Н. В. Забабурова.
Онтология трагического во французской культуре XVII века: Паскаль и мадам де Лафайет
Трудно предположить, что мадам де Лафайет не была знакома с сочинениями Паскаля или во всяком случае с его идеями, потому что они оставались людьми одной эпохи и во многом одного круга, если учесть разнообразные дружественные и мировоззренческие связи мадам де Лафайет с янсенистами. Если же исключить факт рецепции автором «Принцессы Клевской» паскалевских идей, то проблема, интересующая нас в данной работе, окажется еще более интригующей, ибо речь идет о совпадениях и «странных сближениях», которые сами по себе служат индикаторами нового эпохального умонастроения.
любой человеческой жизни, имеющем неизбежную развязку: «Пусть сама комедия и хороша, но последний акт кровав: две-три горсти земли на голову – и конец. Навсегда»[1]. Характерно, что в данном случае Паскаль воспользовался привычными для публики XVII века театральными образами. Парадоксальное совмещение в драме жизни комического (в том значении, как понимал «комическое» XVII век, т. е. повседневного, тривиального, низкого) и трагического – истинно паскалевский прием соединения противоположностей. Он лежит в основе всей его антропологии, где человек – «мыслящий тростник» – одновременно велик и ничтожен. Этот тезис, восходящий к Августину, составлял основу янсенистской концепции земного бытия.
Жизнь человеческая осмыслена у Паскаля, вслед за Монтенем, как текучий процесс, как существование, отмеченное определенными онтологическими признаками. Главный из них - это неизбывное ощущение тоски, с которым люди обречены бороться: "Человек до того несчастен, что томится тоской даже без всякой причины, просто в силу особого своего положения в мире…» (142). Паскаль по существу исходил из того, что имеются два фундаментальных модуса существования. Их можно определить в сущности по Хайдеггеру: состояние забвения бытия и состояние его осознания. Второе неизбывно трагично: «Вообразите, что перед вами множество людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь убивают на глазах у остальных, и те понимают, что им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и безнадежности, и ждут своей очереди. Такова картина человеческого существования» (150). Именно осознание бытия оформляется в экзистенциальные эмоции страха и тоски. У Паскаля это состояние, осмысленное как субъективный опыт, передано удивительно глубоко: «Когда я размышляю о мимолетности моего существования, погруженного в вечность, которая была до меня и пребудет после, и о ничтожности пространства, растворенного в безмерной бесконечности пространств, мне неведомых и не ведающих обо мне, – я трепещу от страха и спрашиваю себя, – почему я здесь, а не там, ибо нет причины мне быть здесь, а не там, нет причины быть сейчас, а не потом или прежде?» (151). Поэтому люди так охотно выбирают забвение бытия: одни бегут от истины, обманывая себя иллюзиями и погружаясь в развлечения, другие ищут покоя и независимости от страстей. Для Паскаля обе позиции ложны и покоятся на иллюзии, ибо как христианский философ он неизменно подразумевает третий путь: «Счастье не вне и не внутри нас; оно – в боге, вне нас и внутри» (183). Но человек как существо телесное по природе своей неспособен руководствоваться разумом: «Из-за этой междоусобицы разума и страстей люди, стремившиеся жить в мире с собой, разделились на две секты: одни решили отказаться от страстей и стать богами, другие – от разума и уподобиться тупым животным. Но все их усилия оказались тщетны, и разум по-прежнему клеймит страсти за их низость и несправедливость, нарушая покой тех, кто им предается, и страсти по-прежнему бушуют в тех, кто жаждет от них избавиться» (179). Таким образом, и второй модус существования – забвение бытия – онтологически трагичен и никогда не дает человеку счастья.
В творчестве Мари де Лафайет это новое понимание трагического выразилось, на наш взгляд, вполне последовательно. Проблема смерти, по-видимому, специально не интересовала писательницу, ибо онтологически смерть означала только завершение, бытийный итог, к которому каждый приходит в свой час.
В романе «Принцесса Клевская» Лафайет, не облекая свою мысль в авторские сентенции, развивает тему суетности человеческих стремлений и страстей, и судьбы главных героев заключаются в общую историческую рамку, призванную иллюстрировать неизменные законы бытия. Первая и четвертая части романа открываются краткой внесюжетной экспозицией, представляющей сначала придворную ситуацию, предшествующую действию романа, а затем, в финале, придворный мир после ухода из жизни Генриха II, неожиданная смерть которого становится для всех персонажей своеобразным отрезвляющим ударом. Начало романа выдержано в торжественном, почти одическом тоне. Все персонажи представлены на вершине славы и во всем блеске их великолепия. В экспозиции четвертой части этот же мир, казавшийся вначале незыблемым, абсолютным в своей раз и навсегда установленной иерархии и красоте, рушится. Лафайет передает ощущение нестабильности, катастрофической переменчивости человеческих судеб (блестящая герцогиня Валентинуа удалена от двора, коннетабль отстранен от дел, король Наваррский сослан в свои земли). Но читателю хорошо известно и будущее тех, кто переживает краткий миг триумфа. Королева-дофина через год отправится в Шотландию навстречу своему ужасному жребию. Елизавета Французская, пышное бракосочетание которой описано на страницах романа, через несколько лет погибнет на чужбине. Общество, занятое в романе интригами, развлечениями и злословием, словно скользит над бездной, заполняя собственное существование миражами: «Ни один из придворных не оставался бездеятельным или безразличным: каждый стремился возвыситься, понравиться, услужить или навредить; никто не знал ни скуки, ни праздности, все постоянно были заняты то развлечениями, то кознями»[2]. Изображенную Лафайет ситуацию можно обобщить словами Паскаля: «Люди не властны уничтожить смерть, горести, полное свое неведенье, вот они и стараются не думать об этом и хотя бы таким путем обрести счастье» (148).
Важнейшей для концепции романа Лафайет становится идея покоя и отречения как альтернатива суетности. Она была близка самой писательнице. Сегре в «Мемуарах» представил ее философию жизни примерно в тех же понятиях: «Достаточно того, что существуешь. Это изречение мадам де Лафайет, смысл которого состоит в том, что для достижения счастья следует жить без честолюбия и страстей, по крайней мере без страстей неистовых»[3]. В романе в качестве одной из опаснейших и разрушительных страстей представлена любовь, от которой так настойчиво предостерегает свою юную дочь мадам де Шартр. В «Принцессе Клевской» немало примеров на сей счет и ни одной истории любви счастливой. В этом отношении Паскаль высказался с особой резкостью, почти как моралист: «Чтобы до конца осознать всю суетность человека, надо уяснить себе причины и следствия любви. Причина ее – «неведомо что» (Корнель), а следствия ужасны. И это «неведомо что», эта малость, которую и определить-то невозможно, сотрясает землю, движет монархами, армиями, всем миром» (147). Для Лафайет, естественно, не способной рассуждать по поводу управляющей ее героями страсти столь категорично, важны как раз следствия. Весь драматизм романа определяется столкновением умозрительных этических принципов с реальным опытом, с живым движением чувств и стечением житейских обстоятельств. Потеря матери означает для героини крушение готовых жизненных формул и в то же время становится зловещим знаком – это первая жертва, как бы принесенная на алтарь вспыхнувшей страсти. Второй жертвой оказывается принц Клевской. Третьей должна, по логике жизни, стать сама героиня, о чем она говорит при последнем объяснении с Немурским. Героиня Лафайет в финале уже не доверяет ни себе, ни Немурскому, и эта боязнь жизни облекается в рассуждения о долге и покое. Идея покоя венчает все ее сомнения, но это не путь к счастью, а уход от несчастья и, быть может, шаг к осознанию бытия. При этом важным онтологическим фактором, укрепляющим героиню в принятом решении, становится пережитая ею болезнь. Она, как замечает Лафайет, заставила принцессу «взглянуть на все в этой жизни» не так, как это делают здоровые люди. Паскаль полагал, что болезни составляют еще один важный источник человеческих заблуждений: «Они искажают и способность здраво судить, и показания чувств» (130). Состояние покоя, обретенное героиней, есть путь к смерти, ибо, по справедливому замечанию Паскаля, «полный покой означает смерть» (139). «И жизнь ее, продолжавшаяся недолго, останется примером неповторимой добродетели», – так завершает мадам де Лафайет свой роман. Она остается в рамках обозначенной изначально антитезы, хотя и не соединяет с идеей покоя обретение счастья. Впрочем, можно предположить, что для героини, укрывшейся в монастыре, возможен и паскалевский путь к истине – соединение с богом, хотя данная проблема остается за рамками романа. Если следовать концепции Паскаля, то существование героини, возможно, переходит в еще более трагичный онтологический модус: «Всего невыносимей для человека покой, не нарушаемый ни страстями, ни делами, ни развлечениями, ни занятиями. Тогда он чувствует свою ничтожность, заброшенность, несовершенство, зависимость, бессилие, пустоту. Из глубины его души сразу выползают беспросветная тоска, печаль, горечь, озлобление, отчаянье» (139).
говорить мужу и отдаться герцогу Немурскому»[4]. При этом он высказал весьма тонкое замечание, отражающее свойственную ему, как мыслителю и художнику, психологическую (но отнюдь не онтологическую) мотивацию человеческих поступков: «Мне кажется, что если бы принцесса Клевская дожила до старости, до того времени, когда мы судим свою жизнь и когда наслаждения гордости предстают перед нами во всем их ничтожестве, она раскаялась бы» (там же). В том же духе высказывался и А. Франс, упрекнувший героиню Лафайет в эгоизме и жестокости. Важно отметить, что в ранних новеллах Лафайет, предшествующих «Принцессе Клевской» (и имеющих, кстати, аналогичные названия, ориентирующие на определенную сюжетную модель – «Принцесса де Монпасье», «Графиня де Танд»), уже обыграны мотивы погони за призрачным счастьем. Обе новеллы развивают тему адюльтера, т. е. практически буквально очерченную Стендалем ситуацию (ничего не говорить мужу и отдаться возлюбленному), и создавшаяся коллизия разрешается в них неизбежно трагически, хотя и при совершенно различных обстоятельствах. Если в «Принцессе де Монпасье» отображен скорее тот неизбежный ход времени, который так тревожно воспринимает любая героиня Лафайет, то в «Графине де Танд» ситуация противоположная: здесь судьба управляется трагическими случайностями, которые также составляют онтологическую канву бытия. В последнее время существует соблазн трактовать прозу Лафайет через призму гендерной проблематики[5], что, разумеется, имеет под собой основания (быть может, Лафайет стоит у истоков так называемого "женского романа"), но ни в коем случае не снимает тех универсальных онтологических проблем, которые, как представляется, являлись для мадам де Лафайет, вслед за Паскалем, навсегда решенными и неразрешимыми одновременно.
ПРИМЕЧАНИЯ
после цитаты указывается страница.
[2] Мари М. де Лафайет. Принцесса Клевская. Принцесса де Монпасье. Графиня де Танд. – Ростов-на-Дону, 1991. – С. 21. В дальнейшем все ссылки на произведения Лафайет даются по этому изданию. В скобках после цитаты указывается страница.
émoires // Segrais de. Oeuvres diverses. T. 1-2. – Amsterdam, 1726. – T. 1. – P. 86.
à l'autre: Vers un intertexte feminin // The French Review. – Vol. 54. N. 6 (1981), May. – P. 797 – 803; MacRae Margaret J. Diane de Poitiers and Mme de Clèves: A Study of Women's Roles, the Victim and the Conqueror // PFSCL. – Vol. 12, N 23 (1985). – P. 559 – 573; Larimore de Lara Sylvie. La Princesse de Clèves ou l'invention de «l'individu feminin» // Romance Notes (RomN). – Vol. 35, N. 1 (1994). – P. 63 – 69; Schiffer Karin. À la recherche d'une voix féminine: Étude de La Princesse de Montpensier et de La Princesse de Clèves de Madame de Lafayette // Paroles Gelées: UCLA French Studies (PG). – Vol. 11 (1993). – P. 17 – 30; Posfay Eva. L'Architecture du pouvoir feminin dans La Princesse de Clèves // PFSCL. – Vol. 23, N 45 (1996). – P. 527 – 538.