпал свои «вдохновения». Вот что там написано: «„Восхваление истины“. – Из „Carmina Burana“. Лев Гинзбург» [6, 188].
После столь несомненного удостоверения, исходящего от самого автора сборника и заверенного его именем, словно Большой Круглой Печатью, мы еще раз внимательно просмотрели все произведения песенника до самой обложки. И, в конце концов, пришли к заключению, что материалом для переводчика могло послужить лишь одно-единственное, уже знакомое нам, стихотворение Филиппа Канцлера, и что оно-то, по-видимому, и есть тот самый столь долго разыскивавшийся нами оригинал. На это указывают как его первые стихи, в которых упоминается «истина» („veritas“), так и стихотворный размер – так называемый „versus quadratus“ (букв. «квадратный стих». – лат.), или, проще говоря, четырехстопный хорей, которым написана и его сатира. Мы вчитывались в это стихотворение и раньше, подозревая в нем исходный текст, однако всякий раз неизменно отвергали его по той простой причине, что на «творение» нашего героя он не походит нимало.
Разумеется, в отличие от Гинзбурга, мы не можем похвастаться столь блестящим знанием латыни, чтобы рискнуть высказать свое суждение о средневековой латинской поэзии, а тем более оспаривать его приоритет в данной области. Мы лишь позволим себе скромно заметить, что, по нашему некомпетентному мнению, в этом произведении говорится совершенно о другом. Это и было той причиной, из-за которой мы долго не могли поверить, что нижеприведенную ухарскую частушку Гинзбурга и духовный гимн Канцлера следует понимать как один и тот же текст, только на разных языках.
Но факт, тем не менее, остается фактом: хотя стихотворение Филиппа Канцлера „Veritas veritatum“ и переложение Льва Гинзбурга «Восхваление истины» – это действительно два совершенно разных произведения, не имеющих ни малейшего отношения друг к другу, – но, при всем при том, согласно официальному изданию, опубликованному советским государственным издательством «Художественная литература», – как сами мы установили в итоге наших изысканий, – второе следует считать «переводом» первого. Поэтому нам не остается ничего иного, кроме как всецело довериться авторитету бессмертного классика советской литературы и без дальнейших колебаний привести здесь его вдохновенное творение, которое, несомненно, сделало бы честь «Союзу воинствующих безбожников» приснопамятного Моисея Губельмана. (Стихи, отсутствующие в подлиннике и целиком измышленные переводчиком, мы выделили курсивом. – М. Н.):
Читая этот «перевод», мы словно мысленно переносимся в задымленный и провонявший вином и пóтом средневековый кабак, где ватага разгульных вагантов возвещала нестройными голосами «здравицу» в честь своей пьяной «истины» и славила «радости жизни», горланя во все свои пропитые глотки и оглушительно стуча по деревянному неоструганному столу огромными кружками со скверным вином. Когда же песня была допета, вино допито и «радости» закончились, тогда между участниками практического семинара, вероятно, возникла проблемная дискуссия, начатая, скорее всего, одним из безместных богословов, еще не окончательно пропившим совесть. Предметом controversio, несомненно, явился вполне схоластический вопрос: заказать ли еще по кружке – или уже разойтись восвояси. Как контрдовод или „ultima ratio“ мыслилась перспектива свалиться под стол – и там провести остаток дня, предаваясь всевозможным теоретическим спекуляциям. Судя по всему, в напряженной полемике по данному предмету, завязавшейся на стихийно возникшей за столом конференции, верх взяли аргументы понаторевшего в гомилетике богослова, – и он же, подводя итог заседанию кафедры, изрек какой-нибудь подходящий к случаю „impromptus finalis“, которому его расходящиеся коллеги, – магистры, доценты и студиозусы, икая и пошатываясь, зааплодировали в бурном восторге…
Впрочем, Гинзбург ведь сам признается, что его сборник «Лирика вагантов» – это всего лишь «стихотворная реконструкция старинных текстов, игра в ваганты на заданную ими тему, в рамках заданного ими ритма…» (курсив наш. – М. Н.)! Так какие же могут быть претензии к автору переложения? Он просто малость «поиграл» на заданную тему, в рамках заданного ритма, – вот и все. Как сказал о нем выше проф. Гаспаров, «Гинзбург считал своей целью перевести то, что хотели выразить ваганты в своих стихах», а совсем не то, «что действительно сказано в текстах их произведений». Впрочем, судя по содержанию его сборника, Гинзбург на свой лад очень точно представлял себе то, что всем этим собравшимся в кабаке «вагантам» на самом деле «хотелось бы выразить», просто потому, что и ему самому, похоже, хотелось выразить то же самое, – и именно «это самое» он «ничтоже сумняшеся» и «перевел». Вот, к примеру, какие «перлы» рассыпает он в своей книжонке, кивая при этом все на тот же «Баварский песенник»:
Так что, собственно говоря, в этих образцах гинзбурговских «переводов» ничего особо удивительного и нового вовсе нет. В своем, вышедшем спустя три года после его смерти, автобиографическом романе-эссе «Разбилось лишь сердце мое...» (1983) Гинзбург вполне откровенно признается: «В переводах я полней выражал себя, чем в стихах собственных… Я пытался с помощью своих переводов сказать, чем жил, что думал о жизни, чего хотел от нее. Выражал я через них и радость молодости, и грубое наслаждение плотью, напор и лихость, жившие во мне… Всегда мне хотелось хлестнуть читателя чрезмерной, почти недозволенной смелостью (в смысле грубости, эротической ярости)...» [14, 237 сл.] (курсив наш. – М. Н.). Поэтому и в своих «переводах» из поэзии вагантов Гинзбург нисколько не изменил самому себе, – в отношении «эротической ярости» им, похоже, нет равных в русской литературе, кроме, разве что, «Баркова сочинений».
Забавно однако же было бы, читая все эти его «удалые и лихие» секс-бравады, представить при этом самого Гинзбурга, каким он был в жизни и каким запомнился тем, кто знал его лично. К примеру, известный русскоязычный писатель Г. Ц. Свирский (1921–2016), в свое время эмигрировавший из СССР в Канаду, в своей популярной на Западе книге «На лобном месте: Литература нравственного сопротивления (1946–1976)» вспоминает о нем так: «Поэт-переводчик Лев Гинзбург, коротенький, с одышкой, казалось, робкий человек…» [15, 461] (курсив наш. – М. Н.). И вдруг – «грубое наслаждение плотью, напор и лихость…» И откуда что берется?..
Возвращаясь к «переводу» латинского стихотворения Филиппа Канцлера, мы думаем, что и здесь имеет место очередная гинзбургова «игра в ваганты» в духе прочих его переложений из „Carmina Burana“. Вероятно, в сознании переводчика, безнадежно и бесповоротно искаженном «активным неповиновением мертвым догмам и канонам», это стихотворение существует как нечто, сочиненное отнюдь не католическим церковным поэтом, а той самой живописной пьяной компанией средневековых гуляк, недоучившихся студентов и безместных попов. Как образно выразился В. Левик, здесь перед нами – «…стихи озорные, веселые, звучащие так, словно они написаны вчера. И вместе с тем, как живые, встают за ними бродячие студенты средневековья, бесшабашное, разноязычное братство школяров, готовых и погулять, и пображничать, и напугать какой-нибудь разудалой шуткой мирно спящих горожан…» [12, 89].
Что ж, никто не станет спорить с тем, что негативных явлений в римско-католической церкви во все времена было хоть отбавляй, – ведь против них выступали многие, и, в частности, несколькими столетиями позже, – такие известные деятели, как Мартин Лютер (1483–1546) и Ульрих фон Гуттен (1488–1523). Так же как и никто не опровергает всем известной истины о дерзком, насмешливом, богохульном и нетрезвом нраве пресловутых вагантов и голиардов, бродячих певцов и рифмоплетов, – всех этих, столь близких нашему герою, «врагов поповской швали» [6, 26], – пользуясь его собственным «толерантным» определением «в рамках заданной темы». Печально лишь то, что на сей раз «под раздачу» попал автор, не имевший ко всей этой шатии-братии ни малейшего отношения, а напротив – благочестивый и строгий поэт , всю свою жизнь преданно служивший Христу и Его Церкви, – однако все-таки и в самом деле бывший представителем той самой «швали», и тут уж ничего не поделаешь. Ибо для людей того сорта, к которому принадлежал Гинзбург, все эти «вельможные попы» [6, 140] всегда были и будут «швалью», и Филипп Канцлер – не исключение.
Но, может быть, желанная цель Льва Гинзбурга как раз в том и заключалась, чтобы изуродовать и опошлить именно это творение? Весьма показательно, что вдохновенный гимн французского поэта-богослова советский еврей-антихристианин причислил к «мертвым догмам и канонам», противопоставив «унылому, бездушному и ханжескому „порядку“» и даже «вакханалии», якобы отображенным в этом произведении, свой «буйный протест». И эта его, хотя и «забористая и занозистая», но при этом – бесстыдная и огульная клевета на судей, священников и монашествующих и на всю Христианскую Церковь, в которой, к его неподдельному ужасу, «проповеди святош и лицемеров призывали к умерщвлению плоти и вечному покаянию» [16, 7], – все это обращено в итоге на Того, Кого столь возвышенно воспевает автор духовного панегирика, и Кого традиционно ненавидит очередной слегка укороченный представитель «б-гоизбранного» племени. Следовательно, никакой ошибки тут нет, и богоборец-«перепиратель» прекрасно понимал, на какое стихотворение и на Чей образ он написал свою развязную пародию.
В том же своем вышеупомянутом романе-эссе Гинзбург весьма высокопарно назидает: «…отправляясь за литературными сокровищами в самые отдаленные времена и страны, следует не гальванизировать литературные трупы, а возвращать к жизни спящую красавицу – Поэзию» [14, 240]. Но в данном случае, как мы видим, оказалось вполне возможным обратное – превратить ту самую красавицу Поэзию в литературный труп, да еще и на ее могиле побезобразничать… Общее же впечатление от той подлинной вакханалии, которую Гинзбург подсовывает здесь читателям вместо «перевода», – если сопоставить ее с латинским подлинником, – точнее всего можно было бы охарактеризовать посредством вовсе ненаучного «церковного» определения: что переводчика корчит от оригинала, как беса от кропила. Два заключительных стиха переложения никого не обманут. Что же до собственно текста, то тут спорить нечего – написан он мастерски; однако его истинный автор – отнюдь не Филипп Канцлер, а Лев Гинзбург ipse.
Мы надеемся, что читателю нетрудно будет определить, чтó перед ним – обычный «стихотворный перевод», удалая и лихая «игра в ваганты» или просто мелкое литературное хулиганство. А между тем, пресловутые «лгуны грязные с их речами праздными» давно уже вышли на «мировой уровень»: сатира-инвектива Льва Гинзбурга «Восхваление истины», с наглой иудейской клеветой и хулой на христиан и Церковь, скоро уже полвека как опубликована в «Библиотеке всемирной литературы», о чем упоминалось в начале нашей статьи. Видимо, не зря рукопись «Баварского песенника» шесть веков в тайном схроне в монастырской стене пролежала: бенедиктинцы-то, видно, добрые христиане были и, надо думать, хорошо понимали, что можно показывать людям, а чего нельзя. И потому роковую немецкую секуляризацию монастырей, из-за которой оказались раскрытыми тайники и всякие неблагочестивые рукописи на свет Божий явились, – которые затем разные темные личности вроде Гинзбурга «переводить» взялись, чтобы еще больше людские нравы подпортить, – можно смело отнести к категории эсхатологических и апокалипсических явлений последних времен.
Впрочем, возможно, мы понапрасну потратили здесь столько мудреных слов на явление, которое иначе как смехотворным не назовешь, – мы имеем в виду, конечно, незабвенного «товарища» Гинзбурга с его непотребными стишками, которые он называет «переводами». Однако иногда бывает все же необходимо показать, до каких пределов может простираться «беспредел», безнаказанно творимый лишенным совести разнузданным безбожником в противобожеской и духовно убитой стране, а также наглядно продемонстрировать то, как иной отечественный «русскоязычный» переводчик, который в своих писаниях декларативно ставит совесть выше поэзии [14, 270], позволяет себе обращаться с текстами подлинников и с мыслями и чувствами поэтов, их сотворивших.
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Памятники средневековой латинской литературы X–XII веков. М., 1972.
2. Поэзия вагантов / Изд. подг. М. Л. Гаспаров. М., 1975.
3. [Schmeller, Johann Andreas (Hg.)]. Carmina Burana. Lateinische und deutsche Lieder und Gedichte einer Handschrift des XIII. Jahrhunderts aus Benedictbeuern auf der K. Bibliothek zu München. Herausgegeben von J. A. S. Stuttgart 1847. (Bibliothek des litterarische Vereins in Stuttgart XVI).
4. Laistner, Ludwig. Golias: Studentenlieder des Mittelalters. Stuttgart: W. Spemann, 1879.
5. Пуришев Б. И. (Сост.). Зарубежная литература средних веков. Учеб. пособие для студентов филол. специальностей пед. ин-тов. Издание 2-е, испр. и доп. М., 1974.
6. Лирика вагантов в переводах Льва Гинзбурга. М., 1970.
7. http: //www.vekperevoda.com/1900/lginzburg.htm
8. Поэзия трубадуров. Поэзия минезингеров. Поэзия вагантов. М., 1974.
9. Carmina Burana. Die Lieder der Benediktbeurer Handschrift Zweisprachige Ausgabe. Artemis Verlag, Zürich und München 1979.
10. Meylan, Henry. Les „Question“ de Philippe le Chancelier // Positions des Thèses soutenues par les Élèves de la Promotion de 1927. Paris 1927. P. 89–94.
11. Michail A. Novožilov. Logau in Russland // Althaus, Thomas und Seelbach, Sabine (Hgg.). Salomo in Schlesien. Beiträge zum 400. Geburtstag Friedrich von Logaus (1605–2005). Amsterdam – New York: Rodopi B. V., 2006. (CHLOE. Beihefte zum Daphnis. Bd. 39). S. 429–464.
12. Левик В. Лев Гинзбург (Опыт литературного портрета) // Мастерство перевода. Сб. статей. Вып. 7. М., 1970. С. 69–90.
13. Гинзбург, Лев. Роман в переводах. Страничка из писательского блокнота // Вопросы литературы. 1980. № 8. С. 155–162.
14. Гинзбург Л. В. «Разбилось лишь сердце мое…». Роман-эссе // Гинзбург Л. В. Избранное. М., 1985. С. 229–425.
15. Свирский Г. Ц. На лобном месте: Литература нравственного сопротивления (1946–1976). Лондон, 1979.
16. Немецкие народные баллады в переводах Льва Гинзбурга. М., 1959.