ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ
МЕМУАРЫ
MEMOIRES
31
Словом, лица, бывшие на вторых ролях, все без исключения опасались истинного сближения между Кардиналом и мною, и, полагая, что оно легко может быть достигнуто посредством брачного союза между старшим Манчини, человеком благородным и достойным, и мадемуазель де Рец, ставшей ныне монахиней, на другой день после нашего примирения стали думать лишь о том, как бы нас поссорить; это не составило труда, ибо, во-первых, они на свой лад толковали Кардиналу осторожность, с какой мне приходилось действовать в отношении народа, чтобы не погубить себя в его глазах; во-вторых, доверенность, какую Месьё возымел ко мне сразу после ареста принца де Конде, сама по себе будила в Мазарини вполне понятное недоверие. Секретарь Месьё, Гула, вновь утвердившийся у него в доме после опалы Ла Ривьера, который его когда-то изгнал, во многом содействовал тому, чтобы посеять это недоверие, — он желал с помощью двора ослабить растущее благоволение ко мне своего господина, подозревая, что лишь оно одно умаляет благорасположение герцога Орлеанского к нему самому. Признаться вам, я отнюдь не искал милости Месьё по двум причинам: с одной стороны, зная характер Месьё, я считал ее ненадежной и даже опасной; с другой стороны, я понимал, что тень, отбрасываемая участием в совете вельможи, слабостям которого не удается противодействовать, всегда вредит человеку, главная сила которого состоит в общественной его репутации. Я замыслил было приставить к Месьё президента де Бельевра, ибо Месьё всегда нуждался в ком-нибудь, кто бы им руководствовал. Однако Месьё на это не поддался, потому что невзлюбил физиономию де Бельевра, чересчур, по словам герцога Орлеанского, продувную и плебейскую. Не без основания полагая, что Гула слишком предан Шавиньи, Кардинал слишком долго колебался, раздумывая, кем его заменить, ибо, поддержи он с самого начала Белуа, я думаю, он добился бы успеха. Как бы там ни было, жребий пал на меня, и я был раздосадован этим едва ли не так же, как двор, по причинам, которые я вам уже изложил, а также потому, что повинность такого рода стесняла дерзкую независимость, в высшей степени свойственную моему нраву и совершенно не подвластную разуму.
А вот и другое происшествие, еще больше поссорившее меня с Кардиналом. Шотландец граф Монтроз, глава клана Гремов, единственный из всех людей, мне известных, напоминал героев, подобных которым можно встретить только в «Жизнеописаниях» Плутарха. Он поддерживал в Англии партию приверженцев короля с великодушием, равного которому не знал наш век; он разбил сторонников парламента, когда повсюду в других местах они одерживали победы, и сложил оружие лишь после того, как король, его повелитель, сам отдался в руки своих врагов. Монтроз приезжал в Париж незадолго до гражданской войны, меня познакомил с ним шотландец, состоявший у меня на службе [255] и приходившийся ему дальней родней; мне посчастливилось оказаться полезным графу в его злоключениях; он проникся ко мне дружбою, она и побудила его предпочесть французскую службу имперской, хотя там ему предлагали весьма почетное звание фельдмаршала. Мне было поручено передать Монтрозу предложения Кардинала, которые он согласился принять на время, пока английский король не нуждается в его услугах. Король призвал его к себе несколько дней спустя собственноручным письмом; Монтроз показал его Кардиналу, который одобрил благородное поведение шотландца и официально заверил его, что заключенные между ними условия остаются в силе. Граф Монтроз вернулся во Францию два или три месяца спустя после ареста принца де Конде, приведя с собою более ста офицеров, — большинство из них были люди родовитые и все до одного верные слову. Но Кардинал более не пожелал с ними знаться. Согласитесь, что я имел причины быть им недовольным.
я недавно возвратился. Десятки раз я от чистого сердца старался загладить в глазах Парламента и народа оплошности, порожденные невежеством Мазарини и грубостью Сервьена. Большую часть их мне удалось покрыть, и если бы двор пожелал проявить осмотрительность, партии принца де Конде нелегко было бы оправиться, во всяком случае, еще долгое время. Но осмотрительность эта реже и труднее всего дается министрам в эпоху затишья, приходящего на смену великих бурь, ибо лесть в эту пору удваивает силу, а недоверие не успевает угаснуть.
зарегистрированной Парламентом, и послал заверить Короля в своей преданности; но вскоре маршал умер, и Дю Мон, состоящий ныне при особе принца де Конде и командовавший под началом маршала в Сомюре, почел делом чести поддержать принцессу де Конде, дочь своего командира, и объявил себя сторонником партии Принца в надежде, что Ларошфуко, который под предлогом похорон своего отца созвал многолюдный съезд дворянства, его поддержит. Но когда попытка его овладеть Луденом потерпела неудачу, а дворяне разъехались по домам, Дю Мон сдал крепость Комменжу, которого Королева назначила ее комендантом.
храбро защищал город, где в боях отличился граф Клермон, младший отпрыск де Тоннеров. Осада продолжалась восемнадцать дней, эрцгерцогу пришлось снять ее за недостатком провианта. Г-н де Тюренн набрал солдат на деньги, которыми испанцы снабдили его в силу заключенного с ним договора; он умножил свои отряды остатками войск, находившихся в Бельгарде; присоединились к нему также большинство офицеров из войск, бывших под командованием принцев, и среди них господа де Бутвиль, де Колиньи, де Ланк, де Дюра, де Рошфор, де Таванн, де Персан, де Ла Муссе, де Ла Сюз, де Сент-Ибаль, де Кюньяк, де Шавеньяк, де Гито, де Майи, де Мей, шевалье де Фуа, шевалье де Грамон и многие другие, чьи имена я запамятовал. Туча эта, становившаяся все более грозной, должна была бы заставить Мазарини поразмыслить над тем, что творится в Гиени, где низость д'Эпернона так запутала все дела, что распутать их могло бы только его удаление. Тысячи личных распрей, половины которых причиною были тщеславные притязания безродного герцога [257], поссорили его с Парламентом и бордоскими магистратами — они в большинстве своем оказались не умнее его, а Мазарини, заявивший себя в этом случае, на мой взгляд, еще большим глупцом, нежели и та и другая сторона, принял на счет королевской власти все то, что ловкий министр мог без ущерба для Короля и даже к его выгоде приписать обеим партиям.
против подчиненного. Этому учил Макиавелли [258], которого большая часть тех, кто его читает, не понимает, а другая воображает, будто он во всех случаях рассуждает умно, потому лишь, что он всегда рассуждает со злобой. Однако в рассуждениях своих Макиавелли был умен далеко не всегда, весьма часто он заблуждался и, на мой взгляд, никогда не заблуждался так глубоко, как в этом вопросе. А Кардинал обманывался здесь тем скорее, что неистово желал породниться с герцогом де Кандалем, в котором отменны были только его кружева. Ум же Кандаля нельзя было назвать даже посредственным, и плясал герцог по дудке аббата, нынешнего кардинала д'Эстре, который с детства отличался самым вздорным и неугомонным нравом. Разнородные эти характеры заварили такую кашу в делах Гиени, что и здравого смысла Жаннена или Вильруа, прибавленного к уму кардинала де Ришельё, едва хватило бы, чтобы ее расхлебать.
вымолвить хоть слово, заговорил со мной об этом, и стал убеждать меня поговорить с Кардиналом, от чего я учтиво отказался, сославшись на то, что Месьё известно не хуже меня — согласие наше притворно. Я посоветовал герцогу Орлеанскому открыть глаза Кардиналу через посредство маршала д'Эстре и Сеннетера. Он убедился в том, что они совершенно разделяют его мнение, хотя душой и телом преданы двору. Сеннетер, обрадованный заверениями герцога, что и я одних с ними мыслей, с самыми лучшими намерениями предпринял даже попытку примирить меня с Кардиналом, с которым, впрочем, я открыто не порывал. Сеннетер заговорил со мной об этом примирении, и я выразил полную к нему готовность, ибо ясно видел, что несогласие наше очень скоро приведет к усилению партии принца де Конде и к такой смуте, когда обдуманным действиям не будет уже места, ибо решение придется принимать мгновенно. А такого положения дел следует избегать с особенным тщанием. Итак, я отправился с Сеннетером к Кардиналу, обнявшему меня с нежностью, описать вам которую под силу лишь тому, кто может равняться с Мазарини добросердечием. Он обнажил передо мной свою душу — именно так он выразился; он заверил меня, что будет говорить со мной как с сыном — я на эту удочку не попался; я заверил его, что буду говорить с ним как с отцом, и свое слово сдержал. Я сказал ему, что прошу его позволить мне раз и навсегда с ним объясниться; единственная цель, какую я преследую, — это покинуть поприще общественное, не стяжав для себя никакой личной выгоды; но именно по этой причине мне, более чем кому-либо другому, должно покинуть его с честью и с достоинством; я просил Мазарини принять в соображение мой возраст [259], который при отсутствии у меня к тому же необходимых дарований должен совершенно его успокоить насчет моих притязаний на первое место в правительстве; я заклинал его в то же время понять, что мое звание парижского коадъютора более унижено, нежели украшено ролью своего рода народного трибуна, — я терплю ее единственно в силу необходимости; г-ну Кардиналу следует уяснить себе, что по одной лишь этой причине я должен бы горячо желать порвать с партией противников двора, даже если бы не было тысячи других причин, ежеминутно питающих мое отвращение к мятежу; касательно же притязаний на кардинальский сан, которые могли бы поселить в нем известную тревогу, я со всей искренностью открою ему, каковы были и есть мои чувства на сей счет; по глупости я когда-то забрал себе в голову, что почетнее будет отделаться от сана, нежели им обладать; г-ну Кардиналу известно, что проблески безумного этого намерения мне случалось не раз обнаруживать; епископ Аженский исцелил меня от него, доказав разумными доводами, что оно неисполнимо и не удалось никому, кто затевал подобное предприятие; но все это, по крайней мере, должно показать г-ну Кардиналу, что жажда пурпура не была велика во мне даже в юные годы, и положа руку на сердце она и ныне весьма умеренна; со временем архиепископу Парижскому трудно будет не удостоиться кардинальской мантии, но именно потому, что ему не составит труда получить ее по всем правилам и способами, приличествующими духовной особе, я навлек бы на себя позор, прибегнув к иным средствам для ее получения; я был бы в отчаянии, если бы кто-нибудь на минуту вообразил, что моя мантия обагрена хоть каплей крови, пролитой в междоусобице; я решил совершенно и безвозвратно уйти от всего, что зовется интригой, прежде чем сделать самому или допустить, чтобы другие сделали для назначения моего кардиналом шаги, хоть сколько-нибудь прикосновенные к интриге; г-н Кардинал знает, что по той же самой причине я отказался от денег и аббатства, и таким образом, сделав публичные на сей счет заверения, обязался бескорыстно служить Королеве; единственная корысть, какая остается мне в этом положении, — это с честью закончить начатое и спокойно вернуться к отправлению одних лишь духовных моих обязанностей; ради этого я прошу у него лишь того, чего польза Короля требует более, нежели моя собственная выгода; г-н Кардинал должен помнить, что на другой день после ареста принца де Конде он послал меня к рантье посулить им от его имени то-то и то-то (подробности наскучили бы вам, и оттого я в свое время опустил их), но вопреки всем посулам этим людям стараются внушить, будто я обманываю их в сговоре с двором. Мне известно, что Ондедеи в такой-то час заявил в доме г-жи д'Ампю, что, мол, бедный г-н Кардинал едва не дал коадъютору завлечь себя в обман, но г-ну Кардиналу, по счастью, открыли глаза, а коадъютору готовят пилюлю, какой он не ожидает; я понимаю, что г-ну Кардиналу не по сердцу благоволение ко мне герцога Орлеанского, но до его ушей могли и должны были довести, что я совсем не искал этой милости, сознавая неудобства, с нею связанные. Об этом вопросе я рассуждал особенно подробно, ибо политику кабинетному всегда труднее его уразуметь: люди эти видят в фаворе долю столь завидную, что даже жизненный опыт не способен убедить их, что залог успеха не в нем одном.
Понадобился бы целый том, чтобы пересказать вам продолжение этой беседы, тянувшейся с трех часов пополудни до десяти часов вечера; в продолжение ее я не сказал ни единого слова, в котором должен был бы раскаяться в смертный час. Искренность, достигшая известного предела, отбрасывает своего рода лучи, перед блеском которых трудно устоять, но я не видывал людей, которые были бы столь мало к нему чувствительны, как Мазарини. Однако на сей раз это оказало на него такое действие, что Сеннетер, присутствовавший при разговоре, был удивлен сверх всякой меры; будучи человеком разумным и понимая, какие опасные следствия могут иметь события в Гиени, он убедил меня воспользоваться благоприятной минутой и поговорить о них с Кардиналом; я и сделал это со всем доступным мне красноречием. Я объяснил ему, что, если он будет упорствовать, поддерживая д'Эпернона, партия принцев обернет это к своей выгоде, а если выступит бордоский парламент, мы мало-помалу неизбежно потеряем Парламент парижский; после столь великого пожара пламя не могло угаснуть совсем, и должно опасаться, что оно еще полыхает под пеплом; мятежники обретут в нем почву, столь благодатную, что, занеся карающий меч над корпорацией, виновной в преступлении, от обвинения в котором двор очистил нас самих всего два-три месяца назад, следует остерегаться удара ответного. Сеннетер с жаром поддержал меня, и нам, без сомнения, удалось поколебать Кардинала, который накануне получил известие, что герцог Буйонский начал возмущать Лимузен, где к нему присоединился Ларошфуко со своими войсками; в Бриве герцог сманил роту тяжелой конницы у принца Томмазо Савойского и сделал попытку поступить так же с войсками, стоящими в Туле. Эти известия, важные своими следствиями, произвели на Кардинала впечатление и побудили его прислушаться к нашим словам. Мы чувствовали, что он поколеблен; маршал д'Эстре, увидевший его четверть часа спустя, на другое утро сказал нам обоим, что Кардинал уверовал в мое чистосердечие и прямоту и несколько раз повторил ему: «В глубине души этот молодой человек желает блага государства». Умонастроение Кардинала подтолкнуло этих двух людей, совершенно лишенных чести, но уже настолько старых, что они искали личного покоя в успокоении общественном, придумать способ связать нас с Кардиналом родственными узами: для этой цели они предложили ему женить его племянника, о котором я уже упоминал, на моей племяннице. Он согласился на это с большой охотой. Я столь же горячо этому воспротивился: во-первых, я не мог допустить, чтобы имя моих предков затерялось в роду Мазарини; во-вторых, я никогда не ценил почести столь высоко, чтобы купить их ценой общественной ненависти. Я учтиво ответил «лоточникам» [260] (их прозвали так, потому что по домам, где они вели переговоры, а они вели их постоянно, они ходили обыкновенно между восемью и девятью часами вечера, когда появлялись лоточники), — так вот я ответил им учтиво, но то был учтивый отказ. Не желая между нами разрыва, они так ловко изобразили его Мазарини, что Кардинал не озлобился, как это было в его натуре; а они, вызнав у меня, что я был бы весьма рад быть употребленным для содействия общему миру, устроили так, что Кардинал, чье пылкое благоволение ко мне продолжалось дней двенадцать или пятнадцать, посулил мне это как бы по собственному почину и с величайшей готовностью.
Маршал д'Эстре ловко воспользовался этой благодетельной передышкой, чтобы вернуть г-ну де Шатонёфу должность хранителя печати, которой его лишил кардинал де Ришельё, продержавший маркиза в заточении в Ангулемской крепости тринадцать лет. Человек этот, состарившийся в службе, стяжал в ней добрую славу, которой придали блеск долгие годы немилости. Г-н де Шатонёф был связан близким родством и задушевной дружбой с маршалом де Вильруа. Командор де Жар взошел на эшафот [261 ] в Труа из-за его распрей с де Ришельё; когда-то г-н де Шатонёф был любовником герцогини де Шеврез и справился с этой ролью не без успеха. Ему исполнилось семьдесят два года, но его могучее здоровье, расточительная щедрость, совершенное равнодушие ко всему, что остается в пределах заурядного, резкость и грубость, сходившие за прямоту, заставляли забывать о его возрасте и полагать в нем человека, еще способного к участию в делах. Маршал д'Эстре, видя, что Кардинал решил очистить себя в общем мнении, уладив бордоские неурядицы и наведя порядок в вопросе о муниципальной ренте, решил воспользоваться этим порывом, который, по его уверениям, не мог продлиться долго, чтобы убедить Кардинала увенчать свои добрые деяния, отстранив от обязанностей канцлера, ненавистного народу или, лучше сказать, презираемого народом за врожденное раболепие, которое затмевало большие дарования, оказанные им в его должности, и поручив хранение печати г-ну де Шатонёфу, чье имя само по себе сделает честь его выбору. Никогда еще я не был так удивлен, как в тот день, когда маршал д'Эстре сообщил президенту де Бельевру, бывшему как бы названым сыном маркиза де Шатонёфа, и мне, что он имеет надежду на эту замену. Я знал г-на де Шатонёфа только понаслышке, но не мог представить себе, что завистливый итальянец позволит выступить на сцену человеку, созданному для того, чтобы сделаться первым министром; однако удивление мое, не имевшее иной причины, кроме той, о которой я вам сейчас сказал, маршал д'Эстре истолковал как опасение, что человек этот столь же создан для того, чтобы сделаться кардиналом. При мне д'Эстре и бровью не повел, но вечером поделился своими подозрениями с президентом де Бельевром, который, зная мои намерения, уверил его, что он ошибается. Это нимало не убедило маршала, и, боясь, как бы я не стал чинить препятствия его другу, он не успокоился, пока не принес мне письмо от г-на де Шатонёфа, которым тот заверял меня, что не станет притязать на кардинальскую шапку, прежде чем я сам ее не получу. Я так и ахнул, получив такого рода заверения, для которых не дал ни малейшего повода. На каждое слово, каким я пытался возражать, мне отвечали длинным периодом. Меня пытались заверить в том же через герцогиню де Шеврёз, через Нуармутье, через Лега и еще через десятка полтора посредников. Следствия этого вы увидите и оцените далее. Таким образом старик заручился всеобщей поддержкой, поддержка эта всеми была ему оказана, и Кардинал назначил г-на де Шатонёфа хранителем печати, но не для того, чтобы, как убеждал его маршал д'Эстре, увенчать успехом два великих намерения — замирить Бордо и уладить вопрос о ренте, а, наоборот, чтобы прикрыть славным именем образ действий совершенно противоположный, избрать который Мазарини решил под влиянием своих подручников, более всего опасавшихся нашего с ним союза, — подавить парламент Гиени и очернить фрондеров в глазах парижан. Он полагал к тому же, что имя г-на де Шатонёфа поможет ему заглушить недовольство, какое он навлек на себя в общем мнении, назначив суперинтендантом финансов на место умершего д'Эмери президента де Мезона, чья честность была весьма сомнительной [262], и в случае надобности выставить против меня прославленного соперника, который мог бы оспорить у меня кардинальскую шапку. Сеннетер, совершенно преданный не только двору, но также и Кардиналу, сам сказал мне: «Этот человек погубит себя, а может статься, и государство ради прекрасных глаз герцога де Кандаля».