Так возврат к фарсу не заглушил исконных стремлений комика социального. Они взяли снова верх, когда в "Ученых женщинах" послышалась после разлива веселья иная речь, сказалась та сила, что создала "Школу жен" и все ее великое идейное потомство: "Тартюфа", "Дон-Жуана", "Мизантропа". Защитник правды, здравого смысла и "натуры", свободного развития духовных сил возвращается к положению женщины в обществе, так последовательно освещенному им в прежних произведениях, но не с тем, чтобы подкрепить свой взгляд повторением уже обрисованных типов и ситуаций, но чтоб в новых красках и в сопоставлении резких противоположностей раскрыть свои убеждения и требования, связанные с новыми течениями в обществе.
Верный своей вражде к педантизму и мертвой, напыщенной учености, в ком бы они ни проявлялись, он сливает в своей насмешке оба синих чулка, Филамэнту и Белизу, с уродливыми Триссотэном и Вадиусом, покидает старые приемы своей пародии precieuses, уже переживших себя, наделяет их преемниц литературными, философскими, чуть не астрономическими интересами и полной непригодностью к жизни, семейной тиранией, психопатическим самомнением, возвышающимся над вульгарной толпой. И в противовес им он создает чистый, уравновешенный, нормальный образ Генриетты, умно и самостоятельно заступающейся за женскую личность, враждебной не науке, не знанию и развитию, а их извращению, подавляющему жизнь не хуже открытого невежества и первобытной грубости, отстаивающей свою свободу и самоопределение. Ее верный друг и будущий товарищ в жизни Клитандр, с которым она рука об руку будет делить все, что ни пошлет им судьба, не из числа положительных ораторов, доверенных мольеровских глашатаев.
Он не приписывает себе твердо выработанной системы воззрений, - как в слабости, крайности своих взглядов, признается в том, что "les femmes docteurs" не в его вкусе, - но он (в противоположность Кризалю с прадедовскими взглядами на обязанности женщин) вполне согласен с тем, что женщины должны "обладать определенными знаниями обо всем", и восстает против показной и напыщенной женской "науки для науки". Вместе с Генриеттой они составят не передовую, утонченную семью, а соединение двух равных, нормальных личностей, развивающихся и действующих не подавляя природы, а следуя ее законам. И светлый, цельный образ Генриетты замыкает собой в мольеровском творчестве, столь богатом изучением женской психологии, тот небольшой цикл характеров, полных разумного, серьезного, честного отношения к жизни, в котором вместе с ней станут Леонора в "Школе жен", Урания в "Критике", Элианта в "Мизантропе", наконец, Эльмира в "Тартюфе", выделяясь из многочисленнейшей группы личностей отрицательных, которыми населял во всех оттенках, возрастах и общественных положениях Мольер свои комедии, верный печальным наблюдениям над современной женщиной.
Перед этой защитой прав разума и "натуры" меркнет изображенная в ярко-комических тонах (порой усиленных нападками на определенные лица) вся фальшь искусственной, лживой литературы, осмеянной в лице двух бездарных поэтов-соперников, вся бессодержательность мнимо-научной смеси, наполняющей головы обеих педанток, сбивая воедино Платона, Декарта, Эпикура, атомы и вихри. Не пресная мораль домашнего очага, не поэзия жены-хозяйки, а здоровый, оживляющий урок отлагается от этой своеобразной пьесы, последней "серьезной" комедии Мольера. Вслед за нею снова послышатся погремушки фарса, - но как печальна его основа, как трагична его развязка!
Жизнь догорала. Эпилог ее был полон огорчений, утрат, тягостных, возмущающих столкновений с действительностью и устрашающего роста болезни. Смерть Мадлены Бежар, с которой так много связано было в судьбе Мольера, смерть его маленького сына сильно подействовали на состояние его духа. Повседневная, прозаическая работа его, как главы и администратора труппы, изнуряла силы. Он не жалел их, чтобы развивать и охранять интересы товарищей, в чьей ассоциации он являлся первым между равными, поддерживал самоуправление, заботился о нуждах всего рабочего люда, связанного с театром. Сложность этого труда, соединенного со множеством беспокойств и дрязг, ложилась теперь на него гнетом, хотя до последних минут своей жизни он не отступил ни на шаг от долга и ради него ускорил свою смерть.
На пути своем он видел новые, оскорбительные препятствия. Пронырству и лукавой вкрадчивости Люлли удалось приобрести влияние на Людовика, заручиться его покровительством, добиться полномочий и монополий, направленных во вред самостоятельной работе театров, и прежде всего мольеровской сцены. Созданная Люлли королевская академия музыки получила исключительное право разрешать исполнение на каких-либо подмостках музыки и пения в пьесах и право карать ослушников. Обширная роль этого элемента во множестве пьес Мольера с их интермедиями, куплетами, вводными комическими речитативами и ариями, балетными и маскарадными сценами ставила теперь писателя в зависимость от выведенного им же в люди авантюриста, зазнавшегося теперь до того, что, не спрашивая согласия у Мольера, он собирал и исполнял в качестве большого дивертисмента все свои вклады в мольеровскую комедию, опираясь на то, что музыка в них принадлежала ему. Но покровительство Люлли, переходившее в настоящую манию, связано было у Людовика с холодностью и решительным отдалением, которое он выказывал теперь Мольеру. Король нашел наконец достойного его, послушного его воле, потворствующего всем его капризам, свободного от самостоятельных, глубоких, общих идей, моральных и общественных задач клеврета. Цепь зависимых отношений, которую годами приходилось нести Мольеру, ища опоры для свободы своего творчества, давно уже тяготившая и с трудом выносимая, порывалась теперь самым грубым и недостойным образом.
Необычна основа той пьесы, полной смеха и грусти, которая, возникнув среди душевного и физического недомоганья, волею судьбы стала последним словом Мольера. Эта насмешка над мнительностью и самоистязанием во имя медицины, складывающаяся в превосходный портрет мономана, маньяка, этот суровый, презрительный вызов, брошенный всему врачебному миру и его бессильному, невежественному искусству, оставлял далеко за собой все прежние частые нападения Мольера на врачей и медицину ("Лекарь поневоле", "Пурсоньяк", "Amour-médecin"), хотя и облеченный в бойкие формы пародии и комического преувеличения.
Для рамы психопатологического этюда снова картина нестройной, гнетущей семьи, - и в глубине комически-скорбной истории человека, в действительности здорового (что не помешало современным нам специалистам определить у Аргана верно подмеченный будто бы Мольером недуг - "неврастению в форме желудочно-кишечной" {"Argan était-il malade?", статья доктора Guicysse в "Revue Bleue", 1904.}, отражение переживаемого душевного состояния в предчувствии неизбежной гибели, неотвратимой жалким знахарством врачей, смех над торжествующим ничтожеством и бессилием медицины, вырывающийся у осужденного всем своим самочувствием и самосознанием на смерть. Во "втором прологе" к комедии, идущем как будто от лица "пастушки", которая горько сетует о своем любовном горе, отрицая самую мысль, будто врачи в состоянии были бы исцелить ее недуг, - в этой, условной уже по самой форм своей, "plainte de la bergère" слышатся под этим сентиментальным покровом стоны "неизлечимо больного".
"Высокое ваше знание - одна химера, - говорит она "тщеславным и малоумным" жрецам медицины, - вы не можете излечить своими громкими латинскими словами страдание, которое доводит меня до отчаяния"; "ваши ненадежные лекарства, по мнению недалекой толпы будто бы известные вам во всей их удивительной силе, не принесут никакой пользы в недуге, которым я страдаю; вся ваша болтовня годится только для мнимого больного". "Нет, - повторяет свою жалобу несчастная, - ваше знание - одна химера, и не спасете меня вы своей латынью в страданиях, доводящих до отчаяния".
Такова основа "Malade imaginaire", последнего расцвета мольеровского фарса, в котором еще Вольтер находил "много сцен, достойных высокой комедии". Бездна оттенков комизма, от мании мнимого страдальца, с которой уживаются и возмущенное дороговизной лечения скопидомство бережливого хозяина, и сварливые вспышки гнева самоуправца, забывающего о том, что он серьезно болен, или от непосредственной, комически-наивной роли девочки Louison (единственного детского характера во всем мольеровском театре), до смешных уродов, жрецов священной медицины, славного Фомы Диафуаруса, его идиота-педанта сына и их достойного сподвижника Пюргона, неистощимого в творчестве снадобий и промываний "pour amollir, humecter et rafraichir les entrailles de Monsieur", изготовляемых не только из меда или ревеня, но и из "двойного католикона" {Всеисцеляющее средство, применявшееся тогда для всяких болезней.}.
Все это проведено и развивается в комедии, чтоб под конец ее завершиться необузданной шуткой посвящения Аргана, так много послужившего в жизни идее медицины, в сан доктора, - схожую с участью Мольера, "докторской церемонией". Напоминая комизмом своей "макаронической" латыни поддельно-турецкий обряд посвящения Журдена в звание "мамамуши", она оставляет его за собой полной насмешки и раздражения сатирой на обеты, клятвы и присягу, которые, при ликовании докторского хора, дает новый адепт медицины, готовясь безнаказанно "резать, кромсать людей, пускать им кровь, лечить их лишь средствами, признанными факультетом, хотя бы больные и умирали притом от своих болезней", и получая от президента врачебной корпорации торжественное полномочие: "medicandi, purgandi, seignandi, persandi, coupandi et occidendi impune per totam terram".
Не перед знатной, отборной публикой и не перед светлыми очами "короля-солнца" вошла на сцену эта печально-насмешливая комедия, эта сатира на "одну из язв века", варварское и губительное врачевание. Огни рампы зажглись в этот вечер перед чуткой плебейской массой зрителей, перед теми мещанами, тем "городом", которые были для Мольера его истинной средой и лучшими судьями, но в силу искусственно сложившихся условий редко имели почетное право на primeur его пьес. Решительное охлаждение короля сделало невозможным исполнение комедии при дворе. Монополия Люлли едва не расстроила необходимую в пьесе музыкальную часть, порученную и на этот раз Мольером после предательства итальянца композитору Шарпантье.
Пролог, приветствовавший Людовика после его голландского похода, предлагая ему веселое отдохновение от трудов воинственных, стал неуместен и ненужен. Его заменила та лирическая "жалоба пастушки", в которой слышатся нам с такой силой скорбные, личные ноты, вызванные не "мнимым", а неизлечимым недугом. Настроение, господствовавшее теперь у автора неудержимо-веселого фарса, было полно удручения и мыслей о близкой смерти. Оно усиливалось ипохондрией, которую списал у него с натуры в своей комедии-памфлете "Elomire hypocondre" Шалюссэ.
"Пока жизнь моя давала мне горести, но и радости, - говорил Мольер, - я считал себя счастливым; теперь же, когда я обременен печалями и не могу надеяться ни на одно мгновенье удовлетворения, успокоения, я вижу, что пора мне сойти со сцены жизни" (je vois bien qu'il faut quitter la partie)...
В таком настроении он играл роль Аргана, превосходно передавая все потуги, ужимки и капризы своего маньяка, участвуя своим великим комическим жаром в заключительной докторской вакханалии, и громадный успех увенчал его последнее творческое и актерское деяние. Успех этот возрастал с каждым новым представлением пьесы, но быстро стала развиваться и болезнь, назло которой, вопреки страданиям, рос этот триумф.
Миновали три спектакля "Malade imaginaire". Перед четвертым, назначенным на 17 февраля 1673 г., Мольер чувствовал себя уже так дурно, что к нему обратились близкие, умоляя отменить представление, пощадить свои силы, но ему почудилось, что он еще сможет преодолеть себя, как это часто испытывал он в своем труде актера. "Ведь от отмены, которой вы просите, сколько пострадает рабочего люда, занятого при театре", - отвечал он на уговоры беречь себя и настоял на необходимости играть во что бы то ни стало.
Естественность и правда игры его в этом спектакле были поразительны. Казалось, никогда не достигал он такого удивительного совершенства. Судорожные движения, которые вызывала в нем болезнь, перемены тона, иногда совсем стихавшего, ряд симптомов сильнейшего недомогания, предвещавшего агонию, были как нельзя более кстати в подобной роли. Мучительный приступ кашля в конце пьесы показался верхом подражательности комика, но из горла хлынула кровь; вслед за вторым ответом в докторской присяге, когда Мольер коснеющим языком произнес: "Juro!" (клянусь), он лишился чувств. Его унесли сначала за кулисы, в уборную Барона; на несколько мгновений пришел он (говорит Лагранж) в сознание, но снова его сковало забытье, и в этом состоянии он перенесен был в близкое от театра жилище его на rue Richelieu. Поспешно послали за священниками, но ни один из них не захотел прийти. Молитвы об умиравшем читали какие-то монахини - сборщицы подаяний, случайно находившиеся в доме.
Так умер он, словно воин на ратном поле, застигнутый смертью среди привычного, великого труда своего. Но злоба людская позаботилась о том, чтобы обставить кончину его мстительностью и выражением презрения. Над профессией актера еще тяготела осуждающая враждебность церкви, способной отказывать ему в причастии при жизни, и лишать его общего всем погребения.
враг религии, всю жизнь подрывавший ее основы, - и умер без покаяния. Его телу не место на христианском кладбище; пусть его зароют где-нибудь на большой дороге, как это делалось с телами бродяг, самоубийц, преступников и иного отребья общества.
привязанность. В отчаянном порыве бросилась она к королю, заклиная его о заступничестве. Ни в малейшем заявлении сочувствия или сожаления о почившем писателе не выразилось настроение владыки.
Единственный отзвук его на мольбы вдовы Мольера и на злобное мщение кабалы - внушение, сделанное им архиепископу, что этот "скандал ему неприятен" - характеризует вполне его отношение к печальной утрате. Порицание, конечно, подействовало, и запрет был снят, но поставлено было строгим условием избежание всякой торжественности, проповеди и речей, и минимальное участие священства в обряде, который допущен будет лишь в вечерние часы. Буало, в грустном волнении вспоминая потом об этом тяжелом эпилоге, верно отметил его исход - "вымоленный для праха великого человека скромный уголок земли" (un peu de terre obtenu par prière). Его с трудом согласились дать на кладбище Saint-Joseph, но долго и упорно держалось предание, что нетерпимость и мстительность привели через несколько времени после похорон к разрытию могилы и переносу тела за ограду, туда, где зарывались в землю отверженные и осуждаемые церковью... Вечером 21 февраля 1673 года погребальная процессия двинулась из rue Richelieu к кладбищу. В ней участвовали друзья и приверженцы Мольера с зажженными факелами в руках, но вместе с ними и нежданно сошедшаяся толпа тысячи в четыре человек. Это был простой народ, пришедший проводить и вспомнить своего великого товарища и земляка.
В лице его действительно сошел с жизненной и художественной сцены один из самых выдающихся выразителей энергии, творческой силы и общественной мысли французского народа. Долгой житейской борьбой пробил он себе путь к его вершинам и стал не только в ряды их, но, опережая век свой и преданный освободительным идеям в искусстве и жизни, он создал национальную комедию, проникнутую ими, полную правды и силы, смеха и гнева, протеста и идеализма, сознания своего общественного призвания, увлекавшего его в ратоборство с опаснейшими врагами народного развития, и простора для великой и благодетельной силы комизма и веселости.
Словно окруженная красивым и ярким ожерельем его раздольных и неудержимо бойких фарсов, высится истинная краса и величайшая заслуга его творчества, ряд неумирающих, всюду и всегда вызывавших сочувствие, будивших мысль созданий, сохранивших для позднейшего потомства его заветы. Знание быта и нужд своего времени и своего народа, обладание всеми богатствами образного, выразительного и меткого народного языка, соединилось в нем с глубоким общечеловеческим пониманием психолога, и реалист, в бытовых картинах которого отразилась вся современность, создавал типы, вечно правдивые. Свободный мыслитель, ославленный и в нравственных и в религиозных понятиях своих еретиком, обстоятельствами жизни приведенный к союзу по рассудку с представителем высшей власти, он не отступил ради него от своей творческой свободы, вынес до конца тяжелые последствия его. К отраве и муке его личной, семейной жизни, к злобе и вражде к нему в общественных слоях, в литературе, в мире ханжества и святости присоединилось отталкивающее впечатление неблагодарности и измены. И не придворным бардом или усердным увеселителем, а неповинным страдальцем, обреченным влачить за собой роковое ядро, не баловнем удачи, а глубоко несчастным человеком, несмотря на его ореол дивного комика-весельчака, является его истинный образ.
единовластия, общественного бессилия, подавленности, рабства? Или в его созданиях горит вечная жизнь, способная овладевать умами и в позднейшем потомстве, действуя и очарованиями сцены, и силой идей, возбуждая самодеятельность, художественный и социальный прогресс комической литературы всех времен и национальностей? На это ответила многовековая память и любовь к Мольеру и поразительная его популярность в наше время, охватившая Старый и Новый Свет, страны и народы с утонченной, пресыщенной культурой, и восприимчивую, чуткую фантазию различных племен Востока, сохранившая старому комику выдающееся, почетное место среди вождей и глав литературы, словно он свой, современный, новый писатель и не отделяет его от нашей поры зияющая хронологическая пропасть. На это ответила и широко развившаяся, считающая существование свое веками, международная школа Мольера, история его воздействия на европейскую комедию.
Не в подражании, не в повторении тем, образов, бытовых изображений, некогда воссозданных великим мастером и учителем, а в воспитывающей свободе художественного и социального почина, в энергии служения задачам и нуждам новой, осложнившейся жизни, в правде реализма и глубине психологии - сущность той традиции, которая передавалась из века в век, поддержанная славными именами и деяниями. Комическая литература отечества Мольера, прежде и ближе всего испытавшая на себе его влияние, жила его заветами в пору перелома от старого порядка к просветительному веку и революции.
Непосредственные преемники его, Данкур, Реньяр, Детуш, развивали общественно-сценическую сатиру в его духе, обогащая галерею выдающихся характеров и круг общественных явлений новыми наблюдениями над жизнью. Лесаж, в своих комедиях и нравоописательных романах стоя вполне на мольеровской почве, выносит все последствия резкого обличения. И, выступив в "Turcaret" против язвы развивавшегося капитализма, безумной наживы и наглой эксплуатации народных сил, после долгой борьбы из-за смелой пьесы, появившейся на сцене все же с сокращениями, он отстаивал законность направления комедии в пьесе-самокритике "Critique de la comédie de Turcaret", в которой, подобно "Критике на "Школу жен", вывел с поличным весь враждебный лагерь, с его толками и нападками, вверив защиту своих взглядов двум действующим лицам.
В общественно-полезном и важном обновлении трагедии, создавшем, в уровень с бытовым подъемом новых классов, "мещанскую драму" и "слезную комедию", наряду с английским влиянием действовал возбудительно пример мольеровской комедии с ее еретическим смешением смеха и трагизма, с ее печальными по существу своему изображениями семейных и частных нравов. И чувствительный Мариво был в своих пьесах и однородных с ними романах все же учеником Мольера. Пройдя следом за ним через промежуточную ступень мещанской драмы, вырвался на волю могучий талант социального комика, обличителя и борца Бомарше. Его "Севильский цирюльник" и особенно "Свадьба Фигаро", это ближайшее предвестие революции, исполнили по отношению к новым общественным условиям тот же подвиг, что и важнейшие творения Мольера. Испытав нескончаемый ряд помех и гонений, но все побеждая и разлив торжество своих идей по всей Европе, увлеченной его бурной отвагой, Бомарше стал среди даровитой группы современных ему комиков-бытовиков вроде Седэна величайшим из мольеровских преемников в восемнадцатом веке. Для революционной поры "Мизантроп" стал желанной пьесой; в Альцесте видели якобинца, и Фабр д'Эглантин вывел его в своем Philinte de Molière. Новое столетие, открывшееся преклонением романтиков с В. Гюго во главе перед Мольером, увидало в театре Эмиля Ожье ряд трезвых и свободных изучений общественного быта и политических течений современности, вдохновленных примером автора "Тартюфа". В новейшей французской комедии, в последних и лучших ее деяниях двадцатого века - пьесах Анри Бэка, Поля Эрвьё, Тристана Бернара, Мориса Доннэ, выдающейся чертой является поворот к мольеровскому преданию.
Германия рано узнала Мольера; переводы его комедий стали появляться еще при его жизни. Образовавшиеся из них сборники, как, например, "Histrio gallicus comico-satyricus", распространяясь по всему немецкому театральному миру, облагородили загрубелый склад бытовой комедии, вызывали к самодеятельности.
в сродной скандинавской литературе с большим блеском и реалистической силой проявился талант "датского Мольера", Лудвига Гольберга, такого же создателя самостоятельной комической сцены дальнего Севера, населившего ее множеством живых образов и метко схваченных черт быта с таким мастерством, которое разносило тогда славу Гольберга по всему свету и, в соединении с прямым мольеровским влиянием, совершало всюду - и в екатерининской России - полезную художественную пропаганду. Но в Германии перед Мольером преклонился, необыкновенно верно поняв и оценив его, сам Гёте, во множестве своих отзывов о нем и разборов его творений и характеров (в особенности "Мизантропа", недосягаемо им поставленного) за всю свою долгую жизнь до глубокой старости не перестававший выступать его пророком.
Он не мог не усвоить, даже порою не повторить его приемов в своих произведениях (в ранних комедиях, начиная с "Mitschuldigen", в сценических сатирах зрелых времен, в "Тассе" с его живыми отзвуками характера и речей Альцеста, в "Фаусте"). "Молодая Германия" с Генрихом Гейне во главе пошла следом за этим мольеровским культом. Гутцков в своей пьесе "Das Urbild des Tartuffe" изобразил борьбу ипокритов против великой комедии Мольера, в характере Уриэля Акосты развил возбуждающую, воинствующую сторону образа Альцеста, перенеся его протест в область религиозной и нравственной свободы, и шел за своим старинным образцом в общественном призвании литературы. Наконец, в глухую, томительную пору пятидесятых годов прошлого века раздалось со сцены сильное обличительное слово Густава Фрейтага с его "Журналистами", меткой сатирой политического упадка и разрозненности, выполненной в мольеровском духе и составившей эпоху в развитии новой немецкой комедии, в которой до нашего времени чувствуется влияние великого французского драматурга.
С ним связан и в итальянской литературе переворот в комедии, проведенный благодаря энергии, идейному и художественному пониманию и культу сценической правды у Гольдони, населившего национальный театр, по образу и подобию мольеровского творчества, множеством характеров, типов, общественных отражений, живых картин нравов, смягчая, быть может, в силу своего писательского темперамента, смелые и резкие краски образца, но стремясь во что бы то ни стало усвоить родной комедии его дух. "Мемуары" его говорят о страстном поклонении Мольеру; оно привело Гольдони во Францию, в отечество любимого поэта, оно побудило его посвятить одну из своих пьес ("il Moliere") изображению его на сцене, в фактах его личной жизни, и перерабатывать, самостоятельно и с туземным содержанием, различные темы из его творений ("Тартюфа", "Ученых женщин", "Мизантропа", который вдохновлял его в прекрасной пьесе "Il Burbero benefico"). Дело увлеченного пропагандиста и реформатора с венецианской народной сцены, им обновленной, охватившее всю Италию XVIII века, было в новом столетии развито и поддержано его последователем, Альберто Нота, и непрерывной чередой идет до новейшего времени живительная мольеровская традиция в итальянском комическом театре, изучение которой привело новейшего историка вопроса {Pierre Toldo. "L'oeuvre de Molière et sa fortune en Italie". Turin, 1910, p. 514.} к знаменательному выводу, что "из всех комических писателей различных краев Европы, романтиков, реалистов, импрессионистов, проникавших по ту сторону Альп, посвящая итальянский народ в свое творчество, ни один не имел столько успеха, как Мольер", что "звезда его не закатилась и не скоро закатится". Характерной чертой современной итальянской мольеромании является ряд пьес, которые, по следам Гольдони, воспроизводят на сцене личность и жизнь самого комика; таковы комедии Муратори (1902), Джанелли (1907), наконец, Джероламо Роветта (1909).
Живые отражения мольеровской комедии на английской сцене начались еще при жизни Мольера (в 1664 г., с пьесы Этереджа "Love in a Tub"). Они захватили весь период Реставрации, когда комический театр жил всецело этими возбуждениями, и привели в творчестве лучшего из его деятелей, Уильяма Уичерли, к созданию английского сверстника Альцеста, капитана Мэнли, героя пьесы "Прямодушный" ("The Plain Dealer"). Тут переложена мольеровская тема на английские нравы, причем светская, изысканная среда заменена пестрой, порочной толпой мещанства и общественных низов, с Филэнтом, пошлым аристократом, окунающимся до подонков и проповедующим двусмысленную мораль, и обличитель-проповедник наделен демократическим жаром, отчаянной отвагой, проявленной им и в боях, на море, презрением к людской низости, резким и непримиримым правдолюбием.
Мольеровская школа в английской комедии перешла всецело в XVIII столетие, развивалась в полном единстве с примечательным реалистическим походом нравоописательного романа и сатирической журналистики, осуществляя общественное призвание театра. Она привела к созданию одного из украшений литературного потомства Мольера, "Школы злословия" Шеридана. Опираясь на "Тартюфа" и "Мизантропа", Шеридан раскрыл в своей картине нравов пучину порочности, лицемерия, жестокости и бесправия английского общества с великой силой реализма и той неустрашимой стойкостью, с которой в своем "Критике" (внушенном, конечно, примером "Critique de l' École des femmes") он выступил против своих врагов, порицателей и клеветников, с которой произносил в парламенте свои знаменитые пламенные речи.
театр приносит с собой перевод "Амфитриона", варварское искажение "Précieuses ridicules" ("Драгые смеяные"), - по-видимому, никогда не исполнявшееся на сцене, - живые отголоски "Мнимого больного" в бойко составленной из итальянских арлекинад и мольеровских сцен русской "Шутовской комедии" {Напечат. В. Н. Перетцом в "Памятниках русской драмы эпохи Петра Великого". Спб., 1903.}.
Литературные попытки пересадить комедию Мольера на русскую почву начинаются с опыта переводов, предпринятого в Париже Тредьяковским. С Сумароковым, страстным поклонником Мольера, предвещавшим "Тартюфу в трех первых действиях" бессмертие "доколь пребудет век" и подражавшим великому писателю в своих комедиях, мольеризм проникает на сцену. В репертуаре постоянного театра, созданного Сумароковым и Волковым, первые же годы в сильной степени отданы Мольеру, явившемуся таким образом вдохновителем зарождавшейся русской комедии. В его школе воспитались лучшие из ее деятелей.
Прямое влияние Мольера и очень деятельное, косвенно исходившее от него же, влияние такого образца, как Гольберг, руководило Фонвизиным в его социально-художественном почине. Творец нашей "судебной" комедии "Ябеда" Капнист явно прошел школу Мольера, которого переводил и переделывал с большой бытовой правдой и сатирической смелостью, не устрашенной гонениями. Вступив в борьбу с русским вековым злом, беззаконием и лихоимством, он в герое своей пьесы, Прямикове, повторил характер Альцеста, как Уичерли в своем "Прямодушном".
Образ мольеровского "Мизантропа" с его вызовом, брошенным обществу и благородной ревностью к общему благу, призван был вдохновлять лучшие умы. Если эту комедию дважды перевели еще в XVIII веке (первым перевел ее покровитель Фонвизина Елагин), то в конце столетия горячо прославил "мизантропа" и "мизантропов", видя в них друзей народа и защитников правды и гуманности, Радищев (в статье "Почты духов" и в "Путешествии").
В двадцатых годах нового века, когда чуть не весь мольеровский театр водворен был уже на русской сцене, завещанная великим предком основа, в замысле главного характера и в строе пьесы, стала превосходной опорой для возведенного на ней Грибоедовым самобытного здания общественной комедии. Близкий по духу к мольеровскому произведению, сберегший из него (и из других комедий, например, из "Ученых женщин") даже отдельные частности в "Горе от ума" (заканчивающемся вполне однородно с "Мизантропом"), Грибоедов свободно и самостоятельно проявил и дар свой, и высоко развитое общественное призвание, поднял русскую комедию на необычайную высоту. Но и частные успехи комического театра в начале столетия были связаны нередко с мольеровским влиянием, и среди сценических работ баснописца Крылова живая и остроумная пьеса "Урок дочкам" вызвана была примером "Précieuses ridicules".
его в комедии был бесспорен. Пушкин, оценив необъятные, но невозделанные богатства таланта и наблюдательности молодого Гоголя, соединенные со слабым образовательным уровнем, незнанием мировой литературы и великой самоуверенностью, указал ему, в числе вечных образцов, на Мольера.
Пушкин возбудил в Гоголе любовь к Мольеру, направил на пристальное изучение его творений, и, видя блестящее осуществление надежд своих, сравнивал действие гоголевской сатиры на умы с мольеровской. И Гоголь остался навсегда верным последователем Мольера: его духом полон "Ревизор", в котором есть даже прямые отголоски его комедии ("Précieuses").
нетерпимости, косности, невежества. Замыкающее "Разъезд" горячо написанное видение всенародной тризны в память давно умершего великого автора "побасенок" - отражение сильного впечатления, испытанного Гоголем в Париже, в "Comédie Française", где свято хранится до наших дней обычай ставить в день смерти Мольера "Мнимого больного" и в "докторской церемонии" вспоминать и чествовать его, венчать его бюст. Тогда, говорит Гоголь, "все люди встретились, как братья, в одном движении, и гремит дружным рукоплесканием благодарный гимн тому, которого давно уже нет на свете"...
И гоголевская традиция, опиравшаяся на заветы Мольера, передалась позднейшей нашей комедии. Театр Островского, при всей его национализации и бытовых корнях, был верен ей.
Алексей Веселовский