ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ
МЕМУАРЫ
MEMOIRES
Первая часть
1
Прихоть судьбы определила мне совершить немало ошибок, и, пожалуй, было бы осмотрительней не приподнимать завесы, какою они отчасти сокрыты. И все же я поведаю вам чистосердечно и без уверток малейшие подробности моей жизни с той минуты, как я себя помню, и не утаю от вас ни единого поступка, когда-либо мною совершенного.
Смиренно молю вас не удивляться тому, что рассказ мой столь мало искусен и, напротив, столь беспорядочен [3] — если, излагая различные части, его составляющие, я и прерву иной раз нить своего повествования, я неизменно буду верен той искренности, какой требует мое к вам почтение. Я ставлю свое имя на этом труде, чтобы лишний раз взять на себя обязанность ни в чем не погрешить против правды, не приуменьшая ее и не преувеличивая [4]. Ложное тщеславие и ложная скромность — вот два подводных рифа, которых редко случается избегнуть тем, кто берется описывать историю собственной жизни. В минувшем веке это счастливо удалось президенту де Ту[ 5], в древности их благополучно миновал Цезарь [6]. Я надеюсь, вы поверите мне, что я не стал бы сопрягать эти великие имена со своим собственным, не будь чистосердечие той добродетелью, в которой позволительно и даже похвально желать состязаться с великими [7.]
Я веду свое происхождение от старинного итальянского рода, прославленного во Франции [8]. В день моего рождения [9 ]в маленькой речке, протекающей во владениях Монмирай в Бри, где моя мать произвела меня на свет, выловили громадную белугу. Я не столь высокого о себе мнения, чтобы почитать себя достойным предзнаменования, и не стал бы упоминать это обстоятельство, если бы в пасквилях, сочиненных впоследствии против меня, о нем не говорилось как о предвещанье смуты, зачинщиком которой меня пытались объявить, а стало быть, мое умолчание могло бы показаться преднамеренным...[ 10]
Я доверился Аттиши, брату графини де Мор, и просил его воспользоваться моими услугами в первом же случае, когда ему приведется обнажить шпагу. Он обнажал ее часто, и мне не пришлось ждать долго. Он просил меня передать его вызов Мельбевилю, гвардейскому полковнику-знаменщику, который пригласил секундантом Бассомпьера, того, что окончил свои дни заместителем главнокомандующего императорской армией, покрытый воинской славой. Мы дрались на шпагах и пистолетах позади монастыря Миноритов в Венсеннском лесу. Я ранил Бассомпьера ударом шпаги в бедро и выстрелом в руку. Он, однако, будучи старше годами и сильнее меня, выпадом с левой ноги выбил оружие у меня из рук. Потом мы разняли наших друзей, которые оба были тяжело ранены. Поединок этот наделал много шума, но не произвел действия, на которое я рассчитывал. Генеральный прокурор [11] начал было расследование, но приостановил его по ходатайству наших родных; таким образом я остался при моей сутане и одной дуэли...
д'Аркуром, видела во мне мальчишку и как над мальчишкой откровенно посмеялась надо мной в присутствии графа д'Аркура. Я не простил этого графу и бросил ему вызов в театре. На. другое утро мы бились за предместьем Сен-Марсель. Нанеся мне удар шпагой, которая, впрочем, только оцарапала мне грудь, он стал меня теснить; потом поверг меня на землю и без сомнения одержал бы надо мной верх, если бы во время нашей схватки не выронил шпагу. Я собирался поразить его в спину, но он был много сильнее и старше и, навалившись на меня, так сдавил мои руки, что я не мог исполнить свое намерение. В таком положении мы оставались некоторое время, не в силах одолеть друг друга. «Встанем, — наконец сказал он мне, — нам не пристало вступать врукопашную. Вы славный малый, я питаю к вам уважение и готов признать, что не давал вам повода искать со мной ссоры». Мы уговорились рассказать о поединке маркизу де Буази, племяннику графа и моему другу, но скрыть его от других, чтобы не повредить г-же Дю Шатле. Меня это вовсе не прельщало, но человеку порядочному, как было отказаться? Об этой истории толковали немного, да и то лишь по нескромности Нуармутье, который, узнав о ней от маркиза де Буази, разгласил ее в свете; но и это не повлекло за собой преследования, и я остался при своей сутане и двух дуэлях.
Позвольте мне, прошу вас, сделать тут небольшое отступление о природе ума человеческого. Вряд ли можно было найти в мире сердце более великодушное, нежели у моего отца, — я решаюсь назвать его твердынею добродетели. И однако же, несмотря на описанные дуэли и любовные похождения, он по-прежнему делал все, чтобы посвятить Церкви душу, наверное, менее всех на свете пригодную для служения Богу: особенная привязанность к старшему сыну и надежды на архиепископство Парижское, принадлежавшее членам нашей семьи[ 12], толкали его к этому. Сам он этого не чувствовал и не сознавал, я готов даже поклясться, что и он поклялся бы от чистого сердца, будто единственным его побуждением в этом случае была боязнь опасностей, какими грозила моей душе военная стезя; вот сколь справедливо утверждение, что заблуждаться более всего свойственно как раз благочестию. Разнообразные ошибки проникают под его покров и прячутся под ним; оно оправдывает всевозможные химеры, и самые добрые намерения не способны стать на его стезе порукою безгрешности. Словом, несмотря на все, что я вам поведал, я оставался особой духовного звания; впрочем, это продолжалось бы недолго, не случись происшествия, о котором я вам сейчас расскажу.
Старший в нашем роду, герцог де Рец[ 13], в эту пору, по приказанию Короля, расторг заключенное несколькими годами ранее соглашение о брачном союзе между герцогом де Меркёром и его дочерью. Вслед за этим он без промедления явился к моему отцу и весьма обрадовал его нежданной вестью о том, что намерен выдать дочь за своего двоюродного брата, чтобы таким образом объединить наш род. Мне было известно, что у невесты есть сестра, владеющая восемьюдесятью тысячами ливров дохода, и я тотчас подумал о возможности двойного союза. Зная все обстоятельства, я не мог надеяться, что девицу посватают за меня, и решил сам устроить свою судьбу. Угадав, что отец, который, быть может, предчувствовал дальнейшие события, не имеет намерения везти меня на свадебные торжества, я сделал вид, будто смирился с уготованным мне поприщем. Я прикинулся, будто уразумел наконец справедливость постоянных на сей счет увещаний родных, и так исправно играл свою роль [14], что все вообразили, будто я совершенно переменился. Отец решил взять меня в Бретань с тем большей легкостью, что я не выразил к тому ни малейшей охоты. Мы застали мадемуазель де Рец в Анжу, в замке Бопрео. На старшую я смотрел только как на сестру, но в мадемуазель де Сепо — так звали младшую — сразу увидел свою возлюбленную. Она показалась мне красавицей: ослепительная кожа, вся — розы и лилеи, восхитительные глаза, прелестный рот, в сложении изъян, впрочем не столь уж заметный и весьма основательно прикрытый видами на восемьдесят тысяч франков доходу, надеждами на герцогство Бопрео и множеством воздушных замков, которые, однако, я строил на земном основании [15].
Вначале я весьма искусно скрывал свою игру, изображая пастыря и святошу во все время путешествия и продолжая вести себя так же по прибытии на место. Однако в присутствии красавицы я вздыхал, — от нее это не укрылось, потом заговорил — она меня выслушала, хотя и с видом довольно суровым. Заметив, что она питает глубокую привязанность к старой служанке, сестре одного из монахов моего аббатства Бюзе, я приложил все старания, чтобы расположить эту особу в свою пользу, в чем и преуспел с помощью сотни пистолей и весьма щедрых посулов на будущее. Она стала внушать хозяйке, будто ту хотят постричь в монахини, я же со своей стороны говорил ей, что и меня прочат в монахи. Мадемуазель де Сепо жестоко ненавидела свою сестру, которой отец отдавал явное предпочтение, я по тем же причинам не слишком жаловал своего брата. Сходство наших судеб во многом содействовало нашему сближению. Уверившись во взаимности, я решил увезти ее в Голландию. Это и в самом деле было проще простого, поскольку Машкуль [16], куда мы приехали из Бопрео, находился всего лишь в полулье от моря. Но для предприятия нужны были деньги, а я, подаривши служанке сто пистолей, истощил свою казну и сидел без гроша. Я надумал пополнить ее, объявив отцу, что, поскольку доходы от моих аббатств поступают исправно[ 17 ]в строгом соответствии с законами, мне по совести следовало бы вступить в управление ими. Желание мое не понравилось отцу, но у него не было причин мне отказать, потому что, во-первых, так было положено, а во-вторых, это отчасти подтверждало, что я желаю, по крайней мере, удержать свои бенефиции, поскольку намерен взять на себя попечение о них.
тем, что я вынужден был действовать поспешно, и уплатив мне четыре тысячи экю наличными, заключил сделку, принесшую ему целое состояние. А я чувствовал себя так, словно мне досталось четыре миллиона. Я уже нанял было голландское грузовое судно, которых всегда много на рейде у берегов Реца [18], когда случилось происшествие, разрушившее все мои замыслы.
У мадемуазель де Рец (после замужества сестры она стала зваться этим именем) были прекраснейшие в мире глаза; особенную красоту придавало им томное выражение: я не встречал других глаз, которым нега сообщала бы такое очарование. Однажды, будучи в гостях у дамы, которая жила по соседству в одном лье от Машкуля и пригласила нас к обеду, мы поглядели друг на друга в зеркало, висевшее в алькове, и возлюбленная моя изобразила в своем взгляде все, что есть самого нежного, пылкого и трогательного в присущей итальянцам morbidezza [19]. На беду, она не подумала, что против зеркала сидел Паллюо, будущий маршал Клерамбо. Он все заметил и, горячо преданный г-же де Рец, с которой был весьма дружен до ее замужества, не замедлил подробно сообщить ей об увиденном, а увиденное им, как он сам уверял меня впоследствии, могло быть только отражением.
Госпожа де Рец, смертельно ненавидевшая сестру, в тот же вечер уведомила обо всем своего отца, а тот не замедлил известить моего. На другой день прибыла почта из Парижа; отец сделал вид, будто важные известия призывают его домой, с дамами попрощались наскоро и при всех. Ночь мы с отцом провели в Нанте. Вам нетрудно представить себе мое удивление и досаду. Я не знал, чему приписать столь поспешный отъезд, я не мог упрекнуть себя ни в малейшей оплошности и далек был от мысли, что Паллюо мог что-то увидеть. Кое-что отчасти прояснилось для меня в Орлеане, где отец, опасаясь, как бы я не сбежал, на что я тщетно несколько раз покушался, едва мы добрались до Тура, завладел шкатулкой, где я держал все свои деньги. Я понял, что меня разоблачили, и вернулся в Париж в отчаянии, какое вы легко можете вообразить.
Я обратился за помощью к Экилли, который приходился маркизу де Вассе дядей, а мне двоюродным братом и которого смею назвать благороднейшим человеком своего века. Он был двадцатью годами старше меня, что не мешало ему питать ко мне сердечную приязнь. Еще до моего отъезда я сообщил ему о своем намерении похитить мадемуазель де Рец, и он решительно его одобрил, не только потому, что считал этот брак весьма для меня выгодным, но также из убеждения, что двойной союз необходим для укрепления нашего рода. События, приведшие к тому, что имя наше перешло ныне к чужой семье [20], показывают, насколько он был прав. Экилли снова пообещал всеми силами помочь мне в моем предприятии. Он ссудил меня тысячью двумястами экю — всею своею наличностью. Три тысячи экю я взял в долг у президента Барийона. Экилли вытребовал из Прованса капитана своей галеры, человека храброго и сметливого. Я открылся в своем замысле графине де Со, ставшей впоследствии герцогиней де Ледигьер...
Это имя вынуждает меня прервать нить моего повествования — вы поймете сейчас, по какой причине.
силой поразил его в руку. Конюший моего брата, Мейанкур, бывший у меня секундантом, раненный в нижнюю часть живота и обезоруженный, и секундант Пралена, шевалье Дю Плесси, положили конец поединку. Я старался как мог придать огласку дуэли, даже заранее приготовил свидетелей, но против судьбы не пойдешь, никто не подумал даже их допросить...
«Неужели вы не понимаете, — сказал он мне, — что привязанность к девице какого сорта повредит вам, как вашему дяде, архиепископу Парижскому, повредил не столько его распутный нрав, сколько низменные его пристрастия? Духовные особы, подобно женщинам, могут сохранить честь в любовных связях лишь в том случае, если избирают достойный предмет. А в чем состоят достоинства мадемуазель де Рош, если не считать ее красоты? И довольно ли этого оправдания для аббата, могущего притязать на архиепископство Парижское? Если вы, как я полагаю, решитесь взяться за шпагу, понимаете ли вы, какой опасности подвергаетесь? Можете ли вы отвечать за себя, имея дело с девицей, столь красивой и блистательной? Через полтора месяца она уже не будет ребенком, наставлять ее возьмутся старая лиса Эпинвиль и ее мать, особа, судя по всему, отнюдь не глупая. А знаете ли вы, куда способна вас завлечь такая красавица, которую к тому же еще сумеют подучить?..» [21]
Кардинал де Ришельё питал глубокую ненависть к принцессе де Гемене, ибо был убежден, что она мешала его ухаживаниям за Королевой и даже приняла участие в шутке, которую сыграла с ним камер-фрейлина Королевы, г-жа Дю Фаржи, передавшая Королеве-матери Марии Медичи любовное письмо, писанное Кардиналом Королеве, ее невестке. Ненависть Кардинала дошла до того, что он даже хотел из мести принудить маршала де Брезе, своего зятя и капитана королевской гвардии, предать гласности письма г-жи де Гемене, которые найдены были в шкатулке герцога де Монморанси, захваченного при Кастельнодари [22]; но маршал де Брезе то ли по благородству, то ли по независимости нрава возвратил их г-же де Гемене. Маршал был большим сумасбродом; в свое время он в известном смысле оказал Кардиналу честь, женившись на его сестре [23], и де Ришельё, опасавшийся его вспыльчивости и того, что он может наговорить Королю, который питал к нему некоторую слабость, терпел выходки де Брезе, в надежде обрести покой в лоне собственной семьи — он страстно мечтал возвеличить ее и укрепить. Но это как раз и было неподвластно всемогущему во Франции человеку, потому что маршал де Брезе так невзлюбил де Ла Мейере, в ту пору командующего артиллерией, а позднее маршала, что не переносил его присутствия. Он не мог взять в толк, чего ради кардиналу де Ришельё вздумалось приблизить к себе человека, который, правда, приходился ему двоюродным братом, но чьим вкладом в их союз было лишь низкое происхождение, всем известное, самая невзрачная наружность и весьма заурядные, по словам Брезе, дарования.
Кардинал де Ришельё не разделял этого мнения. Он по справедливости считал де Ла Мейере человеком весьма отважным; способности его в военном искусстве он ценил куда более, нежели они того заслуживали, хотя они и в самом деле были вовсе не так уж ничтожны. Наконец, он прочил его на то место, на каком впоследствии стяжал такую славу г-н де Тюренн [24].