Гёте
Гёте может поистине считаться баловнем судьбы. Ему все улыбалось. Начиная с первых дней вступления на арену литературной деятельности и кончая годами творческого заката, не было ни одного события, которое могло бы нагнать тучку на безоблачное небо его жизни. Он в юности приобрел громкую поэтическую славу, в тридцать лет сделался министром. За ним ухаживали. Его снисходительного взгляда домогались, как милости. Даже появление его на свет сопровождалось необыкновенным счастьем: он должен был задохнуться и спасся только благодаря случайности. Правда, в одну грустную минуту своей старости он выразился: «Если свести к одному итогу действительно счастливые и безоблачные дни всей моей жизни, то много-много, если составится четыре недели». Но, конечно, это была шутка. Поэт был счастлив, и можно смело сказать, что если бы Поликрат жил после олимпийца конца XVIII и начала XIX веков, то не бросал бы свой перстень в воду, так как убедился бы, что несчастья вовсе не нужны, чтобы сделать человека счастливым.
Был ли Гёте счастлив также и в отношениях с женщинами? Внешне — да. Если не считать Лопе де Веги, с любовными похождениями которого мы познакомились выше, то германскому поэту можно отдать пальму первенства среди поэтов, пользовавшихся женским расположением. Нужно было бы исписать целую страницу, чтобы сделать только перечень имен, принадлежавших многочисленным владычицам его сердца.
Его успехам, конечно, способствовали достоинства самого поэта. Добрый, красивый, гениальный, он обладал всеми качествами, необходимыми для того, чтобы влюбить в себя всякую женщину. К тому же он сам был необычайно влюбчив, и черта эта стала обнаруживаться в нем еще в раннем возрасте. Все это в совокупности делало то, что у солнца германской поэзии всегда появлялся спутник в образе миловидного создания, куда бы он ни приезжал, в какой бы круг незнакомых людей он ни забирался. Гёте, можно сказать, всегда дышал женской атмосферой. Женщина была его идеалом, путеводной звездой, стихией. Она следовала за ним повсюду с первых дней до конца жизни. Это ли не счастье?
Анжелика
Не хотелось бы расстаться с Гёте, не приведя анекдота, который обошел всю германскую печать во время недавнего празднования 150-летней годовщины со дня рождения поэта. Знаменитая итальянская певица Анжелика Каталани, гремевшая в начале текущего столетия по всей Европе благодаря удивительной колоратуре и силе голоса, не имела ни малейшего понятия о литературе. Однажды ей пришлось сидеть на обеде при веймарском дворе рядом с Гёте. Она не прочла ни единой строки из его произведений и даже не знала, кто такой Гёте, но величественная наружность его и то уважение, с которым относились к нему за столом, невольно обратили ее внимание, и она спросила соседа по другую руку, кто это сидит с ней рядом.
— Сударыня, — ответил ей сосед, — это знаменитый Гёте.
— Скажите, пожалуйста, на каком инструменте он играет?
— Он не музыкант, сударыня, а автор «Страданий Вертера».
— Ах, да, да, — отвечала Каталани, — вспоминаю!
И она обратилась к Гёте:
— Вы не можете себе представить, какая я поклонница Вертера.
Гёте слегка поклонился в знак благодарности.
— Никогда еще в жизни, — продолжала веселая певица, — ни одно произведение не заставляло меня так искренне смеяться. Это — великолепный фарс.
— Виноват,— сказал удивленный поэт,— «Страдания Вертера» — фарс?
Дело выяснилось. Оказалось, что Каталани видела на сцене одного парижского театра пародию на роман «Страдания Вертера», в которой сентиментальность гётевских героев была выставлена в смешном свете. Гёте был очень огорчен и весь вечер не мог избавиться от дурного впечатления. Поистине от великого до смешного только один шаг.
Беттина
Женитьба не спасла Гёте от сетей Амура. Он продолжал любить и быть любимым, и на его «закат печальный», говоря словами Пушкина, любовь не раз еще блестела «улыбкою прощальной». Одной из этих улыбок была Беттина. Странная женщина, впоследствии жена писателя Арнима, не знавшая удержу своим необыкновенным фантазиям, она, по выражению Льюиса, была скорее демоном, чем женщиной, но не без проблесков гениальности, придающих блеск бессмысленной чепухе, и решительно ускользает от всякой критики. «Как скоро, — говорит он, — вы станете судить о ней серьезно, вам в ответ пожмут плечами и скажут: « Ведь это Брентано», полагая, что этой фразой все сказано. В Германии даже сложилась пословица: «Где кончается безумие других, там начинается безумие Брентано».
Эта-то особа, юная, пылкая, взбалмошная, причудливая, влюбилась в поэта, еще не видя его, и начала засыпать его письмами с выражением пламенных восторгов. Затем она приезжает вдруг в Веймар, бросается поэту в объятия и, как она сама рассказывает, при первом же свидании засыпает у него на груди. После этого она преследует его любовью, клятвами, ревностью, несмотря на то что предмету ее страсти было уже пятьдесят восемь лет.
добропорядочности наталкивалось всегда на черствое упорство простолюдинки, у которой было много преданности мужу, но мало осмысленного отношения к жизни. Появление Беттины не могло не показаться поэту теплой струей в холоде домашней обстановки, и он невольно поддался ее очарованию. К сожалению, и здесь поэта ждало разочарование: сумасбродные выходки Беттины не давали покоя маститому поэту. Ее изъявления любви были так бурны, настойчивы, дики, что должны были переполнить чашу и из источника радости превратиться в источник отчаяния. Гёте не воспользовался ее невинностью в первые дни увлечения, когда не встретил бы с ее стороны ничего, кроме доброго согласия, и немало благословлял за это судьбу впоследствии, когда она сделалась ему в тягость. Он уставал. Ее бурная страсть нарушала гармонию духа, которую он воспитал в себе годами труда и размышления. Разрыв был неизбежен.
И он произошел. Приехав вторично в Веймар, Беттина пошла с Христиной на художественную выставку и там сумасбродными выходками вывела жену поэта из терпения. Между женщинами началась ссора с грубыми ругательствами. Гёте вступился за жену и отказал Беттине от дома. Она не хотела подчиниться печальной необходимости и делала все возможное, чтобы удержать расположение Гёте, но успеха не имела. Когда она в третий раз приехала в Веймар, он не принял ее, несмотря на все ее мольбы. Роман кончился очень грубой развязкой.
Кетхен
Но как мимолетны увлечения юности с ее первыми снами и думами! Если бы Вольфгангу Гёте в пору первой любви сказали, что скоро наступит пора, когда он забудет свою очаровательную Гретхен для другой девушки, столь же прекрасной, но еще более близкой его сердцу, он, конечно, счел бы это оскорблением. Между тем прошло всего два года, и то, что казалось раньше невозможным, стало свершившимся фактом. Случилось это уже в Лейпциге, куда Гёте уехал, чтобы стать студентом. В доме трактирщика Шёнкопфа собиралось за табльдотом общество молодых людей, в том числе и Гёте. Хозяин и хозяйка, очень милые люди, восседали тут же, а их очаровательная дочь хлопотала на кухне и подавала гостям вино. Это и была Анна-Катарина, или попросту Кетхен, которую Гёте, однако, в «Wahrheit und Dichtung» называет попеременно то Анхен, то Аннетой. Ей было девятнадцать лет, и о красоте ее можно составить понятие по письму Горна, одного из друзей Гёте. «Представь себе девушку, — пишет он, — хорошего, но не очень высокого роста, с круглым, приятным, хотя не особенно красивым личиком, с непринужденными, милыми, очаровательными манерами. В ней много простоты и ни капли кокетства. Притом она умна, хотя и не получила хорошего воспитания. Он ее очень любит, и любит чистой любовью честного человека, хотя и знает, что, она никогда не сможет быть его женою».
Молодая девушка не могла остаться равнодушной к вздохам поэта, имевшего уже тогда громкое имя. Она отвечает ему взаимностью, и между молодыми людьми начинают мало-помалу устанавливаться те отношения, которые характеризуют приближение более тесной дружбы. Вдруг с Вольфгангом происходит перемена. Из любви ли, по капризу ли своей подвижной, беспечной натуры он начинает мучить возлюбленную ревностью. Поводов нет, но это его мало тревожит: он создает поводы. Наконец Кетхен надоели все эти приступы ничем не оправдываемых подозрений, и она отвернулась от него. Это послужило отрезвлением для поэта, но было уже поздно. Кетхен больше не возвращалась к Гёте. Как ни старался Гёте вернуть ее расположение, все было напрасно. Разрыв оказался полным. Только после этого Гёте почувствовал, как сильно любил эту девушку.
девушки последовал за ним и туда, тревожа его сон и не давая успокоиться наяву. Вдруг он узнает, что Кетхен выходит замуж, и притом за человека, которого сам же познакомил с ней. Удар этот был слишком тяжел. Гёте не мог его перенести. Болезнь (легочное кровотечение), которая начала проходить, снова вернулась. Он пишет своей возлюбленной трогательные письма, говорит, что уедет подальше от нее, постарается вырвать ее окончательно из сердца, что она даже не должна ему отвечать, но и в благородном порыве самопожертвования в душе его пробуждается сожаление о потерянном счастье, и перо выводит грустно-задушевные строки: «Вы мое счастье! Вы единственная из женщин, которую я не мог назвать другом, потому что это слово слишком слабо в сравнении с тем, что я чувствую».
Плодом любви Гёте к Кетхен явилась пьеса «Хандра влюбленного» («Die Laune des Verliebten»), в героях которой нетрудно узнать самого Гёте и Кетхен, проводящих время в беспрерывных ссорах. Пьеса эта — первое драматическое произведение Вольфганга, и значение ее тем более велико, что она свидетельствует о глубоком реализме великого человека, бравшего сюжетами для своих произведений события из собственной жизни. Можно сказать, что все им написанное прошло предварительно через фильтр его собственной души, и потому хочется ему верить, когда он говорит: «Все мои произведения — только отрывки великой исповеди моей жизни».
Шарлотта
До сих пор мы встречались только с такими героинями сердечной жизни Гёте, которые были очень молоды. Почти все они встретились с поэтом в заветном возрасте шестнадцати лет, и любовь их вследствие этого носила характер первого неопытного лепета только начинающей пробуждаться страсти. Не то Шарлотта фон Штейн, с которой Гёте познакомился в 1775 году и полюбил до того сильно, что чувств его хватило на целых четырнадцать лет. Ей было 33 года! К тому же она была замужем за обер-шталмейстером веймарского двора и ее окружали семеро детей мал мала меньше. Правда, она была очень образованна, тактична, умна, но все-таки 33 года, муж, дети, и притом в то время, когда Гёте было всего 26 лет! Несомненно, тут должно было сыграть роль какое-нибудь исключительное обстоятельство — случайность, тоска, одиночество, беззаветное стремление забыть и забыться. Тосковал ли Гёте? Был ли он одинок в маленьком, но веселом Веймаре, где он очутился после родного Франкфурта и где новые обязанности придворного тяготили великого человека, мешая свободному полету его фантазии? Перед встречей с Шарлоттой Гёте, несомненно, считал себя несчастным. Ни одной еще удачной любви! Ни одного жизнерадостного воспоминания в прошлом! Образы Кетхен, Фридерики, Лили, Люцинды — все это постоянно носилось перед его глазами, открыто смотревшими на Божий мир, и невольно рождались грустные строки, вложенные потом в уста Фауста:
Беглец я жалкий, мне чужда отрада, Пристанище мне чуждо и покой.
и самоотверженности. Нужно ли прибавлять, что он влюбился? Он влюбился еще до того, как познакомился с ней. Наслушавшись от одного из своих знакомых рассказов о ней, он не спал три ночи. В то же время и Шарлотта почувствовала к нему влечение по одним рассказам; Наконец они встречаются. Восторг взаимный. Она утешает его, успокаивает, дает надежды на возможность нового счастья. Для пылкого Гёте это больше, чем нужно. Он опять увлекается, опять любит, опять оживает душою и в порыве увлечения пишет знаменитую «Ифигению», в которой описывает свое чувство в неувядаемых красках — новое чувство стремления в Италию, подальше от холодной, душной Германии, стремления туда, «где цветут лимоны», где можно обрести истинное, ничем не смущаемое счастье. Ведь и Ифигения тосковала по Греции. Она так же томилась, как и Гёте, так же рвалась из Скифского царства, как он из своего бездушного отечества — Германии. Правда, Шарлотта была в Германии, а не в Италии, но она послужила для него только солнцем, которое, взойдя над грустной пустыней, осветило дорогу «dahin, wo die Zitrone bliiht».
К удивлению, приходится отметить оригинальный факт: его любовь к Шарлотте была платонической. Они обменивались страстными признаниями, писали друг другу пламенные письма во время разлуки, но никогда не заходили за черту дозволенного, хотя муж Шарлотты бывал дома всего раз в неделю. Впрочем, признать этот факт безусловно верным, как это делают немецкие биографы Гёте, нельзя, так как против него говорит весьма веское обстоятельство: когда Гёте сошелся с Христиной Вульпиус, своей будущей женой, Шарлотта воспылала гневом и, вытребовав назад свои письма, сожгла их, а с Гёте прекратила всякие отношения. О том же свидетельствует и злое, черствое, брезгливое отношение к нему со стороны возлюбленной, решившейся даже на гнусный поступок — пасквиль в форме драмы, в которой Гёте описан в самых отвратительных красках.
Как ни любила женщина, но раз грань стыдливости не нарушена, измена может вызвать в ней негодование, ярость, презрение, но не подлое желание надеть на своего возлюбленного маску душевной пустоты и безнравственности. По свидетельству Брандеса, подвергшего довольно подробному анализу драму Шарлотты фон Штейн, Гёте выставляется в ней глупейшим хвастуном, грубым циником, тщеславным до смешного, вероломным лицемером, безбожным предателем... Между тем путешественник и теперь еще может встретить в Веймаре «Гартенхауз» с надписью, сделанной в честь Шарлотты и служащей до сих пор памятником часов любви, которые Гёте провел в этом уединенном уголке. Великий поэт сам ухаживал за своим цветником, каждое утро посылая возлюбленной привет в виде цветов с пламенными записками, сам взращивал спаржу для того, чтобы она потом услаждала вкус Шарлотты. Самый сад его находился всего в двадцати минутах ходьбы от дома, в котором жила Шарлотта. Этот дом часто скрывал в себе двух любящих существ, наслаждавшихся счастьем без всякой помехи, потому что, как сказано, муж Шарлотты приезжал только раз в неделю. Невольно возникает сомнение в справедливости красноречивых разглагольствований соотечественников Гёте, в глазах которых сожительство с чужой женой компрометирует великого человека.
Гёте не навсегда расстался с Шарлоттой и в 1804 году, когда ему было 55 лет, а ей 61 год, навестил ее. Визит вышел не совсем удачным. Шарлотта подписывалась тогда на газету «Прямодушный», главная цель которой заключалась в том, чтобы подорвать уважение к Гёте. По словам Брандеса, это было злобное в своей вражде к поэту и скудоумное издание, выступившее проповедником морали и отрицателем искусства; и уже то обстоятельство, что Шарлотта читала его, служит достаточным доказательством высоты ее развития и силы ее ненависти. Гёте просидел у нее два часа, и как раз во время его визита был принесен номер газеты. Шарлотта пишет об этом сыну: «Я чувствую, что ему не по себе у меня, а наши взгляды до такой степени разошлись, что я, сама того не желая, ежеминутно заставляю его страдать. На беду мне, принесли номер «Прямодушного». Тут и мне досталось. Он не хотел и видеть ее, и я должна была прикрыть ее чем-нибудь».
В этих словах невольно сказалась старая боль любимой, но брошенной женщины.
Гёте убежал из объятий Люцинды, чтобы попасть... в объятия Фридерики.
Среди многочисленных романов, пережитых великим поэтом, его роман с дочерью зозенгеймского пастора Бриона, Фридерикой, заслуживает особого внимания. От него веет свежестью и чистотой. Чувствуется дыхание оживляющего мая, грезятся цветы, деревья, поля и посреди всего этого нежный отпрыск идиллической деревенской природы — сама шестнадцатилетняя, добрая, поэтическая Фридерика, бегавшая по этим полям, укрывавшаяся от жары под этими деревьями, оглашавшая воздух радостными песнями среди этих цветов, которые она сама насадила.
В то время, когда Гёте познакомился с Фридерикой, ему было всего двадцать лет. В этом возрасте не может быть еще речи об истинной, глубокой любви. Но зато как широка она в эти годы! Все небо и землю, весь мир вмещает в себе сердце двадцатилетнего юноши, когда в него попадет искра божественного огня, брошенного в мир еще в первые дни мироздания. Такова именно была любовь Гёте к Фридерике. Он попал в Зозенгейм случайно, не предвидя, что там встретится с девушкой, которая наложит глубокий отпечаток на всю его жизнь; тем более велико было его восхищение, когда в скромной избенке зозенгеймского пастора перед ним предстала, сияя целомудренной красотой, еще нетронутая жизнью, еще только шедшая навстречу будущему, маленькая Фри-дерика. Она была в коротенькой юбке и черном фартуке; глаза блестели, слегка вздернутый носик как бы спрашивал, что это за пришелец, приехавший из шумного города в их тихую деревню, где все мирно и просто, где люди живут жизнью предков, отделенных от них целыми тысячелетиями. И пришелец ей ответил. Но что это был за ответ! Страсть лилась из его уст, вдохновение сверкало в его взоре. Малютка оцепенела, она впилась глазами в его великолепное лицо, она ловила жадным слухом каждое его слово, старалась запомнить каждый его жест. Не мудрено: с ней говорил Гёте!
Глубокой поэзией веет со страниц автобиографии немецкого поэта, на которых, уже стариком, он вспоминает встречу с удивительной девушкой в доме зозенгеймского пастора. Гёте так ее любил тогда! Он не говорил ей об этом, но разве не красноречивее его слов был молодой пыл, клокотавший во всем его существе в то время, когда он находился около Фридерики?
как весенний цветок, только начинала жить и рвалась навстречу к тому, кто первый протянет к ней руку...
На следующий день все было кончено. Молодые люди гуляли вдвоем. Сколько слов было сказано за эти краткие минуты прогулки! Потом они слушали проповедь. пастора в церкви. Слушали ли они ее на самом деле? Не беззвучно ли замирали для них в пространстве слова священника в то время, когда их глаза ловили друг друга, а уста тянулись для поцелуя? А потом, днем, когда маленькое молодое общество у пастора устроило фанты, как искренно звенели в воздухе их молодые голоса и как жадно было прикосновение их губ, освященное игрой, но подогретое внутренним пламенем! И вдруг тайный поцелуй, настоящий, не формальный, среди разгара игры, втайне от подруг и товарищей... А на следующий день уже отъезд во Франкфурт, отъезд почти в качестве жениха, хотя помолвки не было, потому что между первой встречей Гёте со своей возлюбленной и высшим моментом его любовного экстаза прошло всего два дня!
История европейской литературы многим обязана бедной деревенской девушке, внушившей сильное чувство одному из величайших ее представителей. Для Гёте после встречи с Фридерикой мир поистине раскрылся для любви. Он пел, как «птица меж ветвей вольна и солнцу рада», говоря словами поэта. Значение этого было тем более велико, что со времени грустной истории с Кетхен он почти расстался со своей музой. Фридерика оживила в нем стремление к творчеству. Она сама явилась для него музою. И как знать, может быть, не появись она на перекрестном пункте двух полос душевной и умственной жизни великого поэта, сколько перлов красоты и вдохновения не было бы извлечено из бездонного моря, клокотавшего в сердце гения всемирной поэзии.
К несчастью, конец романа с Фридерикой не был похож на его начало. Гёте не смел жениться на ней, хотя фактически уже считался ее женихом. Дочь бедного пастора не могла стать женой сына именитого франкфуртского гражданина, который никогда не дал бы согласия на такой брак. Сам Гёте невольно поддался дурному впечатлению, когда семья пастора приехала в Страсбург. Если в деревне Фридерика казалась лесным цветком или нимфой, то в городе, где ей пришлось бы жить по выходе замуж за Гёте, она напоминала простую крестьянку. Уезжая из Страсбурга, очаровательная девушка увезла назад то чувство, которое Гёте привез с собой из Зозенгейма в Страсбург.
Он продолжал ее любить, томился по ней, но ясно сознавал, что разлука неизбежна. Сознавала это и сама Фридерика, и в порыве самоотвержения постаралась облегчить ему тяжелую задачу. Ни единого слова укоризны не сорвалось с ее уст, когда Гёте приехал к ней снова, чтобы проститься навсегда. Она старалась казаться бодрой, утешала его, говорила о неизбежности разлуки голосом, в котором слышались твердая воля и решимость. Только лицо ее было бледно, как полотно, и в глазах стояли слезы...
Гретхен
Но вот кончилось влияние матери. Гёте стал юношей и пустился в открытое море жизни. Тут-то, имея всего пятнадцать лет от роду, он опять столкнулся с женщиной. Но какая разница в чувствах! Там — любовь и чистота, здесь — любовь и тайные греховные мысли. Тайные, потому что, несмотря на все свои выдающиеся способности, дававшие великому олимпийцу возможность быть выше своих сверстников на целую голову, в душе его не было еще тогда места для открытых чувственных порывов. В нем бродили уже страсти, но они были только легкой зыбью на гладкой поверхности моря, которому суждено было сделаться бурным только в будущем.
Кто была Гретхен, которую многие считают первой любовью поэта? Некоторые биографы и комментаторы совершенно отрицают ее существование, думая, что это был просто плод юного воображения. Конечно, есть некоторая доля поэзии в подобном взгляде на жизнь. Гретхен — поэтический образ! Она преследовала Гёте во дни юности, сопровождала его мечты в зрелом возрасте, служила ему музой на старости лет, воплотившись в конце концов в образе чарующей фаустовской Гретхен, лучшей и симпатичнейшей из гётевских героинь, которую немцы так охотно возводят в национальный тип. Как видно, простора для предположений здесь много. Но не лучше ли признать свидетельство матери Гёте, которая сама часто говорила о Гретхен как о предмете первой любви ее сына, и в особенности автобиографии поэта, в которой он подробно распространяется об этой любви? Это тем более необходимо, что в самом факте нет ничего необыкновенного.
Вот что рассказывает сам Гёте. Ему пришлось как-то очутиться в обществе веселых молодых людей, не брезговавших, как оказалось впоследствии, даже такими неблаговидными средствами, как подделка векселей, для того чтобы добыть деньги, необходимые для кутежа. Между прочим, они доставляли поэту заказы на стихи для разных случаев: свадеб, похорон и т.п. — и вырученные деньги прокучивали вместе. На собраниях этих молодых людей Гёте и встретился с очаровательной блондинкой по имени Гретхен. Она была старше его на год или полтора, и хотя принимала поклонение молодого поэта, но не позволяла ему никаких фамильярностей. Так шло время. Однажды веселая компания засиделась за полночь. Гёте не мог вернуться домой, боясь отца, и остался с товарищами, тем более что и Гретхен была тут же. Долго разговаривали молодые люди, пока сон не сморил одного за другим. Заснула и Гретхен, положив хорошенькую головку на плечо своего кавалера, который гордо и счастливо сидел, стараясь не двигаться, пока сам не заснул.
допросы. Последние и расстроили все дело, так как Гретхен заявила на допросе, что действительно встречалась с Гёте, и даже с удовольствием, но всегда смотрела на него, как на ребенка, и относилась к нему, как сестра к брату. Показание это оскорбило Вольфганга до глубины души. Он, несмотря на свои пятнадцать лет считавший себя взрослым, превращается вдруг в мальчика, на которого смотрят сверху вниз! Гёте плакал, сердился, негодовал и, конечно, прежде всего «вырвал» из своего сердца «женщину», так беспощадно осмеявшую его лучшие чувства!
Впоследствии он написал водевиль под названием «Соучастники», в основу которого положены впечатления первой любви, — произведение детское, слабое, неустойчивое, как и сама любовь, послужившая ему канвой.
Герок
«Вертер» навсегда останется связанным с именем Лотты, точно так же как останутся связанными с именами разных красавиц все эти мною перечисленные произведения Гёте, составляющие теперь достояние культурного мира. Можно смело сказать, что каждая трагедия, или драма, или роман, или даже каждое стихотворение великого поэта представляет собой памятник не только его творческой деятельности, но и сердечных слабостей. Чтобы не терять хронологической нити событий, остановимся прежде всего на трагедии «Клавиго». Читая это произведение, в котором описано истинное происшествие с Бомарше (писатель Клавиго отказался от женитьбы на сестре Бомарше, за что последний отомстил ему, добившись его удаления от должности), не всякий знает, что оно никогда не появилось бы на свет Божий, если бы не прекрасная Герок, одна из подруг сестры Гёте. В веселом кружке, в котором тогда вращался молодой поэт, играли в мужья и жены, причем жены выбирались по жребию. Благодаря жребию «женою» Гёте. сделалась молоденькая Герок. Однажды, когда Гёте прочитал в кружке записку Бомарше, в которой автор «Свадьбы Фигаро» описывал упомянутое событие из своей жизни, Антуанетта сказала ему:
— Если бы я была твоей повелительницей, а не женой, то попросила бы тебя сделать из этого мемуара театральную пьесу. Сюжет очень хороший.
— Можно быть повелительницей и женой в одно и то же время, — ответил Гёте, — и чтобы доказать тебе, что это так, я обещаю написать в течение недели театральную пьесу на этот сюжет и прочесть ее в обществе.
На вопрос, почему я так молчалив, я отвечал, что думаю о пьесе и уже наполовину обдумал; я хотел ей этим показать мою готовность сделать ей приятное. В ответ на это она крепко пожала мне руку, и я поймал на лету поцелуй».
— Ты не должен забывать своей роли! — воскликнула она. — Люди говорят, что супругу не идет быть нежным.
— Пусть себе люди говорят, что хотят, — отвечал Гёте, — мы будем поступать по-своему.
Гёте исполнил обещание: пьеса была написана к сроку. Все знают трагедию, но знают ли все хорошенькую Антуанетту, которой она была навеяна?
Последняя любовь
в восемнадцатилетнюю Ульрику Левецов. Это была замечательная во многих отношениях любовь. Ничего нет удивительного, если старик влюбляется в молодую девушку; неудивительно также, если молодая девушка решается выйти за старика, прельщенная блестящей перспективой или поставленная в невозможность поступить иначе. Но странно, почти невероятно, если юное существо, почти ребенок, влюбляется в преклонного старика, у которого нет самого существенного элемента всякой любви — будущего. Между тем Ульрика полюбила старика Гёте, и притом искренней, пылкой любовью, не иссякшей в ее душе до самой смерти.
Эта любовь замечательна еще. потому, что она почти до последних дней девятнадцатого столетия сохранила живую намять о величайшем поэте всех времен и народов. Почти легендой дышат подробности, проникавшие иногда в печать из уединенного замка в Богемии, приютившего в своих стенах, последний предмет любви Гёте. Ульрика умерла в 1898 году, донеся до могилы воспоминание о гениальном человеке, который едва не сделался ее мужем.
Что думала она в эти грустные годы старости (она умерла 96 лет от роду), мысленно уходя назад к далеким, почти сказочным временам, когда орел германской поэзии остановил на ней свои большие глаза, готовясь унести ее на старых, но все еще сильных крыльях в бездонное голубое небо? Она ни за кого не вышла замуж, потому что разве можно было найти человека, который был бы в состоянии занять в ее сердце место, принадлежавшее когда-то Гёте? Он был стар, но она помнила, что он был все еще крепок, корпус его был строен и прям, по лбу не протянулось ни одной морщины, на голове не было и признака плеши, а глаза сверкали ослепительным блеском красоты и силы. Ульрика помнила, что у них уже все было условлено, что недоставало только формального акта — женитьбы, но пришли друзья и приятели и восстали против этого «неестественного» брака, который в глазах общества мог бы показаться смешным.
Неестественный? Смешной? Но почему ее юное сердце так страстно пламенело тогда, охваченное негой и блаженством? Почему проходила она мимо сотен здоровых и крепких молодых людей, суливших ей много лет взаимного счастья, и остановила внимание на нем, только на нем, с его орлиными, никогда не потухавшими глазами, с его светлой седой головой?
Гёте стоило много усилий, чтобы преодолеть свою любовь и покинуть Ульрику. Об этом свидетельствуют его удивительные элегии, посвященные Ульрике. Ему это было тем более трудно, что великий герцог веймарский Карл-Август, его друг и покровитель, уже имел, неведомо для Гёте, разговор с матерью Ульрики, обещая подарить ее дочери дом и первое место в веймарском обществе, если она выйдет за Гёте. Мать после этого говорила с дочерью, которая, конечно, тотчас дала полное согласие. Брак, однако, расстроился, потому что с точки зрения пошлых взглядов брак между семидесятипятилетним стариком и восемнадцатилетней девушкой был бы неестественным браком. Люди тогда не понимали, что не семидесятипятилетний старик хотел сделать Ульрику своей женой. Это был Гёте, великий германский олимпиец, который, как и боги древнего Олимпа, никогда не старился, никогда не дряхлел, потому что сам был богом...
для женского сердца; он был красив, но красота также не всегда притягательная сила. Мне кажется, лучше всего понял это Генрих Гейне, когда, вспоминая свою встречу с ним, писал: «В Гёте мы находим во всей полноте то соответствие внешности и духа, которое замечается во всех необыкновенных людях. Его внешний вид был так же значителен, как и слова его творений; образ его был исполнен гармонии, ясен, благороден, и на нем можно было изучать греческое искусство, как на античной модели. Этот гордый стан никогда не сгибался в христианском смирении червя; эти глаза не взирали грешно-боязливо, набожно или с елейным умилением: они были спокойны, как у какого-то божества. Твердый и смелый взгляд вообще — признак богов. Гёте оставался таким же божественным в глубокой старости, каким он был в юности. Время покрыло снегом его голову, но не могло согнуть ее. Он носил ее все так же гордо и высоко, и когда говорил, он словно рос, а когда простирал руку, то казалось, будто он может указывать звездам их пути на небе. Высказывали замечание, будто рот его выражал эгоистические наклонности; но и эта черта присуща вечным богам, и именно отцу богов — великому Юпитеру, с которым я уже сравнивал Гёте. В самом деле, когда я был у него в Веймаре, то, стоя перед ним, невольно посматривал в сторону, нет ли около него орла с молниями. Чуть-чуть я не заговорил с ним по-гречески, но, заметив, что он понимает немецкий язык, я рассказал ему по-немецки, что сливы на дороге от Йенн к Веймару очень вкусны. В длинные зимние ночи я так часто передумывал, сколько возвышенного и глубокого передам я Гёте, когда его увижу. И когда, наконец, я его увидел, то сказал ему, что саксонские сливы очень вкусны. И Гёте улыбался. Он улыбался теми самыми устами, которыми некогда лобызал Леду, Европу, Данаю, Семелу.. Фридерика, Лили, Лотта, Ульрика — разве это не были те же Семела, Европа, Леда, Даная?»
Лили
Зато имя Лили на устах у всякого, кто читает знаменитую элегию Гёте, нося- щую ее имя: «Парк Лили». Этой девушке, заслуживающей особенного внимания ввиду того, что она была невестой Гёте и едва не сделалась его женой, поэт посвятил много стихотворений, из которых назовём хотя бы «Уныние», «Блаженство уныния», «На море», «Осеннее чувство», «К Лине», «К Белинде» и т.д. Немало поэтических перлов рассыпано в этих стихотворениях, но ни в одном из них Гёте не достиг той глубины чувства и своеобразной грациозности формы, которые замечаются в его «Lili's Park». Чтобы дать понятие о них, следовало бы привести все стихотворение (оно, кстати, переведено Вейнбергом с сохранением оригинального характера подлинника — без размера, в лирическом беспорядке), но оно слишком длинно. Укажем только, что поэт изображает себя медведем, намекая этим на нелюдимость, в которой упрекали его друзья и приятели. У Лили, по его словам, зверинец с чудеснейшими зверями, т.е. ухажерами, и среди них он — медведь, неуклюжий, неповоротливый, но любящий, и она дарит его своими ласками, от которых кружится его медвежья голова... Если хотите, сравнение довольно верное.
Лили, или, вернее, Елизавета Шёнеман, с которой Гёте виделся в 1774 году, действительно не была парой живому, но задумчивому и высоко парящему поэту. Богатая, веселая, легкомысленная, жившая всегда в роскоши, окруженная светскими людьми, постоянно вращавшаяся в высшем обществе и преданная всей душой его удовольствиям, она представляла собой нечто столь противоположное великому поэту, что даже ближайшие друзья и приятели не могли и думать о возможности брака между ними. Он сам писал о себе в это время одной знакомой: «Представьте себе, если можете: Гёте в галунах, франт с головы до ног, среди блеска свеч и люстр, в шумном обществе, прикованный к карточному столу парой прекрасных глаз, рассеянно рыскающий по собраниям, концертам, балам, с легкомысленной ветреностью волочащийся за привлекательной блондинкой, — таков теперешний карнавальный Гёте!»
Гёте познакомился с Елизаветой Шёнеман в конце 1774 года в доме ее родителей во Франкфурте. Когда он входил в музыкальный зал, шестнадцатилетняя Лили сидела за роялем и играла сонату. Когда она кончила, Гёте отрекомендовался ей, и знакомство завязалось. «Мы взглянули друг на друга, — говорит он в своей автобиографии, — и, не хочу лгать, мне показалось, что я почувствовал притягательную силу самого приятного свойства». Для пылкого Гёте этой встречи было достаточно, и он тотчас же написал стихотворение, в котором излил свои чувства.
Сердце, сердце, что с тобою? Что стесняет так тебя?
чувства «медведя», лежащего «у ног красоты»:
Глядит она: «Вот то чудище! Но смешной!» И с любопытством занялася мной — «Для лесного медведя слишком кроток уж, Для пуделя слишком неуклюж... Жирный какой, мохнатый, Щетинистый, узловатый!» Гладит она его ножкой по спине — Мнится ему, что он в райской стране, Заходили в нем все чувства и души, и тела, А ей до того никакого дела... Целую я ее башмачки, Жую я у них каблучки, Настолько прилично и осторожно, Насколько это медведю возможно. Тихонечко после приподнимусь И к коленям ее чуть слышно прижмусь... Когда ей самой приятна забава эта, В вольностях таких нет мне запрета. Ласково у меня за ухом чешет Или пинком дружелюбным потешит, — И я мурлыкаю, тронутый весь, умиленный, Точно в блаженстве новорожденный...
Кокетливой Лили нравился Гёте. В минуту увлечения она рассказала ему историю своей жизни, жаловалась на ее пустоту, говорила, что только хотела испытать свою власть над Гёте, но сама попалась в сети. Молодые люди объяснились, и дело кончилось бы, вероятно, браком, если бы не разница в общественном положении, совершенно разъединявшем семьи старого советника Гете и вдовы банкира Шёнемана. Зная педантичность отца, Корнелия, сестра Гёте, решительно выступила против этого брака. Восставали и другие. Но Гёте не слушал. Некая девица Дельф взяла на себя трудную задачу устроить дело. Однажды она сообщила влюбленным, что родители согласились, и полуповелительным голосом велела подать друг другу руки. Гёте подошел к Лили и протянул ей руку. Она медленно, но твердо подняла свою и положила в его руку, после чего оба «с глубоким вздохом» бросились друг другу в объятия. После этого состоялось обручение. Но брак все-таки расстроился, так как согласие родителей было только внешнее и под ним крылось глухое, непримиримое взаимное недовольство. К этому присоединилась еще поездка Гёте в Швейцарию, которой друзья Лили воспользовались для того, чтобы уверить ее в холодных чувствах жениха.
В конце концов пришлось преклониться пред невозможностью примирить непримиримое: молодые люди расстались. Гёте, однако, долго еще тосковал по. возлюбленной. Он простаивал ночи под ее окном, завернувшись в плащ, и возвращался довольный, когда ему случалось увидать в окнах ее тень. Однажды в одну такую ночь он услыхал, что она поет за фортепиано. Сердце его забилось. Он стал прислушиваться... да, она поет его песню, которая была им написана еще в дни любви и в которой он упрекает возлюбленную за то, что она влечет его в блестящий свет. Вдруг она умолкла, встала из-за фортепиано и стала ходить по комнате. А Гёте стоял под окном и млел, и трепетал, и томился...
Впоследствии Лили вышла за страсбургского банкира, а Гёте, уезжая в Италию, писал в своей записной книжке: «Лили, прощай! Во второй раз, Лили! Расставаясь в первый раз, я еще надеялся соединить наши судьбы. Теперь же решено: мы должны порознь разыграть наши роли. Я не боюсь ни за себя, ни за тебя. Так все это кажется перепутанным. Прощай». А когда через несколько лет он посетил свою бывшую франкфуртскую невесту, прежние чувства его к ней совершенно умолкли, и он пишет: «Я прошел к Лили и застал прекрасную мартышку играющей с семинедельной куклой. И здесь я был принят с удивлением и радушием. Я нашел, что милое создание очень счастливо замужем. Ее муж, по-видимому, честен, неглуп и делен; он богат, имеет прекрасный дом, важный бюргерский ранг и т:п. — все, что ей нужно».
Лотта
На примере Фридерики можно наглядно проследить благотворное значение женщины в жизни великого человека. Когда Гёте встретился с прелестной девушкой, страсть к литературе, уснувшая в нем из-за несчастного стечения обстоятельств, снова пробудилась. Когда он расстался с ней под влиянием других, столь же несчастно сложившихся обстоятельств, творческая деятельность его опять забила ключом. Счастье и горе послужили для Гёте одинаковым источником вдохновения. И действительно, мы видим, что, расставшись с Фридерикой и желая заглушить в душе тяжелые чувства, он усердно занялся работой, написал много произведений, в том числе «Гёца», который произвел сильное впечатление и сразу поставил автора во главе тогдашнего течения, известного в истории литературы как «Буря и натиск». Тогда же он набросал план «Прометея» и «Фауста», обессмертившего его имя. Чтобы забыть образ любимой девушки, он углубился в изучение древности, что также отразилось на его произведениях. Словом, перед нами яркий пример благотворного влияния женщины, остающегося таким даже и тогда, когда отношения с ней служат только причиной страданий.
То же мы видим и на примере несчастной любви Гёте к Шарлотте Буфф (или, как он ее просто называл, Лотте), без которой не было бы одного из знаменитейших произведений Гёте — «Страданий юного Вертера». Он встретился с ней в то время, когда она была невестой другого человека, некоего Кестнера, встретил и тотчас же полюбил, потому что ее 19 лет вместе с нежной красотой и веселым характером не могли не привлечь к себе поэта, сердце которого было всегда открыто для молодости и свежести. В «Вертере», который, как мы сейчас увидим, является художественной историей этой любви, живо описана сцена встречи с Лоттой, сцена, которая впоследствии была увековечена на полотне Каульбахом. «Пройдя через двор к красивому зданию и взобравшись вверх по лестнице, я отворил дверь; моим глазам представилось самое восхитительное зрелище, когда-либо виденное мной. В первой комнате шестеро детей от одиннадцати до двухлетнего возраста вертелись около красивой, среднего роста девушки, одетой в простенькое белое платье с розовыми бантами на груди и на рукавах. Она держала черный хлеб и отрезала порции окружавшим ее малюткам, сообразуясь с возрастом и аппетитом каждого, и с приветливостью подавала...». Это была картина в духе того сентиментального времени (Гёте встретился с Лоттой 9 июня 1772 года) с его вычурностью, ходулями и сумасбродствами, и, конечно, она не могла не врезаться глубоко в душу поэта, разделявшего все слабости этого времени.
Началась грустная пора в жизни Гёте. Страстно влюбленный, сгорая желанием сойтись ближе с очаровательной дочерью советника Буффа, он в то же время сознает, что не должен разрушать чужого счастья, основанного на согласии двух душ. Нужно было выбирать: или нарушить это счастье, или же заглушить в себе ярким пламенем вспыхнувшее чувство. Но последний путь был путем самоубийства. Жить без Лотты Гёте не мог. Может быть, если бы она была так же свободна, как Фридерика, он в конце концов отошел бы от нее, но препятствие, которое он встречал в лице жениха и самой Лотты, не думавшей, по-видимому, отступать от данного ею слова, только разжигало его страсть и будило в нем мысль о необходимости покончить с собою.
К этой именно поре относится особый интерес Гёте к вопросу о самоубийстве. Он сам был на волосок от смерти, как это видно из его автобиографии, в которой Гёте рассказывает, что у него была в то время большая коллекция оружия, и в том числе очень красивый кинжал. Ложась спать, он клал этот кинжал у постели и перед тем, как потушить свечу, делал опыты над собой, чтобы убедиться, сумеет ли он его вонзить себе в грудь. Опыты оканчивались неудачно, потому что, дитя своего времени, Гёте в то же время носил в груди закаленное сердце реалиста, умеющего оставаться им даже в пору крайнего расцвета романтизма: Гёте не мог запустить себе в грудь кинжал даже на два дюйма.
сближал их в твердой уверенности, что Гёте слишком честен, а Лотта слишком благородна для низменной роли любовников за спиною жениха. Выйти из этого трудного положения можно было только путем отъезда, что Гёте и сделал. Он не простился даже со своей возлюбленной и ее женихом, послав им вместо этого записку со страстными излияниями, вздохами и слезами и почти тотчас же решив описать свои душевные муки. Плодом этого и явился « Вертер». Гёте почти не прибавил ни единого слова и, с другой стороны, не упустил ничего из только что пережитого — обстоятельство, которое дало Кестнеру и Лотте, успевшим к выходу книги сделаться мужем и женой, повод к серьезному недовольству.
Один только посторонний элемент ввел Гёте в свой роман — самоубийство Вертера, в лице которого изобразил самого себя. Но и этот элемент в сущности не был лишним. Не говоря уже о том, что он сам, как мы видели, был близок к самоубийству и даже считал себя иногда мертвецом.
На глазах Гёте разыгрался случай с такой же завязкой, как и в его отношениях к Лотте, но с трагическим концом. Речь идет о молодом и талантливом Иерузалеме, друге Лессинга, издавшем его философские статьи. Иерузалем влюбился в чужую жену и, не будучи в состоянии примирить мечту с действительностью, лишил себя жизни выстрелом из пистолета. Гёте ввел в свой роман этот момент, потому что сам переживал такие же чувства, как Иерузалем, и, покидая любимую женщину навсегда, некоторым образом совершил над собой моральное самоубийство. Так, по крайней мере, думал сам Гёте.
Через много-много лет судьбе угодно было еще раз свести поэта с Лоттой. Лотта уже была старушкой, давно потерявшей мужа, а Гёте царил в Веймаре, превратившись из пылкого, подвижного молодого человека в сурового олимпийца, бесстрастно озирающего мир с высоты своего величия. Поэт принял у себя бывшую возлюбленную чинно, важно, как это он тогда делал со всеми, но с несомненным радушием. Лотта хорошо сохранилась. Отпечаток красоты лежал на всей ее фигуре, на лице бывшей красавицы. Один только был у нее недостаток: она трясла головой. Когда Лотта ушла, Гёте не мог удержаться от восклицания:
— В ней еще многое осталось от прежней Лотты, но это трясение головой!.. И ее я так страстно мог любить когда-то! И из-за нее я в отчаянии бегал в костюме Вертера! Непостижимо , непонятно...
Когда Гёте выздоровел, его отправили в Страсбург для изучения юриспруденции. Страсбург был городом живым, веселым, и Гёте невольно увлекся общим настроением и... забыл о Кетхен. Это — старая история. Сначала мы влюбляемся, затем восторгаемся, потом чувствуем себя несчастными, наконец забываем. Для Гёте процесс забвения прошлого начался с изучения танцев. В Страсбурге много танцевали, даже под открытым небом, и Гёте не мог отстать от общего увлечения, не вступая в противоречие с обществом, в котором находился. Он начал брать уроки у местного танцмейстера, у которого, к несчастью, было две дочери — Люцинда и Эмилия. Первый урок танцев решил дело: Гёте полюбил Эмилию, а Люцинда полюбила Гёте. Так как Эмилия любила другого, то сблизиться с ней Гёте не мог. Это его очень огорчало. Между тем Люцинда, как истая француженка, не скрывала своего чувства и часто жаловалась Гёте, что ее сердцем пренебрегают. Однажды в дом зашла гадалка, и Люцинда обратилась к ней. Гадалка дала плохое предсказание. Ее карты показывали, что Люцинда не пользуется любовью человека, к которому она неравнодушна. Люцинда побледнела, и гадалка, догадавшись, в чем дело, заговорила о каком-то письме, чтобы поправить дело, но девушка прервала ее словами: «Никакого письма я не получала, а если правда, что я люблю, то правда также, что я заслуживаю взаимности». С этими словами она расплакалась и убежала. Гёте вместе с Эмилией бросились за ней, но она заперлась, и никакие просьбы не заставили ее открыть двери.
Так как роман, начавшийся при таких неблагоприятных условиях, не мог кончиться ничем хорошим, то самое лучшее было прекратить его возможно скорее. Сделала это Эмилия, предложив Гёте прекратить уроки танцев. Гёте стал оправдываться и доказывать, что он никогда не питал к Люцинде расположения, никогда не выказывал ей своих чувств, а, наоборот, восторгался одной Эмилией. Но Эмилия чистосердечно призналась ему, что любит другого, которому дала даже слово, и что Гёте поступит благородно, если оставит их дом, так как и она начинает привязываться к нему все более и более, что может иметь дурные последствия. Подчиняясь горькой необходимости, Гёте удалился, сопровождаемый до дверей любимой девушкой, которая в минуту прощания прижалась к нему и нежно поцеловала. Вдруг появляется Люцинда. Она услыхала разговор сестры и бросилась к дверям с криком: «Не ты одна простишься с ним!» Она схватила его в объятия и, приложив голову к его лицу, осталась так на некоторое время. Когда Эмилия подошла к ней, Люцинда оттолкнула ее и крикнула:
— Прочь! Не в первый раз ты отнимаешь у меня человека, который меня любит и которого я любила. Я откровенна, чистосердечна, и каждый думает, что сразу меня понял, и пренебрегает мною, а ты хитра, коварна!
Люцинда пришла в экстаз и, обхватив голову Гёте руками, крикнула сестре:
Несчастного Гёте спасли только ноги: он бросился бежать...
Мать
Какая чудная галерея женских головок открывается перед глазами, когда мысленно перебираешь главные факты из жизни великого поэта! На первом плане, конечно, стоит его мать. В истории великих людей можно назвать еще только один случай, когда величие человека было в такой степени связано с влиянием матери, как это мы видим на примере Гёте, — мать Гракхов. Как и она, Екатерина-Елизавета Гёте была уверена, что из ее ребенка выйдет со временем нечто выдающееся, и, обладая мягким, ровным, но в то же время и энергичным характером, она всю силу воли, весь свой такт и ум употребляла на то, чтобы довести сына до желанной цели. Она вышла замуж за человека, которого не любила, и сделалась матерью, когда ей было всего восемнадцать лет. Но это не только ее не состарило, но, наоборот, сделало молодой на всю жизнь. «Мы с Вольфгангом всегда были близки друг к другу, — говаривала она, — потому что оба были молоды». Тихое, радостное настроение никогда не покидало ее. Если какое-либо обстоятельство могло повлиять на ее спокойствие, она заботливо устраняла его. Слугам она приказала никогда не сообщать ей печальных новостей, а когда однажды Гёте заболел, никто не говорил с ней об этом, пока сын не выздоровел. «Я знала все, — говорила она впоследствии, — но ничего не говорила, потому что всякий разговор о нем только бесполезно растравлял бы рану моего сердца; теперь же я готова говорить об этом сколько угодно».
Следующий случай из детской жизни Гёте свидетельствует о невозмутимом спокойствии его матери, том именно спокойствии, которое, перейдя к сыну, было впоследствии названо «олимпийским». Маленький Вольфганг забрался однажды в помещение, где хранилась посуда, и начал бросать ее на улицу, одобряемый веселым смехом товарищей, братьев Оксенштей-нов, живших напротив. Посуды было перебито уже изрядное количество, когда вдруг вошла мать. Как бережливая хозяйка, она пришла в ужас, но это ей не помешало тотчас прийти в умиление при виде дорогого сынка, весело смеявшегося под такт разбиваемых тарелок, мисок и тому подобных принадлежностей кухонной утвари.
Вечная невозмутимость матери, связанная с осмысленным, разумным отношением к воспитанию сына, сделала то, что и сам Гёте унаследовал все качества матери, засвидетельствовав это впоследствии в следующих стихах:
Действительно, трудно сказать, кому больше была присуща любовь к рассказыванию сказок — Гёте или его матери. Сказки доставляли ей самой наслаждение. «Я, — говорит она, — никогда не уставала слушать. Воздух, огонь, землю, воду я представляла в виде принцесс, всем явлениям стихий придавала особый, сказочный смысл и нередко сама верила вымыслам более даже, чем мои маленькие слушатели. Рассказывая о путях, ведущих от одной звезды к другой, о нашем будущем переселении на звезды, о великих гениях, с которыми мы там встретимся, я ждала с не меньшим нетерпением часа рассказа, чем сами дети, и всякое отвлечение, прерывавшее наши вечерние беседы, было для меня крайне неприятно. Когда я рассказывала, Вольфганг устремлял на меня свои черные глаза, и если судьба кого-либо из его любимцев не соответствовала его ожиданиям, он был недоволен, жилы напрягались у него на висках и он глотал слезы.
Часто прерывал он мои рассказы возгласами вроде следующего: «Но, маменька, ведь принцесса не выйдет замуж за скверного портного, если даже он и убьет великана. Когда, по случаю позднего часа, я откладывала окончание рассказа до следующего вечера, то была уверена, что он станет делать разные предположения о том, что будет далее, и это сильно подстрекало деятельность моей фантазии, и если продолжение рассказа соответствовало его предположениям, он весь вспыхивал, и видно было, как сильно билось в это время юное сердце. Свои мысли о дальнейшей судьбе героев рассказа он поверял бабушке, у которой был любимцем, а та передавала мне, и я продолжала рассказ сообразно его мыслям, дипломатически скрывая от него, что их знаю. Надо было видеть, с каким энтузиазмом слушал Вольфганг, как его глаза сияли восторгом, когда предположения его оправдывались!»
Но роль матери Гёте не ограничивалась одними положительными моментами. Она выражалась иногда и в отрицательной деятельности — там, где нужно было избавить будущего поэта от чьего-либо дурного влияния. Сказалось это особенно на отношениях к отцу Вольфганга, человеку суровому, узкому, педантичному, для которого все сводилось к сухой казенщине, не исключая даже такого сложного и не поддающегося рутине дела, как воспитание. Мать усердно ограждала сына от черствости отца. Известен, например, такой случай. Отец Гёте не признавал из отечественных писателей никого, кроме таких «знаменитостей», как Галлер, Дроллингер, Хагедорн, Крамер и тому подобных писателей, давно уже канувших в Лету. Больше же всего ненавидел он Клопштока с его «Мессиадой», которая так сильно волновала уже в то время умы в Германии, ненавидел главным образом за нерифмованные гекзаметры, составлявшие для него предмет ужаса.
Мать Гёте, конечно, была иного мнения о Клопштоке и позаботилась, чтобы запретная книга попала в руки ее детей, т.е. Гёте и его сестры Корнелии. Вольфганг стал с увлечением всасывать в себя запрещенную книгу и по целым часам просиживал вместе с сестрой за чтением преступных гекзаметров, под охраной бдительного ока маменьки. Часто они декламировали. Однажды брат и сестра читали ту часть «Мессиады», в которой сатана разговаривает с Андромалехом. Молодые люди, разделив роли, начали декламировать, сначала тихо, потом, приходя в экстаз, все громче и громче, пока, наконец, девушка, увлеченная патетическим местом, не крикнула на всю комнату: «О, я совсем разбит!» Отца в это время брил цирюльник в соседней комнате. Крик до того испугал -цирюльника, что он вылил мыльницу на фуфайку сурового советника. Тотчас же было проведено строжайшее следствие, произведен обыск, запретная книга найдена и преступники изобличены. Гекзаметр, конечно, был немедленно изгнан из отцовского дома, что, однако, не помешало любящей матери достать втихомолку другой экземпляр.
«В одно ясное зимнее утро, когда у меня собрались гости, — рассказывала ей мать Гёте, — Вольфганг предложил нам ехать на Майн, прибавив: «Ты, мама, ведь не видала катания на коньках». Я надела свою кармазиновую шубку с большим шлейфом, застегивавшуюся донизу золотыми пряжками, и мы поехали. Мой сынок тотчас принялся скользить, как стрела, между другими. Воздух подрумянил его щеки, и пудра осыпалась с его темных волос. Он подлетел к карете, весело смеясь.
— Ну, что тебе нужно? — спрашиваю я.
— Ведь тебе в карете не холодно, мама, дай-ка мне свою бархатную шубу.
— Уж не намерен ли ты надеть ее?
Я сняла свою славную теплую шубу, а он надел ее и, накинув на руку шлейф, побежал на лед, как настоящий сын богов. Если б ты его видела, Беттина! Ничего не могло быть прекраснее! От удовольствия я хлопала в ладоши. Как теперь, вижу его перебегающим из-под одной арки моста к другой, а ветер несет шлейф во всю длину его. Твоя мать была тогда на льду; ей-то он и хотел понравиться...»
В Германии до сих пор благоговейно относятся к памяти Екатерины Гёте, а в родном ее городе Франкфурте еще недавно, во время празднования 150-летия со дня рождения великого поэта, собирались ей поставить памятник. Не знаю, чем кончилась эта затея, но что Frau Aja, как ее называли, заслуживает памятника, не сомневается всякий, кто читал и любил Гёте. Недаром один энтузиаст, поговорив с ней, воскликнул: «Теперь я понимаю, почему Гёте сделался великим человеком!»
Поздние страсти
Мы пройдем мимо целого ряда любовных похождений, озаривших последние годы Гёте, в том числе его любви к знаменитой веймарской актрисе Короне Шрётер, красота которой спорила с ее талантом и с которой, как говорили злые языки, Гёте находился в связи. Великий поэт остался великим женолюбцем до самой могилы, чему особенно способствовала смерть его жены, скончавшейся после продолжительных и тяжких эпилептических страданий в 1816 году. Даже тогда, когда ему уже было шестьдесят лет, на его жизненном пути появилась молодая, свежая, горячо любящая Минна Герцлиб, приемная дочь книгопродавца Фромана, девушка, полюбившая старика-поэта всем пылом начинающейся молодой жизни и внушившая ему целый ряд сонетов и роман «Сродство душ», в котором, как и во всех произведениях подобного рода, описаны его чувства к возлюбленной. Сам Гёте говорит о своем произведении: «В этом романе высказалось сердце, болящее глубокой, страшной раной и в то же время боящееся выздоровления, заживления этой раны. Тут, как в погребальной урне, я схоронил с глубоким волнением многое грустное, многое пережитое. 3 октября 1809 года я совсем сдал роман с рук, но не мог при этом совершенно освободиться от чувств, его породивших». Страсть Минны и Гёте внушала большое опасение друзьям девушки и поэта, и они поспешили предупредить серьезные последствия, отправив девушку в пансион, что действительно оказалось спасительным средством.
друга до того сильно, что, читая теперь, через много лет, стихотворные излияния Гёте и такие же ответы его возлюбленной, совершенно забываешь огромную разницу в летах обоих возлюбленных. Так и кажется, что перед нами два совершенно юных существа, в прошлом которых не записано еще ни одной страсти и которые спешат насладиться новооткрывшимся для них счастьем возможно сильнее и полнее. Вот некоторые из стихотворений Марианны, посланных Гёте во время разлуки (они приведены Брандесом в статье о Марианне Виллемер) и ярко свидетельствующих о ее страсти:
Doch dem mildes, sanftes Wehen, Kuhlt die wunden Augenlieder, Ach, fur Lcid musst ich vergehen, Hofft ich nicht, wir sehn's uns wieder.
Марианна писала ему под особым шифром, который был известен только Гёте. Поэт отвечал ей таким же образом, что, конечно, весьма важно для оценки отношений между возлюбленными. Одно из стихотворений, посланных Марианной престарелому предмету своего сердца в шифрованной форме, дышит необычайной страстью.
Dich zи eroffnen Mein Herz verlangt mich. Kraft hab ich keine, Als ihn zи lieben So recht im Stillen, Was soll das werden? Will ihn umarmen Und kann es nicht.
Судьбе угодно было, чтобы влюбленные больше не увиделись, но они до самой смерти поэта, т.е. в течение 17 лет, находились в переписке. За месяц до своей смерти Гёте отослал ей ее письма и, конечно, ее стихотворение « К (анидному ветру», в котором, между прочим, жена банкира Виллемера восклицала:
Отсылая своей возлюбленной ее стихотворения и письма, Гёте, конечно, хотел скрыть от современников и потомства любовь молодой женщины, не имевшей на нее права в силу обета, который она дала мужу у алтаря церкви; но Гёте был слишком велик, чтобы тайна его сердца осталась действительной тайной, и западный ветер, к которому Марианна обращалась с просьбой тихонько рассказать поэту о ее любви, разболтал эту тайну на весь цивилизованный мир. Невольно вспоминается строфа из прекрасного стихотворения одного из современных наших поэтов — Фофанова:
И цветы, опьяненные росами. Рассказали ветрам песни нежные, И распели их ветры мятежные Над водой, над землей, над утесами...
Жена
Но вот мы вступаем в совершенно новую полосу жизни поэта. Он возмужал. Он расстался со слабостями юной мятущейся души и начал думать о великом счастье семейной жизни среди детей. В сущности, это стремление было ему присуще, как всякому доброму немцу, еще с той поры, когда он вступил в зрелый возраст. Все эти Кетхен, Фридерики, Лили, Лотты — не что иное, как яркое доказательство его несомненной привязанности к семейной обстановке. Можно сказать без преувеличения, что они стояли только верстами на столбовой дороге к его будущей жене Христине Вульпиус...
Судьба, однако, сыграла злую шутку с Гёте. Его жена была простой женщиной, все достоинства которой заключались в неистощимом здоровье и мещанской красоте. Гёте сошелся с ней случайно, и можно быть уверенным, что в то время, когда он сорвал с нее венец целомудрия, у него даже и отдаленной мысли не было о женитьбе. Познакомился он с ней в июле 1778 года. Гёте прогуливался в любимом парке в Веймаре. Вдруг подошла к нему молодая красивая девушка и, сделав несколько реверансов, подала прошение. Гёте был тогда министром, и Христина Вульпиус — это была она — просила предоставить место ее брату. Увидев простушку, которая так и дышала здоровьем и веселостью, Гёте тотчас же загорелся страстью. Просьба, конечно, была исполнена, и вместе с этим проложена дорога к сердцу красотки. Христина долго не упорствовала, и между ней и веймарским министром в несколько дней установились отношения, которых Гёте не достиг после долгих ухаживаний за прежними красавицами. В скором времени у нее родился сын, и она окончательно переехала в дом Гёте, где, за неимением возможности быть его подругой по идеям, которых она не понимала, сделалась «хозяйкой» в доме. Так продолжалось много лет, и в один прекрасный день Гёте сделал ее своей женой.
стать его любовницей после первого намека, не устыдившаяся даже переехать к нему в дом, чтобы торжественно засвидетельствовать свой позор перед лицом всего света, женщина, страдавшая к тому же одним из отвратительнейших пороков, постыдных даже для мужчин, — пьянством! Этот порок был ею унаследован от отца, который был горьким пьяницей и пьянством довел всю семью до нищеты. Он иногда пропивал даже свое платье. Что он не заботился о детях, понятно само собой. Когда они подросли, им пришлось оставить отца и самим заняться изысканием средств к существованию: сын занимался литературой, дочери делали искусственные цветы, вышивали и т.п. Этот брат, заметим между прочим, также унаследовал порок от отца и умер от пьянства.
С годами страсть к вину все более и более захватывала Христину, и это наложило грустную печать на семейную жизнь великого олимпийца. Для того ли прошел он мимо очаровательной Кетхен, поэтической Фридерики, мимо увлекательной Лотты, воздушной Лили, мимо, наконец, неземного создания, которое он встретил в Милане после того, как расстался с Лили, и на которой едва не женился, чтобы очутиться в объятиях неотесанной Вульпиус, от которой несло еще вдобавок вином, как от открытой сорокаведерной бочки? Гоняясь за призраком семейного счастья по столбовой дороге неукротимой страсти, он мог, конечно, завернуть для отдыха в какой-нибудь постоялый двор продажной любви, чтобы, проведя там бурную ночь, наутро опять пуститься в путь, звеня колокольчиком на дуге своего доброго Пегаса; но остаться в корчме навсегда, среди зловонных паров сивухи и кабацких ругательств дебелой деревенской Дульсинеи, — нет, для этого нужно было какое-то особенное издевательство рока, хохотавшего именно над тем, что менее всего было достойно смеха.
Биографы Гёте постарались внести мягкий свет в отношения великого поэта с женой. Они стали рыться в документах и, конечно, нашли «доказательство» того, что Христина вовсе не была грубой, простой бабой, как ее рисовали, что хотя ей и была чужда способность делить мысли и высокие стремления поэта, но зато она обладала быстрым, живым умом, живым характером, любящим сердцем, большой способностью к домашним обязанностям, была всегда весела, всегда обходительна, любила до чрезмерности удовольствия и, как свидетельствуют вдохновленные ею произведения, была дорога не столько уму, сколько сердцу поэта.
Но мне кажется более верным остроумное выражение Шерра, который, говоря о последних любовных восторгах Гёте к Шарлотте Штейн, называет Христину Вульпиус «прекрасно сформированным фактом», восторжествовавшим над устаревшей и поблекшей идеей — Шарлоттой. Последнего, впрочем, не отрицают и биографы Гёте, которые, преклоняясь перед величием поэта, не могут допустить и мысли, чтобы он делил столько лет семейной жизни с существом низшего порядка: не отрицая некоторого образования за Христиной, они особенно подчеркивают то обстоятельство, что у нее были золотисто-каштановые волосы, веселые глаза, розовые щеки, губы, вызывающие на поцелуй, грациозно округленный стан, что она была наивна, весела и что Гёте нашел в ней одно из тех вольных, здоровых детей природы, которых не обезобразило искусственное воспитание.
Большой поклонник «вечно женственного», Гёте, может быть, более всего ценил в женщине именно ее чисто женские качества, отдавая им предпочтение перед умом, характером и другими атрибутами чисто мужского свойства. Иначе чем объяснить то, что даже через десять лет после знакомства с Христиной Гёте пишет письмо, в котором, как страстный любовник, не успевший еще отпить сколько-нибудь от чаши наслаждения, сожалеет, что не взял с собой в дорогу ничего из ее вещей, хотя бы туфли, которые несколько рассеяли бы его одиночество? Благодаря той же слабости к вечно женственному, он ей именно, этой простушке Вульпиус, часто прикладывавшейся к рюмочке, посвятил лучшие из своих лирических произведений — «Римские элегии», стоящие совершенно одиноко в истории европейской литературы по глубине чувства, широте мысли и благородной простоте выражения. Одно не мешало другому. Ум парил высоко, а сердце требовало земных ласк, требовало простой семейной обстановки, теплого обеда, теплого угла и смазливой хозяйки. Недаром он писал:
Говорят также, что Гёте женился на Христине из благодарности. Когда войска Наполеона заняли Веймар, в его дом ворвались несколько солдат и во время разгрома едва не убили его. Гёте спасся только благодаря мужеству и находчивости Христины, пустившей в ход свои здоровенные кулаки, перед которыми не могли устоять воины даже великого императора. Чтобы показать ей, как он пенит ее самоотверженный поступок, он и сделал ее женой после пятнадцатилетней жизни вне брака, сделал вопреки голосу веймарского общества, которое сторонилось ее и избегало, как чумы.
Но не лучше ли объяснить его поступок указанным выше стремлением к прочной семейной жизни, хотя бы самого буржуазного свойства? Не забудем, что возвышенность полета никогда не мешала гению быть в жизни обыкновенным человеком со всеми его слабыми сторонами. Ведь и готические соборы, как бы уходящие своими верхушками в лазурные небеса, построены на фундаментах из простого булыжника...