ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ
МЕМУАРЫ
MEMOIRES
18
г-ном де Ларошфуко, желали едва ли не безусловного союза с Испанией, ибо надежда завести переговоры с двором через посредство Фламмарена их обманула и они, как это свойственно людям слабодушным, очертя голову бросились в другую крайность. Д'Эльбёф, гнавшийся за одними только наличными деньгами, готов был на все, что сулило ему их получение. Герцог де Бофор, подученный г-жой де Монбазон, которая хотела подороже продать его испанцам, изъявлял сомнения, должно ли связывать себя письменным договором с врагами государства. Маршал де Ла Мот, как и во всех других случаях, объявил, что ничего не станет решать без герцога де Лонгвиля, а г-жа де Лонгвиль весьма сомневалась, что ее муж захочет участвовать в подобном соглашении. Благоволите заметить, что все эти препятствия чинили те самые лица, которые тому две недели в один голос решили, если вы помните, просить эрцгерцога ] прислать наделенного неограниченными полномочиями посла, дабы заключить с ним союз, и нуждались в этом ныне более, нежели когда-нибудь прежде, ибо были куда менее уверены в Парламенте.
Герцог Буйонский, пораженный изумлением, в продолжение четверти часа, казалось, не мог обрести дар речи, но наконец объявил собравшимся, что просто диву дается — неужто после тех шагов, что были ими сделаны в отношении эрцгерцога, они могут хоть на мгновение усомниться, должно ли им заключать соглашение с испанцами; им следует припомнить, как все они уверяли испанского посланца, что, едва эрцгерцог вышлет ему полномочия и изложит свои условия, договор будет заключен; эрцгерцог исполнил их требование в самой благородной и любезной форме, он сделал более — приказал войскам своим выступить, не дожидаясь, пока они подтвердят свои обязательства; эрцгерцог выступил и сам и уже покинул Брюссель; нельзя упускать из виду, что любой шаг назад после такого рода обещаний может принудить испанцев взять меры, способные нанести урон как нашей безопасности, так и нашей чести; Парламент действует столь непредвидимо, что каждый день мы справедливо опасаемся быть им преданными; в минувшие дни г-н коадъютор уже говорил и доказывал, что влияние, каким он и герцог де Бофор пользуются в народе, способно скорее сотворить зло, отнюдь нам не выгодное, нежели заставить прислушаться к нашему мнению, а в этом единственно мы и имеем сейчас неотложную нужду; правда, отныне наши войска могут помочь нам в большей мере, нежели до сих пор, но, однако, войск этих еще не довольно, чтобы дать нам все то, в чем мы имеем необходимость, если сами эти войска не поддержит, в особенности вначале, могущественная рука; в силу перечисленных соображений должно не теряя ни минуты вступить в переговоры с эрцгерцогом и даже заключить с ним союз, однако это вовсе не значит, что надлежит соглашаться на любые условия; посланцы герцога предоставляют нам свободу действий, но нам следует со всей осмотрительностью обдумать, как нам должно и можно эту свободу использовать; испанцы обещают нам все, ибо, заключая договор, сильная сторона может позволить себе любое обещание, но стороне слабейшей должно действовать с большей осторожностью, ибо она никогда не может все исполнить; он знает испанцев, ему уже приходилось иметь с ними дело; во мнении этих людей, в особенности вначале, ни в коем случае нельзя себя уронить; было бы ужасно, если бы до испанских посланцев дошел хотя бы малейший слух о колебаниях герцога де Бофора и маршала де Ла Мота или о сговорчивости принца де Конти и герцога д'Эльбёфа; он умоляет и тех и других на первых порах пощадить чувства дона Хосе де Ильескаса и дона Франсиско Писарро; но, поскольку было бы несправедливо, чтобы принц де Конти и все прочие вверились ему одному, ибо в союзе с испанцами он может найти выгоду для себя и своей семьи, он готов дать слово ничего не предпринимать без одобрения г-на коадъютора, который с первого же дня междоусобицы во всеуслышание объявил, что никогда не станет искать своей пользы ни в мятеже, ни в соглашении, и по этой причине ни у кого не может вызвать подозрений.
Эта речь герцога Буйонского, и в самом деле мудрая и справедливая, убедила всех. Нам с ним поручено было обсудить все вопросы с испанскими посланцами, дабы на другой день доложить о результате принцу де Конти и остальным военачальникам.
испанскими посланцами. Решить это было не так-то просто, принимая во внимание, что принадлежали мы к партии, которой основу составлял Парламент и которая в настоящее время открыто вела переговоры с двором. Герцог Буйонский уверял меня, что испанцы не перейдут границу Франции, пока мы не дадим слово сложить оружие только одновременно с ними, а стало быть, не ранее, нежели будет заключен общий мир. Но как могли мы им это обещать, когда мы не могли поручиться, что Парламент со дня на день не заключит мир отдельно от нас. Мы имели способы чинить помехи его действиям и затягивать их, но второй нарочный от г-на де Тюренна еще не прибыл, и потому замыслы виконта были нам известны лучше, нежели то, велика ли надежда на их успех; к тому же нас уведомили, что Анктовиль, командующий конной ротой герцога де Лонгвиля и присяжный его посредник, уже ездил тайком в Сен-Жермен, а стало быть, у нас не было довольно оснований, чтобы обещать испанцам действовать от имени Франции без Парламента или, точнее, против него.
Герцогу Буйонскому, как я уже говорил вам однажды, такой план мог быть на руку, но в этом случае я снова отметил, что он признавался в своем интересе — а эта добродетель принадлежит к числу самых редких. «Если бы я, сударыня, — сказал он герцогине, которая в этом вопросе была менее искренней, — держал в своей власти народ Парижа и видел свою выгоду в действиях, могущих погубить господина коадъютора и герцога де Бофора, то и тогда ради их спасения и сохранения своей чести я должен был бы по мере своих сил соображать свою корысть с тем, что избавило бы их от гибели. Но дело обстоит совсем по-другому. Я не имею никакой власти в народе, они в нем всесильны. Вот уже четвертый день вам твердят об одном: не в их интересах использовать народ, чтобы привести к покорности Парламент, ибо один из них не желает покрыть себя позором в глазах потомков, отдав Париж испанскому королю, а самому сделавшись капелланом при графе де Фуэнсальданья, второй же показал бы себя еще большим глупцом, чем он есть на самом деле — а это уже и так немало, — если бы, нося имя Бурбона, согласился сделаться испанским подданным. Вот что господин коадъютор повторял вам десятки раз за эти четыре дня, объясняя, что ни он, ни господин де Бофор не хотят подавить Парламент руками народа, ибо они убеждены: держать его в подчинении они смогут лишь при вмешательстве Испании, первой заботой которой впоследствии будет разрушить доверенность народа к ним самим. “Верно ли я истолковал вашу мысль? — спросил меня герцог Буйонский и, все так же обращаясь ко мне, продолжал: — Принимая все это в расчет, нам должно воспрепятствовать Парламенту неуместными действиями вынудить нас поступить несогласно с вашими интересами. Мы приняли меры для этой цели и имеем причины надеяться, что они не останутся втуне. Но если ход событий обманет нас и Парламент за недостатком благоразумия станет бояться не того, что и в самом деле может причинить ему вред, а того, что причинить ему вреда не может, словом, если вопреки нашим стараниям он будет склоняться к позорному миру, который не обеспечит нам даже личной безопасности, что мы станем делать? Я спрашиваю вас об этом, и спрашиваю тем более настоятельно, что решение это должно предшествовать другому, какое надобно принять теперь же — чего нам следует держаться в переговорах с посланцами эрцгерцога"».
«Если нам не удастся удержать Парламент соображениями и мерами, о которых мы так давно толкуем, на мой взгляд, лучше уж предоставить ему действовать по его собственному усмотрению и побуждению, а самим положиться на чистоту наших помыслов, чем использовать народ, дабы его сокрушить. Знаю, что люди, которые выносят свои суждения на основании одних лишь результатов, не поверят в нашу искренность, но знаю и то, что счастливых результатов нередко можно ожидать лишь от исполнения долга. Не стану повторять здесь доводы, которые, как мне кажется, непреложно указывают, в чем состоит наш долг в нынешних обстоятельствах. Веления его крупными буквами начертаны для нас герцогом де Бофором; мне не пристало читать в них то, что касается до вас; но беру на себя смелость признаться: я заметил, что каждый день бывают часы, когда вам, как и мне, отнюдь не хочется стать испанцем. С другой стороны, нам должно по возможности защитить себя от тирании, и притом от тирании, жестоко нами раздраженной. Таково мое мнение, в защиту которого я привел лишь те доводы, какие имел честь урывками неоднократно излагать вам в минувшие две недели. На мой взгляд, военачальникам следует завтра же подписать договор с Испанией, которым она обязалась бы без промедления ввести во Францию свои войска до Понтавера [162], но более не допускать никаких ее передвижений, по крайней мере вглубь от этого пункта, без нашего на то согласия».
Я заканчивал эту фразу, когда вошел Рикмон, сообщивший, что в гостиной дожидается нарочный от виконта де Тюренна, — он еще во дворе громко крикнул: «Добрые вести!», однако, поднимаясь по лестнице, не захотел ничего объяснить Рикмону. Нарочный этот, бывший лейтенантом полка г-на де Тюренна, желал объявить нам свое поручение со всей торжественностью, но исполнил это весьма неловко. Письмо г-на де Тюренна к герцогу было кратким, не более пространной была записка, адресованная мне, а сложенный вдвое памятный листок для его сестры, мадемуазель де Буйон, заполнен шифром. Мы, однако, весьма обрадовались новостям, ибо узнали довольно, чтобы увериться в том, что г-н де Тюренн объявил себя нашим сторонником, армия его (армия герцога Саксен-Веймарского, без сомнения, лучшая в Европе), его поддерживает, а губернатор Брейзаха, Эрлах, который употребил все силы, чтобы ему помешать, вынужден был укрыться в Брейзахе с отрядом в тысячу или тысячу двести солдат — все, что ему удалось отторгнуть от г-на де Тюренна. Четверть часа спустя после своего прибытия курьер вспомнил, что в кармане у него письмо виконта де Ламе, моего близкого родственника и друга, служившего в той же армии, — Ламе заверял меня в самых добрых чувствах, писал, что с двухтысячным отрядом конницы идет прямо к нам, а г-н де Тюренн присоединится к нему в урочный день в урочном месте с главными силами армии. Это-то виконт де Тюренн и сообщал шифром мадемуазель де Буйон.
к одной партии, но не желал даже слушать об интригах, решился, будучи военачальником королевской армии, выступить против двора [163] и совершить поступок, на который, быть может, не отважились бы даже Меченый и адмирал де Колиньи. Вы еще более удивитесь, когда я скажу вам: я по сию пору гадаю, что могло побудить его к этому; его брат и невестка сотни раз клялись мне, что знают одно: он поступил так не ради них; из того, что он толковал мне сам, я не мог ничего уразуметь, хотя он заговаривал со мной об этом предмете более тридцати раз, а мадемуазель де Буйон, единственная его наперсница, то ли ничего не знала, то ли хранила тайну. То, как он повел себя, объявив о своем решении, которого он держался всего лишь четыре или пять дней, также весьма удивительно. Мне так никогда и не удалось ничего выведать ни у тех, кто его поддержал, ни у тех, кто оказался его противником. Должно было обладать выдающимися его достоинствами, чтобы их не затмило такого рода происшествие, и пример этот учит нас, что вся низость мелких душ не в силах порой разрушить доверенность, какую во многих случаях должно оказывать людям недюжинным.
Возвращаюсь, однако, к тому, о чем вел речь, то есть к тому, что я говорил герцогу и герцогине Буйонским в ту минуту, когда нас прервал нарочный виконта де Тюренна, выслушанный нами с радостью, какую вам нетрудно вообразить.
«На мой взгляд, если испанцы обяжутся дойти до Понтавера и не двигаться далее этого места, не получив на то нашего согласия, мы можем без опасений обязаться сложить оружие не ранее, чем будет заключен общий мир, при условии, что и они сдержат слово, данное ими Парламенту — предоставить этот вопрос его судейству. Слово это — пустая болтовня, но нам она на руку, ибо нам не составит труда обратить ее в нечто надежное и вещественное. Еще четверть часа назад я был против того, чтобы так далеко заходить в отношениях с испанцами — когда появился гонец от господина де Тюренна, я как раз намеревался предложить вам выход, который, на мой взгляд, удовлетворил бы их гораздо менее. Но поскольку, судя по полученному нами известию, господин де Тюренн уверен в своих войсках, а двор не располагает войском, какое могло бы ему противостоять, кроме тех отрядов, что осаждают нас в Париже, я убежден: мы можем спокойно согласиться на это условие, по вашим словам, желанное для испанцев — более того, если бы сами они до него не додумались, нам следовало бы вынудить их его потребовать. Партия наша обладает двумя преимуществами, весьма значительными и редкими. Первое из них состоит в том, что выгоды наши — общие и частные, вполне согласны друг с другом, а это случается далеко не всегда. Второе — в том, что пути к достижению этих выгод уже очень скоро сходятся и сливаются в один, а это случается еще реже. Истинная и надежная польза общества состоит в наступлении общего мира, польза народа — в облегчении его бедствий, польза корпорации — в восстановлении порядка, ваша польза, сударь, польза всех остальных и моя собственная — в том, чтобы содействовать всему мною перечисленному и содействовать таким образом, чтобы мы оказались и казались всеобщими благодетелями [164.] Все прочие выгоды связаны с этою, и, чтобы добиться их, следует, на мой взгляд, показывать, что мы ими пренебрегаем.
— вы имеете на то право. Герцог де Бофор желает стать адмиралом — у него есть на то причины. У герцога де Лонгвиля свои притязания — на здоровье. Принц де Конти и герцогиня де Лонгвиль не желают больше зависеть от принца де Конде — они более не станут от него зависеть. Но, чтобы достигнуть всех этих целей, на мой взгляд, должно прежде всего не помышлять ни об одной из них, а стремиться лишь к заключению общего мира, быть и в самом деле готовыми принести все в жертву этому благу — оно столь велико, что каждый непременно обретет в нем много более того, чем ему пожертвует; завтра же подписать с испанскими посланцами самые положительные и священные обязательства, какие только можно измыслить; присовокупить, дабы еще более угодить народу, к статье о мире статью об изгнании Мазарини, как его заклятого врага; ускорить приход эрцгерцога в Понтавер и виконта де Тюренна в Шампань; не теряя ни минуты предложить Парламенту то, что дон Хосе де Ильескас уже предложил ему в отношении общего мира; вынудить его принять угодное нам решение, что он не преминет сделать, уяснив наше могущество, и приказать депутатам в Рюэле добиться от Королевы, чтобы она назначила место для переговоров об общем мире, или на другой же день вернуться в Париж, дабы занять свои места в Парламенте. Я не теряю надежды на то, что двор, доведенный до последней крайности, согласится на переговоры — тогда, не правда ли, что может лучше послужить к вящей нашей славе? Знаю, если двор на это решится, испанский король не станет, как обещал, взывать в этом деле к нашему судейству, однако я знаю и другое: ] то, что я недавно назвал пустой болтовней, вынудит все же испанских министров соблюсти внешние приличия, а это непременно окажется весьма выгодным для Франции. Если же двор будет настолько слеп, что отвергнет мирные переговоры, сможет ли он держаться своего отказа долее двух месяцев? Разве провинции, которые уже бурлят, не выступят к тому времени на нашей стороне? И разве армия принца де Конде способна выстоять против испанской армии, армии господина де Тюренна и нашей? Соединенная мощь двух последних избавляет нас от опасений, какие мы имели и должны были иметь в отношении чужеземных войск. Они будут более зависеть от нас, нежели мы от них; мы подчиним себе Париж собственными силами тем более верно, что станем действовать через Парламент, — он и будет тем посредником, с помощью которого мы удержим в руках народ, ибо народ всегда надежнее обуздать чужими руками по причинам, какие я вам уже неоднократно излагал.
— единственный путь, могущий привести нас к тому, о чем мы не смели и мечтать, а именно: к союзу Испании с Парламентом для нашей защиты. Благодаря выступлению виконта условие испанской стороны насчет общего мира становится сбыточным и исполнимым. Выступление его облегчает нам возможность действовать, оно позволяет нам увлечь за собой Парламент — без него ни одно наше предприятие не будет основательным, совокупно с ним все предпринятое нами будет надежно, по крайней мере, в одном отношении; но увлечь Парламент возможно и полезно лишь в данную минуту. Первый президент и президент де Мем сейчас в отъезде, а в их отсутствие нам куда легче заставить Парламент принять угодное нам решение. Если они добросовестно исполнят то, что Парламент предпишет им постановлением, которое мы заставим огласить и о котором я уже упоминал, мы добьемся своего и сплотим корпорацию ради великой цели — общего мира. Если же двор будет упорствовать, отвергая наше предложение, а приверженные ему депутаты не пожелают следовать по нашим стопам и побоятся разделить нашу участь, подобно магистратам, уже высказавшимся в этом духе, мы и тогда останемся в выигрыше, хотя и в другом смысле: мы останемся едины с общею массою Парламента, а те окажутся его предателями; палаты тем более будут в нашей власти. Таково мое мнение, я готов подписать его и представить Парламенту, при условии, однако, что вы не упустите благоприятной минуты, при которой оно только и может быть разумным, ибо если господин де Тюренн изменит свой план прежде, чем я обнародую свое предложение, я стану возражать против него с тем же пылом, с каким ныне его защищаю».
Герцогиня Буйонская, которая до сих пор укоряла меня в излишней осторожности, была в высшей степени поражена моим замыслом; усмотрев в нем величие, она нашла его превосходным. Но супруг ее, которого я часто восхвалял в глаза за то, что он ставит справедливость превыше своей выгоды, возразил мне: «Вы измените своему обыкновению восхвалять меня, когда выслушаете то, что я намерен вам сказать. Предложение ваше прекрасно, я согласен даже, что оно исполнимо, но я утверждаю, что оно пагубно для интересов частных лиц, и сейчас докажу вам это в немногих словах. Испания пообещает нам все и ничего не исполнит, если мы пообещаем ей вступить в переговоры с двором только на условиях общего мира. Этот мир — единственная ее цель, она предаст нас, едва сможет его добиться, а если мы вдруг совершим смелый шаг, какой вы предлагаете, она непременно добьется мира в две недели, ибо Франция не преминет заключить его, и притом со всею поспешностью; это будет тем более легко, что мне известно из верных рук: испанцы стремятся достигнуть мира любой ценой и согласны даже на условия столь для них невыгодные, что вы были бы удивлены. Беря это во внимание, в каком положении окажемся мы назавтра после того, как мы заключим общий мир или, лучше сказать, будем содействовать его заключению? Мы покроем себя славой, согласен, но разве слава эта помешает нам стать предметом ненависти и ярости двора? И разве Австрийский дом пожелает снова взяться за оружие, когда четыре месяца спустя нас с вами арестуют? Вы возразите мне, что мы можем оговорить с Испанией условия, которые оградят нас от подобных покушений, но, полагаю, я предвосхищу ваши возражения, наперед уведомив вас: Испанию так одолевают внутренние ее заботы [165], что она, ни минуты не колеблясь, принесет в жертву мирному договору самые торжественные клятвы, какие сможет нам дать; я не знаю средства против этой опасности, тем более что не уверен даже в том, удастся ли нам разделаться с Мазарини; но и в случае удачи обеспечит ли это нашу собственную безопасность? Если Испания не сдержит данного нам слова добиваться его изгнания, что ожидает нас? Разве слава, какую принесет нам водворение мира, искупит в глазах народа, чья исступленная ненависть к Кардиналу вам известна, что мы сохранили в его должности министра, ради низвержения которого взялись за оружие? Но пусть даже слово, данное нам, сдержано и Кардинал отрешен от власти, разве нам все равно не грозит месть Королевы, злопамятство принца де Конде, и все кары, которые оскорбленный двор может обрушить на нас за нами содеянное? Истинная слава — слава длительная, скоротечная слава — всего лишь дым, а та, которою покроет нас общий мир, принадлежит к числу самых мимолетных, если мы не подкрепим ее опорою, позволяющею нам прослыть людьми не только благонамеренными, но и мудрыми. Превыше всего я восхищаюсь вашим бескорыстием, и, вам известно, я ценю его как должно, но, уверен, вы не одобрили бы моего, если бы оно простиралось так далеко, как ваше. Благоденствие вашего дома обеспечено, взгляните на положение моего — подумайте о бедственных обстоятельствах, в каких находится присутствующая здесь дама, ее супруг, их дети».
пехотным войском и трехтысячной конницей, стоящими у его ворот, и самой испытанной армией в Европе, которая выступила к нам на помощь. Я не упустил ничего, чтобы убедить герцога в правильности моего суждения, которое нахожу справедливым и сегодня. Он приложил все старания, чтобы убедить меня в разумности своего: по-прежнему внушать посланцам эрцгерцога, будто мы исполнены решимости совокупно с ними домогаться общего мира, но притом объявить им, что, по нашему мнению, лучше было бы склонить к нему и Парламент, а этого можно достигнуть лишь постепенно и как бы для него нечувствительно; таким образом выиграть время, подписав с посланцами соглашение, которое якобы лишь предваряет то, что впоследствии должно составить с участием Парламента, — оно не обяжет нас ни к каким немедленным и определенным действиям в отношении общего мира, однако же испанцы будут ублаготворены довольно для того, чтобы двинуть свои войска. «А тем временем, — продолжал герцог Буйонский, — выступит и армия моего брата. Испуганный и растерянный двор принужден будет согласиться на заключение мира. И поскольку в соглашении нашем с Испанией мы оставим себе лазейку, благодаря оговорке насчет Парламента, мы воспользуемся ею для общего блага и для нашей собственной пользы, если двор не образумится. Таким способом мы избегаем опасностей, которые я вам уже перечислил или, по крайней мере, будем долее иметь силы и возможность их избежать».