20
Но этим дело не кончилось. Когда президент де Бельевр сообщил Парламенту о полученном им от Первого президента письме, которым тот заверял г-на де Бельевра, что ни он сам, ни другие депутаты ни в чем не обманут оказанного им Парламентом доверия, раздался не столько даже общий голос, сколько общий крик с требованием послать Первому президенту наказ, чтобы депутаты не выслушивали никаких новых предложений и даже в отношении прежних не принимали никаких решений, пока все недоимки обещанного хлеба не будут сполна доставлены в город, а все заставы сняты и все дороги открыты, как для гонцов, так и для обозов с продовольствием.
Девятое марта. Парламент пошел еще далее. Он издал постановление прервать переговоры, пока все обещания не будут исполнены и дороги открыты для провоза не только пшеницы, но и вообще съестных припасов; более умеренным членам корпорации лишь с большим трудом удалось добиться, чтобы к постановлению прибавили оговорку, что оно будет обнародовано не прежде, нежели Первый президент сообщит, не выправлены ли с тех пор, как от него получены были последние вести, бумаги, разрешающие ввоз пшеницы.
Когда в тот же день принц де Конти от имени герцога де Лонгвиля уведомил собрание, что 15 сего месяца тот, не мешкая более, выступит из Руана с семью тысячами пехотного и тремя тысячами конного войска и двинется прямо в Сен-Жермен, Парламент принял это сообщение с неописанным восторгом и просил принца де Конти еще поторопить герцога де Лонгвиля [171].
Десятое марта. Депутата нормандского парламента Мирона, явившегося во Дворец Правосудия от имени герцога де Лонгвиля сообщить палатам, с какою великою радостью принял письмо и указ парижского Парламента парламент Ренна, который ждет лишь прибытия герцога де Ла Тремуя, чтобы объявить решение о совокупных действиях против общего врага, — так вот этого самого Мирона, который произнес описанную речь и прибавил, что Ле-Ман, также объявивший себя сторонником партии, послал гонцов к герцогу де Лонгвилю, все собрание единодушно благодарило как глашатая самых добрых вестей.
— они, по его уверениям, могли быть готовы к выступлению через два дня, при условии если Парламент благоволит разрешить герцогу де Ла Тремую завладеть налогами, поступившими в казну в Пуатье, Ниоре и других городах, поддержкою которых он уже заручился. Парламент изъявил ему горячую благодарность, одобрил все его действия, предоставил неограниченное право распоряжаться королевской казною и просил поторопиться с вербовкой солдат.
Посланец Ла Тремуя еще не покинул Дворец Правосудия, когда президенту де Бельевру, который сообщил Парламенту, что Первый президент настоятельно просит заново выслать ему полномочия для участия в совещании, ибо принятое накануне постановление предписывало ему и остальным депутатам прервать переговоры, так вот, президенту де Бельевру пришлось выслушать в ответ, что полномочия эти высланы будут не прежде, нежели в город доставят обещанную пшеницу.
Вскоре после того житель Реймса Ролан, который нанес личные оскорбления наместнику Короля в Шампани, маркизу де Ла Вьёвилю, и изгнал его из города, потому что тот объявил себя сторонником Сен-Жермена, принес Парламенту жалобу на должностных лиц, предавших его за эти действия суду. Все собрание одобрило его поступок и обещало ему всяческую защиту.
Вот какой пыл охватил партию, и вы, верно, полагаете, что потребно было хотя бы известное время, чтобы он поохладел и можно было заключить мир. Ничуть не бывало. Мир был заключен и подписан в Рюэле в тот же день, заключен и подписан 11 марта депутатами, которые 10 марта просили новых полномочий, ибо прежних они были лишены теми самыми депутатами, которым в этих полномочиях было отказано. Вот как разрешились все противоречия. Потомкам нашим трудно будет поверить в подобную развязку, но современники примирились с нею в четыре дня.
Едва г-н де Тюренн объявил себя нашим сторонником, двор стал склонять на свою сторону военачальников с куда большим рвением, нежели прежде, но не добился успеха, во всяком случае в том смысле, какого желал. Герцогиня де Монбазон, осаждаемая во многих отношениях Винёем, обещала герцога де Бофора Королеве, но Королева понимала, что той трудно будет предоставить его двору, если я не приму участия в сделке. Ла Ривьер уже не выказывал прежнего пренебрежения герцогу д'Эльбёфу, но что мог сделать д'Эльбёф? К маршалу де Ла Моту подступиться можно было только через посредство герцога де Лонгвиля, но старания Анктовиля так же мало помогли успеть в этом двору, как нам — усилия Варикарвиля. После решительного шага своего брата герцог Буйонский стал выказывать более склонности договориться с двором, и Вассе, который, сколько мне помнится, командовал его кавалерийским полком, различными путями дал знать об этом в Сен-Жермен; но требования, им заявленные, оказались чрезмерно велики; однако они и не могли быть другими, ибо оба брата, сознавая свою силу, не склонны были удовлетвориться малым. Колебания Ларошфуко не нравились Ла Ривьеру, который к тому же находил, как Фламмарен уверял г-жу де Поммерё, что соглашение с принцем де Конти ничего не стоит в будущем, если его не подтвердит также принц де Конде, а Принц отнюдь не расположен был уступать кардинальскую шапку своего брата. Я же на посулы, сделанные мне через г-жу де Ледигьер, отвечал так, что двор не мог надеяться легко меня уломать.
усердно их домогаться, ибо и впрямь расположение духа во всем королевстве не оставляло иного выхода. Эта, с позволения сказать, напрасность переговоров в конце концов принесла двору более пользы, нежели могли принести самые искусные переговоры, ибо она не мешала двору их вести, поскольку Кардинал по натуре своей не способен был от них отказаться, но, однако, содействовала тому, что, вопреки своему обыкновению, Мазарини не положился всецело на переговоры; отвлекая ими наших генералов, он тем временем послал Эрлаху восемьсот тысяч ливров, которые отняли у г-на де Тюренна его армию, и вынудил депутатов Рюэля подписать мир наперекор приказаниям их корпорации. Принц де Конде говорил мне, что это он распорядился выслать восемьсот тысяч ливров, и, кажется, даже прибавил, что сам ссудил их для этой цели — но этого я в точности не помню [172].
Что до заключения мира в Рюэле, президент де Мем впоследствии неоднократно рисовал мне его единственно как плод сговора, состоявшегося в ночь с 8 на 9 марта между ним и Кардиналом; Кардинал объявил, будто ему доподлинно известно, что герцог Буйонский желает начать переговоры не прежде, чем виконт де Тюренн окажется в двух шагах от Парижа и испанцев, а стало быть, может потребовать себе половину королевства. «Спасение в одном, — ответил президент де Мем, — назначить коадъютора кардиналом». — «Этот еще опаснее герцога, — возразил Мазарини, — про того мы, по крайней мере, знаем, в каком случае он согласится вести переговоры, а этот будет требовать только общего мира». — «Если так, — сказал тогда президент де Мем, — мы должны принести себя в жертву спасению государства, мы должны подписать мирный договор, ибо после того, что Парламент совершил сегодня, ничто его более не удержит, и он может завтра же нас отозвать. Если действия наши будут осуждены, мы рискуем всем: перед нами закроют ворота Парижа, нас будут судить, обвинив в нарушении долга и в измене; от вас зависит составить такие условия, какие помогут оправдать наше поведение. Вам самому это на руку, ибо если условия будут разумными, мы найдем способ представить их в выгодном свете, чтобы заткнуть рот возмутителям; впрочем, предлагайте какие угодно условия, я подпишу их и тотчас отправлюсь к Первому президенту сказать, что нахожу такой поступок правильным и не вижу другого средства спасти монархию. Если оно принесет успех, у нас настанет мир, если действия наши будут оспорены, мы все же ослабим мятежников и все беды падут лишь на нашу голову».
Рассказывая мне то, что я вам здесь изложил, президент де Мем прибавил, что решиться заключить мир толкнуло его кипение умов в Парламенте 8 числа, планы г-на де Тюренна и то, что Кардинал рассказал ему о наших с герцогом Буйонским намерениях; постановление от 9 марта, которым депутатам предписывалось прервать совещание, пока в Париж не будет доставлена обещанная пшеница, поддержало его решимость; волнение в народе 10 марта еще ее укрепило, и он, хотя и с большим трудом, убедил Первого президента совершить этот шаг. Президент де Мем сопроводил свой рассказ такими подробностями, что я ему поверил. Покойный герцог Орлеанский и принц де Конде, которых я расспрашивал об этом, утверждали, однако, что упорство, с каким Первый президент и президент де Мем 8, 9 и 10 марта отстаивали некоторые статьи договора, никак не согласно с решением, будто бы принятым президентом де Мемом уже 8 марта. Лонгёй, бывший одним из депутатов, не сомневался в том, что президент де Мем говорит правду, и даже тщеславился тем, будто все понял одним из первых; это подтвердил и кардинал Мазарини, с которым я беседовал после войны, — он, однако, приписывал себе честь решения, «которое, — присовокупил он, — само по себе могло быть весьма опасным, не разгадай я ваши с герцогом Буйонским замыслы. Я знал, что вы не хотите губить Парламент руками народа, а герцог всего более желает дождаться своего брата». Вот что сказал мне кардинал Мазарини во время одного из тех притворных перемирий, какие мы иногда заключали друг с другом. Быть может, он рассуждал так задним числом, не знаю; знаю, однако, что пожелай герцог Буйонский мне поверить, ни он, ни я не дали бы Кардиналу повода оказаться столь проницательным.
Словом, 11 марта мир был заключен после многих споров, слишком долгих и скучных, чтобы их пересказывать; депутаты с большой неохотой согласились, чтобы кардинал Мазарини подписал договор вместе с герцогом Орлеанским, принцем де Конде, канцлером, маршалом де Ла Мейере и графом де Бриенном, уполномоченными Королем. В договор входили следующие пункты:
Парламенту надлежит явиться в Сен-Жермен, где на заседании его, в присутствии Короля, обнародована будет декларация, содержащая условия мирного договора, после чего он возвратится в Париж, дабы приступить к повседневным своим обязанностям.
Все постановления Парламента, изданные с 6 января, объявляются недействительными, кроме тех, что относятся к частным лицам и принадлежат к обычному судопроизводству.
Все именные повеления, декларации и указы Королевского Совета, касающиеся до нынешних волнений, отменяются.
Рекруты, набранные для защиты Парижа, будут распущены тотчас по подписании соглашения, и тогда Его Величество отведет от названного города свои войска.
Обыватели должны сложить оружие и более не браться за него без приказания Короля.
Все бумаги и движимость, отобранные у частных лиц и сохранившиеся в целости, должны быть возвращены владельцам.
Принц де Конти, принцы, герцоги и все прочие, без исключения, кто взялся за оружие, не будут преследуемы за это ни под каким предлогом, если поименованные лица в течение четырех дней, а герцог де Лонгвиль в течение десяти дней, считая с того дня, как будут открыты дороги, объявят о своем желании участвовать в настоящем договоре.
Король не будет требовать возмещения за деньги, изъятые из королевской казны, за проданную движимость, за оружие и снаряды, захваченные как в Арсенале, так и в других местах.
Договор содержал еще некоторые другие статьи, но они не заслуживают упоминания [173].
Надо ли вам говорить, как поражен был герцог Буйонский, узнав о подписании мира. Я сообщил ему об этом, дав прочитать записку, полученную мной от Лонгёя; на пятом или шестом ее слове герцогиня Буйонская, вспомнившая, что я раз пятьдесят говорил ей о том, каким опасностям мы себя подвергаем, если Парламент не пристанет к нам вполне и безусловно, упав на кровать своего супруга, воскликнула: «Ах! Кто мог это предвидеть? Разве подобная мысль хоть однажды приходила вам в голову?» — «Нет, сударыня, — отвечал я ей, — я не предполагал, что Парламент заключит мир нынче, но я предполагал, и это вам известно, что, если мы предоставим ему свободу действий, он заключит его на дурных основаниях; я ошибся только в сроке». — «Он неустанно нам это твердил, неустанно предсказывал, — поддержал меня герцог Буйонский. — Мы кругом виноваты». Признаюсь вам, слова герцога Буйонского внушили мне к нему уважение еще особого рода, ибо, на мой взгляд, тот, кто умеет признаться в своей ошибке, обнаруживает величие духа более, нежели тот, кто умеет ее избежать. Пока мы совещались, какие меры нам следует предпринять, в спальню вошли принц де Конти, герцоги д'Эльбёф, де Бофор и маршал де Ла Мот, ни о чем не подозревавшие и явившиеся к герцогу Буйонскому для того лишь, чтобы уведомить его о нападении Сен-Жермена д'Ашона на Ланьи, где у него были лазутчики. Трудно вообразить, как они были поражены, узнав о заключении мира, тем более что посредники их, как это свойственно обыкновенно людям подобного сорта, в последние два-три дня внушали им, будто двор усматривает в Парламенте всего лишь пустую форму, а на деле намерен принимать в расчет одних военачальников. Впоследствии герцог Буйонский неоднократно подтверждал мне, что Вассе клятвенно заверял его в этом. Герцогиня де Монбазон получила из Сен-Жермена пять или шесть записок такого же содержания, а маршал де Вильруа, который, без всякого сомнения, не хотел обманывать г-жу де Ледигьер, но был обманут сам, каждый день твердил ей то же самое. Следует признать, что кардинал Мазарини в этот раз начал свою игру ловким ходом, — это делает ему тем более чести, что он должен был ограждать себя от великой неосторожности Ла Ривьера и немалой в ту пору горячности принца де Конде; в самый день подписания мирного договора Принц с таким гневом разбранил депутатов, что соглашение едва не было расторгнуто. Но я возвращаюсь к совету, который мы держали у герцога Буйонского.
и находят эти средства слишком поздно, что не ищут их вовремя. Так случилось и на совете у герцога Буйонского. Я уже рассказывал вам, как он, ни минуты не колеблясь, признал, что неверно судил о положении вещей. Он объявил это при всех, как объявил мне о том с глазу на глаз. Не так поступили другие. Мы оба с ним имели удовольствие наблюдать, как они отвечают более своим мыслям, нежели тому, что им говорят — а это почти всегда бывает с теми, кто знает, что по справедливости заслуживает упреков. Я постарался принудить их первыми высказать свое мнение. Я умолял принца де Конти помнить о том, что по множеству соображений ему приличествует начать и завершить представление. Он произнес речь, но такую туманную, что никто ничего не понял. Герцог д'Эльбёф разглагольствовал долго, не придя ни к каким выводам. Герцог де Бофор повторил свою любимую присказку, что он, мол, по-прежнему готов идти напролом. Маршал де Ла Мот, как всегда, не мог окончить ни одной фразы, и тогда герцог Буйонский заметил, что, поскольку я один среди собравшихся доподлинно знаю положение в городе и в Парламенте, мне и должно изложить свое мнение об этом предмете, после чего легче будет принять разумное решение. Вот главный смысл моей речи; не могу привести вам ее слово в слово, потому что не позаботился записать ее сразу, как делал это в некоторых других случаях.
«Мы все поступали так, как считали должным поступить — не следует судить о наших действиях по их результатам. Мирный договор подписан депутатами, которые больше не имеют полномочий — он недействителен. Нам еще неизвестны его статьи, во всяком случае неизвестны наверное, однако, судя по условиям, какие двор предлагал в минувшие дни, нетрудно предположить, что те, которые включены в договор, не будут ни благородными, ни надежными. Вот от чего, на мой взгляд, нам должно отправляться, и потому, я совершенно убежден, — мы не обязаны соблюдать соглашение, напротив, честь и здравый смысл обязывают нас его нарушить. Президент Виоль сообщил мне, что господин де Тюренн, союзником которого Парламент объявил себя тому лишь три дня, даже не упомянут в договоре. Генералам, присовокупил Виоль, предоставлено всего четыре дня, чтобы объявить, желают ли они участвовать в мирном соглашении, а герцогу де Лонгвилю и руанскому парламенту — всего десять. Судите сами, разве условие это, не дающее ни тем, ни другим времени хотя бы подумать о своей пользе, не есть полное ими небрежение? Из этих двух статей можно вывести, каковы остальные и сколь бесчестно было бы их признать. Поговорим же о способах их отвергнуть, и отвергнуть с твердостью, к выгоде как для всего общества, так и для отдельных лиц. Они все равно будут отринуты, едва их обнародуют, отринуты единодушно, повсеместно, и притом с негодованием. Но негодование это погубит нас, если мы на него положимся, ибо оно усыпит наше внимание. В глубине души Парламент жаждет мира, и вы могли заметить, — уводят его от этой цели лишь недолгие порывы. Порыв, которому нам предстоит стать свидетелями завтра или послезавтра, будет страшен, но если мы не подхватим его, так сказать, на лету, он уляжется, как улеглись прежние, и это будет тем более опасно, что на сей раз он успокоится навсегда. Благоволите судить о будущем по прошлому и вспомните, чем кончалось всякое брожение, какое вы до сей поры наблюдали в этой корпорации.
— заботиться единственно о мире общем, нынче же ночью подписать о нем договор с посланцами эрцгерцога, завтра представить его Парламенту, не принимая в расчет того, что произошло сегодня на конференции, — мы вполне можем этого не знать, поскольку Первый президент еще никого ни о чем не уведомил; добиться постановления, которое вменит депутатам в обязанность настаивать единственно на этом пункте и на удалении Мазарини, а если им будет в этом отказано — вернуться в Париж, дабы занять свои места в заседании. Парламент недоволен поведением двора и действиями самих депутатов, а посему то, что после выступления г-на де Тюренна уже представлялось мне весьма возможным, станет отныне весьма простым, простым настолько, что, если мы захотим подогреть Парламент, нам нет нужды дожидаться сообщения о статьях мирного договора, которые, без сомнения, его еще раздражат. Вот что первым пришло мне в голову, и, когда я взял слово, я имел в виду, Ваше Высочество (обратился я к принцу де Конти), предложить Вам воспользоваться этими статьями, чтобы подстрекнуть Парламент. Но по зрелом размышлении я решил, что более уместно предвосхитить сообщение о них, ибо, во-первых, слух о том, что генералов предали, который мы можем пустить нынче же ночью, произведет более впечатления и вызовет более негодования, нежели сам отчет, который депутаты постараются прикрасить вымыслами. Во-вторых, отчет этот в надлежащей форме мы получим лишь по возвращении депутатов, а я глубоко убежден, что мы не должны его допустить».
Когда я дошел в своей речи до этих слов, мне вручили пакет из Рюэля; в нем оказалось второе письмо от Виоля с черновиком договора, содержащего статьи, которые я перечислил вам выше, — написаны они были так бледно, что я едва мог их разобрать, но второе письмо, присланное в том же пакете и написанное советником Счетной палаты Л'Экюйе, бывшим одним из депутатов, мне их растолковало. В отдельной записке Л'Экюйе сообщал, что кардинал Мазарини поставил свою подпись под договором. После чтения этих писем и статей собравшиеся совсем уже уверились, что Парламент нетрудно подстрекнуть и воспламенить. «Согласен, — сказал я им, — но это не заставит меня переменить мнение, напротив, я более, чем прежде, убежден: если принято будет то, что я предложил, ни в коем случае нельзя допустить возвращения депутатов. И вот по какой причине. Если, прежде чем подать голос в пользу общего мира, вы дадите им время возвратиться в Париж, вам придется предоставить им также возможность сделать свой отчет, с которым вы должны будете во всеуслышание выразить несогласие, а я смею заверить вас, когда несогласие это соединится с блеском предложения об общем мире, каким вы ослепите воображение публики, не в вашей власти будет помешать народу на ваших же глазах растерзать Первого президента и президента де Мема. Вы прослывете виновниками этой трагедии, сколько бы вы ни старались ей помешать; в первый день вами будут восхищаться, на другой — ужаснутся».