7
Увидев в Боге тирана, а в Сатане бунтаря против несправедливости, романтики совершенно исказили замысел Милтона, для которого жесткая авторитарность была продуктом падшего мира и потому свойственна именно Сатане, который и повел себя как деспот, прервав военный совет в Пандемониуме, а Бог для поэта являлся носителем истинной свободы. Недаром же во «Второй защите» поэт писал: «быть свободным абсолютно то же самое, что быть благочестивым». Пережив горькое разочарование в деле английской революции, защитником которой он был на протяжении многих лет, Милтон вовсе не утратил веры в Бога. Потерять ее для него значило бы потерять себя. Совершенно неправильно было бы думать, что причину поражения революции поэт видел в злой воле Бога, а Сатане сочувствовал как потерпевшему поражение революционеру – бунтарю. Неправомерна и другая точка зрения, которую тоже иногда высказывают критики, ищущие в коварстве и лживости Сатаны черты сходства с поведением роялистов и самого Карла I. Подобные трактовки грубо искажают сложный замысел поэта. Разумеется, в горькие для него времена Реставрации он пытался осмыслить причины падения республики, но выводы, которые он сделал, нам не известны. Скорее всего, если судить по его поздним произведениям, он считал, что дело революции погибло благодаря пораженной грехом природе человека, не сумевшего сберечь достигнутое, - именно об этом грехе Милтон и писал свою эпопею[19].
Тем не менее, у этой романтической «сатанинской» точки зрения нашлись сторонники и среди критиков ХХ века[20]. На наш взгляд, автор «Потерянного рая», как на то указывает и сюжет, и текст эпопеи, никогда не согласился бы с ними. Для верующего христианина Милтона при всей неортодоксальности его богословских взглядов Сатана – прежде всего носитель абсолютного зла, существо, движимое вопреки отдельным колебаниям и сомнениям, свидетельствующим о его былой славе, гордыней и ненавистью. Об этом и сам Архивраг говорит в монологе из IX книги:
Нет, не любовь, А ненависть, не чаяние сменить На Рай – Геенну привлекли сюда, Но жажда разрушения всех услад, За вычетом услады разрушенья; Мне в остальном – отказано.
Другое дело, что Сатана, возможно, помимо даже желания поэта получился самым ярким и многогранным образом «Потерянного рая», персонажем, наделенным неукротимой энергией, необычайно динамичным, сочетающим привлекательность падшего ангела с таинственными иррациональными глубинами зла. Свою роль здесь скорее всего сыграл биографический момент – Милтон, как никто другой, знал и понимал психологию бунта. Ведь он сам сознательно встал на сторону вскоре победившей революции и, находясь во власти, видел и ее обратную сторону, а затем стал свидетелем ее краха, а вместе с ним и гибели своих былых надежд. В последние годы жизни его должны были одолевать сомнения в правильности выбранного им пути. Во всяком случае, в «Потерянном рае» поэт недвусмысленно осудил бунт, пусть и космический. Но все же что-то от бунтаря в Милтоне – художнике, очевидно, продолжало жить. И потому он с такой свободой писал о Сатане и падших ангелах, ничем не сдерживая полет воображения, хотя, вопреки Блейку, и не был на их стороне. В рассказе же о жителях небес он был вынужден непрестанно оглядываться не только на Библию, но и на собственные религиозные доктрины и соотносить повествование с ними. Однако и тут талант постоянно приходил ему на помощь.
Большинство исследователей, как бы они ни трактовали Сатану, всегда признавали огромную художественную убедительность его характера. Иное дело Бог – Он нравился и нравится далеко не всем. Изображая Его, Милтон столкнулся с почти непреодолимыми трудностями. Ведь Бог был для поэта не только источником всякого блага, но и трансцендентным существом. Выражаясь словами небесного ангельского хора, Он
Царь Всесильный, бесконечный, неизменный, Бессмертный, вечный, сущего Творец, Источник света, но незримый Сам… (книга III)
и поступки. Изображая такого Бога, поэт отчасти следовал эпической традиции древних. Ученые не раз отмечали, что программная речь Творца, где Он вручает всю власть Сыну и предсказывает Его роль в истории мира, полна аллюзий на речь Юпитера из «Энеиды», в которой тот открывает Венере судьбу Энея и его потомков:
Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока,
Дам им вечную власть.
(I, 278-279, перевод С. Ошерова).
В словах Бога-Отца можно также обнаружить реминисценции из речей Зевса и Афины из «Одиссеи». Как показали исследователи, вводя эти реминисценции, поэт противопоставлял ложные, античные представления истинным, христианским, намеренно обыгрывая их различия и тем придавая речам Бога особую объемность и порой недостающую им энергию[21].
«говорящего» Бога у Милтона. Гораздо важнее для него, очевидно, сама библейская традиция, ее древнейший яхвистский пласт, где в отличие от элохистской редакции Бог был наделен антропоморфическими чертами и не только говорил, но и поворачивался и отворачивался, вспоминал и забывал, гневался и успокаивался, удивлялся и скорбел, ходил и слышал. Сочиняя монологи такого Бога, Милтон намеренно противопоставил их написанным «могучей строкой» в духе Марло и содержащим множество броских метафор, сравнений и других фигур речи монологам Сатаны. Для речи же Бога характерна высокая степень абстракции, простые, лишенные чувственности образы и отсутствие эмоционального накала [22]Это соответствовало замыслу автора, поскольку Бог был для него не обычным характером, но некоей аллегорической фикцией, где вечное и невыразимое передано путем конечного и доступного падшим человеческим чувствам. Поэтому и разные персонажи «Потерянного рая» видят Творца по-разному. Для Сатаны Он Бог-ревнитель, карающий непокорных, для Адама – добрый и милосердный отец, а для архангела Рафаила – источник счастья и радости. И если современных читателей монологи Бога иногда могут смутить, то современникам Милтона, скорее всего, такое смущение было бы непонятным[23].