19
Соображения эти, хотя и мудрые и даже глубокие, не убедили меня, потому что герцог выводил из них необходимость действий, казавшихся мне неисполнимыми: я понимал, что он может провести посланцев эрцгерцога, которые доверяли ему более, чем всем нам вместе взятым, но я не представлял себе, как он сможет провести Парламент, который в настоящее время вел переговоры с двором, уже послал своих депутатов в Рюэль и, сколько бы ни шарахался из стороны в сторону, всегда вновь неудержимо влекся к соглашению. Одно лишь громкое требование общего мира могло его сдержать; но поскольку герцог Буйонский отвергал такой шаг, я предвидел, что Парламент будет продолжать следовать своим путем, и, стало быть, если случай расстроит хотя бы часть нашего плана, мы окажемся в необходимости прибегнуть к народу, а это я считал наистрашнейшей опасностью.
Услышав слова «расстроить хотя бы часть нашего плана», герцог Буйонский перебил меня, спросив, что я имею в виду. «Да вот, к примеру, умри внезапно виконт де Тюренн, — ответил я, — или возмутись его армия, чего добивался Эрлах, какая участь ждет нас, если нас не поддержит Парламент? Сегодня — народные трибуны, завтра — лакеи графа де Фуэнсальданья. Мой припев для вас не новость: вкупе с Парламентом — все, без него — ничего». Так мы спорили не менее трех или четырех часов и, не убедив друг друга, решили на следующий день обсудить этот вопрос у принца де Конти в присутствии господ де Бофора, д'Эльбёфа, де Ла Мота, де Бриссака, де Нуармутье и де Бельевра.
Я вышел от герцога Буйонского в большом смущении; я был убежден, да и сейчас убежден, что рассуждение его построено было на зыбком основании. Я понимал, что поведение, на нем зиждящееся, открывает путь всякого рода частным сделкам; зная наверное, сколь велико доверие к герцогу испанцев, я не сомневался, что он представит их посланцам положение дел в таком свете и виде, какой найдет нужным. Воротившись к себе, я встревожился еще более — меня ждало здесь шифрованное письмо от г-жи де Ледигьер, которая от имени Королевы сулила мне щедрые милости: оплату моих долгов [166], аббатства, кардинальскую шапку. На отдельной записочке стояли следующие слова: «Выступление Веймарской армии повергло здесь всех в ужас». Я понял, что двор не преминет сделать попытку соблазнить других, как пытается соблазнить меня, и если уж герцог Буйонский, без сомнения самая светлая голова в партии, начал подумывать о лазейках в пору, когда все нам улыбается, другие навряд ли откажутся воспользоваться широкими парадными дверями, которые — я уже не сомневался в этом — услужливо распахнут перед ними после выступления виконта де Тюренна. Но неизмеримо более всего остального печалило меня то, что я разгадал подоплеку замыслов и целей герцога Буйонского. До сих пор я полагал первые более обширными, вторые более возвышенными, чем они представились мне в теперешних обстоятельствах, которые меж тем были решительными, ибо речь шла о том, привлечь к делу Парламент или нет. Более двадцати раз герцог склонял меня к тому, что ныне ему предложил я сам. А предложил я ему то, что до сей поры отвергал, из-за выступления его брата, которое, как вы понимаете, укрепляло силы герцога еще более, нежели мои. И вот вместо того, чтобы укрепиться, он слабеет, ибо воображает, что Мазарини уступит ему Седан; ради этого он хватается за то, что ведет прямо к этой цели, и эту малую выгоду предпочитает той, какую мог бы найти, дав мир Европе. Вот этот-то поступок, в котором, по моему убеждению, большую роль играла герцогиня Буйонская, имевшая над мужем огромную власть, и побудил меня сказать вам, что, несмотря на великие свои таланты, герцог едва ли способен был на великие деяния, которых от него ждали и которых он так никогда и не совершил. Ничто так не обесценивает достоинства человека великого, как неумение угадать решительную минуту своей славы. Упускают ее почти всегда ради того, чтобы поймать миг удачи, и в этом случае обыкновенно обманываются вдвойне. Герцог хотел всех перехитрить и потому попал впросак. Случается это нередко.
На другой день мы собрались у принца де Конти [167], как уговорились накануне. Герцогиня де Лонгвиль, которая за полтора месяца до того разрешилась от бремени сыном и в чьей спальне мы с тех пор более двадцати раз говорили о делах, на этом совете не была, — отсутствие ее показалось мне странным. Мы с герцогом Буйонским изложили свои мнения в том же духе, что накануне у него дома, и принц де Конти поддержал герцога, — по тону его я заподозрил, что сделка уже совершилась. Герцог д'Эльбёф был кроток как агнец, но мне почудилось, что, если бы он смел, он пошел бы еще далее герцога Буйонского.
по всему, господин его уже договорился с двором. Поведение г-на Бофора красноречиво свидетельствовало о том, что герцогиня де Монбазон постаралась умерить его пыл. Поскольку я был уверен, что всегда сумею обскакать ее к концу загона, теперешняя его нерешительность не смутила бы меня и, присоединив его голос к голосам господ де Бриссака, де Ла Мота, де Нуармутье и де Бельевра, которые полностью меня поддержали, я получил бы заметный перевес, но, памятуя о г-не де Тюренне, который был в настоящую минуту главной ставкой нашей партии, и о герцоге Буйонском, за которого благодаря его давней дружбе с графом де Фуэнсальданья горой стояли испанцы, я принужден был сделать вид, будто по доброй воле иду на уступки, на самом деле вырванные необходимостью.
Накануне, выйдя от герцога Буйонского, я посетил посланцев эрцгерцога в надежде выведать у них, по-прежнему ли они так упорно держатся за условие об общем мире, то есть за то, чтобы заключить с нами договор лишь в том случае, если мы сами обязуемся домогаться общего мира, как они раньше уверяли меня и как о том твердили герцог и герцогиня Буйонские. Я почувствовал, что настроение обоих совершенно переменилось, хотя сами они того не замечают. Они по-прежнему желали, чтобы мы обещали добиваться общего мира, но на манер герцога Буйонского, то есть в два приема. Герцог внушил им, что это выгоднее им же самим и только так можно склонить к этому и Парламент. Словом, я узнал мастера по его работе и понял, что доводы герцога, в соединении с полученным послами приказом совершенно на него полагаться, одержат верх над всеми моими возражениями. Вот почему я не стал открываться испанцам.
Между полуночью и часом ночи я зашел за президентом де Бельевром, чтобы увести его к советнику де Круасси, где мы могли говорить без помех. Я изложил обоим положение дел. Они сразу же согласились со мной, полагая, что всякое другое поведение неминуемо нас погубит. Они признали, однако, что до поры до времени нам следует уступить, ибо в настоящую минуту мы совершенно зависим от испанцев и г-на де Тюренна, которые действуют по указке герцога Буйонского, — они надеялись, что мы либо вынудим герцога Буйонского согласиться с нашим мнением на совете, который назавтра должен состояться у принца де Конти, либо постараемся сами внушить это мнение виконту де Тюренну, когда тот к нам присоединится. Я отнюдь не льстил себя этой надеждой, тем более что при подобном образе действий последствия, каких я более всего страшился, могли обнаружить себя до того, как виконт де Тюренн прибудет к нам. «Вы правы, — сказал мне обладавший находчивым умом Круасси. — Однако вот какая мысль пришла мне в голову. Намерены ли вы поставить свою подпись под тем предварительным договором, который герцог Буйонский желает подписать с посланцами эрцгерцога?» — «Нет», — ответил я. «Тем лучше, — продолжал он, — воспользуйтесь же этим случаем, чтобы объяснить испанским посланцам, по каким причинам вы отказываетесь его подписать. Причины эти показали бы самому Фуэнсальданье, будь он здесь, что истинные выгоды Испании требуют держаться поведения, какое вы предлагаете. Быть может, посланцы задумаются над вашими словами, быть может, они потребуют отсрочки, чтобы сообщить обо всем эрцгерцогу; в этом случае, смею поручиться, Фуэнсальданья поддержит вас, и тогда герцог Буйонский вынужден будет подчиниться. Выход, который я вам предлагаю, самый что ни на есть простой, и посланцы даже не заметят раздора в партии, — им будет казаться, что вы приводите ваши доводы для того лишь, чтобы воспрепятствовать нам подписать договор, а не для того, чтобы оспорить мнения принца де Конти и герцога Буйонского». Поскольку выход, предложенный Круасси, не представлял никаких или почти никаких неудобств, я на всякий случай решил к нему прибегнуть и на другое же утро попросил г-на де Бриссака, чтобы он отправился обедать к герцогине Буйонской и как бы ненароком обмолвился, что ему показалось, будто меня несколько смущает необходимость поставить подпись на договоре с Испанией. Я не сомневался, что герцогу Буйонскому, который и прежде видел, что я всячески уклоняюсь от подписания такого договора, пока я сам не предложил ему волей или неволей склонить к этому Парламент, не по вкусу придутся мои колебания в отношении сепаратного договора военачальников с Испанией и, стараясь меня переубедить, он даст мне повод объясниться в присутствии послов.
его доводами и перед властью принца де Конти, нашего генералиссимуса; решено было подписать договор с эрцгерцогом на условиях, предложенных герцогом Буйонским; они оговаривали, что испанцы дойдут до Понтавера, и даже далее, если того пожелают наши военачальники, а военачальники со своей стороны употребят все силы, чтобы убедить Парламент присоединиться к соглашению или, точнее, заключить новое об общем мире и, стало быть, вынудить Короля заключить этот мир на разумных условиях, которые Его Католическое Величество предоставит усмотрению Парламента. Герцог Буйонский объявил, что берется сам получить подписи послов под этим, как видите, весьма нехитрым договором. Ему и в голову не пришло спросить меня, подпишу я его или нет. Все собравшиеся были весьма довольны, что получат помощь Испании такой недорогой ценой, при этом сохраняя возможность принять предложения, которыми после выступления г-на де Тюренна двор не преминет засыпать их всех; подписать договор назначили в полночь в покоях принца де Конти в Ратуше. Посланцы прибыли туда в урочное время, — я заметил, что они приглядываются ко мне с особенным вниманием.
Круасси, которому надлежало составить договор, уже взялся за перо, но тут бернардинец, обернувшись ко мне, спросил, поставлю ли я под ним свою подпись, и когда я ответил, что, по словам герцогини Буйонской, граф де Фуэнсальданья мне это возбраняет, возразил с важностью, что без этого предварительного условия обойтись нельзя, — тому два дня он снова получил на сей счет особенный приказ эрцгерцога. В замечании его я угадал действие слов, сказанных по моему наущению Бриссаком герцогине Буйонской. Супруг ее всеми силами пытался меня уломать. А я не упустил случая растолковать испанским посланцам, в чем состоит истинная их выгода, доказывая им, что избранный план опасен как для меня, так и для всей партии, и я не могу ему следовать или хотя бы одобрить его своей подписью. Я повторил сказанное мною накануне, что готов идти на все, если заключено будет окончательное и решительное соглашение. При этом я употребил все силы, чтобы, не выдавая своего умысла, заронить в испанцах продозрение, что путь, на который решено вступить, открывает лазейки для частных сделок.
и, как он признавался мне впоследствии, сам не рад был, что затеял спор. Дон Франсиско Писарро, истый кастилец, не так давно покинувший родную страну да вдобавок привезший новые распоряжения Брюсселя во всем сообразоваться с мнением герцога Буйонского, стал убеждать своего сотоварища уступить желанию герцога. Тот согласился, не оказав большого сопротивления. А я, едва увидел, что он уже решился, сам стал его к этому склонять и присовокупил, что, желая избавить его от сомнений, вызванных моим нежеланием подписать договор, я в присутствии принца де Конти и остальных генералов даю слово, если Парламент придет к согласию с двором, предоставить испанцам с помощью средств, находящихся в моем распоряжении, время и возможности, потребные для того, чтобы вывести их войска.
Я посулил им это по двум причинам: во-первых, я был твердо убежден, что Фуэнсальданья, человек весьма умный, отнюдь не согласится с мнением своих посланцев и не отважится ввести свою армию во Францию, получив столь ничтожные гарантии от военачальников и никаких от меня. Второе соображение, побудившее меня сделать этот шаг, состояло в том, что я был весьма не прочь показать нашим генералам, сколь велика моя решимость сделать все, от меня зависящее, чтобы не допустить предательства, и потому я публично обязуюсь помешать разбить испанцев или захватить их врасплох даже в том случае, если Парламент примирится с двором, хотя на том же совещании я более двадцати раз повторял, что не намерен действовать наперекор Парламенту и это мое нежелание — единственная причина, по какой я не хочу подписывать договор, в котором он не принимает участия.
«Средства, о которых вы только что упомянули этим господам, вы можете найти только в народе». — «Там я никогда не стану их искать, — возразил я ему. — И герцог Буйонский в этом за меня поручится». — «Я знаю, что это не входит в ваши намерения, — отозвался герцог Буйонский, который, правду сказать, желал бы, чтобы я поставил свою подпись рядом с другими. — Однако, — продолжал он, — поверьте, вы невольно поступаете вопреки вашим намерениям, и мы, подписывая договор, сохраняем более уважения к Парламенту, нежели вы сами, отказываясь его подписать, ибо мы... (при последних словах он понизил голос, чтобы его не услыхали послы, и, отведя нас с герцогом д'Эльбёфом в угол, закончил) мы оставляем себе лазейку, чтобы выпутаться из дела вместе с Парламентом». — «Парламент воспользуется вашей лазейкой, — возразил ему я, — когда вы этого совсем не захотите, это очевидно уже и сейчас, а когда вы захотите ее захлопнуть, вы не сможете это сделать; с Парламентом шутки плохи — будущее вас в этом убедит». Тут нас позвал принц де Конти. Договор был оглашен и подписан. Вот все, чему мы были очевидцами. Но дон Габриэль де Толедо, о котором мне вскоре придется говорить, впоследствии рассказывал мне, что испанские посланцы вручили две тысячи пистолей герцогине де Монбазон и столько же герцогу д'Эльбёфу.
Я вернулся к себе, весьма взволнованный случившимся; президент де Бельевр и Монтрезор, ожидавшие меня в архиепископстве, были встревожены не менее меня. Первый из них, человек трезвого ума, произнес тогда слова, которые заслуживают особенного внимания, ибо дальнейшие события совершенно их подтвердили: «Сегодня мы упустили возможность вовлечь в дело Парламент, при участии которого оно было бы верным и безопасным. Будем же молить Бога, чтобы все шло хорошо. Если хоть одну часть нашего плана постигнет неудача, мы погибли». Не успел де Бельевр произнести эти слова, как в комнату вошел Нуармутье, сообщивший, что после моего ухода из Ратуши туда прискакал посланный ко мне Легом лакей; не найдя меня, он не пожелал ни с кем объясниться и снова вскочил в седло. Позволю себе напомнить вам, что Лег, который соединял большую отвагу с недалеким умом и редкой самонадеянностью, тесно сошелся со мной с той поры, как продал свой чин капитана гвардии и, едва к нам явился бернардинец, вздумал взять на себя переговоры во Фландрии. Он вообразил, что поручение это придаст ему веса в партии; он приступил с этим ко мне, действуя через Монтрезора, который тут же уготовил ему роль любовника герцогини де Шеврёз, находившейся в Брюсселе [168]. Монтрезор убеждал меня, что герцогиня может оказаться полезной для меня в будущем, что место ее любовника свободно и занять его может кто-нибудь другой, не принадлежащий к числу моих приверженцев. Словом, хотя я и не имел охоты отправлять в Брюссель человека, облеченного правом действовать от моего имени, я сдался на его и Монтрезора мольбы, и мы поручили ему находиться при особе эрцгерцога [169]. Лакей, посланный ко мне Легом и явившийся в архиепископский дворец четверть часа спустя после прихода Нуармутье, доставил мне послание своего хозяина, которое повергло меня в дрожь. Лег толковал в нем лишь о добрых намерениях эрцгерцога, об искренности графа де Фуэнсальданья, о том, какое нам должно питать к ним обоим доверие, словом, чтобы сказать вам коротко — большего вздора мне не доводилось читать; в особенности же опечалило нас, что Лег, без сомнения, вообразил, будто Фуэнсальданья пляшет по его дудке.
Судите сами, каково иметь посредника такого сорта при дворе, где нам предстояло вести множество дел. Нуармутье, бывший задушевным другом Лега, признал, что письмо его ни с чем не сообразно, однако не заметил, что оно внушило ему самому ни с чем не сообразный план — он забрал себе в голову также отправиться в Брюссель; Лега оставлять там и впрямь опасно, — объявил Нуармутье, — но было бы неприлично отозвать его или даже послать ему сотоварища, который не был бы близким его другом и притом значительно выше его званием. Так говорил Нуармутье, а вот что было у него на уме. Он надеялся отличиться на поприще, которое открыло бы ему возможность вести переговоры, продолжая участвовать в войне, заручиться совершенным доверием партии во всем, что касается Испании, и совершенным содействием Испании во всем, что касается партии. Мы из кожи лезли вон, чтобы отговорить его от этой затеи, пустили в ход сотни разумных доводов, чтобы выбить эту мысль из его головы, однако мы не могли привести самый веский довод: что он глуп и болтлив. Не правда ли, отменные достоинства? Недоставало только их, чтобы подкрепить недостатки Лега. Но желание Нуармутье было твердо — пришлось уступить; он носил имя Ла Тремуя, он был заместителем командующего армией, он блистал в партии, в которую вошел вместе со мной и через мое содействие. Таково злосчастье междоусобицы: во время нее ошибки нередко совершаешь, следуя правилам трезвой политики.
— открыть дороги к городу — было нарушено, и в Париж не пропустили даже ста мюидов пшеницы. Двор же уверял, будто вовсе не давал обещания снять заставы на дорогах, а пшеницу, мол, не доставили в Париж не по его вине. Для снятия осады Королева потребовала от Парламента исполнения предварительных условий: перенести свои заседания в Сен-Жермен на срок, угодный Королю, и в продолжение трех лет не собирать ассамблей. Депутаты единогласно отвергли оба эти требования, которые двор умерил в тот же вечер. Герцог Орлеанский объявил депутатам, что Королева не настаивает на переезде Парламента — она готова удовольствоваться тем, чтобы после того, как во всех статьях будет достигнуто согласие, Парламент собрался бы в Сен-Жермене, дабы в присутствии Короля зарегистрировать декларацию, в которую статьи эти будут включены; Ее Величество готова также ограничить запретительный срок для ассамблей двумя годами вместо трех; депутаты не стали упорствовать в первом вопросе, но оказались неподатливы во втором, утверждая, что привилегия собирать ассамблеи — неотъемлемое право Парламента.
Все эти споры в соединении со многими другими, пересказом которых я не стану вас утомлять, и с крючкотворством, вновь и вновь чинившим препятствия провозу пшеницы, едва весть о них дошла до Парижа, так сильно раздражили умы, что у камина Большой палаты речь шла уже не более не менее как о том, чтобы лишить депутатов их полномочий; военачальники же, видя, что двор, который до выступления г-на де Тюренна не слишком принимал их в расчет, теперь в них ищет, и, полагая, что дела их тем более пойдут в гору, чем в большем затруднении окажется двор, употребили все силы, чтобы, вызвав ропот в Парламенте и в народе, дать почувствовать Кардиналу: не все зависит от совещания в Рюэле. Я со своей стороны способствовал тому же, дабы охладить или, вернее, умерить пыл, с каким Первый президент и президент де Мем стремились ко всему, что было похоже на примирение; таким образом, поскольку в этом отношении все мы домогались одного, мы, хотя и по разным причинам, согласно предпринимали одинаковые меры.
Мера, предпринятая 8 марта [170], была весьма важной. Принц де Конти объявил в Парламенте от имени герцога Буйонского, которого вновь одолел жестокий приступ подагры, что виконт де Тюренн предоставляет в его распоряжение свою особу и свое войско для борьбы с кардиналом Мазарини — врагом государства. Я со своей стороны присовокупил, что, уведомленный накануне о декларации, какую составили в Сен-Жермене — в ней виконт де Тюренн обвинен был в оскорблении Величества, — я полагаю необходимым объявить эту декларацию недействительной, узаконить выступление армии г-на де Тюренна торжественным постановлением, предписать всем подданным Короля беспрепятственно пропускать и довольствовать его войска, а также не мешкая изыскать средства для оплаты его солдат и таким образом помешать восьмистам тысячам ливров, которые двор только что выслал Эрлаху для подкупа солдат, оказать на них тлетворное свое действие. Предложение мое принято было единогласно. Радость, какая выражалась при этом во взглядах и речах собравшихся, описать невозможно. Затем издано было беспощадное постановление против Курселя, Лавардена и Амилли, набиравших войско для Короля в Мэнской области. Деревенским жителям разрешено было собираться, заслышав удар в набат, и задерживать всех, кто будет бить в набат без приказания Парламента.