8
Бог в «Потерянном рае» действует в основном через Сына, или Мессию - Христа. Мессия, а не Бог-Отец в эпопее осуществляет величественный акт творения, вызывая мир из хаоса; Мессия ведет победоносную войну с приспешниками Сатаны, Он же судит Адама и Еву, и Он же берет на Себя роль искупительной жертвы для спасения людей. По мнению большинства исследователей, антропоморфические черты в облике Сына оказались гораздо более уместными, чем в облике Отца. В целом, образ Мессии получился достаточно убедительным, исполненным благородства, внутреннего достоинства и особого духовного аристократизма, что признали даже критики, не принявшие милтоновского Бога-Отца[24].
Долгое время читатели, не знавшие «Христианской доктрины», воспринимали Сына как вполне традиционное изображение Второй Ипостаси Пресвятой Троицы, не улавливая некоторых антитринитарных черт Мессии, которые прогладывают в эпопее. Особенно интересен в этом отношении отрывок из монолога Бога, Который, обращаясь к ангелам, говорит:
Вы, чада света, Ангелы, Князья, Престолы, Силы, Власти и Господства! Вот Мой неукоснительный завет: Сегодня Мною Тот произведен, Кого единым Сыном Я назвал, Помазал на священной сей горе И рядом, одесную поместил. Он – ваш Глава. Я клятву дал Себе, Что все на Небесах пред ним склонят Колена, повелителем признав. (книга V)
Даже если признать, что слова «Сегодня Мною Тот произведен», не содержат указания на то, что Мессия был рожден (begot) уже после ангелов, но являются аллюзией на 2-й псалом («Господь сказал Мне Ты Сын Мой, Я ныне родил Тебя»), то и тогда подобное возвеличивание Сына, Его «коронация»[25] , кажутся абсолютно неуместными в отношении Лиц Пресвятой Троицы, «единосущной и нераздельной», хотя и психологически достоверно объясняют гнев и ревность Сатаны. В основном же, в структуре эпопеи Сын по сравнению с Отцом играет, хотя если не служебную, то, во всяком случае, подчиненную и в то же время совершенно самостоятельную роль.
В аду в «Потерянном рае», помимо Сатаны, обитают падшие духи, а на небе - ангелы, сохранившие свое божественное достоинство. Милтон изображает ад как место не только физических, но и нравственных страданий, где «муки без конца и лютый жар» сочетаются с глубоким отчаянием и, как и у Данте, отсутствием всякой надежды. Но нравственные страдания в той или иной мере испытывает лишь Сатана, а падшие духи, придя в себя после падения, быстро осваиваются в новой ситуации и начинают вести доступную им активную деятельность на службе у Сатаны. Однако в их служении нет свободы воли, присущей ангелам на небе. Воля падших духов полностью подчинена воле Сатаны, который, подобно восточному тирану, окруженному лукавыми царедворцами, правит в аду как военный диктатор. Приспешники Сатаны, большая часть которых является языческими богами (Молох, Хамос, Ваал, Астарта, Озирис, Гор, Изида и т. д.), выписаны очень ярко. Их шествие в первой книге стилизовано в духе эпического каталога (перечень кораблей в «Илиаде»). Во второй же книге в сцене военного совета в Пандемониуме они ведут себя как беспринципные демагоги-политиканы, каких поэт во множестве видел на своем пути и которые есть везде и всегда. Потому и громкая риторика их доводов, если отбросить музыку белого стиха, может показаться злободневной и сегодня, напомнив парламентские дебаты или дискуссии в каком-нибудь государственном учреждении.
Ангелы на небе, противостоящие падшим духам своим благородством и преданностью Богу, написаны не столь ярко и убедительно. Особенно заметны среди них добрый и общительный Рафаил, рассказывающий Адаму о сотворении мира и войне на небе, и суровый и воинственный Михаил, изгоняющий первых людей из Эдема. В идейном замысле эпопеи не менее важен и отважный Абдиил, один стойко «соблюдший верность средь неверных Духов». В изображении поэта Абдиил, сохранив веру, обрел истинную свободу и потому смог «достойно измывательства» терпеть «враждебных толп» и не отказаться от своих убеждений. Так поступал и Милтон как в эпоху революции, так и в эпоху Реставрации. Теперь, в позднем творчестве Милтона истинная свобода стала уделом лишь немногих избранных, одиночек, типа Абдиила, смело противостоящих чуждой такой свободе, враждебной толпе.
Рисуя ангелов, поэт снова отступил от сложившейся традиции. Его бестелесные ангелы не только вкушают пищу вместе с людьми, но и знают утехи взаимной любви. Следуя еврейским мистикам и ренессансным неоплатоникам, Милтон полагал, что они могут принимать любой пол. Краснея, Рафаил рассказывает Адаму:
С Духом Дух
В объятиях сливаются быстрей,
Чем воздух с воздухом, и чистота
Стремится с чистотой вступить в союз…
(книга VIII)
В целом же, между небом и преисподней в «Потерянном рае» существует целая система пародийных соответствий, и высокое на барочный лад находит искаженное, как в кривом зеркале, отражение в низком. Роль трех Лиц Пресвятой Троицы – Отца, Сына и Святого Духа – в преисподней исполняют Сатана, Грех и Смерть.
Мессии в Небесном Совете. Мотивы поступков Сына и Архиврага полярно противоположны – Мессией движет самоотверженная любовь, а Сатаной – ненависть и желание мести. В общем, Сын с Его любовью, милосердием, мудростью и готовностью жертвенному служению служит антиподом Сатаны с его гордыней, своеволием, коварством и возведенным в абсолют эгоизмом.
Тем не менее, ни Мессия, ни Сатана при всей важности их роли в сюжетной канве эпопеи не являются ее главными героями. Ведь Милтон писал о «первом преслушанье» человека, и такими героями для него, несомненно, были первые люди, Адам и Ева. Они, однако, появлялись в «Потерянном рае» далеко не сразу, только в четвертой книге, т. е. где-то ближе к середине эпопеи – первые две книги были целиком посвящены Сатане и его окружению, а действие третьей в основном разворачивалось на небе. Очевидно, такое смещение перспективы входило в намерения автора. Дело не только в том, что он, как и подобает эпическому поэту, начал свой рассказ in medias res, т. е. с середины. Нехарактерное для искусства Возрождения или классицизма, подобное смещение перспективы вполне соответствовало критериям барочной эстетики и было оправдано с художественной точки зрения. Согласно авторскому замыслу, Адам и Ева должны были стать объектом космической борьбы Добра и Зла. Изобразив сначала преисподнюю, а затем небо, Милтон наглядно показал расстановку сил перед началом этой борьбы.
В изображении Милтона райский сад, где читатели в первый раз видят Адама и Еву, предстает как некий пасторальный оазис, окруженный непроходимым зеленым валом деревьев и кустарников. Жизнь здесь течет по особым законам, властвовавшим до грехопадения. С одной стороны, она напоминает видения древнееврейских пророков о грядущем Царстве Небесном, где «вол будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком» (Исайя, XI,6), а с другой – античные мифы о золотом веке человечества. В раю царит вечная весна, звонко поют птицы, пышно цветут цветы, а деревья приносят обильные плоды. Здесь нет ни ядовитых растений, ни роз с шипами, ни хищных зверей. Все тут исполнено райской гармонией, и человек как венец творения – важнейшее звено этой гармонии.
Вопреки всему Милтон остался верен увлечениям юности, и пастораль возродилась в «Потерянном рае» как одна из составляющих эпоса. Так было у Вергилия и у Спенсера, чьи книги служили поэту образцом. Но у Милтона пастораль – не вставной элемент повествования. В «Потерянном рае» она занимает центральное место, несколько глав в середине поэмы, и существенно отличается от пасторальных эпизодов его предшественников[26]. В райском саду у Милтона знакомые пасторальные мотивы гармонии человека и природы, досуга и труда на ее лоне, цельности и естественной простоты сельской жизни, удаленной от зла цивилизации, невинной любви героев преображены, поскольку все это здесь является результатом гармонического единства всей твари и ее непосредственного общения с Богом, идеал, который после грехопадения был навсегда утрачен. Знаменательно, что Милтон описывает райское блаженство, ставшее благодаря первородному греху недоступным падшему естеству человека, глазами падшего ангела Сатаны, который тоже может наблюдать его лишь со стороны, «без радости» взирая «на радостную местность». И этот прием, типичный не столько для эпоса, сколько для романа, придает открывшемуся взору Архиврага нужную глубину перспективы.
Увиденные завистливым оком Сатаны, Адам и Ева одарены «величием врожденным», наглядно воплощая религиозно-гуманистические идеалы Милтона.
… (книга IV )
Адам и Ева чужды порокам и живут в полной свободе, которая во всем согласуется с волей Бога. Оба они физически прекрасны, и в «наготе своей державной» превосходят все прочие земные твари. Милтон изображает первых людей как вполне реальные земные существа и вместе с тем как полуаллегорические фигуры, олицетворяющие мужское и женское начало в человеке:
Для силы сотворен И мысли – муж, для нежности – жена И прелести манящей; создан муж Для Бога только, а жена для Бога, В своем супруге. (книга IV)
На наш взгляд, было бы ошибкой упрекать Милтона в антифеминизме, как это делают некоторые критики[27]. Согласно иерархии Великой Цепи Бытия, разделившей весь видимый и невидимый мир на своеобразную лестницу постепенно восходящих ступеней, на вершине которой стоял Бог, мужское начало на одну ступень выше женского.
«возмечтал, /Поднявшись на еще одну ступень, /Стать выше всех». Однако в раю превосходство мужского над женским уравновешивалось их полной гармонией, где женское начало дополняло мужское, интеллект сочетался с чувством, сила с нежностью, и одно было невозможно без другого в идеальном союзе первых людей. Нарушение этой гармонии, подчиненность придет позже как следствие первородного греха. Перестановка же звеньев, подчинение мужского женскому, как в куртуазной модели любви, всегда казалось поэту нарушением законов Бога и природы и открыто осуждалось им.
ангелам), но сочетает духовную близость и физическое влечение, целиком подчиняя, однако, чувство разуму. Об этом прямо сказано в знаменитой эпиталаме, гимне брачной любви из четвертой книги эпопеи:
Хвала тебе, о, брачная любовь, Людского рода истинный исток, Закон, покрытый тайной! Ты в Раю, Где все совместно обладают всем, - Единственная собственность. Тобой От похоти, присущей лишь скотам Бессмысленным, избавлен Человек. Ты, опершись на разум, утвердила Священную законность кровных уз, И чистоту, и праведность родства, И ты впервые приобщила нас К понятиям: отец, и сын, и брат. Тебя я даже в мыслях не сочту Греховной и срамной, в священный Сад Проникнуть недостойной! О, родник Неиссякаемых услад семейных! Твое нескверно ложе от веков И будет впредь нескверным, посему Угодники покоились на нем И патриархи.
Первые люди, которым Бог дал лишь одну заповедь – не вкушать плодов с древа познания, живут в раю в состоянии блаженной невинности, не подозревая о существовании зла и коварных замыслах Сатаны. Наделенный всеведением Бог, заранее зная о грядущем искушении и падении человека, тем не менее, все же посылает в рай архангела Рафаила, чтобы «утвердить Адама в повиновении, поведать ему о свободе воли и уведомить о близости Врага». Парадокс всеведения Бога и самостоятельности поступков человека принципиально важен для Милтона.