Обращаясь к Милтону, Уильям Вордсворт в одном из своих самых знаменитых сонетов писал:
…О, пробуди в нас честные стремленья,
Стряхни могильный сон, восстань, поэт!
Твоя душа была звездой блестящей,
Твой голос был как светлый вал морской –
Могучий, и свободный, и звенящий;
Ты твердо шел житейскою тропой.
Будь вновь для нас зарею восходящей,
Будь факелом над смутною толпой!
(перевод К. Бальмонта).
Как видим, Джон Милтон (1608-1674) был для молодого и радикально настроенного Вордсворта образцом человека, гражданина и поэта. И хотя с течением времени отношение к Милтону, гражданину и политическому деятелю, безоговорочно вставшему на сторону английской революции XVII века и пережившему ее крах, не раз менялось, голос его поэзии, «могучий, и свободный, и звенящий», никогда не умолкал, привлекая к себе все новые поколения читателей.
1
Джон Милтон родился в Лондоне в 1608 году. Отец поэта, преуспевающий лондонский нотариус и в свое время довольно известный, а сейчас прочно забытый композитор, сумел неплохо обеспечить сына, так что будущему поэту, в отличие, скажем, от Шекспира, никогда не приходилось зарабатывать себе на хлеб сочинительством. Старший Милтон прекрасно позаботился и об образовании своего сына, отдав его в одну из лучших лондонских школ – школу Святого Павла и, кроме того, наняв ему еще и частных учителей. Еще учась в школе, Милтон свободно овладел латинским и греческим языками, а позднее и древнееврейским. Великолепно знал он и современные европейские языки – итальянский и французский. По его собственным воспоминаниям, он с двенадцатилетнего возраста редко ложился спать раньше полуночи, отдавая все свои силы чтению и делая это не только по необходимости, но и ради удовольствия. «На самом деле именно тогда я повредил зрение. Оно было от природы слабым, и у меня часто болела голова», - вспоминал впоследствии поэт[1].
чем его сверстники. Строки же античных авторов, к которым поэт много раз возвращался, учась на их примере мастерству в духе гуманизма Ренессанса и XVII века, всплывали в его памяти вплоть до самой смерти и постоянно звучали эхом во всех его лучших произведениях. Не хуже, а, наверное, лучше Милтон, воспитанный в духе ревностного протестантизма, знал и любил Библию, также помня наизусть многие ее отрывки, которые он читал в подлиннике. Оба этих увлечения, переросшие в любовь, казалось бы, противоречили друг другу. Ведь с точки зрения радикального крыла протестантов занятие античной словесностью было делом греховным, нехристианским. Юный Милтон, собиравшийся стать англиканским священником, очевидно, отдавал себе в этом отчет и прекрасно понимал, в чем состоит приоритет ценностей, но не отказался от своей привязанности, так до конца и оставшись на позициях христианского гуманизма. Так в его сознании возникло своеобразное напряжение между двумя полюсами притяжения – античностью и христианством, которое оплодотворило лучшие страницы его поэзии.
Уже в 15 лет он попробовал свои силы и в поэзии, написав пока еще мало оригинальное рифмованное переложение нескольких псалмов и тем отдав дань протестантской традиции, восходящей в Англии к началу XVI века. После лондонской школы Милтон продолжил свое образование в Кембридже (1625-1632). Ему мало понравилась схоластическая философия, которую преподавали в университете, и он увлекся идеями платонизма, которые он на манер Ренессанса, пытался сочетать с христианской доктриной. Так еще в ранней юности начался длительный и упорный поиск собственного пути и в философии, и в религии, и в искусстве.
Свои первые стихи Милтон писал в основном по латыни (лишь одна треть его ранней лирики написана по-английски), опираясь на богатую традицию не только античности, но и Возрождения. Эти латинские стихи, часть из которых, очевидно, представляла собой нечто вроде школьных упражнений, наглядно демонстрируют быстро растущее мастерство поэта. Интересны они и тем, что в них Милтон сразу же занял резко антикатолическую позицию (Эпиграммы «На пороховой заговор») и в гораздо большей мере, чем в английских стихах, затронул личные чувства. (Во всяком случае, любовной лирики, за исключением раннего и мало самостоятельного сонета «К соловью», на родном языке поэт никогда не писал, хотя любовная тема играет важную роль в «Потерянном рае» и «Самсоне»).
Однако постепенно юношеское увлечение Овидием и другими римскими мастерами слова сменилось интересом к Данте, Петрарке и Эдмунду Спенсеру. Милтон очень рано осознал свое призвание поэта, и понял, что писать он должен на языке Чосера и Шекспира. Его первое дошедшее до нас английское стихотворение «На смерть прекрасного ребенка, умершего от кашля» (1628) еще во многом подражательно.
Милтон следует здесь традиции мелодического стиха Спенсера, а оригинальные интонации звучат лишь изредка. Кроме того, юный поэт пока еще не сумел художественно убедительно сплавить античные и христианские элементы эпитафии[2].
«На Рождество Христово» (1629) Милтон одержал свою первую творческую победу. В оду вошло написанное чосеровской королевской строфой введение и виртуозно отделанный гимн, состоящий из придуманных автором восьмистрочных строф со строками разной длины (трехстопные, четырехстопные, пятистопные и заключительный александриец) и весьма сложной рифмовкой (аа3, b5, сс3, d4, [3].
Тема оды – не столько ставшая уже привычной в подобных стихотворениях трогательная история рождения младенца Христа, сколько размышления автора о смысле Его прихода на землю. При этом Милтона больше интересует не само рождество Христа, а события его сопровождающие.
В отличие от рождественских стихов других поэтов, где природа радуется появлению Христа, у Милтона она умоляет послать ей снежный саван, чтобы не смутить взор Богомладенца «грешной наготой», несущей в себе «следы прискорбные пороков и страстей». Рождению Христа сопутствует неожиданно наступивший мир и покой, войны на время кончаются, звучит музыка сфер и льется небесный свет. Чудесным звукам ангельского пения внимают и пастухи, оставив разговоры о своих подружках и об овцах – так пасторальные мотивы исподволь вторгаются в раннюю поэзию Милтона. Однако парадоксальным образом рождение Христа предвосхищает и день Страшного Суда, за которым последует вечное блаженство праведников. Сам же Христос предстает в оде не беспомощным, нуждающимся в материнской ласке Богомладенцем, Которого согревают своим дыханием вол и осел, но юным воином-победителем, сразу же внушающим страх своим врагам. Таким мы вновь через много лет увидим Его в «Возвращенном рае».
Узнав о рождении Христа, Дельфийский оракул смолкает, а языческие боги, чья процессия предвосхищает знаменитое шествие в первой книге «Потерянного рая», пытаются скрыться. Однако, уйдя в одну дверь, они как бы возвращаются в другую[4]. Ведь Милтон, отдавая дань ренессансному гуманизму, называет Христа «Могучим Паном» и сравнивает младенца Иисуса с Гераклом, уже в колыбели совершившим свой первый подвиг.
В стихотворении нет экзальтации, присущей аналогичному гимну поэта-метафизика Ричарда Крэшо, но у Милтона нет и теплоты чувств Крэшо. Ода «На утро рождества Христова» как бы освещена зимней, декабрьской стужей, и здесь царит театральный церемониал, отдаляющий читателя от всего происходящего. Развивающая традицию мелодического стиха Спенсера, ода искусно обыгрывает контрастные образы света и тьмы, музыки (гармонического порядка) и грубого шума (хаоса)[5]. Здесь уже ясно видна рука будущего мастера. Написанное поэтом, которому только исполнился двадцать один год, стихотворение поражает цельностью общей панорамы и точной продуманностью каждой детали (В дальнейшем это станет характерной чертой всей поэзии Милтона). В отличие от недавней эпитафии, античная традиция теперь уже органично сочетается с христианской. Аллюзия на возвестившую возврат золотого века четвертую эклогу Вергилия, где, как считали в Средние века, было предсказано рождение Христа, получает закономерное развитие в следующей строфе с ее ссылкой на 84 псалом с его знаменитыми строками о том, что «милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются». В этих строках, согласно общепринятому христианскому толкованию, названы добродетели, явленные Христом. В целом же, стихотворение – лучшее из написанного ранним Милтоном в спенсеровской традиции. Это блестящий эксперимент в духе барочной эстетики, проба пера, которая отлично удалась юному поэту.
«писать о войнах и о небе, где правит Юпитер, преодолевший увлечения юности, о героях, верных своему долгу, и о принцах-полубогах». Эта высокая цель требовала полной самоотдачи, упорного труда и длительной подготовки. А пока Милтон пробовал перо в малых жанрах, ища свою манеру письма.
Так он обратился к традиции Донна и метафизиков. Под их влиянием он начал писать «Страсти» (1630?), но не закончил стихотворение, сочинив лишь несколько вводных строф, не имеющих прямого отношения к страстям Христа. Впоследствии поэт признал, что эта тема была ему пока еще не под силу. (Впрочем, он и позже также избегал ее, что в тот поздний период можно объяснить своеобразием его христологических воззрений, сформулированных в «Христианской доктрине»). Кроме того, манера метафизиков в общем-то мало соответствовала своеобразию его таланта. Тем не менее, он обратился к ней еще раз, написав еще одно стихотворение, знаменитую эпитафию Шекспиру, которую включили во второе фолио драматурга (1630). Милтон, как и Бен Джонсон, признавая величие Шекспира, видел в нем чудо природы, гения, писавшего спонтанно, по вдохновению и не заботившегося об отделке своих произведений. (Такой взгляд был характерен для большинства критиков XVII-XVIII веков). Все стихотворение проникнуто неподдельной любовью к автору «Гамлета» и «Лира». Недаром же Милтон называет его «мой Шекспир». В ранней лирике поэта много аллюзий из Шекспира, а в дальнейшем в зрелом творчестве Милтона, «Потерянном рае» и «Самсоне», связь с Шекспиром станет еще более прочной и глубокой.
Юный Милтон экспериментировал и с третьей поэтической традицией эпохи, сочиняя стихи в духе Бена Джонсона, чья эстетика была ему ближе, чем поиски метафизиков. Так в стиле Джонсона он сочинил эпитафию на смерть маркизы Уинчестерской (1631). Но особенно ярко джонсоновское сочетание классической строгости и утонченной манеры речи, сжатость и выразительность слога, грациозная изысканность формы, а также интерес к теории «юморов», позволяющий выделить доминирующую черту характера, проявили себя в диптихе Милтона с итальянским названием “L’Allegro” (Веселый) и “Il Penseroso” (Задумчивый), который поэт, как полагает большинство исследователей, написал еще в Кембридже.
далекое, впрочем, от бездумного легкомыслия, и светлую меланхолию, мало похожую на гамлетические сомнения. Спутники веселой Ефросины, одной из трех граций, - «игры, плутни, пыл, задор, / Непринужденный разговор» (перевод Ю. Корнеева). Меланхолию же сопровождают «терпенье, / Раздумье, самоотреченье». В первом стихотворении действие разворачивается в дневные часы, от раннего утра до заката солнца, во втором – в основном вечером и ночью. И здесь пасторальные мотивы вновь вторгаются в поэзию Милтона. День веселого героя, начавшись с песни жаворонка, проходит на фоне своеобразной пасторальной георгики, где на лоне английского сельского пейзажа действуют стилизованные на античный лад поселяне, а к вечеру мысли молодого человека обращаются к рыцарским турнирам, поэзии и музыке.
Задумчивый же герой слышит песни соловья и отдаленный звон колокола, возвещающего вечерню, а его комнату в башне, где он предается уединенным штудиям, освещает свет лампы. Оба героя увлечены чтением. Но если веселый читает рыцарские романы, а также комедии Бена Джонсона и поздние драмы Шекспира, то задумчивый предпочитает Платона, Гермеса Трисмегиста, Софокла, Эсхила и Еврипида, а также Чосера, Тассо и Эдмунда Спенсера. Второе стихотворение кончается там, где началось первое – на рассвете.
она важна для него не сама по себе, но как более высокая ступень по сравнению с веселыми забавами жизни; созерцание же в свою очередь на неоплатонический манер должно повести героя вверх от уединенного размышления к познанию Бога[6].
Милтон очень точно продумал каждую деталь, обыграв все контрасты, но этот авторский «расчет» совсем не заметен. Стих диптиха льется совершенно непринужденно, вызывая восхищение легкостью и музыкальностью. Здесь поэт впервые проявил себя сложившимся художником, овладевшим секретами мастерства. Более поздняя поэзия Милтона сложнее и глубже, но никогда более он не писал так легко и свободно.