36
Вскоре Кардинал возвратился в Париж вместе с Королем. Через герцогиню де Шеврёз он предложил пожаловать мне Оркан и Сен-Люсьен, оплатить мои долги и назначить меня главным придворным капелланом — г-жа де Шеврёз и Лег сделали все, чтобы я согласился. Но я ответил бы отказом, присовокупи он к своим посулам хоть целую дюжину кардинальских шапок. Я уже связал себя словом, ибо Месьё отказался от надежды столкнуть две враждующие силы, убедившись в Фонтенбло, что ему не удастся внести раскол в кабинет и когда-нибудь противопоставить кардиналу Мазарини меня, увенчанного пурпурной шапкой, — так вот, отказавшись от этой надежды, Месьё решил освободить принцев из тюрьмы. Все полагали, что мне стоило большого труда внушить ему эту мысль, но то было заблуждение. Я уже давно приметил, что Месьё к этому склонен. Я приводил вам замечания, которые он иногда ронял и которые я намотал на ус, — они убедили меня, что должно особенно внимательно следить за сменой его настроения. Однако, сказать правду, склонность Месьё еще долго оставалась бы бесплодной и напрасной, если бы я не подогревал ее и не укреплял. Правда и то, что он считал такой выход лишь меньшим из зол, ибо по понятным причинам боялся принца де Конде; во-первых, тому нанесли оскорбление, во-вторых, Принц неизмеримо превосходил Месьё всем — славой, мужеством, дарованиями, потому-то Месьё утрачивал свое намерение освободить Принца или, по крайней мере, откладывал его в долгий ящик, едва брезжила хоть малейшая надежда выпутаться иным способом из затруднительного положения, в какое оплошности Кардинала ежеминутно ставили Месьё в отношении народа, чью любовь он ни за что в мире не хотел потерять. Комартен, которому известны были чувства Месьё на сей счет и который знал к тому же, что герцогу Орлеанскому весьма не по сердцу гражданская война и он ее очень боится, искусно воспользовался этими своими сведениями, чтобы предложить Месьё добиваться для меня кардинальской шапки, а стало быть, избрать серединный путь, вместо того чтобы целиком предаться Кардиналу или заново раздувать мятеж. Месьё с радостью устремился по этому пути, полагая, что тут дело обойдется кабинетной интригой, которую в будущем можно использовать и развить по своему усмотрению. Но, увидев, что Кардинал этот путь преградил, он не колеблясь решил освободить принцев. Признаюсь, что подобно всем слабовольным от природы людям, которые, даже избрав себе цель, долго колеблются в выборе средств для ее достижения, Месьё еще не скоро исполнил бы свое намерение, если бы я не расчистил и не облегчил ему подступы к нему. Я расскажу вам об этом в подробностях, но прежде упомяну о двух довольно забавных происшествиях, которые в эту пору со мной приключились.
Возвратившись в Париж, кардинал Мазарини помышлял об одном — как поссорить между собой фрондеров; поведение герцогини де Шеврёз внушало ему в этом отношении большие надежды; хотя она хорошо понимала, что, порвав со мной, впадет в ничтожество, и по этой причине была полна решимости этого не делать, она на всякий случай не забывала старательно поддерживать дружбу с двором и внушать Королеве, что ее связывает со мной не столько ее собственная ко мне дружба, сколько упрямство ее дочери. Кардинал, полагая, что весьма ослабит влияние мое на Месьё, если отнимет у меня г-жу де Шеврёз, к которой герцог Орлеанский и в самом деле всегда питал слабость, вообразил, будто нанесет решительный удар, поссорив меня с мадемуазель де Шеврёз, а для этого посчитал самым верным средством дать мне соперника, которого она мне предпочтет. Мне кажется, я уже рассказывал вам в первом томе этого сочинения, что когда-то он прочил на эту роль герцога де Кандаля [292]. Теперь он надеялся лучше преуспеть с помощью герцога Омальского, который и в самом деле в эту пору был красив как ангел и вполне мог прийтись по вкусу прекрасной девице. Он душой и телом был предан Кардиналу даже вопреки интересам старшего своего брата, герцога Немурского, и был весьма польщен данным ему поручением. Он зачастил в Отель Шеврёз и вел себя вначале так ловко и даже тонко, что у меня не осталось сомнений: он подослан, чтобы разыграть второй акт пьесы, не удавшейся Кандалю. Внимательно наблюдая за его маневрами, я утвердился в своем мнении, рассказал обо всем мадемуазель де Шеврёз и остался недоволен ее ответом. Я обиделся — меня успокоили. Я разгневался снова, тогда мадемуазель де Шеврёз, желая мне угодить и уколоть герцога, сказала мне в его присутствии, что не понимает, как можно сносить глупцов. «Простите, мадемуазель, — возразил ей я, — но глупость иногда прощают сумасбродам». А молодой человек был, по общему мнению, и сумасброден и глуп. Колкость нашли удачной и к месту сказанной. Вскоре в Отеле Шеврёз отделались от герцога, в отместку он пожелал отделаться от меня. Он нанял негодяя по имени Гранмезон, поручив ему меня убить. Но убийца вместо того, чтобы исполнить поручение, все мне рассказал. Встретив герцога Омальского у Месьё, я сообщил ему об этом на ухо. «Я слишком почитаю имя герцогов Савойских, — присовокупил я, — чтобы предать дело огласке». Он стал все отрицать, но таким способом, что убедил меня в обратном, ибо умолял не разглашать происшествия. Я обещал ему молчать и сдержал слово, и если сегодня я нарушил его, то потому лишь, что дал себе зарок ничего от вас не скрывать и, зная вашу доброту, уверен, что вы никому об этом не расскажете.
Вторая история еще более любопытна и, правду сказать, нелепа. По тому, что я вам уже рассказывал о г-же де Гемене, вам нетрудно представить, как часто между нами случались ссоры. Помнится, Комартен однажды вечером в вашем доме описал некоторые их подробности, позабавив вас ими четверть часа. Она то, как любящая родственница, жаловалась моему отцу на мою скандальную связь с ее племянницей [293], то рассказывала о ней канонику собора Богоматери, человеку чрезвычайно благочестивому, который донимал меня своими укорами. То она публично изливала потоки брани на мать, на дочь и на меня. Иногда наш союз восстанавливался на несколько дней или на несколько недель. Но вот до чего она дошла в своем безумии. Она распорядилась приспособить для жилья подвал или, точнее, оранжерею, усаженную апельсиновыми деревьями, которая выходит в ее сад как раз под ее маленьким кабинетом, и предложила Королеве меня арестовать, обещая этому помочь, с единственным условием, чтобы ей предоставили охранять меня, запертого в оранжерее. Королева впоследствии рассказала мне об этом, г-жа де Гемене мне в этом призналась. Но Кардинал не захотел воспользоваться ее предложением, ибо, если бы я исчез, народ, без сомнения, обвинил бы в этом его. По счастью для меня, эта великолепная мысль пришла в голову г-же де Гемене, когда Король находился в Париже. Ибо, случись это во время его поездки в Гиень, я бы погиб: я иногда навещал ее по ночам совсем один, и ей ничего не стоило меня выдать. Возвращаюсь, однако, к герцогу Орлеанскому.
освободив их сам, за четверть часа присвоить себе плоды усилий, на какие Месьё, быть может, понадобились бы годы; а главное, зародись у Мазарини малейшее подозрение насчет этих усилий, он мог принять такое решение в одну минуту. Обдумав все это, мы положили соблюдать величайшую осторожность, скрывать подлинное наше намерение, соединить, забыв о взаимных обидах и мелких личных выгодах, всех тех, чья общая цель была — свергнуть Мазарини; прикинуться не только перед приверженцами двора, но и перед теми сторонниками принцев, кто особенно враждебен к фрондерам, будто наше намерение освободить принца де Конде притворно и неискренне; пустить слухи о раздорах между нами и еще укреплять эти подозрения, от времени до времени пытаясь по отдельности и поочередно примириться с принцем де Конде; приберечь Месьё для решающего удара, а когда настанет время, нанести этот удар, всем вместе навалиться на первого министра и его правительство — одним через посредство кабинета, другим через Парламент, — но прежде всего договориться обо всем с какой-либо одной особой в партии принцев, которая располагала бы ее доверием и имела бы в ней влияние.
машины исполнили в точности свое предназначение, и даже те колеса, которые стали вращаться быстрее, нежели то было задумано, едва успев нарушить равновесие, вновь обрели размеренный ход [294]. Объяснюсь подробнее. Г-жа де Род, которая по-прежнему поддерживала сношения с хранителем печати, весьма обрадовала его, дав ему понять, что у нее достанет власти через мадемуазель де Шеврёз убедить меня не порывать с ним из-за последней шутки, какую он со мною сыграл. Шатонёф рассчитал свой удар. Он полагал, что отнял у меня кардинальскую шапку, и радовался, что нашлась добрая приятельница, которая позолотит мне эту пилюлю; таким образом он сохранит связь с заговорщиками, которые хотят сбросить Мазарини, — а это входило в его планы, но по наружности будет от них совершенно далек, — а это также входило в его расчеты. Нам же было важно помешать союзу Кардинала с хранителем печати, который, быв прежде одним из наших и все еще во многом нам содействуя, знал о наших намерениях, кроме как о тех, что имели касательство к моей кардинальской шапке; потому я принял или, лучше сказать, сделал вид, будто принимаю за чистую монету все его объяснения насчет комедии в Фонтенбло и даже вполне ими доволен. Он отлично сыграл свою роль, я неплохо исполнил свою. Я признал, что в тех обстоятельствах он должен был поступить именно так, как он поступил. Мадемуазель де Шеврёз, которая звала его папенькой, превзошла самое себя; он пригласил нас у него отужинать и во всех отношениях потешил нас. Помню, например, что он питал слабость ко всякого рода драгоценностям, пальцы его были унизаны кольцами, и вот мы часть вечера провели в рассуждениях о том, какие меры ему должно принять, чтобы в известные минуты не поранить г-жу де Буа-Дофен. Вы увидите, что эти дурачества оказались для нас не бесполезными и дорого обошлись Мазарини. Кардинал вообразил, будто г-жа де Род, которую он полагал в большей дружбе с хранителем печати, нежели со мною, водит меня за нос с помощью мадемуазель де Шеврёз, внушая той все, что ей вздумается. После увиденного им в Фонтенбло он не сомневался, что мы с хранителем печати заклятые враги; когда в пору удаления своего от двора Мазарини узнал, что, несмотря на эту распрю, мы вошли в сговор, чтобы его изгнать, — когда Мазарини это узнал, он с проклятиями воскликнул, что в жизни своей ни разу не был так удивлен [295].
— нетрудно угадать, как принято было теперь ее посредничество. Обе дамы очень искусно повели все предварительные переговоры. Ночью я встретился с принцессой и был ею восхищен. Меня поразили ее дарования, оказавшие себя особенно в умении ее доверяться людям. Достоинство редкое и безусловно свидетельствующее об уме замечательном. Принцесса была весьма обрадована, что я озабочен сохранением тайны, ибо не менее, нежели я сам, была озабочена тем же. Я напрямик сказал ей, что мы опасаемся, как бы сторонники принцев не выдали нас Кардиналу, чтобы принудить его договориться с ними. Она честно призналась мне, что сторонники принцев боятся, как бы мы не выдали их Кардиналу, чтобы побудить его заключить соглашение с нами. Когда я поручился ей своим честным словом, что мы не примем никаких предложений двора, восторгу ее не было границ; она сказала мне, что не может дать мне такое же обещание, потому что Принц в его обстоятельствах вынужден согласиться на любое предложение, которое предоставит ему свободу; но она заверила меня: если я готов заключить с нею договор, первым его условием будет — что бы Принц ни обещал двору, соглашение между нами никогда не претерпит от этого ущерба. Мы приступили к подробностям, я сообщил ей о своих планах, она открыла мне свои — совещание наше продолжалось два часа, мы обо всем согласились. «Я вижу, — заметила она под конец, — мы вскоре окажемся в одной партии, а может статься, это уже случилось». Скажу вам все. При этих словах она извлекла из-под своего изголовья (ибо она лежала в постели) восемь или десять связок писанных шифром бумаг, писем, пустых бланков с подписью — она оказывала мне доверие самым любезным способом. Мы составили краткую памятку о том, что надлежит делать каждой стороне, — и вот что в ней значилось.
Принцесса Пфальцская уведомит герцога Немурского, президента Виоля, Арно и Круасси, что фрондеры, мол, склоняются к тому, чтобы поддержать принца де Конде, но она подозревает, что коадъютор намерен воспользоваться услугами его партии, чтобы свалить Кардинала, а вовсе не для того, чтобы освободить Принца; тот, кто первым вступил в переговоры с ней, но не пожелал быть названным, выражался-де столь уклончиво, что она почувствовала недоверие; на всякий случай фрондеров следует выслушать, соблюдая со всем тем величайшую осторожность, ибо должно опасаться, не ведут ли они двойную игру. Принцесса полагала необходимым на первых порах говорить в таком духе по двум причинам: во-первых, в интересах самого принца де Конде ей важно было рассеять впечатление, сложившееся в умах многих его сторонников, будто она слишком отдалилась от двора; во-вторых, ей важно было поселить в тех же его сторонниках недоверие к фрондерам, слухи о котором дойдут до придворной партии и помешают двору слишком сильно испугаться сговора Фронды и принцев. «Если бы я разделяла мнение тех, кто верит, будто Мазарини решится освободить принца де Конде, — призналась мне принцесса, — я оказала бы дурную услугу Принцу, поступая так, как я сейчас поступаю; но, наблюдая поведение Кардинала, с тех пор как Принц находится в тюрьме, я поняла, что Мазарини никогда не даст ему свободу, а, стало быть, у нас есть лишь один выход — предаться в ваши руки; но, чтобы предаться вам вполне, нам должно предоставить вам возможность защититься против ловушек, какие те из друзей Принца, кто со мной не согласен, быть может, пожелают расставить вам, а в конце концов расставят самому Принцу. Я понимаю, что иду на риск, и вы можете употребить во зло мою доверенность, но знаю также, что, желая услужить Принцу, рисковать должно, и еще я знаю, что в нынешних обстоятельствах услужить ему можно лишь, рискнув так, как рискнула я. Вы подали мне пример, вы пришли сюда, положившись на мое слово, вы в моих руках».
стан благородное и умелое поведение принцессы Пфальцской. Вот уже два часа я восхищался ею — теперь я начинал ее любить, ибо, открыв мне причины своего поступка, она явила столько же сердечной доброты, сколько явила ума, сумев убедить меня в своей правоте. Видя, что я плачу ей той же откровенностью и не только поведал ей правду обо всех наших действиях, но и не скрываю наших побуждений, она отложила в сторону перо, которым писала памятную записку, чтобы обрисовать мне положение в своей партии; она сказала, что Первый президент хочет и по собственной своей склонности, и в особенности потому, что таково желание Шамплатрё, чтобы Принц получил свободу, но он уповает на то, что ее дарует Принцу двор, и ни в коем случае не желал бы, чтобы она куплена была ценой гражданской войны; маршал де Грамон более всех во Франции мечтает об освобождении Принца, но как никто другой способен лишь еще укрепить его оковы, ибо двору всегда удастся его обмануть; г-жа де Монбазон каждый день сулит принцам поддержку герцога де Бофора, но слову ее не придают веры, а влияние не ставят ни во что. Арно и Виоль в интересах своекорыстных хотят, чтобы Принца освободил двор, и надеются при этом только на самих себя. Круасси убежден, что добиться чего бы то ни было можно лишь при моей поддержке, но он так необуздан, что еще не время говорить с ним начистоту; герцог Немурский всего лишь красивая кукла; единственный, с кем она будет откровенна и через кого будет сообщаться со мной, — это Монтрёй, о котором мне уже пришлось упоминать. Тут принцесса снова взялась за отложенную записку. Вы уже знаете первый ее пункт. Второй гласил, что когда мы посчитаем нужным, для того ли, чтобы помешать сторонникам принцев слишком поспешно устремиться навстречу Мазарини (а это часто случалось с ними, стоило ему хотя вскользь намекнуть, что он склонен освободить принцев), или для другой возможной цели, словом, когда мы посчитаем нужным вывести на сцену Фронду, мы начнем с г-жи де Монбазон; она будет столь уверена, будто это она вовлекла в дело герцога де Бофора, хотя я приготовлю его заранее, что, если Кардинал проведает об этом, — а он непременно проведает о том, что творится в партии принцев, которую раздирают интересы и чувства столь противоречивые, — он вообразит, будто во Фронде началась разногласица; тогда известие о союзе фрондеров с принцами не испугает его, а только еще придаст ему смелости. Третий пункт гласил, что принцесса никому не откроет правды обо мне, пока не почувствует, что участники ее партии готовы принять то, о чем их намерены уведомить. Вслед за тем мы поклялись друг другу действовать в полном и совершенном согласии и неукоснительно сдержали слово.
же условий, с которого обыкновенно начинают переговоры, мы перенесли на ближайшую ночь, готовые на сей раз завершить ими дело, ибо Фронде предоставлена была полная свобода самой назначить эти условия и стороны словно бы состязались в великодушии. Месьё не желал для себя ничего, кроме дружбы принца де Конде, бракосочетания принцессы Алансонской [296 ]с герцогом Энгиенским и еще, чтобы Принц отказался от притязаний на звание коннетабля [297]. Мне предложили аббатства принца де Конти [298], — надо ли вам говорить, что я их отверг. Герцог де Бофор желал, чтобы никто не покушался отнять у него адмиральство, но на это никто и не притязал. Мадемуазель де Шеврёз не имела ничего против того, чтобы стать принцессой крови, сочетавшись браком с принцем де Конти; это было первое, что принцесса Пфальцская предложила г-же де Род. Обо всем перечисленном договорились на втором совещании, однако по той же причине, по какой решено было не составлять общего соглашения, — причину эту я уже изложил вам выше, — решено было записывать каждое из этих условий лишь по мере того, как будут заключаться соглашения частные. Принцесса Пфальцская настойчиво уговаривала меня просить у принцев формального обещания не препятствовать назначению моему кардиналом. Я объясню вам вскоре, почему я в ту пору на это не согласился. Потомкам трудно будет представить, с каким тщанием соблюдены были все предосторожности [299], — я и сам до сих пор этому удивляюсь. Правда, я нашел верное средство оградить нас от того, что, скорее всего, могло расстроить наши планы; я имею в виду болтливость и вероломство герцогини де Монбазон; ибо, когда мы с принцессой Пфальцской решили, что г-ну де Бофору пришла пора откровеннее прежнего заговорить о своих намерениях с друзьями принцев, я убедил его, будто, утаив от г-жи де Монбазон все, что касается Месьё и меня, он возвысится в ее мнении и пресечет упреки, какими, по собственному его признанию, она не перестает осыпать его из-за моей над ним власти. Он уразумел то, что я ему втолковывал, и пришел в совершенный восторг. Арно вообразил, будто сотворил чудо, привлекши к своей партии г-на де Бофора через герцогиню де Монбазон. Добрая сестрица г-на де Бофора, герцогиня Немурская, приписывала эту честь себе. Принцесса Пфальцская, которая была столь же остроумна, сколь умна, каждую ночь потешалась над ними вместе со мной. Удивительно, что договор сторонников Принца с герцогом де Бофором, вопреки всем нашим опасениям, и в самом деле сохранился в тайне, ничему не повредил и произвел лишь то действие, к какому мы стремились, а именно: дать знать тем, кто в Париже руководил делами принца де Конде, что им можно надеяться не только на Мазарини. Один из пунктов этого договора гласил, что герцог де Бофор употребит все силы, чтобы убедить Месьё взять принцев под свою защиту и даже порвет с коадъютором, если тот будет упорствовать, отказываясь им служить. Двор, который не верил ни преданности, ни усердию герцогини де Монбазон и к тому же знал, сколь ничтожно ее влияние, в последнее время пренебрегал ею. Обстоятельство это сослужило нам службу. Кажется, я уже говорил вам на страницах этого моего труда, что даже теми, кто достоин презрения, не всегда должно пренебрегать.