Шиллер
В истории литературы Гёте и Шиллер навсегда останутся близнецами. Они жили в одно время, увлекались одними идеалами и стояли на одной высоте творческого полета. Правда, деятельность того и другого представляла противоположные полюсы германского духа того времени, но в этом именно и обнаружилось единство обоих поэтов. Как у древнего Януса, у литературы разрозненной Германии конца прошлого и начала нынешнего столетий были два лица: одно суровое и строгое, с широко открытыми глазами, уходящими в глубь земных вещей, другое — светлое и возвышенное, с отуманенным влагой взором, устремленным в бесконечное небо...
В одном только расходились Гёте и Шиллер: счастье их было неодинаковое. В то время как Гёте, этот баловень судьбы, пользовался всеми благами жизни, довольный и счастливый, не зная тревог, не имея даже смутного понятия о том, что такое борьба за существование, Шиллер вел жизнь жалкого горемыки, нуждался, трепетал за завтрашний день, принужден был покинуть родину, где ему пришлось вести тяжелую жизнь неудачника, а когда, наконец, после долгих трудов и лишений, он поднялся на бесконечную высоту творческого гения, ему предложили в награду профессуру без жалованья! Поэт-идеалист имел полное право воскликнуть в своем стихотворении «Счастье»:
Блажен, кто богами еще до рожденья любимый, На сладостном лоне Киприды взлелеян младенцем, Кто очи от Феба, от Гермеса дар убеждения принял, А силы печать на чело от руки громовержца! Великий божественный жребий счастлив постигнул; Еще до начала сраженья победой увенчан, Любимец Хариты пленяет, труда не приемля. Великим да будет, кто собственной силы созданье, Душою превыше и тайные Парки и рока; Но счастье и граций улыбка не силе подвластны.
Тяжела и мелочна была обстановка, в которой родился Шиллер. Тяжело и мелочно было время, в которое ему пришлось впитать в себя первые впечатления бытия. Была грозная пора просвещенного абсолютизма, охватившего тогда всю Европу, не исключая даже такие ничтожные государства, как Вюртембергское герцогство, во главе которого находился развращенный деспот с ног до головы — Карл-Евгений. Гнет был неслыханный. Благородные люди за одно неосторожное слово бросались в тюрьмы, где Оставались долгие годы, не зная даже, в чем они провинились. Люди целыми партиями продавались в Америку, при дворе царили блеск и роскошь.
Мог ли правильно развиться при таких условиях благородный поэтический цветок, случайно упавший на эту каменистую почву? Между тем Шиллеру нужно было развиваться, под непосредственным влиянием герцога. Он находился в близких отношениях к герцогу, должен был переносить тяжесть его ума, деспотической ферулы, должен был унижаться, льстить, он, который вечно грезил о благородстве душ, о возвышенном строе жизни, о братстве, равенстве, свободе как чистых идеях, низведенных, однако, до реальной жизни.
Это было великое несчастье не для одного Шиллера: оно было несчастьем для всемирной литературы, у которой насильно отрывали одного из первенцев, собиравшегося унестись и унести за собой весь мир в безмятежные пространства идеала.
Нужно ли говорить, что такой поэт-несчастливец не мог быть особенно счастлив и в отношениях с женщинами? Какая противоположность в этом отношении Гёте! Великий олимпиец, германской письменности не знал, что у розы существуют шипы. Между ним и предметом его страсти никогда не возникало преград, кроме его собственной совести, приказывавшей часто останавливаться именно там, где остановка более всего соответствовала требованию долга и добропорядочности. Как Цезарь, Гёте мог относительно каждой красавицы, встречавшейся ему на пути, сказать: «Пришел, увидел, победил».
Куда мог «приходить» злосчастный Шиллер, этот человек без родины, на которой он не испытал ничего, кроме жестокой борьбы и гонений? Кого мог он «видеть» в своем мрачном углу, где нужда свила себе теплое гнездо со всеми ее прелестями — болезнями, тоской, отчаянием? И кого, наконец, мог «побеждать» этот рыцарь идеала, вечно беседовавший со своей томной музой, у которой были бледные глаза и бескровные щеки? Недаром грустной иронией и тайной завистью веет от немногих строк его «Идеалов», в которых поэт явно намекает на Гёте:
лучом.
Лаура и Минна
Несмотря, однако, на суровую обстановку, поэт, обладавший тонкими нервами и впечатлительной душой, не мог не чувствовать инстинктивного влечения к тому, что вечно прекрасно. В его душе невольно пробуждались смутные чувства. Он грезил. И в его воображении против его воли возникали дивные образы, проходили длинные вереницы красавиц с божественными формами и наивными лицами. Они носились веселым вихрем перед его умственным взором, они пели ему райские песни о блаженных садах, где нет ни забот, ни нужды, ни горя, где вечной зеленью оделись деревья и по тенистым аллеям блуждают счастливые парочки, невидимые для света с его черствой моралью и засушенными взглядами на жизнь.
К этой именно поре в жизни Шиллера и относятся все удивительные стихотворения его, посвященные Лауре. Кто была эта Лаура? Долго бились биографы над поиском таинственной красавицы, которой цивилизованное человечество обязано невянущими цветами поэзии, и наконец пришли к заключению, что это была Лаура Петрарки, та именно Лаура, которая живет и до сих пор в памятнике, изваянном ей из великолепных сонетов флорентийским поэтом! Ей именно посвящал Шиллер свои юные восторги, с ней, жившей до него за несколько сот лет, делил он грустные часы своего одиночества, в часы безмолвной полночи или в бледные сумерки чуть брезжущего утра.
В то время, когда Шиллер писал этот удивительный цикл стихотворений, посвященных Лауре, он жил в меблированной комнате у некой Луизы-Доротеи Вишер, смазливой блондинки, вдовы одного капитана. Вишер любила кокетничать со своими жильцами и впоследствии едва не бежала с одним молодым студентом в Вену. Очень может быть, что к образу этой женщины устремлялся взор Шиллера, когда сердце его особенно настойчиво начинало требовать женских ласк; но что она не была первообразом Лауры, считается несомненным. В ней, этой фантастической Лауре, можно сказать, слиты черты двух великих возлюбленных, благодаря которым мировая литература обогатилась чудными перлами поэзии, — Лауры и Беатриче. Вот, например, часть одного из стихотворений, посвященных Лауре («Фантазия Лауре»):
И вокруг владыки звезды те кружатся, Словно ребятишки вкруг своей родной. И впивает жадно каждая планета Золотистый дождик солнечных лучей, Пьет огонь и силу из сосуда света, Как из мозга члены жизненный елей. Солнечную искру с солнечною искрой Сочетал любовно мировой закон... Не любовь ли движет сферы мировые? Не на ней ли остов мира утвержден?
Не напоминают ли эти строфы заключительный аккорд «Божественной комедии»? У великого итальянского поэта любовь «движет солнце и звезды», у великого немецкого поэта, пылавшего идеальной страстью к его возлюбленной, любовь также движет сферы мировые. Ясно, что чувство, выраженное в этом стихотворении, только рефлективное. Подобно тому, как нищий, воображая себя в минуты голода за празднично убранным столом, действительно чувствует удовольствие от богатых яств и напитков, нарисованных его расстроенным воображением, — страдавший от житейского голода Шиллер так же переживал мысленно пламенную страсть, волновавшую когда-то родственных ему по гению поэтов, так же радовался их радостями, страдал их горем и так же отливал в звонкие стихи свои выдуманные, но не реализованные чувства...
Такою же точно фантастичностью отличается удивительная женская головка, обрисованная им в других стихотворениях, посвященных Минне. Одно время думали, что под Минной поэт разумел некую Вилмельмину Андрею; но мысль эта была оставлена. Между тем стихотворения, навеянные выдуманным образом, так и дышат правдой. В них чувствуется биение настоящей жизни, и воображение невольно рисует контуры прекрасной, но грешной женщины, когда юный, неопытный, ничего еще не видевший, но все уже предчувствовавший своим поэтическим откровением поэт шепчет в порыве искреннего негодоваяия:
Странно мне, непостижимо, Минна ль милая идет? Как, она проходит мимо И меня не узнает! С свитой франтов выступает И тщеславия полна, Гордо веером играет... Нет, да это не она, С летней шляпки перья веют — Подаренный мой наряд. Эти ленты, что алеют, — «Минна, стыдно!» — говорят. И цветы на ней. Не я ли Эти вырастил цветы? Прежде чем они завяли, Изменила, Минна, ты.
Бедный поэт! Он, у которого не было почти хлеба, который дни и ночи проводил в тяжком труде, рисовал себя в положении страстно влюбленного юноши, подносящего цветы легкомысленной, но любимой девушке!
Была, впрочем, реальная женщина, которая оказала некоторое влияние на Шиллера, если не прямо, то косвенно. Это — графиня Франциска фон Гогенгейм, метресса вюртембергского герцога Карла. Она была не столько красива, сколько грациозна и мила. Происходя из бедной дворянской фамилии, она вышла за горбатого, но богатого барона Лойтрума, которому, кроме горба, суждено было носить еще рога. Герцог увидел Франциску, когда ей было 22 года, и тотчас пленился ее красотой. Чтобы иметь графиню поближе к себе, он дал ее мужу место при дворе, причем обязанности барона заключались в том, что он должен был ехать впереди герцога в то время, когда герцог отправлялся в свой увеселительный дворец в Людвигсбурге вместе с его женой. Барон важно расхаживал по дворцовым комнатам, не понимая язвительных насмешек и намеков окружавших лиц, которым хорошо было известно, что герцог теперь в объятиях Франциски. Если присутствие горбатого барона мешало, какой-нибудь придворный сообщал ему великую новость, что в столице появился удивительный зверь — горбатый верблюд, у которого выросли вдруг рога. Барон в конце концов понял и безропотно сошел со сцены, предоставив жене полную свободу действий.
Франциска оказалась прелестной женщиной. Она отучила герцога от его диких деспотических инстинктов, совершенно естественных в то время просвещенного абсолютизма, заставила его полюбить домашнюю жизнь, отрешиться от беспрерывной жажды наслаждений и в конце концов, после смерти герцогини, вступить с нею в брак.
Шиллер был в военной академии, которую герцог с Франциской часто посещали, последняя была еще метрессой. Тем не менее на семнадцатилетнего юношу она произвела сильное впечатление. Оборотная сторона ее отношений для него не существовала: он был слишком юн, чтобы усмотреть в ней противоречие с незыблемыми правилами обихода. Франциска была для него только женщиной, то есть носительницей благородных начал, которыми фантазия его одарила всех представительниц прекрасного пола. К тому же она была знатная женщина, находившаяся у всех на виду и творившая добро везде, где только можно было. Вполне поэтому понятно, что Шиллер поспешил наделить ее всеми похвальными чертами женщины, созданной его воображением, и ее, любовницу герцога, в стихах, поднесенных ей в день рождения, называл воплощением всех добродетелей!.. «Она,— восклицает поэт, обращаясь к Франциске,— утешает нуждающихся, одевает обнаженных, утоляет жаждущих, питает голодных. Печальные делаются веселыми при одном взгляде на нее, и смерть убегает перед ней боязливо с ложа больного».
Это не было увлечением, минутной вспышкой. Шиллер сохранил память о Франциске именно такой, какой она казалась ему в молодые годы, о чем свидетельствует его «Коварство и любовь», в которой Франциска выведена под именем леди Мильфорд. Шиллер был влюблен в Франциску, как и все воспитанники академии, влюблен без цели и смысла, сам не сознавая своих чувств, подобно подсолнечнику, который невольно тянется к солнцу, не зная и не будучи в состоянии знать, что влечет его туда неведомая сила...
Франциска ничем не обнаружила своего внимания к поэту, и восторженное стихотворение его, вероятно, она положила в один ящик с прочими произведениями воспитанников академии, не раз посвящавших ей свои излияния в поэтической форме. Не то нужно сказать о шестнадцатилетней Вольцоген, дочери вдовы Генриетты Вольцоген, с которой Шиллер находился в близких дружеских отношениях.
У Генриетты была одна дочь и четверо сыновей. Последние все воспитывались в академии. Хотя она не была особенно образованна и не знала большого толка в литературе, тем не менее первое крупное произведение Шиллера, «Разбойники», произвело на нее сильное впечатление, и она с удовольствием приветствовала друга своих сыновей. Когда герцог Карл запретил Шиллеру заниматься литературой и даже посадил его под арест, поэт, для которого литература уже тогда была все, бежал, и одним из мест, где он укрывался первое время от преследований деспотичного герцога, было имение Генриетты Вольцоген в Бауэрбахе. Тут-то он и сблизился с ее дочерью.
боялась дурных последствий для ее сыновей, на которых злопамятный герцог мог выместить свой гнев. По ее требованию Шиллер должен был покинуть Бауэрбах. Это была большая ошибка, которая стоила поэту немалых огорчений и, может быть, сильно отразилась бы на дальнейшей его жизни и творческой деятельности, если бы г-жа Вольцоген не поняла вскоре своего бессердечного поступка по отношению к другу и не вернула его назад.
Во время этого второго пребывания в Бауэрбахе Шиллер окончательно влюбился в Шарлотту. К несчастью, в бедности и неопределенности положения поэта соединилась неудача на первых порах серьезных влечений сердца: Шарлотта осталась совершенно равнодушной к пылкому поэту, так как чувства ее принадлежали ученику академии, с которым она познакомилась в Штутгарте. С другой стороны, и в г-же Вольцоген пробудилась прежняя боязнь насчет ее дочери, и она опять предложила Шиллеру уехать. Скрепя сердце поэт уехал в Мангейм. С каким чувством удалялся он из тихого уголка, служившего ему в одно и то же время убежищем и раем, в котором он, как Адам, впервые увидел женщину! Свою грусть он излил год спустя в письме к матери своей возлюбленной. «Тихие радости семейной жизни,— писал он,— придали бы бодрости моим занятиям, очистили бы мою душу от диких привычек. О, если бы я нашел девушку, которая была бы дорога моему сердцу, или если бы я мог назваться вашим сыном! Богата ваша Лотта не будет, но счастлива». Шиллер понимал неосуществимость своего сватовства и тут же прибавил: «Мне страшно за мою безумную надежду, но я надеюсь, моя дорогая, что вы простите мне мой глупый каприз».
удаляя от нее поэта, не была счастлива: ее роман с воспитанником академии кончился ничем, а замужество с советником Лилиенштейном стоило ей жизни, так как она умерла от первых родов.
Шарлотта К.
Много лет прошло после несчастной первой любви Шиллера. Поэт успел стать на ноги. Он обрел новое отечество, друзей, славу. Его поэтическая натура и вера в идеал сохранили в нем прежнюю чистоту мысли и веру в человечество. Шиллер уже был тогда автором «Дон Карлоса». Тут-то ему пришлось встретиться с замечательной девушкой, оставившей глубокий след на всей жизни и литературной деятельности великого поэта.
Шарлотта Маршальк фон Остгейм, по мужу Кальб, прожила бурную молодость. Правильного воспитания она не получила, но недостаток этот искупался природным умом и богатым воображением. Как рассказывает Шерр, она еще до конфирмации успела познакомиться с сочинениями самого разнообразного содержания: Библия, Коран, Вольтер, Руссо, Шекспир, Клопшток, Виланд служили ей «безбрежным чтением» — выражение, которое впоследствии применил к ней ее любимец Жан Поль Рихтер. Если прибавить к этому тяжелые впечатления, вынесенные юной Шарлоттой из семейной жизни, ее несчастный брак с нелюбимым человеком, то нетрудно представить себе эту женщину, которая боролась между напряженным героизмом и жаждой любви, между огнем и холодом и которую еще через двенадцать лет Жан Поль называл «женщиной с всемогущим сердцем, титанидой», послужившей ему образцом для создания Линды в «Титане».
В молодые годы Шарлотта если и не была красавицей, то обладала тем качеством, которое в наше время называют пикантностью. Еще в 1796 году Жан Поль писал о ней: «У нее два великих достоинства: большие глаза, каких я никогда не видал, и великая душа. Она так же хорошо говорит, как хорошо пишет Гердер в своих письмах о гуманизме. Она полна даже лицом, и если поднимет свои почти постоянно опущенные глаза, то это походит на то, как луна то выглянет из облаков, то снова спрячется в них».
постоянным общением с женщинами. С другой стороны, и сама Шарлотта не могла не поддаться влиянию поэтической личности Шиллера, о котором до конца своей жизни сохранила самое светлое воспоминание. «В цвете лет, — писала она впоследствии, — все существо Шиллера отличалось богатым разнообразием; его глаза блистали юношеским мужеством; гордая осанка, глубокая мысль, смелое и неожиданное суждение — все поражало в нем. Он слушал меня с вниманием и сочувствовал моим идеям. Несколько времени оставался он у меня, потом взял шляпу и сказал: «Мне пора в театр». После уж я узнала, что в этот вечер шла его пьеса «Коварство и любовь» и он просил актеров не упоминать имени «Кальб» (одно из действующих лиц в этой пьесе). Вскоре он возвратился веселый; радость сверкала в его глазах. Не стесняясь, говорил он откровенно, с чувством, с сознанием, мысль следовала за мыслью, речь его лилась свободно, как речь пророка. В продолжение разговора он увлекался, и это увлечение отличалось какой-то женственностью: его взор горел страстью. В то время эта жизнь только что расцветала, теперь же она мертва». Словом, между поэтом и «титанидой» началась близость чувств, которая ведет к любви и страсти.
К несчастью, а может быть и к счастью, в душе Шиллера в это время произошла страшная путаница. Долго скрываемая и заглушаемая потребность любить и быть любимым прорвалась неожиданно при первой же вспышке серьезного чувства, как прорывается и затопляет берега река при неожиданном удалении плотины. У Шиллера вдруг оказалось несколько предметов сердца, из которых заслуживают внимания актриса, исполнявшая роль Амалии в «Разбойниках», и Маргарита Шван, образованная красивая девушка, любившая искусство и литературу. Особенно последняя произвела на него сильное впечатление, до того сильное, что он даже решил на ней жениться. Но жениться ему хотелось также и на Шарлотте. Словом, получилось нечто невыразимо сложное, запутанное, которое, как гордиев узел, можно было разрубить, но не распутать. И вот для того, чтобы разрубить узел своей душевной неурядицы, Шиллер уехал из Мангейма в Лейпциг. Но перед отъездом между отчаявшимся поэтом и Шарлоттой Кальб произошла удивительная сцена, характерная столько же для самих героев, сколько для всей эпохи «Бури и натиска».
— Мое сердце, — воскликнул Шиллер, прощаясь с Шарлоттой, — зажглось от вашего чистого пламени, вы одушевили и успокоили меня. Родство наших душ указывает на высшую гармонию; я знаю только одно, что мы живем во цвете юности, которая служит объяснением наших пламенных сердец. Но я верю, что ты не погасишь этого пламени. С самых ранних лет моя мысль покрылась мрачным покровом, моя душа познала страдание, но Я услышал тебя, твоя мысль отвечала моей. Наши души, как огонь и поток, слились воедино. Я полюбил тебя и был бы всегда твоим, если бы у меня достаю мужества для этой любви. Но пускай мое сердце не знает этой страсти, которая меня восхищает и страшит.
Шарлотта ответила:
— С тех пор, как я узнала вас, я начала требовать от жизни больше, чем прежде. Никогда прошедшее не представлялось мне таким ничтожным. Вы хотите разорвать наш союз? Но знайте, что вас послала мне судьба, и мне больно расстаться с теми светлыми минутами, которыми она дарила нас. О, если б вы были свободны от земных забот и не так стремились к славе, разрушающей весь душевный мир! Мне тяжела разлука, но вы знакомы с уединением, с божественным покоем. Надежда! Вера! Мы чувствуем оба, что, кто называет душу своей, тот не разлучается никогда... Вы мне говорите «ты», и я отвечаю вам «ты»! Правде незнакомо слово «вы». Счастливые знают только «ты», и пускай это «ты» будет печатью нашего вечного союза!
неудача ждала поэта и здесь! Старик Шван считал положение поэта слишком неопределенным, чтобы согласиться на брак Шиллера с его дочерью, и послал ему отказ. Так Шиллер и остался между двумя берегами, отчалив от одного и не пристав к другому.
Впоследствии, поселившись в Веймаре — средоточии тогдашней умственной аристократии Германии, Шиллер снова увиделся с Шарлоттой, и между ними завязались прежние добрые отношения. В первом же письме оттуда к Кернеру поэт писал: «Шарлотта — великая, оригинальная душа, целая наука для меня, способная вдохновить более возвышенный ум, чем мой. С каждым днем я нахожу в ней новые достоинства, которые, как прекрасные виды громадного ландшафта, поражают и восторгают меня... По-видимому, здесь немало толков обо мне и Шарлотте. Мы решились не скрывать наших отношений, и нас стараются не стеснять, когда мы желаем быть одни. Виланд и Гердер уважают Шарлотту».
Уже из этого письма видно, что сближение в Веймаре состоялось полное, но оно еще более обнаруживается из следующего письма, в котором поэт открыто признается в совершившемся факте: «О моих отношениях к Шарлотте начинают громко поговаривать, но во всех этих разговорах нет и тени оскорбления для нас, даже сама герцогиня Амалия была настолько любезна, что пригласила нас обоих к себе. Причину этого приглашения объяснил мне Виланд. Здесь на подобные связи смотрят снисходительно, и сама герцогиня не прочь им покровительствовать. Г-н Кальб (муж Шарлотты) писал мне, что приедет в конце сентября; дружба его ко мне не изменилась, несмотря на то что он любит свою жену и знает про наши отношения. Но его самолюбие может пострадать от вмешательства посторонних людей в это дело и услужливого наушничества».
При таких условиях самое лучшее было подумать о разводе Шарлотты. Влюбленные и начали говорить об этом, но дело ограничилось только разговорами, что отразилось неблагоприятно на отношениях между ними. По крайней мере, Шиллер вскоре написал другу, что чувствует охлаждение к Шарлотте, а через некоторое время отношения между влюбленными действительно начали принимать оборот, естественным последствием которого является полный разрыв. Шарлотта в своих записках объясняет это именно тем, что она не развелась с мужем, но причина была другая или, вернее, были две причины: во-первых, эксцентричная Шарлотта могла быть любовницей Шиллера, но не женой, а во-вторых, у поэта в это время начиналась новая связь, более прочная и разумная, связь, основанная на истинной гармонии душ и кончившаяся браком. Эта связь до того сильно овладела поэтом, что он не скрыл ее даже от самой Шарлотты, чем, конечно, еще более ухудшил отношения. Во всяком случае разрыв произошел не полный, потому что бывшие влюбленные поддерживали друг с другом переписку, беспрерывно обмениваясь уверениями в вечной дружбе. Как женщина Шарлотта перестала существовать для Шиллера и не воскресла даже тогда, когда умер ее муж, что устранило последнее препятствие. Шиллер в то время был слишком занят мыслью о создании своего семейного благополучия, основанного на порядке и спокойствии, чтобы вернуться в храм страсти, где не могло быть благополучия, потому что не могло быть спокойствия.
Шарлотта кончила жизнь очень печально: она лишилась всего состояния и к тому же ослепла. Тем не менее до последних дней она продолжала быть «титанидой». Уже в глубокой старости она производила неотразимое впечатление своими черными глазами, величественной фигурой и пророческой речью. Таково было время. Она умерла в 1843 году восьмидесяти лет от роду, до могилы сохранив воспоминания о своем прошлом, в котором было так много бурь и так мало истинного счастья.
Перед тем, однако, как вступить в мирную пристань семейной жизни, Шиллеру предстояло еще пройти тяжелый нравственный искус в виде добровольного отречения от любимой девушки, на пути к которой стояло неодолимое препятствие в виде упорной матери.
Дело происходило зимой 1786 года. Увидев в знакомом доме вдову саксонского офицера г-жу Арним с двумя дочерьми, Шиллер тотчас почувствовал влечение к старшей из них, Марии-Генриетте, девушке, бросавшейся всем в глаза своей красотой и изяществом манер. Шиллер познакомился с ней и даже получил доступ в ее дом, но встретил в лице матери таинственного сфинкса, поведение которого тщетно старался разгадать.
Г-жа Арним была очень любезна с поэтом и даже сближала его с дочерью, но в то же время не только не подавала ему надежд на руку дочери, но всеми силами производила давление на дочь, стараясь предупредить в ней малейшую искру привязанности к поэту. Впоследствии дело выяснилось: г-жа Арним не считала Шиллера подходящим для ее дочери мужем, но на любовь его, знаменитого в то время поэта, смотрела как на фактор, который может поднять престиж девушки в глазах общества. Это был чисто деловой маневр, которого благородный поэт не хотел понять, но последствиям которого принужден был покориться. Он питал еще надежду смило-стивить практичную женщину, тратил и время, и деньги, которые в его положении имели тройную цену, и наконец, по совету друзей, уехал, чтобы разлукой с любимой девушкой заглушить свои наболевшие чувства. Шарлотта Кальб, из водоворота влияния которой он не успел еще тогда высвободиться, явилась ему невольной помощницей. Впрочем, поэт вскоре забыл свою мимолетную страсть, да и саму Шарлотту, чтобы с открытой душою пойти навстречу другой девушке, с которой он был знаком давно, но прелесть которой сделалась ему понятной только после долгих и бесплодных поисков истинной женской любви и истинного счастья.
Жена
Еще на примере Гёте мы видели, что возвышенность мысли часто идет об руку с простой буржуазной обстановкой. Что общего имела Христина Вульпиус с творческой деятельностью величайшего из мировых поэтов? И тем не менее ни одна страсть Гёте не отличалась такой устойчивостью и продолжительностью, как страсть его к простушке, умевшей готовить хорошие обеды, держать в порядке его письменный стол, а при случае пустить в ход здоровые кулаки, чтобы спасти жизнь своему поэтическому, но не мускулистому мужу. То же отчасти, хотя и в слабой форме, произошло и с Шиллером. Несмотря на свой крайний идеализм, он в глубине души был рассудительным человеком и трезво смотрел на брак. «В союзе, заключенном на. всю жизнь, — писал он Кернеру в 1787 году, — не должна существовать страсть; если жена моя женщина необыкновенная, то она не даст мне счастья или я не узнаю самого себя. Мне нужно существо послушное, которое я мог бы сделать счастливым и которое освежило бы и обновило мою жизнь». Такой именно женой и могла сделаться Шарлотта фон Ленгефельд.
в душах обоих молодых людей. Полное знакомство завязалось только через три года, когда поэт приехал к семье Ленгефельд вместе с товаришем, Вольцогеном, к которому была неравнодушна старшая сестра Каролина и за которого вышла впоследствии замуж. Прекрасное, образованное и нравственное семейство произвело большое впечатление на Шиллера, и он тотчас же решил, что Шарлотта будет его женой. «Мне, — писал он Кернеру, — необходим медиум, посредством которого я бы мог наслаждаться другими радостями. Дружба, истина и красота еще сильнее подействуют на меня, когда семейная спокойная жизнь осчастливит меня и согреет. До сих пор я скитался по свету, чуждый всем; все, к кому я был привязан, имели существа; более меня для них дорогие, а этим я не могу удовлетвориться — я жажду спокойной семейной жизни».
Как отнеслась к Шиллеру Шарлотта? Есть полное основание думать, что он не произвел на нее большого впечатления, так как она в то время находилась еще под впечатлением несчастной любви к одному молодому человеку, за которого выйти замуж ей нельзя было вследствие неблагоприятных условий. Это была тихая, милая девушка, вполне, вероятно, походившая на портрет, нарисованный впоследствии ее старшей сестрой: «У нее была прелестная фигура и приятное лицо. Душевная доброта оживляла ее черты, а в глазах светились правда и невинность. Натура ее, восприимчивая ко всему прекрасному и благородному как в жизни, так и в искусстве, дышала гармонией. Она умела отлично рисовать И глубоко понимала природу. При более счастливых условиях она могла бы развить свой талант; свои возвышенные чувства она изливала в стихотворениях, из которых одно, написанное под влиянием нежной страсти, не лишено грации».
Шиллер не навязывался девушке, в которой не мог не заметить некоторой меланхолии по поводу невозвратного прошлого, но все-таки встречался с ней в доме общей знакомой, а это повело к тому, что между молодыми людьми завязалась дружба.
Опасна дружба между цветущим юношей и переживающей свою первую весну девушкой. Когда Шарлотте пришлось уехать из Веймара, она дала ему альбом, чтобы он вписал в него стихи, и просила приехать к ним летом в Рудолыцтадт. А через некоторое время, отвечая на письмо своего нового друга, она писала ему простые, но трогательные слова: «Надежда видеть вас облегчает мне разлуку; приезжайте скорее, будьте здоровы и думайте обо мне. Я бы желала, чтобы это случалось чаще».
Нечего говорить, что Шиллер исполнил свое обещание и приехал в Рудольштадт, где и поселился недалеко от дома любимой девушки. Сколько светлых минут пережил в эти дни горемыка Шиллер, для которого наконец открывалась первая пристань любви после долгих томительных блужданий по взбаламученному морю страсти или напрасной погони за призраком счастья! Он виделся с сестрами обыкновенно по вечерам, когда вместе с живительной прохладой в душу прокрадывалось невольное сознание того, что жизнь создана для тишины и спокойствия, как и этот Рудольштадт с его горами, речкой и деревьями. «Когда мы,— рассказывает Каролина, — видели его, приближавшегося к нам, освещенного вечерней зарей, перед нами раскрывалась как бы светлая идеальная жизнь. Разговор Шиллера был серьезен, полон ума, в нем отражалась вся его открытая, чистая душа; слушая его, казалось, что ходишь между небесными звездами и земными цветами. Мы воображали себя счастливыми существами, отрешившимися от всех земных уз и в свободной эфирной стихии наслаждающимися полнейшим блаженством».
любимые места на немецкий язык, и Шиллер исполнил их просьбу, начав с Еврипида, родственного ему по поэтической восторженности. Следствием этого явилась его «Ифигения в Авлиде». В доме же сестер Ленгефельд Шиллер впервые познакомился с Гёте, что считается одним из крупных исторических моментов в истории литературы. Словом, время, проведенное по соседству с будущей женой, было для Шиллера лучшими днями в жизни.
отношениях превосходила Лотту. Обладая пылким темпераментом, она одной стороной характера приближалась к «титаниде» — Шарлотте Кальб, которую напоминала гениальностью натуры и страстью к беспрерывной лихорадочной деятельности. Любовь поэта вообще все время носила двойственный характер, так как Шиллер не отделял одной сестры от другой, выражая им обеим свои чувства в одинаковой форме. Вот, например, его письмо от 10 сентября 1789 года: «О, моя дорогая Каролина! Моя дорогая Лотта! Все изменилось вокруг меня с тех пор, как образ ваш сопровождает каждый шаг моей жизни. Как ореол, сияет ваша любовь надо мной. Каким чудным благоуханием наполнила она для меня всю природу! Никогда еще мысль моя не была так смела и свободна, как теперь, потому что моя душа приобрела сокровище и я не опасаюсь утратить его. Я теперь знаю, где мне отыскать верный путь... Душа моя занята будущностью: наша жизнь началась, я пишу и чувствую, что вы со мной в комнате; ты, Каролина, сидишь за фортепиано, Лотта работает подле тебя, а в зеркале, висящем напротив меня, я вижу вас обеих. Я кладу перо, чтобы увериться по биению вашего сердца, что вы подле меня и ничто не может разлучить нас. Я просыпаюсь с сознанием, что вы здесь, и засыпаю с сознанием, что увижу вас завтра. За блаженством Последует надежда на новое блаженство, за надеждой — осуществление, и таким образом промчится наша золотая жизнь».
Удивительно, что Лотта не ревновала, до того были чисты отношения сестер к Шиллеру, и если ее что-либо мучило, то это мысль, что Каролина была бы лучше для него. Шиллер писал ей по этому поводу: «Если ты боишься, что перестанешь быть для меня тем, что ты теперь, то это равносильно тому, если бы ты перестала меня любить. Твоя любовь составляет для меня все. Величайшее счастье нашей любви заключается в ней самой; поэтому я для вас никогда не утрачу значения, как не утратите вы его в моих глазах. В нашей любви нет ни боязни, ни недоверия; я радовался, живя между вами обеими, я верил, что моя привязанность к одной не уменьшит ко мне привязанности другой. Моей душе светло и покойно между вами; ее, полную любви, привлекает один и тот же луч, одна и та же звезда. Каролина мне ближе но возрасту и родственна мне по чувствам и мыслям, но я ни в коем случае не желал бы, чтобы ты была другой. Чем Каролина превосходит тебя, тем я вознагражу тебя; твоя душа развернется под влиянием моей любви, и ты сделаешься моим созданием!» Ко всему этому нужно только прибавить, что дело кончилось благополучно не столько благодаря Шиллеру, сколько благодаря Каролине, которая сама уступила после борьбы сестре, отказавшись от надежд на любимого идеалиста и выйдя замуж за нелюбимого человека. Она понимала, что сестра ее будет лучшей женой для Шиллера, натура которого требовала тихой созерцательности и меланхолии, и принесла себя в жертву.
Наконец между молодыми людьми произошло объяснение. Каролина рассказывает об этом: «Объяснение последовало в момент желания облегчить сердце, навеянного каким-то добрым гением. Моя сестра призналась ему в любви и обещала ему руку. Мы надеялись, что добрая мать, спокойствие которой было для нас свято, будет не против этого предложения, хотя внешняя обстановка и возбудит в ней раздумье. Но, чтобы не вводить ее в бесполезные заботы, мы решили держать дело в тайне до тех пор, пока Шиллеру не будет назначено хотя бы маленькое содержание, которым бы он мог упрочить свою жизнь в Йене». Для полного уразумения этих слов надо принять во внимание, что мать была против брака Лотты с Шиллером, у которого не было никаких средств к существованию, так как за свою профессуру в университете он не получал ничего. Счастье улыбнулось поэту: ему назначили жалованье в... 200 талеров. Это была ничтожная сумма, но она все-таки представляла нечто, и бездомный поэт, скитавшийся долгие годы на чужбине, мог наконец обзавестись собственным углом. 20 февраля 1790 года Шиллер обвенчался с Лоттой.
Для великого поэта кончилась пора тревог и скитаний. Шарлотта вся отдалась мужу. Шиллер всегда чувствовал потребность иметь около себя человека, который сколько-нибудь был бы чуток к его идеям, и таким именно человеком оказалась его жена. Она подслушивала его малейшие желания и водворила в его душе то спокойствие и равновесие, которые были так необходимы для будущей великой поры поэтического расцвета. Когда он заболел грудью — болезнь эта, как известно, свела его в могилу, — она не отходила от него ни на шаг, стараясь поддерживать в нем душевную бодрость, а когда он умер, отдалась всем существом воспитанию детей. Она умерла в 1826 году, через 21 год после смерти мужа, в объятиях любимых детей, благословляемая родиной, которая ей, ее благодетельному влиянию приписала большую часть произведений, созданных великим поэтом.