2
Первым шагом, предпринятым «Летучим эскадроном» в те девять дней, пока длилась церемония похорон папы, было заключить союз с кардиналом Франческо Барберини, который лелеял план посадить на папский престол кардинала Сакетти, осанистым своим видом напоминавшего покойного президента Ле Байёля, о ком Менаж [11] говаривал, что он годен лишь на то, чтобы писать с него картину. Кардинал Сакетти и впрямь был человеком весьма посредственных дарований, но, поскольку его вывел в люди папа Урбан и он навсегда сохранил приверженность к семейству Барберини, кардинал Франческо забрал себе в голову сделать его папой и тем более упорствовал в своем намерении, что избрать Сакетти казалось, да и впрямь было, делом чрезвычайно трудным. Кардиналу Барберини, прожившему жизнь безгрешную, свойственна причуда — быть, как говорят в Италии, innamorato del impossibile (влюбленным в невозможное (ит.).). А избрание Сакетти как раз и можно было счесть почти невозможным. Тесная дружба с Мазарини, который если не служил у его брата [12], то был у того приживалом, вредила кардиналу Сакетти в глазах Испании; но более всего удаляло его от престола Святого Петра то, что семья Медичи, стоявшая во главе испанской партии, публично отвергла его еще на предыдущем конклаве.
Члены «Летучего эскадрона», намеревавшиеся избрать папой кардинала Киджи, решили, что побудить кардинала Барберини поддержать Киджи может только чувство благодарности к ним самим, а стало быть, должно приложить искренние и честные старания, чтобы избрали Сакетти, поскольку пользы от этих стараний все равно не будет никакой или, лучше сказать, польза будет та, что кардиналы завяжут тесную дружбу с Барберини, и он, в свою очередь, не сможет впоследствии отказаться поддержать их избранника. Вот и вся подноготная конклава, о котором все, кому заблагорассудилось о нем писать, наговорили кучу вздору; я нахожу, что члены «Летучего эскадрона» рассуждали правильно. А рассуждали они так: «Мы убеждены, что Киджи — самый достойный из всех кардиналов в Коллегии, но мы убеждены также, что сделать его папой можно лишь в том случае, если мы употребим все силы, чтобы помочь преуспеть Сакетти. Худшее, что нам грозит, — это и в самом деле помочь избранию Сакетти, и, хоть он не слишком хорош, он, однако, далеко не из худших. Но, судя по всему, избрание его не состоится; в таком случае Барберини из благодарности, а также из желания сохранить дружбу с нами, отдаст свой голос Киджи. Испания и Медичи принуждены будут смириться из страха, как бы мы не собрали все-таки большинство голосов в пользу Сакетти, а Франция — потому, что она поймет свое бессилие этому помешать». Это мудрое и глубокое рассуждение, которым мы, должно признаться, более всего обязаны кардиналу Аццолини, было единодушно одобрено в церкви Санта-Мария-Транспонтина, где «Летучий эскадрон» собирался с первых же дней погребальной церемонии, одобрено несмотря на то, что мы тщательно взвесили трудности плана, которые заурядный ум почел бы просто неодолимыми. Громкие имена всегда кажутся убедительным доводом мелким душонкам. Франция, Испания, Империя, Тоскана — такие слова вполне способны были напугать людей. Было совершенно очевидно, что кардинал Мазарини не захочет поддержать Киджи, который в пору мирных переговоров в Мюнстере был там нунцием и не раз открыто выступал против полномочного представителя Франции, Сервьена. Было также очевидно, что к Киджи не благоволит Испания. Кардинал Тривульци, самый даровитый человек в испанской партии, а может быть и во всей Священной Коллегии, публично бранил Киджи святошей и в глубине души смертельно боялся его назначения, понимая, что тот, при своей суровости, не потерпит его распутства, и в самом деле вопиющего. Трудно было рассчитывать и на хорошее отношение к нему кардинала Джанкарло Медичи по той же самой причине, а также в силу его происхождения — будучи уроженцем Сиены, он пылко любил свою родину, а она, как известно, столь же пылко ненавидит власть Флоренции [13].
Все эти соображения были обсуждены. Взвесили все очевидное, сомнительное и возможное и наконец пришли к упомянутому мной решению, обнаружив при этом мудрость тем более глубокую, что она казалась дерзостью. Должно отметить, что, быть может, ни в каком другом сговоре голоса не звучали в таком безупречном согласии — казалось, все, кто участвуют в нем, созданы действовать рука об руку. Живость Империали умерялась сдержанностью Ломелини; глубокомыслие Оттобони употребляло себе в пользу высокомерие Аквавивы; искренность Омодеи и выдержка Гвальтерио в случае надобности уравновешивали горячность Пио и двоедушие Альбицци. Аццолини, один из самых острых и восприимчивых умов на свете, бдительно и неусыпно наблюдал движение этих различных пружин; в моей особе отсутствовали качества, что были необходимы, дабы я мог занять достойное место в этом кругу, но их возмещало расположение, каким с самого начала прониклись ко мне главы двух противоборствующих партий — кардиналы Медичи и Барберини. Все актеры отлично сыграли свои роли; театр был всегда полон; действие не отличалось разнообразием, но пьеса была хороша, тем более что она была проста, что бы ни писали о ней историки этого конклава. Подоплека ее заключалась лишь в том, о чем я вам уже рассказал. Правда, некоторые сцены оказались забавны — сейчас вы о них услышите.
Конклав продолжался, если я не ошибаюсь, восемьдесят дней. Каждое утро и каждый день после обеда мы подавали тридцать два или тридцать три наших голоса [14] в пользу Сакетти — голоса эти принадлежали французской партии, ставленникам папы Урбана, дяди кардинала Барберини, и «Летучему эскадрону». Испанцы, немцы и партия Медичи каждый раз отдавали свои голоса разным лицам, стараясь показать при этом, что в поступках своих, не в пример нам, свободны от греховных мирских побуждений, интриг и заговоров. Замысел их, однако, не увенчался успехом, ибо кардиналы Джанкарло Медичи и Тривульци, бывшие душой враждебной нам партии, не столько вредили репутации кардинала Барберини своими происками, сколько распутством своим выгодно оттеняли его примерное благочестие. Получавший пенсион от Испании, кардинал Чези, один из самых ловких во многих отношениях людей, каких мне приходилось встречать, однажды в разговоре со мной удачно съязвил на этот счет. «В конце концов, — сказал он, — вы возьмете над нами верх, ибо мы теряем в общем мнении, стараясь прослыть людьми порядочными». Это звучит смешно, и все же это чистая правда. Притворство может порой обмануть, но обман длится недолго, в особенности если умные люди берутся его обнаружить. Партия их в несколько дней утратила concetto (Здесь: репутацию (ит.).) (так это называется в их стране) партии, желающей блага. А мы очень скоро приобрели такую репутацию, во-первых, потому что Сакетти, которого любили за его кротость, слыл человеком прямым и праведным, а во-вторых, потому что семейство Медичи, хотя и не имело намерения сделать папой кардинала Каппони, принуждено было его обхаживать и тем дало нам повод сеять слухи, будто оно желает утвердить на престоле Святого Петра la volpe (лису (ит.).) — такое прозвище заслужил Каппони, которого считали плутом.
как бы мы не избрали папу без ее согласия, она, однако, увидя в своих рядах преимущественно стариков, а в наших большую часть молодых, испугалась, как бы время не сыграло нам на руку. Мы перехватили письмо испанского посла кардиналу Сфорца, в котором эти опасения выражены были со всей определенностью, и по самому духу этого письма более даже, чем по его выражениям, поняли, что посол не слишком доволен образом действий Медичи. Если не ошибаюсь, письмо это перехватил монсеньор Фебеи. Мы позаботились о том, чтобы замеченные нами семена дали всходы, и «Эскадрон», который через миланца Борромео и неаполитанца Аквавиву всегда поддерживал учтивые отношения с испанским послом, постарался объяснить ему, что, блюдя пользу короля, его повелителя, и интересы самого посла, не должно слишком доверяться флорентинцам, дабы не подчинить их стремлениям и прихотям образ действий короны, пользующейся всеобщим уважением. Порох этот мало-помалу разогревался и в нужное время произвел взрыв.
Я уже говорил вам, что вместе с нами Сакетти всеми силами поддерживала французская партия. Разница была в том, что она действовала вслепую, полагая, что добьется успеха, в то время как мы действовали с открытыми глазами, понимая, что почти наверное победы нам не увидеть, и потому кардинал д'Эсте и его сторонники не приняли мер, так сказать, предположительных, то есть не подумали о том, как они поведут себя в случае неудачи с Сакетти. Зато мы, следуя плану, который мы ни на мгновение не упускали из виду, заранее старались ослабить позиции Франции, чтобы быть наготове к тому времени, когда мы окажемся в противных лагерях. Случай помог мне надоумить кардинала Джанкарло, чтобы тот подкупил кардинала Орсини, с которым он легко сторговался, так что, пока испанская партия помышляла лишь о том, как защититься от Сакетти, а французская лишь о том, как его утвердить, мы добивались цели, о какой ни одна из них не задумывалась: разрознить первую и ослабить вторую. Иметь такого рода возможность — большое преимущество, но оно редко выпадает на долю какой-либо партии. Для этого должно было случиться обстоятельствам, подобным тем, в каких оказались мы, а они случаются, быть может, раз в десять тысяч лет. Мы хотели избрания Киджи, но ради этого должны были приложить все усилия для избрания Сакетти, уверенные в душе, что усилия наши тщетны, — таким образом политическая выгода понуждала нас делать то, к чему обязывала порядочность. Это удобство было не единственным: наши маневры прикрывали истинное движение нашего «Эскадрона», и противник бил мимо цели, ибо метил все время туда, где нас не было. Я расскажу вам о том, каким успехом увенчалась наша дипломатия, но сперва расскажу вам о дипломатии Киджи и о том, почему наш выбор пал на него.
человека непогрешимой честности. С детских лет он отличался нравственностью безупречной. В истории и философии был начитан довольно, чтобы обнаруживать хотя бы поверхностное знакомство с другими науками. Строгость его казалась добродушной, правила — благородными. Из того, что он таил в душе, он позволял увидеть немногое, но это немногое свидетельствовало о сдержанности и мудрости; он умел выходить из положения col silenzio (с помощью молчания (ит.).) лучше, чем кто-либо из людей мне известных, а все внешние знаки истинного и глубокого благочестия еще усиливали впечатление, производимое его достоинствами или, лучше сказать, их личиною. Но блеск уже совершенно невиданный придало им то, что произошло в Мюнстере между ним и Сервьеном. Последний, слывший и бывший демоном-губителем мира, жестоко поссорился с венецианским послом Контарини, человеком умным и достойным. Киджи поддержал Контарини, понимая, что тем угодит Иннокентию. Вражда Сервьена, пользовавшегося общей ненавистью, заслужила Киджи общую любовь и окружила его славой. Презрение, с каким он обошелся с Мазарини, оказавшись по возвращении из Мюнстера то ли в Ахене, то ли в Брюле, понравилось Его Святейшеству. Папа призвал Киджи в Рим и сделал его государственным секретарем и кардиналом [16]. Знали его только с той стороны, о какой я вам рассказал. Сам обладая умом сильным и проницательным, Иннокентий понял скоро, что ум Киджи далеко не столь основателен и глубок, как папе вначале казалось; но прозорливость папы не повредила карьере Киджи — напротив, она ей содействовала, ибо папа, понимая, что умирает, не хотел опорочить того, кого сам отличил, а Киджи по этой причине не слишком боялся папы и старался прослыть в общем мнении человеком несокрушимой добродетели и непреклонной строгости. Он не стремился попасть в круг придворных льстецов синьоры Олимпии, которую ненавидели в Риме; он почти открыто хулил нравы этого круга, осуждаемые публикой, и люди, которых всегда легко обмануть, поддакивая их негодованию, восхищались стойкостью Киджи и его добродетелью, тогда как в лучшем случае следовало похвалить здравый смысл, подсказавший ему, что он бросает семена славы и своего будущего избрания папой в борозду, с которой пока ещё не может собрать урожай.
Аццолини предупредил меня об этом до начала конклава, прибавив, что, впрочем, лучшего кандидата в папы все равно не найти, да к тому же репутация Киджи даже в глазах наших друзей из «Эскадрона» упрочена настолько, что, вздумай он, Аццолини, сказать что-нибудь против него, они заподозрят здесь отзвук былых мелких несогласий, когда, будучи в должности, они не могли поделить между собой своих прерогатив. Я почти не обратил внимания на слова Аццолини, ибо сам всецело предан был интересам Киджи. Во время моего ареста он оказывал всевозможное внимание аббату Шарье; он внушил тому, будто из кожи лезет вон, хлопоча за меня перед папой; вместе с аббатом Шарье он негодовал на Иннокентия, и негодовал куда сильнее, нежели сам аббат, из-за того, что папа не довольно решительно требует, чтобы Мазарини вернул мне свободу. Аббат Шарье имел доступ к нему в любое время, как если бы принадлежал к его свите; Шарье полагал, что Киджи ратует за меня и печется о моей выгоде более, нежели я сам. И пока продолжался конклав, мне ни разу не пришлось в этом усомниться.
Во время голосования я сидел рядом с Киджи, на одно кресло ниже, и имел возможность с ним беседовать. Думаю, что по этой причине он всячески показывал, что ни с кем, кроме меня, не желает толковать о возможности своего избрания. Отвечая членам «Эскадрона», пытавшимся завести с ним разговор об их намерениях, он подал поучительный пример редчайшего бескорыстия. Его нельзя было увидеть ни у окон, куда кардиналы подходили подышать свежим воздухом, ни в коридорах, где они прогуливались группами. Он проводил все время в своей келье, отказываясь даже принимать посетителей. Правда, он принимал во время выборов кое-какие мои советы, но принимал их с видом, явственно показывавшим, что он отнюдь не жаждет тиары, так что я не мог не восхищаться им, а уж если он соглашался говорить о ней, то в тоне, исполненном христианского благочестия, так что даже самая черная злоба не могла бы приписать ему иные желания, кроме того, о каком говорит апостол Павел: «Qui episcopatum desiderat, bonum opus desiderat» [17]. Слова его, обращенные ко мне, исполнены были ревностной преданности Церкви и сожалений о том, что Рим не довольно изучает Священное писание, Соборы, традицию. Он снова и снова просил меня рассказывать ему о наставлениях Сорбонны. Как бы человек ни притворялся, в нем всегда проглядывают истинные черты его натуры, и потому я не мог не заметить, что Киджи свойственна мелочность, а это обыкновенно примета не только ограниченности ума, но и низости души. Рассказывая мне однажды о годах учения в юности, он упомянул, что в продолжение двух лет писал одним и тем же пером. Это, конечно, безделица, но, поскольку я не раз замечал, что мелочи порой помогают распознать правду скорее, нежели дела важные, мне это не понравилось. Я поделился своими мыслями с аббатом Шарье, бывшим одним из моих конклавистов [18]. Помню, он разбранил меня, сказав, что я грешник, не способный оценить христианскую простоту.
на лекарские, хотя он и был происхождения благородного, так вот, несмотря на все это, он прикидывался, повторяю, столь искусно, что мы вообразили, будто, избрав его папой, возродим в его особе славу и добродетель Святых Григория и Льва. В своих надеждах мы обманулись. Но зато преуспели в его избрании, ибо испанцы по причинам, мной уже изложенным, убоялись, что упорство молодых в конце концов одержит верх над упорством стариков, а Барберини в конце концов отчаялся посадить на папский престол Сакетти, видя решимость испанцев и Медичи, которые открыто изъявляли свое к нему отношение. Мы положили, воспользовавшись слабостью обеих партий, дождаться благоприятной минуты, чтобы внушить им, сколь выгодно каждой из них обратить свои взоры к Фабио Киджи. Согласно нашему плану, кардинал Борромео должен был растолковать испанцам, что для них лучший выход избрать Киджи, поскольку его ненавидят французы, а я — растолковать кардиналу Барберини, что, поскольку он не может посадить на папский престол никого из лиц ему угодных, он заслужит безмерное уважение всей Церкви, если совершенно бескорыстно предоставит занять его достойнейшему из претендентов. Мы полагали, что нас поддержат в нашем умысле некоторые представители обеих партий, и вот на чем были основаны наши расчеты.