Приглашаем посетить сайт

«Мемуары» кардинала де Реца
Третья часть (1)

ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ
МЕМУАРЫ

MEMOIRES

Третья часть

1

Великого герцога, которого губернатор Порто-Ферраре уведомил о моем прибытии, он послан был своим господином учтиво приветствовать меня и просить некоторое время побыть в карантине, прежде чем следовать далее в глубь страны.

Герцог, слегка повздоривший с генуэзцами, опасался, как бы они под предлогом того, что в Тоскане объявились люди с испанского побережья, могущие завезти холеру, не прервали торговых сношений с Флоренцией. Упомянутый синьор Аннибале сопроводил меня под «Гостеприимный кров» — так назывался дом, построенный неподалеку от Вольтерры, на месте той самой битвы, в которой был убит Каталина [1]. Когда-то дом принадлежал великому Лоренцо Медичи, но потом, через брачные связи, перешел к семье Корсини. Я прожил в нем девять дней, и все это время слуги герцога старались предупредить малейшие мои желания. Аббат Шарье, который при первом известии о моем прибытии в Порто-Ферраре, примчался во Флоренцию на почтовых, явился в мое убежище, а следом за ним с каретами герцога приехал бальи де Гонди [2] и увез меня на ночлег в Камольяне, величественный и прекрасный дворец, принадлежащий его близкому родственнику, маркизу Николини. На другое утро я чем свет выехал оттуда, чтобы к вечеру прибыть в Амброзиану — охотничий замок, где уже несколько дней пребывал Великий герцог. Он оказал мне честь, выехав мне навстречу до Эмполи, премилого городка в одном лье от Амброзианы, и первыми его словами, обращенными ко мне после первых учтивых приветствий, были сожаления о том, что я не нашел в нынешней Испании испанцев времен Карла Пятого. Великий герцог проводил меня в отведенные мне в Амброзиане покои и там усадил меня в кресло, стоящее выше его собственного [3]; я тотчас спросил его, не находит ли он, что я хорошо играю комедию. Он не сразу уловил мою мысль. Но, поняв смысл моих слов, означавших, что я отнюдь не забываюсь, и, согласившись сесть выше него, по крайней мере в должной мере оценил его любезность, он сказал: «Вы первый кардинал, который говорит со мной в таком тоне, но вы также первый кардинал, в отношении которого я поступил так, ничуть себя не принуждая».

Я провел с ним в Амброзиане три дня; на второй день он явился ко мне в большом волнении. «Я принес вам письмо герцога д'Аркоса, вице-короля Неаполя, — сказал он. — Из него вы увидите, что творится в Неаполитанском королевстве». В письме сообщалось, что в Неаполе высадился де Гиз, произошла кровавая битва у Торре дель Греко, но вице-король надеется, что французам не удастся продвинуться дальше — во всяком случае, такую надежду сулят ему военные. «А так как, — писал вице-король, — io non soi soldato (сам я не солдат (на смеси исп. с ит.).), приходится полагаться на их суждение». Признание, как видите, довольно забавное в устах вице-короля. Великий герцог предложил мне щедрую помощь, хотя Мазарини, именем самого Короля, угрожал ему разрывом, если он пропустит меня через свои владения. Смешнее этой угрозы трудно было придумать; Великий герцог через своего резидента, который позднее подтвердил мне его слова, ответил кардиналу Мазарини, что просит его изобрести предлог, который поможет ему, герцогу, оправдаться перед папой и Священной Коллегией, если он откажет мне в пропуске. Из всех щедрот герцога я принял только четыре тысячи экю, без которых не мог обойтись, потому что аббат Шарье сообщил мне, что в Рим на мое имя еще не прибыло ни одного векселя. Я написал долговую расписку и по сей день остаюсь должником герцога, ибо он пожелал, чтобы я поставил его на последнее место в списке моих кредиторов, поскольку, без сомнения, он менее всех прочих имеет нужду в деньгах [4].

Из Амброзианы я отправился во Флоренцию, где провел два дня в обществе кардинала Джанкарло Медичи и брата его, князя Леопольдо, впоследствии также ставшего кардиналом. Они одолжили мне крытые носилки Великого герцога, на которых меня доставили в Сиену, где меня ждал ее губернатор князь Маттео. Трудно было бы пожелать лучшего приема, нежели тот, что оказала мне семья Медичи, воистину отмеченная печатью «великолепия», — титул этот недаром носили некоторые ее члены, но достойны его они все. Я продолжал свой путь в носилках, принадлежавших братьям Медичи, и в сопровождении их слуг; в тот год в Италии лили проливные дожди, и ночью я едва не утонул возле деревушки Понте-Чентино в потоке воды, куда мулы, испугавшиеся раскатов грома, сбросили мои носилки. Жизнь моя, без сомнения, подверглась в этот миг большой опасности.

Когда мне оставалось всего полдня пути до Рима, аббат Руссо, который в Нанте держал веревку, помогая мне бежать, а потом в свой черед весьма отважно и успешно бежал из крепости, — этот самый аббат Руссо встретил меня, чтобы сообщить мне, что французская партия в Риме [5] открыто на меня злобится и грозит даже не допустить меня в Рим. Я, однако, продолжал свой путь и, не встретив никаких препятствий, прибыл через ворота Ангелов к собору Святого Петра [6], где сотворил молитву, а из собора отправился к аббату Шарье. Там меня ждал церемониймейстер Ватикана, монсеньор Фебеи, которому папа приказал руководить мною на первых порах. Следом за ним явился папский казначей монсеньор Францони, ставший ныне кардиналом, чтобы передать мне кошелек с четырьмя тысячами золотых экю [7], которые Его Святейшество посылал мне вместе с бессчетным множеством учтивых слов. В тот же вечер я в портшезе, инкогнито, нанес визиты синьоре Олимпии и княгине Россано и под охраной всего лишь двух дворян возвратился на ночлег к аббату Шарье.

своим долгом предупредить меня — кардинал д'Эсте, духовный попечитель Франции, получил насчет меня строжайшие распоряжения Короля; в настоящую минуту у него собрались французские кардиналы, чтобы уговориться о подробностях решения, какое они против меня примут; но в общих чертах решение уже принято в соответствии с приказом Его Величества не допустить пребывания моего в Риме и любой ценой изгнать меня из города. Я отвечал аббату Ла Рошпозе, что меня так мучает совесть из-за того, что в свое время в Париже я в некотором роде воинствовал, что я решил лучше тысячу раз погибнуть, нежели каким бы то ни было способом обороняться; с другой стороны, я полагаю, что кардиналу, оказавшемуся столь близко от папы, неприлично покинуть Рим, не облобызав стопы Его Святейшества, и посему, в моей крайности, мне только и остается, положившись на волю Провидения, через четверть часа пойти к обедне одному, а если ему угодно, с ним вдвоем, в маленькую церквушку, видную из окон дома. Аббат Ла Рошпозе понял, что я над ним насмехаюсь, и ушел, весьма недовольный результатом своих переговоров, которые ему, я полагаю, поручил завести со мной бедный кардинал Антонио, человек добрый, но слабодушный сверх всякой меры. Я не преминул сообщить обо всех этих угрозах папе, и он тотчас прислал к аббату Шарье венецианского дворянина, полковника его личной гвардии графа Видмана, объявить, что Шарье головой ответит за мою безопасность, в случае если, обнаружив малейший признак злоумышления со стороны французской партии, он не воспользуется по своему усмотрению швейцарскими, корсиканскими войсками папы, его копейщиками и легкой конницей. Хотя и окольным путем, через монсеньора Скотти, я учтиво известил об этом приказе папы кардинала д'Эсте, а тот, со своей стороны, любезно оставил меня в покое.

На другой же день папа дал мне аудиенцию[ 8], которая продолжалась четыре часа и во время которой он явил мне все знаки благоволения, выходящего из пределов обыкновенного, и все приметы ума, выходящего из пределов обыденного. Он снизошел до того, что просил у меня прощения за то, что не добивался моего освобождения более энергически; из глаз его даже хлынули слезы, когда он сказал мне: «Dio lo pardoni (Да простит Бог (ит.).) тем, кто не сразу сообщил мне о вашем аресте. Этот forfante (негодяй (ит.).) Балансе обманул меня, уверив, будто вы уличены в том, что умышляли на особу Короля. От родственников и друзей ваших не было никаких известий. У посла оказалось довольно времени, чтобы посеять угодные ему слухи и охладить первый пыл Священной Коллегии, половина членов которой, не видя от вас посланцев, вообразила, будто все королевство от вас отступилось».

«Гостеприимным кровом», прибавив даже, что ему пришлось бы застрять в Париже на более долгий срок, не доставь ему аббат Амело двух тысяч экю. Промедление это дорого мне обошлось; в самом деле, если бы друзья мои прислали папе гонца, он отказал бы французскому послу в аудиенции или дал бы ему ее только после того, как сам принял решение действовать. Ошибка эта была роковой, тем более что ее легко можно было избежать. Когда меня взяли под стражу, у моего интенданта было четырнадцать тысяч ливров моих денег; деньги были и у моих друзей, притом их хватило бы и на мою долю, судя по тому, какую помощь они оказали мне впоследствии. Это был не единственный случай, когда я заметил: люди большей частью с такой неохотой расстаются с деньгами, что делают это с запозданием даже в тех случаях, когда преисполнены решимости ими поступиться. Я никогда никому не упоминал об этом обстоятельстве, потому что оно слишком близко задевает кое-кого из моих друзей. Всецело преданный одной вам, от вас я не таю ничего.

На другой день после описанной мной аудиенции папа созвал консисторию с единственной целью вручить мне шапку. «Но поскольку, — сказал папа, — vostro prottetore di quatro baiocci (ваш духовный попечитель, которому грош цена (ит.).) (он только так и называл всегда кардинала д'Эсте), способен позволить себе по этому случаю какую-нибудь неприличность, надо его обмануть, убедив его, будто вы не явитесь в консисторию». Мне это оказалось легко, потому что с плечом моим дело и впрямь обстояло совсем худо, так худо, что, по словам Николо, самого прославленного римского хирурга, необходимо было взять самые скорые меры, — в противном случае мне грозили еще более опасные осложнения. Под этим предлогом, возвратившись от папы, я улегся в постель. Папа велел распустить насчет предстоящей консистории не знаю уж какие слухи, обманувшие французов. Преспокойно туда явившись, они с удивлением увидели, как я вошел в зал в сопровождении церемониймейстеров, готовый принять шапку. Кардиналы д'Эсте и Орсини вышли, кардинал Бики остался. Невозможно представить себе, сколь содействуют подобные комедии успеху тех, кто хорошо их сыграл в стране, где прослыть одураченным опаснее, чем где бы то ни было в мире.

Благоволение ко мне папы, доходившее до того, что он даже намеревался объявить меня своим племянником, и жгучая его ненависть к кардиналу Мазарини, без сомнения, в скором времени дали бы нам повод разыграть еще новые сцены, если бы три дня спустя папа не был сражен болезнью, которая через пять недель свела его в могилу, и потому, в ожидании конклава, я только лечил свою рану. Николо во второй раз выломал мне плечо, чтобы заново его вправить. Боль он причинил мне невообразимую, но цели своей не достиг.

д'Эсте твердил во всеуслышание, что Король приказал ему не только не поддерживать со мной сношений, но даже мне не кланяться. Посол Испании, герцог Терра-Нуэва, сулил мне золотые горы от имени короля, своего повелителя, так же как кардинал Гаррах от имени императора. Почтенный кардинал Медичи, старейшина Священной Коллегии и духовный попечитель Испании, сразу проникся ко мне расположением. Но, зная уже, как я вел себя в Сан-Себастьяне и Винаросе, вы можете судить, что у меня не было намерения присоединиться к австрийской партии. Я понимал, что кардинал-иностранец, гонимый своим Королем, обречен играть жалкую роль в стране, где все, вместе и порознь, почитают венценосцев более, чем где-либо в мире, ибо находят для себя выгоду более ощутительную и несомнительную в том, чтобы им угождать. Мне, однако, было не только важно, но попросту необходимо взять меры для своей защиты, ибо в этой стране предусмотрительность приносит столько же пользы, сколько почета; сказать вам правду, я оказался в большом затруднении. Но вот как я из него вышел.

влияние, синьора Олимпия почти принудила его удостоить этой чести племянника своего, Майдалькини, бывшего еще мальчишкой, но, если не считать этого случая, выбор других кардиналов всегда был справедлив или оправдан важными соображениями. Следует к тому же прибавить, что достоинства и высокое рождение большинства этих лиц содействовали в дальнейшем их славе. Те из них, кто не был привержен тому или другому венценосцу из благодарности за свое назначение или в силу принадлежности к какой-нибудь партии, по смерти папы оказались свободны от всех обязательств, ибо племянник папы кардинал Памфили сложил с себя сан, чтобы жениться на княгине Россано, а кардинал Асталли, которого Его Святейшество ранее объявил своим племянником, был с позором лишен этого звания, — таким образом не осталось никого, кто мог бы возглавить в конклаве эту партию. В числе тех, кто оказался в положении, которое можно назвать независимым, были кардиналы Киджи, Ломелини, Оттобони, Империали, Аквавива, Пио, Борромео, Альбицци, Гвальтерио, Аццолини, Омодеи, Чибо, Одескальки, Видман, Альдобрандини. Десять из них, а именно: Ломелини, Оттобони, Империали, Борромео, Аквавива, Пио, Гвальтерио, Альбицци, Омодеи и Аццолини, забрали себе в голову, воспользовавшись этой своей свободой, избавить Священную Коллегию от обычая подчинять чувству благодарности голоса, которые должны внимать лишь внушению Святого Духа. Они постановили следовать только велению долга и, участвуя в конклаве, открыто объявить о совершенной независимости своей от всех партий и от всех венценосцев. Поскольку испанская партия в ту пору была в Риме самой сильной, как по числу кардиналов, так и потому, что к ней примкнули приверженцы дома Медичи, она всех яростней выступила против независимости «Летучего эскадрона» — так прозвали поименованных мной десятерых кардиналов; я воспользовался тем, что кардинал Джанкарло Медичи от имени Испании обрушился на их союз, и присоединился к ним, взяв, однако, сначала необходимые меры в отношении Франции: я обратился к монсеньору Скотти, который был когда-то чрезвычайным нунцием во Франции и хорошо принят при дворе, с просьбой обойти всех кардиналов французской партии, чтобы сказать им, что я молю их объявить мне, чем я могу служить Королю — я не требую выдачи никаких тайн, довольно будет, чтобы мне день за днем сообщали, что я должен делать, дабы исполнить свой долг.

Кардинал Гримальди отвечал монсеньору Скотти вежливо и даже весьма приветливо, но кардиналы д'Эсте, Бики и Орсини отнеслись к моим словам свысока и даже презрительно. На другой день я публично объявил, что, поскольку меня лишают способа служить Франции, мне, на мой взгляд, не остается ничего лучшего, как присоединиться к той партии, которая хотя бы менее всех других зависит от Испании. Меня приняли с распростертыми объятиями, и дальнейшие события показали, что я поступил правильно.

Этого никак нельзя сказать о моем поведении в отношении г-на де Лионна. Он уже успел примириться с кардиналом Мазарини, и тот послал его в Рим интриговать против меня, а чтобы придать ему более веса, облек его званием чрезвычайного посла при итальянских государях. Состоя в довольно тесной дружбе с Монтрезором, он свиделся с ним перед отъездом в Рим и просил того написать мне, что он будет всеми силами стараться смягчить вражду ко мне двора и я скоро увижу плоды его усилий. Он говорил искренне — его намерения в отношении меня были честны. Я не ответил ему как должно, и ошибка эта принадлежит к числу далеко не самых маловажных в моей жизни. Я опишу вам подробности и причины неразумного моего поведения, но прежде расскажу вам, как проходил конклав.