ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ
МЕМУАРЫ
MEMOIRES
5
— ее целью, как видите, было приготовить меня к тому, что я не получу ответа, которого домогаюсь; но поскольку получить ответ, и притом получить его немедля, мне было необходимо, ибо я в любую минуту мог оказаться в затруднении, о котором упоминал, я решил, что наш разговор с папой еще не окончен, и, взяв на себя смелость с глубоким почтением возразить ему, заметил, что по выходе из Ватикана я могу повстречать на улице кардинала д'Эсте, и он, будучи всего лишь кардиналом-диаконом [35], должен уступить мне дорогу; что, без сомнения, на моем пути попадутся французы, которыми кишмя кишит Рим; что я прошу его меня наставить — следуя его приказаниям, я избегну оплошностей, не имея этих приказаний, я не буду знать, как себя вести; если я стерплю, чтобы меня лишили почестей, на какие согласно римскому церемониалу имеет право кардинал, я рискую вызвать недовольство Священной Коллегии, но, решившись их требовать, я боюсь нарушить долг почтения, каким обязан Его Святейшеству, ибо ему одному надлежит ведать все, что касается всех нас; вот почему я смиренно молю его определить, как я должен себя вести, и заверяю его, что с легким сердцем исполню любое его распоряжение, ибо для меня столь же лестно повиноваться его повелениям, сколь позорно покоряться приказаниям кардинала д'Эсте.
недовольства, вселяет в них уверенность, будто им удается обольстить всех, даже тогда, когда им никого не удается ввести в заблуждение. Папа, вовсе не желавший быть виновником моего поведения, а лучше сказать, желавший избавиться от всякой за него ответственности как в глазах Франции, так и в глазах Священной Коллегии, надеялся, что я вступлю с ним в спор, и едва только я произнес приведенные выше слова о нежелании моем исполнять приказания кардинала д'Эсте, мгновенно и даже торопливо подхватил: «Приказания кардинала д'Эсте, глаголящего именем Короля». По тону, каким он произнес эти слова (накануне посол Флоренции, маркиз Риккарди, рассказал мне о подобном же обороте, приданном папой разговору, который он имел с маркизом за три или четыре дня до этого), — по тону папы я понял, что он надеется перехитрить меня, заставив с ним препираться насчет различия между приказаниями Короля и приказаниями кардинала д'Эсте; тогда он сможет сказать Лионну, что увещевал меня повиноваться, а собратьям моим — что он просто призвал меня оставаться в границах почтения, каким я обязан Королю. Но я не доставил ему повода ни для первого, ни для второго, ибо ответил без колебаний, что это-то и повергает меня в смятение, и потому я прошу его взять решение на себя: с одной стороны, дело идет об имени Короля, которому я обязан совершенным повиновением, а, с другой стороны, кардинал д'Эсте, на мой взгляд, так бесчестит имя Его Святейшества, что сам я не могу допустить подобного поношения, во всяком случае, если не получу на то особенного приказания. Папа долго ходил вокруг да около, надеясь увести меня или, лучше сказать, самому увильнуть в сторону от решения, какого я у него просил. Но я оставался тверд и неколебим. Папа изворачивался, ускользал, что всегда легко тому, кто стоит выше. Несколько раз он повторил, что Король — великий монарх, потом неоднократно напоминал, что Бог еще могущественнее Короля. Он то заводил речь о том, что духовенство должно неусыпно охранять свободу и привилегии Церкви, то расписывал, сколь необходимо в нынешних обстоятельствах принимать в расчет желания Короля. Он поучал меня христианскому терпению, он поучал меня пастырской неустрашимости. Он осуждал излишнюю приверженность папского двора к церемониалу, он восхвалял соблюдение его правил, столь необходимое для поддержания достоинства Церкви. Смысл его речи был таков, что, как бы я ни поступил, он всегда мог сказать, будто он мне это запретил. Я понуждал его изъясниться, насколько можно понуждать к чему-нибудь человека, занимающего престол Святого Петра, — я ничего не добился. Я описал эту аудиенцию кардиналу Барберини и моим друзьям из «Эскадрона»; я расскажу вам о том, какого поведения они посоветовали мне держаться, но сначала сообщу вам о беседе, какую Лионн имел с папой за несколько дней до этого, а также о том, что в это время происходило между Лионном и мной.
Лионн, только недавно утвердившийся при дворе, был поражен в самое сердце тем, что папа пожаловал мне паллиум, ибо боялся разгневать Мазарини, который мог приписать происшедшее его небрежению. Лионн не сумел пронюхать о деле вовремя, а тот, кто накануне отъезда Лионна в Рим уверял своего посланца, что в Риме нет такого человека, который не взялся бы шпионить для него с превеликой охотой, мог почесть промах Лионна важным преступлением. Страх перед ожидающей его нахлобучкой побудил Лионна учинить страшнейшую нахлобучку папе, ибо тон, каким он говорил с Его Святейшеством, никак не назовешь жалобой. Он объявил папе в лицо, что, невзирая на мои буллы, на вступление мое в должность и на мой паллиум, Король не считает и никогда не будет считать меня архиепископом Парижским. Так звучала одна из самых сладких фраз его проповеди; фигуры ее изобиловали угрозами, ссылками на решения Парламента, на декреты Сорбонны, на постановления французского духовенства. Было брошено несколько туманных слов насчет раскола, но зато напрямик и недвусмысленно объявлено, что папа будет совершенно отстранен от участия в конгрессе, посвященном заключению общего мира, которого ожидали со дня на день. Последняя угроза напутала папу Александра, и он принес Лионну тысячу извинений, столь низких и даже смешных, что потомкам нашим трудно будет в них поверить. Со слезами на глазах он объявил, что я застиг его врасплох, что в ближайшее время он соберет конгрегацию угодных Королю кардиналов, чтобы решить, как исполнить желание Короля; г-ну де Лионну следует, мол, спешно и безотлагательно составить записку обо всем, что произошло во время междоусобицы, и тогда суд папы, скорый и справедливый, совершенно удовлетворит Его Величество. Словом, папа настолько успокоил Лионна, что тот отправил к Мазарини нарочного с письмом, где были такие слова: «Надеюсь в ближайшие дни сообщить Вашему Высокопреосвященству новость, еще более приятную, нежели нынешняя, — а именно, что кардинал де Рец будет заключен в замок Святого Ангела [36]. Папа не признает амнистии, пожалованной парижской партии, и сказал мне, что кардинал де Рец вообще не может ею воспользоваться, ибо только папе принадлежит право миловать кардиналов, так же как ему одному принадлежит право их осудить. На всякий случай я не оставил ему такого выбора, заметив, что парижский Парламент считает себя вправе судить кардиналов и давно уже завел бы процесс против кардинала де Реца, если бы Ваше Высокопреосвященство решительно этому не воспротивились единственно из почтения к Святому престолу и лично к Его Святейшеству. Папа уверил меня, что весьма благодарен вам за это, монсеньор, и пообещал, что своим судом угодит Королю куда более, нежели то мог бы парижский Парламент». Таков был один из пунктов письма г-на де Лионна [37].
если бы я даже не узнал о письме, я все равно почувствовал бы немилость папы: я видел не просто ее приметы, но и прямые ее доказательства. Монсеньор Фебеи, первый церемониймейстер, человек умный и порядочный, который, в согласии со мной, весьма умело содействовал избранию Александра VII, сообщил мне, что папа совершенно ко мне переменился. «Переменился настолько, — присовокупил он, — что я негодую al maggior segno» (в высшей степени (ит.).). Папа даже объявил аббату Шарье, что не понимает — чего ради тот распускает по Риму слухи, будто я руковожу понтификатом. Когда об этом разговоре папы с аббатом Шарье узнал бернардинец, преподобный Иларион, аббат монастыря Святого Креста Иерусалимского, честнейший человек на свете, с которым я завязал тесную дружбу, он посоветовал мне ненадолго уехать в деревню, сославшись на то, что мне, мол, надо подышать свежим воздухом, но на деле, чтобы показать, что я вовсе не рвусь ко двору. Я последовал его совету и провел месяц или даже недель пять в четырех лье от Рима, в Гротта-Феррата, бывшем Цицероновом Тускулуме [38], где ныне расположено аббатство Сан-Базилио [39]. Оно принадлежит кардиналу Барберини. Место это чрезвычайно живописно, и я нахожу даже, что, восхваляя его в своих письмах, прежний владелец ничуть не преувеличивал. Я наслаждался лицезрением того, что еще сохранилось от времен сего великого мужа; колонны белого мрамора, которые он вывез из Греции для своей прихожей, теперь поддерживают своды церкви, где священствуют итальянцы, которые, однако, отправляют службу на греческом языке и поют своеобразно, но очень красиво. Во время тамошнего моего пребывания я и узнал о письме г-на де Лионна, о котором вам рассказал. Круасси привез мне снятую с оригинала копию. Мне должно объяснить вам, кто такой был этот Круасси и в чем состояла интрига, позволившая мне увидеть названное письмо.
был им к трансильванскому князю Ракоци. Защищая его интересы, Круасси поссорился с Сервьеном, и это обстоятельство, в соединении со складом его ума, неугомонного от природы, было причиной того, что, едва корпорация его зашевелилась, он выступил против Мазарини. Приверженность г-на де Сен-Ромена, личного друга Круасси, к принцу де Конти, а г-на Куртена, имеющего честь быть вам знакомым, к г-же де Лонгвиль, во время осады Парижа привела его в их стан. Едва принц де Конде поссорился с двором, Круасси стал рьяным сторонником Принца и оказал ему немало услуг во время его заточения. Круасси посвящен был в тайну переговоров и соглашения Принца с Фрондой; он сохранил верность Принцу и тогда, когда, по выходе Принца на свободу, мы вновь с ним поссорились, однако не порывал при этом и с нами. Он был взят под стражу несколько дней спустя после моего ареста в Париже, куда он вернулся вопреки королевскому запрету и где жил тайно; его отправили в Венсеннский замок, где я содержался в заточении, и поместили в камеру как раз над моей. Мы нашли способ сообщаться. Ночью он на нитке спускал письма к одному из моих окон. Поскольку я всегда засиживался над книгами до двух часов пополуночи, а стража тем временем уже спала, я получал письма Круасси, а ответ привязывал к той же нитке. Я смог дать ему кое-какие небесполезные советы насчет судебного дела, которое усердно против него готовили. Канцлер дважды приезжал его допрашивать в Венсеннский замок. Круасси обвиняли в соумышлении с Принцем, с которым он поддерживал связь даже после того, как тот был осужден и подался к испанцам. Круасси первый в Парламенте предложил назначить цену за голову Мазарини, что никак не могло облегчить его участь. Но, хотя он и был виновен, он вышел из тюрьмы, не будучи осужден, с помощью Первого президента де Бельевра, бывшего одним из его судей и сказавшего мне в тот день, когда он прибыл за мной в Венсенн, что он подал Круасси некий знак — не помню уже какой, — который помог ему оправдаться и спас его во время одного из допросов, учиненных ему канцлером. Словом, Круасси вышел сухим из воды и вышел на волю из тюрьмы, избежав суда и дав честное слово, что откажется от должности и покинет не то Париж, не то королевство — запамятовал, о котором из двух шла речь.
со мною видеться. И тот и другой были большие приятели с младшим Фуке, нынешним епископом Агдским, который также находился в то время в Риме и был недоволен тем, что Лионн позволяет себе спать с собственной женой, с которой Фуке был в наилучших отношениях, — к тому же Фуке надеялся сам получить должность в Риме и был совсем не прочь посадить в лужу супруга г-жи де Лионн, чтобы навлечь на него немилость двора. Он посчитал, что лучшим средством для этого будет всеми силами затруднить ему исполнение главного, а точнее сказать, единственного поручения, на него возложенного и касавшегося меня; для этого Фуке обратился к Круасси, просив того уверить меня, что будет неукоснительно уведомлять меня о каждом шаге Лионна, что я буду получать копии всех депеш рогоносца (иначе он никогда не называл Лионна) еще до того, как они покинут пределы Рима, а копии депеш Мазарини — четверть часа спустя после прочтения их рогоносцем; в его, Фуке, власти исполнить все, что он мне обещает, ибо в совершенной его власти г-жа де Лионн, от которой муж не таится и которую он к тому же взбесил, влюбившись об эту пору без памяти в ее камеристку, прехорошенькую девицу по имени Агата. Столь большое преимущество, взятое мной над Лионном, и было главной причиной, по какой я не придал должного значения попыткам его завязать со мной сношения через Монтрезора. Одно вовсе не должно было мешать другому — тут я дал маху. Совершить ошибку толкнули меня два обстоятельства.
Первым было то, что нам троим — Круасси, Шатийону и мне — доставляло большое удовольствие каждый вечер потешаться над рогоносцем; слишком поздно пришлось мне убедиться в этом случае, как потом я убеждался не раз, что в делах важных еще более, чем во всех других, должно остерегаться тешить себя шуткой — она отвлекает, рассеивает, усыпляет; эта склонность к шутке не однажды дорого обошлась принцу де Конде. Второе обстоятельство, озлобившее меня против Лионна, состояло в том, что по окончании конклава, как он сам впоследствии рассказал мне в Сен-Жермене, он, следуя особенному повелению двора, послал курьера Ла Борна, служившего при Мазарини, во дворец Нотр-Дам-де-Лоретт, где я жил, с официальным приказом всем подданным французского Короля, состоявшим у меня на службе, под угрозой быть обвиненными в оскорблении Величества, покинуть меня как ослушника Его Величества и изменника отечеству. Выражения эти меня разгневали; имя Короля спасло посланца от оскорбления, но шевалье де Буа-Давид, молодой повеса из моих приближенных, бросил ему вдогонку несколько слов, поминая в них рога, что весьма подходило к случаю. Так слово иной раз влечет за собой последствия куда более важные, нежели поступок; наблюдение это многократно заставило меня напоминать самому себе, что в делах важных должно тщательнейшим образом взвешивать слова самые незначительные. Но возвращаюсь к письму, которое Краусси доставил мне в Гротта-Феррата.
правдой; но, поскольку предвидеть его невозможно, оно никогда меня не задевает; к происшествиям подобного рода я отношусь как к грому среди ясного неба — явлению необычному, но могущему случиться. Мы, однако, втроем — Круасси, аббат Шарье и я — долго обсуждали письмо Лионна. Я послал аббата в Рим сообщить о его содержании кардиналу Аццолини, — тот не придал значения словам папы, на которые возлагал такие надежды Лионн, и в беседе с аббатом Шарье умно и тонко заметил, что убежден: Лионну выгодно скрыть или, точнее, умалить и принизить в глазах французского двора пожалование мне паллиума, и потому он приукрашивает слова и обещания папы. «А впрочем, — заметил Аццолини, — папа как никто на свете умеет подбирать выражения, которые сулят все и не дают ничего». Он посоветовал мне вернуться в Рим, вести себя как ни в чем не бывало, по-прежнему изъявлять полнейшее доверие к справедливости и доброй воле Его Святейшества и идти своей дорогой, как если бы я ничего не знал о том, что он сказал Лионну. Я послушался Аццолини и поступил сообразно его напутствиям.
По прибытии в Рим, следуя советам, какие друзья дали мне перед моим отъездом из города, я объявил, что почтение мое к имени Короля столь безгранично, что я стерплю все без изъятия от тех, кто хоть сколько-нибудь облечен его полномочиями; не только г-н де Лионн, но даже г-н Геффье, простой французский соглядатай, вольны вести себя со мной как им вздумается: я буду всегда оказывать им при встречах всю возможную учтивость; что до моих собратьев-кардиналов, я и с ними намерен держаться того же поведения, ибо уверен: нет в мире ничего, что могло бы избавить духовную особу от обязанности блюсти, включая и наружные их знаки, дружбу и христианскую любовь, каким надлежит царить между пастырями. Заповедь, начертанная в Евангелии, а стало быть, стоящая выше всех правил церемониала, учит меня, что я не должен считаться с ними старшинством; я буду равно уступать им дорогу, невзирая на то, отвечают они мне тем же или нет, приветствуют они меня или нет; в отношении же частных лиц, не облеченных правом действовать от имени Короля, которые позволят себе не воздать в моей особе почести, должные пурпуру, мне придется вести себя по-иному, ибо в противном случае достоинство сана понесет урон, ведь миряне не преминут вывести отсюда заключения, от которых потерпят ущерб прерогативы Церкви; но, поскольку по натуре моей и в силу моих правил мне ненавистно всякое насилие, я запрещу своим людям чинить его в отношении тех, кто первыми окажут мне непочтение, и прикажу только подрезать поджилки лошадям, впряженным в их кареты. Надо ли вам говорить, что подвергнуться подобному оскорблению охотников не нашлось. Большинство французов уступали мне дорогу; те же из них, кто считал своим долгом подчиниться приказу кардинала д'Эсте, старательно избегали на улицах встречи со мной.