Приглашаем посетить сайт

Осокин М.: «Psyché» Жана де Лафонтена

М. Осокин.
«Psyché» Жана де Лафонтена: жанр как сюжет*

Филологические исследования / Отв. ред. А. Л. Гринштейн. Самара, 2004.

жанра, но есть два обстоятельства, которые им немного мешают: во-первых, до сих пор Лафонтен называл баснями короткие стихотворные аллегорические истории, которые к 1668 году составили уже шесть книг, а, во-вторых, проза в Психее чередовалась со стихами, а значит текст автоматически переставал быть «рассказанным в прозе». Тем не менее, на каждое хитрое противоречие находится свое объяснение или же способ его обойти.

Жан Пьер Коллине полагает, что эта формулировка свидетельствует о неразличении Лафонтеном терминов «fable» и «conte»: писатель считал эти жанры эквифункциональными («les deux genres échanger leurs roles»), сходными по цели (в том виде, в каком они поставлены в предисловиях к Fables и ко второму изданию Contes 1666 года – развлекать, доставлять удовольствие и т.п.), а слова, соответственно, взаимозаменяемыми. Коллине дает понять, что сам он различия осознает и на подобных заменах настаивать бы не стал. Кроме того, он добавляет, что хотя Психея – «одновременно и миф, и, особенно во второй части, волшебная сказка», слово «сказка» здесь обладает совсем другим содержанием, чем в лафонтеновских Contes[1]. Выходит, что даже со скидкой на спасительную двусмысленность, предусмотренную разнобоем в терминах, авторская характеристика жанра остается неудовлетворительной.

Несоответствие, вызванное одновременностью применения к Психее терминов «fable» и «conte», Роже Дюшен преодолевает путем несложной логической операции. Сперва он признает за Fables «веселость» («gaieté»), свойственную Contes, после чего обнаруживает, что Лафонтен даже последователен в своих манифестациях: «Психея – это и сказка, предназначенная для тех, кто любит чудесное. Психея – это также басня, предназначенная для тех, кто любит выводить мораль из того, о чем рассказывается. Автор положил [в основу] своего рассказа тот же дух веселости, что и в Contes, хотя он об этом не упоминает, и возродил в нем один из самых древних мифов античности, содержащий, как и Fables, мораль»[2]. Вторую часть лафонтеновского определения Дюшен не комментирует.

Из рассуждений Мо Андре выходит, что назвав Психею в одном предложении басней, а в другом – сказкой, Лафонтен либо сам терялся в определениях, либо хотел ненавязчиво подчеркнуть синтетичность текста: «Лафонтен, упоминая свое творение в предисловии, говорит о нем то как о сказке (сказка, вероятно, допускает большую вариативность форм и содержит много чудесного; Лафонтен не преминул отослать к этому жанру, прославленному Перро), то как о басне (fable). Мы легко можем найти характеристики обоих этих жанров в рассказе, представляющем собой смесь стихов и прозы»[3], – пишет М. Андре. Проигнорировав вторую трудность («рассказанная в прозе»), исследователь добавляет, что Психея, как и Басни, включает в себя «практически все жанры: эпопея, философская поэма, лирическая поэма, идиллия, пастораль, новелла», и противоречие превращается едва ли не в подсказку Лафонтена будущим комментаторам.

Кристина Руссо, пытаясь показать, что жанр conte «неустойчив по своей природе», приводит примеры совершенной нестрогости авторов XVII столетия в различении сказки и новеллы (la nouvelle), сказки и басни (la fable). В частности, сборник Перро Истории, или Сказки былых времен с поучениями (Histoires ou contes du temps passé avec des Moralités), где все тексты имеют подзаголовок «conte» (за вычетом Синей Бороды, не имеющей субтитула), представлен как «сказки, доставляющие удовольствие» («contes faits à plaisir») и как собрание «fables»; у большинства сказок Мари Катрин Д'Онуа нет подзаголовка, устанавливающего генологическую принадлежность, но никто не сомневается, что это волшебные сказки; произведения графини де Мюра, м-ль Леритье-де-Виллодон, г-жи д'Оней, м-ль Шарлотты Комон де Ла Форс сопровождаются подзаголовками «сказка» или «сказка феи», за исключением Ловкой принцессы (L’adroite princesse) м-ль Леритье, обозначенной как «nouvelle»; тексты, составившие фенелоновский сборник Басни и сказки, сложенные для воспитания герцога Бургундского (Fables et contes, composés pour l’éducation de feu Monseigneur le Duc de Bourgogne), впоследствии будут названы баснями, и т.д. Число случаев, которые должны иллюстрировать терминологическую неопределенность, пополняет Психея: «Psyché не имеет подзаголовка, между тем, в предисловии о ней говорится, что это «басня, рассказанная прозой» [«Fable contée en Prose»], а затем, что это «сказка (…), полная чудесного» [«conte (…) plein de merveilleux»]. Он (Лафонтен. – М.О.) именует свои басни то «басня» [«fable»], то «притча» [«apologue»], то «рассказ» [«récit»], то «история» [«histoire»] или же «сказка» [«conte»] и даже «сказка давнего времени» [«conte du bon temps»] […] Таким образом, можем отметить, что сами авторы называют эти тексты на разный манер»[4]. Говоря о Психее, К.Руссо пренебрегает определением «fable» (которое, по идее, должно было казаться ей приоритетным, поскольку оно находится в начале, то есть в структурно сильной позиции) и по умолчанию признает более адекватным второе («conte»), хотя сама же приводит наблюдение Аурелии Гайяр о семантической способности слова «fable» указывать на вымысел (fiction) как общую функцию для мифа, басни, сказки или новеллы:

мифология), притчу и, наконец, нечто ошибочное, лживое утверждение»[5].

Мари Одиль Швицер старательно примиряет неточные номинации с реальными особенностями текста: «Слово «fable» не имеет отношения к той же литературной субстанции, что и Fables 1668 года. Оно означает фантастическую историю, волшебную сказку, прозаический роман как с мифологическими, так и современными персонажами. Вторая часть дефиниции «contee en prose» (рассказанная в прозаической форме) указывает на нарративный жанр с общим замыслом, но это не мешает автору включать стихотворные фрагменты»[6].

Комментатор видит, что определение к тексту не подходит, но придает этим терминам окказиональное значение, нигде больше им не свойственное, пытаясь себя убедить, что Лафонтен имел в виду не то, что сказал.

Расхождения замечены, однако вопросы – почему главный баснописец Европы называет «fable» историю, нисколько на «fable» не походящую? и почему прозиметрическое сочинение сочтено прозаическим? – замяты. Между тем, на них вполне может ответить контекст Предисловия.

На трудности, возникшие при работе над этим сочинением, Лафонтен принимается жаловаться читающему и, по необходимости, вступает с ним в условный диалог:

é de plus grandes difficultez dans cet Ouvrage qu’en aucun autre qui soit sorti de ma plume. Cela surprendra sans doute ceux qui le liront. On ne s’imaginera jamais qu’une Fable contée en Prose m’ait tant emporté de loisir»

Я встретился в этом произведении с бoльшими затруднениями, чем в каких-либо других, вышедших из-под моего пера. Это, без сомнения, удивит тех, кто его прочтет. Трудно себе представить, что басня, рассказанная в прозе, могла отобрать у меня столько времени.

Условное собеседование с читателем в предисловии в известной мере пародирует жанр ‘возражений на критику’: даже если текст представляется публике впервые, автор предвосхищает и обезвреживает попреки, заранее на них отвечая. Полукомическая традиция таких предисловий – создать образ критика, искажающего замысел; читатель в представлении их авторов туповат, сварлив, почти всегда примитивен и эстетически невосприимчив ко всему новому – настолько, что если не подготовить его к чтению текста, он его обязательно не поймет или поймет превратно. Поэтому читателю приписывается – «Некоторые возмутятся, увидев, что…», «читатель, наверняка, скажет…», «найдется немало людей, уверяющих…» или прямо «вы мне скажете, что…» – какое-нибудь не слишком проницательное, прямолинейное и грубое суждение, после чего писатель терпеливо объясняет, почему читатель не прав[7].

Лафонтен, дав нарочито неточное определение жанру, говорил не от своего лица, а приводил мнение читателя со смутными представлениями о литературном труде и с потребительским отношением к его результатам, т. е писал это, не соглашаясь на самом деле ни с одним словом. «Басней, рассказанной в прозе» называет Психею не автор, а тот, кому трудно вообразить, как такое сочинение могло потребовать усилий. Точка зрения автора и читателя в какой-то момент совпадают грамматически, но идеологически не отождествляются, а в дальнейшем вовсе разводятся.

Cистема оценок, вынесенных автором в предисловии, как правило, – статическая; предисловие – место для экспликации идеологической позиции, в которой невозможно усомниться, и культурного опыта, которому следует доверять. Между тем, une fable contee en prose у Лафонтена – это мейозис, троп, а не дефиниция[8]. Он означает, если его развернуть: «Удивительно, как это ничтожный (или – столь привычный для тебя) баснословный сюжет мог занять уйму времени. Еще ладно, если бы это была длинная поэма в стихах – для сочинения стихов, как сказал Буало, нужно еще постараться; но прозу писать, поди, куда легче и быстрее». Читатель вовлекается в условный диалог как обладатель определенного культурного опыта, который должен быть оспорен.

Александра Смирнова: «Car pour le principal point, qui est la conduite, j'avois mon guide; il m'estoit impossible de m'égarer: Apulée me fournissoit la matière; il ne restoit que la forme, c’est à dire les paroles: d’amener de la Prose a quelque poinct de perfection, il ne semble pas que ce soit une chose fort mal-aisée: c’est la langue naturelle de tous les hommes» [11 – 12]. – «Ведь в том, что касается основной трудности моего повествования – в самом искусстве рассказа, – у меня был надежный руководитель. Сюжет мне дал Апулей, на мою же долю выпала лишь забота о форме, то есть о выборе слов. Довести прозу до известной степени совершенства – не столь уж трудная задача: проза – естественный язык всего человечества» (курсив везде мой).

После этого Лафонтен уже от своего имени объясняет, что проза всегда давалась ему с таким же усилием, как стихи – «Avec cela je confesse qu'elle me couste autant que les Vers. Que si jamais elle m'a cousté, c'est dans cet Ouvrage» – и подробно обсуждает форму Психеи – сюжет, прозиметриум, все те аспекты жанровой специфики, которые не покрываются «определением» une fable contée en prose.

Логично поэтому различить в лафонтеновском предисловии «чужое слово» – приблизительные измышления критика-читателя, которому трудно или не хочется составлять вдумчивые определения – и подлинные слова автора. Между тем, в качестве контекста, призванного пояснить фрагмент лафонтеновского предисловия, литературоведы избирали теоретические дискурсы о жанре, не выясняя, кто там теоретизирует и можно ли ему доверяться.

В конце замечу, что я не собирался говорить здесь о жанре Психеи; была другая задача – показать, как маскирующийся под дефиницию фрагмент предисловия реализует сюжетные потенции и на равных правах включается в романную структуру, а само предисловие перестает быть просто теоретическим введением, обнаруживая характерный для Лафонтена бадинаж (badinage).

ПРИМЕЧАНИЯ

é» Жана де Лафонтена: жанр как сюжет // Язык. Текст. Слово: Филологические исследования / Отв. ред. А. Л. Гринштейн. Самара: Издательство СГПУ, 2004. С. 132 – 140.

[1] Collinet Jean Pierre. Le monde littéraire de La Fontaine. P.: Presses universitaires de France, 1970. P. 246.

[2] Duchené Roger. Jean de La Fontaine. P.: Fayard, 1995. P. 279.

[3] André Maud. Le Conte de Psyché chez Apulée et La Fontaine. I. Généralités // Folia Electronica Classica 4 (juin-decembre 2002) < http://bcs.fltr.ucl.ac.be/FE/04/ presentation.html#Nature>

[4] Rousseau Christine. La rhétorique mondaine des contes de fées littéraires du XVIIème siècle. Mémoire de DEA. Lettres Modernes-Littérature Francaise. [Nantes], Université de Nantes, 2002. P. 9 – 10. Этот исследовательский диплом углубленного обучения (DEA) выложен на сайте «Les contes de fées au XVII ème siècle»

étique de la fable et du fabuleux (1660-1724). Paris: Champion; Geneve: Slatkine, 1996. P. 12.

и предварение? А к тому, что вы, мои добрые ученики и прочие бездельники, читая веселые заголовки некоторых книг моего сочинения, […] слишком легко заключаете, будто в этих книгах говорится только о нелепостях, глупостях и веселых небылицах, то есть вы, судя по одному лишь внешнему признаку […], не подумав как следует, обычно начинаете смеяться и потешаться. Но можно ли с таким легкомыслием судить о делах человеческих?» (Франсуа Раблэ. Гаргантюа и Пантагрюэль. Рисунки Гюстава Дорэ. Перевод В.А.Пяста. Редакция, предисловие и примечания Б.А.Кржевского. Ленинград, 1938. С. 16).

[8] Мейозис – это разновидность антифразиса (употребления слов и выражений, которые содержат оценку, нарочито противоречащую очевидным свойствам обозначаемого предмета). Мейозис, заведомое занижение оценки с целью ее повышения, родствен иронии, завышению оценки с целью ее понижения. Несправедливость и намеренность уничижения должна вполне осознаваться читателем; он должен иметь доступ к контексту, из которого контраст несоответствия оценки реальному качеству объекта делается очевидным, – это необходимое условие функционирования мейозиса в риторике, и, судя по цитированным выше работам, у Лафонтена оно соблюдается.