5
После диспута герцогиня Вандомская, о которой вы наслышаны, прониклась ко мне поистине материнской нежностью. Она присутствовала на наших диспутах и, хотя, без сомнения, ничего в них не поняла, утвердилась в расположении ко мне в особенности благодаря своему духовнику г-ну Коспеану, епископу Лизьё, который всегда останавливался в ее доме, когда приезжал в Париж. В эту пору он как раз возвратился из своей епархии; он всегда питал ко мне дружеские чувства, а теперь, увидев, что я твердо намерен посвятить себя служению Богу, чего он всегда пламенно желал, приложил все возможные старания, чтобы с самой выгодной стороны представить свету те немногие достоинства, какие мог во мне заметить. Нет сомнения, что именно ему я обязан некоторой славой, какую стяжал в ту пору; во Франции не было другого человека, чье одобрение могло бы столь много этому содействовать. Проповеди г-на Коспеана возвысили его, безродного чужеземца (он был фламандец), до епископства; и это свое положение он упрочил благочестием, лишенным суетности и суесвятства. Бескорыстием своим он превосходил пустынников, стойкостью был равен святому Амвросию и при дворе и при особе Короля пользовался свободой, внушавшей кардиналу де Ришельё, его ученику в теологии, боязнь и почтение. Этот добрый человек, питавший ко мне такую дружбу, что три раза в неделю толковал мне Послания апостола Павла, забрал себе в голову обратить виконта де Тюренна и честь этого обращения приписать мне [71].
Господин де Тюренн глубоко почитал епископа, но все наружные знаки этого почтения особенно старался выказать ему теперь, по причине, какую он открыл мне сам, но только десять лет спустя. Граф де Брион, которого вы знали под именем герцога Данвиля, был пылко влюблен в мадемуазель де Вандом, ставшую позднее герцогиней Немурской; графа связывала близкая дружба с г-ном де Тюренном, который, чтобы доставить ему удовольствие и дать случай почаще видеться с мадемуазель де Вандом, делал вид, будто слушает увещания епископа Лизьё и даже исполняет его наставления. Граф де Брион, дважды бывший капуцинским монахом и то и дело перемежавший благочестие с грехом, принимал живейшее участие в так называемом обращении виконта и не пропускал ни одной беседы, которые происходили часто и всегда в комнате герцогини Вандомской. Брион был весьма недалек умом, но обладал навыком света, во многих делах заменяющим ум; вот этот его светский навык в соединении с известной вам повадкой г-на де Тюренна и безмятежным выражением мадемуазель де Вандом содействовали тому, что я все принимал за чистую монету и ничего не замечал [72].
Беседы, описанные мной выше, нередко заканчивались прогулкой по саду. Покойница г-жа де Шуази однажды предложила поехать в Сен-Клу и шутя заметила герцогине Вандомской, что там следовало бы дать театральное представление для г-на Коспеана. Добряк епископ, восхищавшийся пьесами Корнеля, отвечал, что ничего не имеет против, если только спектакль будет дан за городом и приглашенных будет немного. Назначили день, решено было, что присутствовать будут только герцогиня и мадемуазель де Вандом, г-жа де Шуази, господа де Тюренн, де Брион, Вуатюр и я. Де Брион взял на себя заботу о пьесе и о музыкантах, я — об угощении. Мы отправились в Сен-Клу во дворец архиепископа. Актеры, игравшие в тот вечер в Рюэле у Кардинала, приехали с большим опозданием. Г-н Коспеан заслушался скрипок, герцогиня Вандомская не могла наглядеться на свою танцующую дочь, хотя та и танцевала в полном одиночестве. Словом, веселились так, что начала уже заниматься заря (дело было в разгаре лета), когда карета наша спустилась вниз с холма Миноритов.
«Уж не хотите ли вы, чтобы я ехал прямо на чертей, которые преградили мне дорогу?» — в страшном испуге ответил тот. Я высунулся из кареты, но, поскольку я всегда страдал близорукостью, ничего не заметил. Г-жа де Шуази, сидевшая у другой дверцы рядом с г-ном де Тюренном, первая в карете увидела, что так напутало нашего кучера. Я говорю: первая в карете, потому что пятеро или шестеро лакеев на запятках уже кричали, дрожа от страха: «Господи Иисусе! Пресвятая Дева!» При возгласе г-жи де Шуази г-н де Тюренн выпрыгнул из кареты. Решив, что это грабители, я бросился следом за ним, вырвал шпагу у одного из лакеев, обнажил ее и, обогнув карету, бросился к г-ну де Тюренну — тот пристально вглядывался во что-то, чего я разглядеть не мог. Я спросил его, что он разглядывает. «Я вам все объясню, но не надобно пугать дам», — ответил он, подтолкнув меня локтем и понизив голос, а дамы и впрямь не кричали уже, а стенали. Вуатюр начал читать «Отче наш», пронзительные вопли г-жи де Шуази вам, может быть, доводилось слышать, мадемуазель де Вандом перебирала четки, герцогиня Вандомская умоляла епископа Лизьё ее исповедать, тот твердил ей: «Дочь моя, не предавайтесь страху, вы в деснице Божьей», а граф де Брион, упав на колени, вместе со всеми нашими лакеями истово молился Богородице. Надо ли вам говорить, что все описанное совершилось одновременно и притом очень быстро. Г-н де Тюренн, у которого на боку висела короткая шпага, также обнажил ее и, попытавшись, как я уже говорил, разглядеть что-то видневшееся впереди, обернулся ко мне с таким видом, с каким приказывал подать обед или начать сражение. «Пойдем поглядим, что это за люди», — сказал он. «Какие люди?» — изумился я; мне и впрямь казалось, что все вокруг потеряли рассудок. «В самом деле, может, это черти», — ответил он. За это время мы уже сделали пять или шесть шагов в сторону королевской мануфактуры Савонри, а следовательно, приблизились к зрелищу, поразившему наших спутников, и я начал кое-что различать; глазам моим представилась длинная процессия призраков в черном, которая вначале оказала на меня впечатление более сильное, нежели на г-на Тюренна, но потом мне пришло на ум, что я уже давно искал встречи с духами и вот наконец случай свел меня с ними; мысль эта побудила меня действовать с большей живостью, нежели этого допускали повадки де Тюренна. В два-три прыжка я оказался возле процессии. Сидевшие в карете, полагая, что мы схватились с самою нечистою силою, испустили громкий крик, и, однако, не они больше всех натерпелись страху. Бедные босоногие августинцы, называемые черными капуцинами, которых воображение наше превратило в чертей, увидев двух мужчин, приближающихся к ним со шпагами, перепугались еще пуще; один из них, отделившись от остальных, крикнул нам: «Господа, мы бедные служители Божии, мы никому не делаем зла и просто искупались в речке для поддержания телесных сил».
Вы легко можете представить, как смеялись мы с виконтом де Тюренном, воротившись в карету, и оба мы тогда же сделали два наблюдения, которыми наутро не преминули поделиться друг с другом. Он клятвенно заверил меня, что при первом появлении воображаемых призраков ему стало весело, хотя прежде он всегда полагал, что, если ему представится случай увидеть что-либо сверхъестественное, ему непременно сделается страшно; я же признался, что в первую минуту был смущен, хотя всю свою жизнь мечтал увидеть духов. Второе наблюдение состояло в том, что большая часть читаемых нами жизнеописаний лжива. Г-н де Тюренн поклялся мне, что не испытал ни малейшего страха, но согласился в том, что по пристальному его взгляду и медлительным движениям я имел причину заподозрить, будто он сильно напуган. Я же признался ему, что вначале оробел, а он заверил меня, что поклялся бы спасением души, что не заметил во мне ничего, кроме отваги и веселости. Кто же в таком случае может правдиво описать какое-нибудь происшествие, кроме тех, кто сам его пережил? Прав был президент де Ту, утверждавший, что верить можно лишь историям, написанным людьми, у которых достало искренности говорить правду о самих себе. Искренность эту я отнюдь не вменяю себе в заслугу, ибо, раскрывая вам тайники моей души и сердца, испытываю нравственную отраду, такую глубокую, что не столько по рассудку, сколько ради удовольствия чту истину и неуклонно ей следую [73].
Мадемуазель де Вандом прониклась неописанным презрением к бедняге Бриону, который и впрямь во время этого забавного приключения выказал невообразимое слабодушие. Как только мы все вновь уселись в карету, она посмеялась над ним вместе со мной. «По тому, какую цену имеет в моих глазах доблесть, — заметила она, — я чувствую, что я внучка Генриха Великого. А вы, верно, вообще не знаете страха, если не испугались на этот раз». «Я испугался, мадемуазель, — возразил я, — но поскольку я не так благочестив, как Брион, страх мой обнаружил себя не в молитвах». «Нет, вы не испугались, — повторила она, — и я думаю, вы не верите в дьявола, потому что даже господин де Тюренн, известный своей храбростью, был смущен и действовал не так быстро, как вы». Признаюсь вам, то, что она отличила меня перед г-ном де Тюренном, мне польстило и подало мысль дерзнуть приволокнуться за ней. «Можно верить в дьявола и не бояться его, — сказал я ей. — На свете есть вещи пострашнее». «Какие же это?» — спросила она. «Такие страшные, что их не смеешь и назвать», — ответил я. Она прекрасно поняла меня, как сама призналась впоследствии, но виду не подала и вернулась к общему разговору. Карета остановилась у Отеля Вандом, и каждый отправился к себе.
Мадемуазель де Вандом нельзя было назвать красавицей, и, однако, она была очень хороша; многие соглашались со мной, когда я говорил о ней и о мадемуазель де Гиз, что в красоте их видна порода — с первого взгляда в них узнаешь принцесс. Мадемуазель де Вандом была весьма неумна, но в ту пору, о какой я веду речь, глупость ее, без сомнения, еще не обнаруживала себя столь явно. Была в ее повадке какая-то важность, происходящая не от рассудительности, а от томности с малой толикой надменности, а такого рода важность хорошо скрывает недостатки. Словом, она была весьма и весьма привлекательна.
де Тюренна, сопровождались толкованием Посланий апостола Павла, которые добряк епископ усердно заставлял меня повторять по-французски будто бы для того, чтобы они были понятны герцогине Вандомской и моей тетке Меньеле, почти всегда при этом присутствовавшей. Два раза мы выезжали в Ане — один раз на две недели, другой на полтора месяца; во время второго путешествия я продвинулся далее, нежели до Ане [74]. Однако я не добрался до конечной цели и так никогда ее и не достиг: поставлены были границы, преступить которые не пожелали. Путь мне преградила свадьба мадемуазель де Вандом, состоявшаяся вскоре после кончины покойного Государя. Она ударилась в благочестие, стала читать мне мораль; я возвратил ей ее портреты, письма и прядь волос и остался ее преданным слугой, что имел счастье доказать ей на деле во время гражданской войны.
во всем, а в тех редких случаях, когда оно нарушалось, его возмещала моя удача, которая была столь велика, что все духовные лица епархии желали видеть меня преемником моего дяди с нетерпением, какого они не могли скрыть. Кардинал де Ришельё был весьма далек от подобной мысли, наш род был ему глубоко противен, а сам я неугоден по причинам, о которых я уже упоминал. Вот два случая, которые еще сильнее его ожесточили.
недостатками, но нет из этих недостатков ни одного, который не был бы источником или следствием какого-нибудь достоинства. А президенту де Мему я сказал, что у кардинала де Ришельё нет такого великого достоинства, которое не было бы источником или следствием какого-нибудь великого недостатка. Слова эти, сказанные с глазу на глаз в уединенном месте, были уж не знаю кем повторены Кардиналу, и повторены от моего имени, — судите сами об их следствиях. Вторым поводом, вызвавшим его гнев, было то, что я навестил покойного президента Барийона, содержавшегося в тюрьме в Амбуазе за представления, сделанные Парламентом [75], и навестил его в обстоятельствах, привлекших внимание к моему путешествию. Два жалких отшельника-фальшивомонетчика, которые состояли с герцогом Вандомским в каких-то тайных сношениях, быть может, имевших касательство ко второму их ремеслу, недовольные герцогом, обвинили его совершенно облыжно в том, будто он предложил им убить Кардинала; чтобы придать своему навету более правдоподобия, они приплели к нему имена тех, кто, на их взгляд, был в этих краях на подозрении. В их числе оказались Монтрезор и президент Барийон: я узнал об этом одним из первых от Бержерона, состоявшего при г-не де Нуайе, а так как я горячо любил президента Барийона, я в тот же вечер выехал на почтовых, чтобы предуведомить его и похитить из Амбуаза, что было нетрудно исполнить. Будучи ни в чем не повинен, он и слушать не захотел о моем предложении и остался в Амбуазе, презрев обвинителей и обвинение. По случаю этой моей поездки Кардинал сказал г-ну Коспеану, что я состою в дружбе со всеми его врагами. «Это правда, — ответил ему епископ, — и вам следовало бы уважать его за это. У вас нет причин быть им недовольным, ибо я обратил внимание, что все, кого вы имеете в виду, были его друзьями еще прежде, чем сделались вашими врагами». — «Если это правда, — заметил Кардинал, — то, стало быть, на него возводят напраслину». Епископ воспользовался случаем, чтобы отозваться обо мне Кардиналу самым лестным образом, и на другой день сказал мне и неоднократно повторял впоследствии, что, проживи кардинал де Ришельё еще некоторое время, он, г-н Коспеан, без сомнения совершенно оправдал бы меня в его глазах. В особенности этому содействовали заверения епископа, что я, хоть и имел основания считать себя в немилости у двора, никогда не помышлял присоединиться к друзьям Главного конюшего; [76] правда, г-н де Ту, с которым я поддерживал сношения и даже был дружен, склонял меня к этому, но я не поддался, потому что с самого начала не верил в основательность их затеи, — дальнейшие события показали, что я не ошибся.
Кардинал де Ришельё умер, прежде чем епископу Лизьё удалось завершить то, что он начал, с целью примирить меня с двором, и таким образом я остался в толпе тех, кто был на подозрении у правительства. А это не предвещало добра в первые недели после смерти Кардинала [77]. Хотя Король был несказанно ею обрадован, он желал соблюсти приличия: он утвердил всех должностных лиц и губернаторов, которых завещал назначить первый министр, обласкал всех его приближенных, сохранил в правительстве всех его ставленников и старался показать, будто не жалует тех, кого не жаловал Кардинал. Для меня одного допущено было исключение. Когда архиепископ представил меня Государю, тот обошелся со мной не только любезно, но и с особенным вниманием, удивившим и поразившим всех; он заговорил со мной о моих ученых занятиях, о моих проповедях и даже ласково и милостиво шутил со мной. Он приказал мне каждую неделю являться ко двору.
Причины этого благоволения стали известны нам самим лишь накануне смерти Короля. Он рассказал о них Королеве. Ими оказались две истории, приключившиеся со мной по выходе моем из коллежа, о которых я не стал упоминать, посчитав, что сами по себе, не имея касательства ни к каким другим делам, они не заслуживают даже мимолетного вашего внимания. Я принужден рассказать о них теперь, потому что судьбе угодно было, чтобы они повлекли за собой множество последствий, куда более значительных, нежели этого должно было ждать по естественному ходу вещей. Скажу вам более, в начале своего повествования я, правду говоря, совсем забыл о них, и только упомянутые последствия оживили их в моей памяти.