Приглашаем посетить сайт

М. Дубницкий. Женщины в жизни великих и знаменитых людей.
Виньи

Виньи

Альфред де Виньи, один из четырех столпов французского романтизма (Ламартин, Гюго, Мюссе — остальные три столпа), представляет собой тип поэта, в жизни которого женщины играли отрицательную роль, хотя влияние их на его творческую деятельность вследствие этого не перестало быть благотворным. Неудачи сделали его только пессимистом, но стихи его остались по-прежнему великолепными. Идеалист до мозга костей, всегда настроенный на высокий тон, поэт, который сам говорил о своих произведениях:

Ты чистый дух, моя богиня Муза, 
Сияющий бесплотной красотой! — 

де Виньи до конца жизни держал знамя чистейшего идеала, и даже самое последнее предсмертное стихотворение звучит все тем же искренним прославлением его.

Но если он остается так непоколебимо верен своей нравственной религии, то первоначальный энтузиазм и доверчивый взгляд на жизнь были рано и безвозвратно потеряны им вследствие несчастной любви. «О, какая злая насмешка в этом тождестве слов: любовь и страсть! - говорит он.; — Да, ты -страсть, но страсть мученика, подобная страсти Христовой!» И он удаляется от жизни. Дюма рисует его существом не от мира сего, каким-то архангелом, парящим над землей. «Никто из нас, — замечает он, — никогда не видал его за столом». Уединенный, негодующий, он недоволен всем — природой, людьми и даже Богом.

безмолвную могилу! А люди? Да, их страдания болезненно отзываются в его чутком сердце; он готов был бы разлить вокруг себя целый поток любви и преданности, но кому это нужно? Как относится общество к избранникам Гения? У Тассо не было даже свечи, чтобы писать по вечерам; Мильтон продал за десять фунтов стерлингов свой «Потерянный рай»; Камоэнс жил милостыней, собираемой для него рабом; Жильбер умер на больничной койке; Чаттертон покончил самоубийством; Андрэ Шенье казнен на эшафоте... Умереть еще ничего не значит; но умереть непонятым, писать свои стихи кровью сердца и знать, что их прочтут небрежно, где-нибудь на гулянье, в кафе, в коляске, — вот что возмущает поэта. В душе его кипит негодование, и он тем более страдает, что способен глубоко чувствовать. Ему остается один Бог... Но нет, и Он так же безучастен, как природа. Его величавое спокойствие не нарушается парами крови, поднимающимися от земли; по Его беспощадной воле погибла дочь Иевфая под секирою отца и потонуло в волнах столько праведных вместе с грешными. Напрасно вопиют к нему от начала мира неповинные жертвы, как вопиял смертельно-скорбный Иисус в Гефсиманском саду...» Но если небо не внемлет ни стонам, ни воплям человечества,

То, положив конец молениям бесплодным, 
Ответит праведный молчанием холодным 
На вечное молчанье Божества! 

Немое, спокойное отчаяние — вот истинная мудрость. Смертельно раненный волк удаляется в глушь, облизывает свою рану и молча издыхает. Какое завидное мужество! Пусть же и человек подражает ему. Одно молчание — сила, остальное все, — слабость.

Жена

И до такого отчаяния, до такого пессимизма довела идеальнейшего из поэтов женщина! Прежде всего она нанесла ему тяжелый удар в лице жены. По остроумному выражению Сеше, женщина эта (она была англичанка) прошла по жизни Виньи так же, как Рона протекает через Женевское озеро, не смешивая своих вод с его водами. Он симпатизировал ей, относился к ней с уважением, но никогда не любил. Хотя поэт служил ей в течение тридцати лет, по его выражению, как сиделка, как постоянный секретарь и переводчик, ему не удалось слить ее с собою окончательно. Даже языка своего она не переменила и говорила только по-английски. Когда Виньи встретился со своей будущей женой, ему было 27, ей — 25 лет. Он тем скорее увлекся ею, что Лидия — так звали жену Виньи — была замечательной красоты. К тому же он находился в то время под влиянием Байрона и Томаса Мура и бредил всем английским. Отец-оригинал энергично отказывался дать согласие на брак дочери с поэтом, что еще больше разожгло страсть идеалиста-романтика. Когда же согласие, наконец, было дано и брак состоялся, молодые люди уехали в Лондон, где поэт принужден был усвоить английскую чопорность, доведенную до крайней степени. Так, по свидетельству Теодора де Банвилля, каждый раз, когда Лидии нужно было выйти из комнаты на несколько минут по хозяйству, Виньи подставлял ей руку и церемонно Подводил к дверям, как это делается при дворах или на сцене. Когда же она возвращалась, он направлялся к ней и, отвесив поклон, столь же церемонно подавал ей опять руку и подводил к креслу.

Все это, конечно, причиняло немало горя пылкому поэту. Но вот в 1839 году умирает его тесть, не оставив дочери ни единого шиллинга. Не будучи в состоянии помешать браку дочери, он отомстил ей и мужу тем, что лишил их наследства. Это было новым ударом для поэта. А тут еще в 1838 году заболела жена и продолжала болеть до 1863 года, когда и сошла в могилу. Пламенному поэту, парившему под небесами, пришлось превратиться в сиделку. От красоты жены в это время не осталось и следа. Он исполнял свой долг, но испытывал тяжкие муки человека, который чувствует, что крылья увлекают его в небеса, а цепи приковывают к сырой темнице.

В это-то время поэт встретился и сошелся с актрисой Дорваль. Любовь Виньи была для нее не внове, так как молодая красавица находилась уже перед тем в близких отношениях с Дюма и Жюлем Сандо. Последний сделался другом Дорваль в 1841 году, когда расстался с Жорж Санд, и действительно пользовался ее искренним расположением. В своей «Исповеди» Гуссэ рассказывает, что Дорваль была в это время без ума от своего возлюбленного. В его отсутствие она входила к нему в комнату, чтобы дышать воздухом, которым он дышал. «Я вдыхаю его жизнь и мысли»,— говорила она. Однажды она пришла к Жюлю Сандо в то время, когда его не было дома, и, найдя портрет Жорж Санд, набросанный пером возлюбленного, крикнула с отчаянием в голосе: «Она! Все она! Эта женщина меня убьет!» Затем, схватив нож для бумаги (другого не было), она ударила им себя в грудь и упала в обморок. Удар был сильный, так как показалась кровь. Когда она пришла в себя, первым ее движением было схватить листок бумаги и запачкать своей кровью. Присутствовавший при этой сцене Гуссэ (он жил вместе с Жюлем Сандо) попросил у нее листок на память, и Дорваль ответила: «Извольте; но вы должны показать его Жорж Санд!»

Такова была женщина, в любви которой Виньи думал найти спасение от тяжелых ран семейной жизни. Любила ли его Дорваль? Кто знает? Женщина, прошедшая обширную школу любви, вряд ли могла искренно отвечать на девственную страсть поэта, а если и отвечала, то по совершенно иной причине. То кровь кипит, то сил избыток. Что касается Виньи, то он, по-видимому, весь ушел в свое чувство, ухватившись за него, как за якорь спасения, который мог бы спасти его от душевных бурь. Письма, которые он посылал ей во время ее артистических поездок по провинции, дышат искренней страстью. Он думал уже было, что возрождается к жизни. Как вдруг — новый удар: Дорваль променяла его на провинциального артиста Гюстава, с которым встретилась в Руане. Его прекрасная наружность и несомненный талант заставили ее забыть вдохновенного поэта «Элоа», Она послала его к Дюма с рекомендательным письмом, прося поместить в театр, в котором сама играла, и оказать возможное покровительство. Роль Виньи кончилась.

Тяжело отразился этот новый удар на чувствительной душе чуткого поэта. Он сделался пессимистом. Вся жизнь перед ним как бы задернулась темной завесой. Солнце исчезло. Кругом навис мрак. Он стал отвергать добро как идею, считая его отрицательным элементом и возводя зло в основу мироздания. «Только зло,— говорит он,— бывает чисто и без примеси добра. Добро всегда смешивается со злом. Крайнее добро производит зло. Крайнее зло не делает добра». Полное отчаяние, без протеста, без стремления проникнуть в тайну вечности, — вот удел мыслящего существа. «Хорошо и полезно, — говорит он, — не иметь никакой надежды; надо в особенности надежду уничтожить в человеческом сердце. Тихое отчаяние без содроганий злобы и без упрека небу — сама мудрость. Отчего мы покоряемся всему, кроме незнания тайн вечности? Благодаря надежде, которая есть источник всех наших низостей... О, Боже, над головой я чувствую тяжесть осуждения, которому всегда подвергаюсь, но, подвергаясь заключению, не знаю своей вины и суда. Я плету солому, чтобы забыть... Земля возмущена несправедливостями творения, она притворяется от страха... но втайне она возмущается... Когда появляется человек, восстающий против Бога, мир его принимает и любит. Бог с гордостью смотрел на знаменитого юношу На земле; но этот юноша был очень несчастлив и умертвил себя шпагой. Бог сказал ему: «Зачем разрушил ты свое тело?» Он отвечал: «Для того, чтобы Тебя огорчить и наказать».

Крайний пессимизм, вызванный разочарованием в том, что составляло радость жизни поэта, — в любви к женщине, находил некоторый противовес в его стоицизме, но он от этого не перестал быть крайним. Великий в сознании ничтожества всего окружающего, он в себе самом нашел достаточно бодрости для того, чтобы глядеть в лицо миру и проникающему его злу, и невольно думал о другой женщине, о «Далиле» — символе женского коварства. В эти именно грустные минуты вылилось из-под его пера чудное стихотворение «Гнев Самсона», в котором устами библейского героя поэт оплакивает собственное горе и горе всего человечества, обреченного страдать вследствие женского коварства.

 втайне огонь сладострастья.
На стройных руках золотые запястья,
И кольца при каждом движеньи звенят,
И перси ее, где блестят амулеты,
Сирийскою тканью стыдливо одеты. 

Не такова ли была и Дорваль? Не таковы ли и все женщины?

В присутствии Бога во все времена 
Идет роковая борьба повсеместно, 
И мужа с душою правдивой и честной 
Всегда побеждает с лукавством жена. 
Не с первых ли дней до мгновенья развязки 
Томится он жаждою неги и ласки, 
Впервые проникшей во все существо, 
Когда у груди согревала его 
И нежила мать! Безотчетно тоскуя, 
Какая бы цель ни ждала впереди, —
Он грезит всегда теплотою груди, 
Мечтает о жгучем огне поцелуя, 
О ласках с зарею, о волнах кудрей, 
О шепоте нежном во мраке ночей... 
Его на пути, безотчетно тревожа, 
Преследуют всюду видения ложа, — 
И с этою жаждой любви без границ 
Стремится он в сети коварных блудниц. 
И чем он сильнее и духом, и телом, — 
Тем гибнет вернее: чем глубже река, 
Тем более зыбь на волнах велика. 
Борьба человеку явилась уделом; 
Когда же от ужасов вечной войны 
Он жаждет забвенья в объятьях жены, — 
Тогда начинается втайне другая 
Меж ним и меж нею борьба роковая, 
В разгаре лобзаний ведется она, 
Губя беспощадно и разум, и силу, — 
И в каждой жене он находит Далилу. 

Отсюда до ненависти и презрения к женщинам вообще — всего один шаг.

В объятиях страсти всегда холодна, 
Она не знакома с любовным недугом 
И в этом, смеясь, сознается подругам. 
Ей страшен бывает ее властелин, 
Он груб и берет от нее наслажденье, 
Но дать не умеет его ни один. 
Жене драгоценней, чем все украшенья, — 
Победа над сильным: где кровь пролита, 
Там ярче сияет ее красота. 
И та, от которой мы жизнь получаем, 
Чьи первые ласки нам кажутся раем, 
И сердце свое мы кому отдаем, — 
Нам стала врагом в ослепленье своем. 

О, Господи! Веленья твои 
Свершил я и черпал в безумной любви 
Мою изумлявшего смертного силу. 
О, Боже, Ты с нею меня рассуди! 
Заснувшая мирно на этой груди, 
В упорстве и злобе, для нас непонятной, 
Она предавала меня троекратно 
И трижды притворные слезы лила, 
Которыми злобы укрыть не могла, 
Сверкавшей во взоре холодном и лживом. 
И я, сокрушавший колонны, бывало, 
Измучен я духом, и тело устало: 
Печали, гнетущей мне душу давно, 
Не в силах выдерживать дольше оно! 
Все лучшее в жизни делить со змеею, 
Которая вьется, своей чешуею 
Влачася в грязи и на солнце блестя! 
Нечистое сердцем, больное дитя! 
Себя ослепляя, стараться не видеть, 
Не знать, — и кипучего гнева не выдать, 
В святилище сердца его схороня, 
Покуда, как тлевшая искра огня, 
Не вспыхнет он сразу зловещим пожаром. 
Довольно! Склоняю главу под ударом, 
И гостем желанным здесь явится тот, 
Кто с вестью о смерти к Самсону придет. 

общего несчастья. Поэт торжествует, и, вспоминая раны собственного сердца, он, как бог мести, восклицает:

О, если бы кара постигла такая 
Измену, надевшую маску любви, 
Когда, опьяненные негой свиданий, 
В минуты безумных и лживых лобзаний 
Мы ей открываем все тайны свои! 

Недаром Виньи проповедовал молчание как высший признак силы: