Конец испанского господства
Испания первой половины 17 века – зрелище помпезное и вместе с тем откровенно печальное. Расцвет искусства, продолжающееся доминирование в европейских делах, – и вместе с тем есть нечто роковое, обреченное в том, что великая кисть Веласкеса вынуждена увековечивать ничтожные, тронутые вырождением лица испанских правителей.
Есть нечто символическое и в том, что энергичные политики, порой все еще посверкивающие на политическом горизонте Мадрида, бессильны противостоять процессу распада былого могущества. Испания перенапряглась и погрязла в преданиях героического прошлого, в предрассудках вполне средневековых. Гениально это выразил Сервантес: его благородный герой гоняется за химерами, а вот расплата за это – вовсе не химерическая.
Образ Дон Кихота – это образ всей испанской монархии, которая пыталась воевать с наступившим новым духом времени. Чудовищный католический фанатизм был наследием героической борьбы с арабами-захватчиками, и из этой жесткой идеологической схемы не смел никто из испанских правителей выйти. В начале 17 века с территории Испании изгоняются полмиллиона «морисков» – потомков арабских захватчиков. Но это были лучшие в Испании ремесленники и крестьяне! Во имя торжества религиозного принципа и националистических предрассудков Испания нанесла жесточайший удар своей экономике.
– в силу естественного истощения рудников и в силу разгула пиратства на просторах Атлантики. То, что не сумели захватить английские, голландские и французские каперы, все равно оседает в карманах французских, английских и голландских негоциантов, ведь Испания так и не озаботилась развить свою экономику. Испанию можно смело назвать жертвой собственного героизма и небывалого исторического везения (открытие Америки).
В идеологии испанские короли ориентируются на самый нетерпимый вариант католицизма, убивая силы страны в отчаянной попытке навязать его всей Европе.
Дон-кихотство в экономике, политике, идеологии… Только в искусстве – дивный расцвет, а в живописи еще и принципиальная, нелицеприятная правдивость. Испанская знать была слишком надменна, чтобы требовать приукрашивания себя. Острые, вытянутые головы, узкие бледные лица, мелкие носы, непропорционально большие уши, – все признаки вырождения, сказал бы физиономист.
И масса парадоксов! При наличии громадных колоний – повальная бедность населения, от грандов до крестьян. При католической нетерпимости – пережитки мусульманских нравов: муж может безнаказанно заколоть жену, если она выставит при людях носок туфли из-под платья. Элита окостенела в своем нищем величии, народ прозябает в глубочайшей социальной депрессии, а средний слой – мелкое дворянство – воинственно бряцает шпагами да рычит серенады под окнами недоступных красавиц.
И на фоне всего этого – повторим: Сервантес, Гонгора, Лопе де Вега, Кальдерон, Веласкес, Рибера, Сурбаран… «Золотой век испанской культуры». Создавая памятник королю Филиппу Четвертому, скульптор Педро Такка изобразил короля не в ореоле военных триумфов, а вручающим Веласкесу крест Рыцарей Святого Якова. Это справедливо. Больше хвастаться было нечем…
«трудоголика» и бюрократа Филиппа Второго Филипп Третий – розовый, пухлый, сменивший молочные зубы лишь в 14 лет, тупой, набожный и добродушный обжора. Когда Филипп Второй предложил ему выбрать жену из трех кандидаток, принц передоверил выбор отцу. «Он создан не повелевать, а чтобы им повелевал всякий!» – с горечью произносит Филипп Второй. И выбирает сыну невесту подстать – пухлотелую сладкоежку Маргариту Штирийскую. «Сладкая парочка» тотчас спелась: обильнейшие застолья, охоты, игра в шары, посещение комедий, – жизнь добродушных немецких обывателей. (Да оба по крови – почти чистокровные немцы).
Филипп Третий умирает в сорок три года от язв на ногах. Увы, этикет так строг, что во дворце нет человека, кто ПОСМЕЛ бы ухаживать за умирающим королем…
Ему наследует сын, тоже Филипп. (К слову сказать, греческое, православное имя Филипп вошло в обиход западноевропейских королей с легкой руки Анны Ярославны – дочери Ярослава Мудрого и жены французского короля Генриха Первого; ее сын Филипп стал самым первым Филиппом среди королей-католиков).
Филипп Четвертый – бравый блондин с воинственно закрученными кверху усищами оказался едва ли не самым милым и просвещенным человеком, когда-либо занимавшим испанский престол. Он тонко разбирался в искусстве, обожал театр, сам писал и переводил. Литераторам, художникам и артистам при его дворе жилось привольно.
При этом король был неподдельно добр и мягкосердечен. Главным его грехом можно назвать только неслыханную любвеобильность: после себя он оставил больше тридцати внебрачных детей. Увы, наследовать ему должен был сын Карлос – жертва близкородственных браков, существо с явными признаками дегенерации.
в Европе и Азии, но Оливаресу явно не хватило ни ума, ни опыта Шерли, когда сам он начал действовать по изложенной Шерли схеме.
– и это был крах, обусловленный деградацией испанской экономики. Впрочем, королю Оливарес все еще казался незаменимым. Дело дошло до того, что супруга Филиппа Елизавета Французская взломала дверь в кабинет мужа и явилась перед ним в облике разгневанной богини мщения Немезиды с категорическим требованием отправить Оливареса в отставку. Король оценил актерский дар супруги, – Оливареса сместили, но другие министры оказались еще беспомощней…
Вообще, жизнь Филиппа Четвертого была богата на театральные эффекты. Так, однажды ему приглянулась красивая монахиня. Король явился к ней на свидание. Но аббатисса прознала о том, и влюбленный монарх увидел очаровательницу, демонстративно уложенную во гроб, среди горящих свечей… Пойманный с поличным, его католическое величество вынужден был подвергнуться церковному покаянию.
Большая дружба связывала романтичного короля с настоятельницей францисканского монастыря Марией де Агреда. Это была весьма здравомыслящая особа, но она страдала видениями. Конечно, молва приписывала отношениям короля и аббатиссы бог знает что. Но когда опубликовали их переписку, сплетники прикусили языки. Увы, она оказалась не только невинной, но содержала массу глубоких мыслей короля, горестно наблюдавшего распад величия своей страны.
Увы, он мог лишь констатировать это, терзаться угрызениями совести и скорбеть…