39
Последующая разыгралась 3 февраля, уже в Парламенте. Месьё, который более не церемонился с Кардиналом и решил лично вступить с ним в борьбу и даже его убрать, приказал мне от своего имени сообщить магистратам, что Мазарини уподобил Парламент нижней палате, а известных особ — Ферфаксу и Кромвелю. Я расписал происшедшее, не пожалев красок, и сослался на эти слова, как на причину, вызвавшую накануне гнев Месьё, всячески приукрасив свое сообщение. Скажу без преувеличения: никогда еще мир не видывал такой ярости, какая охватила в это мгновение всех присутствующих. Одни требовали вызвать Кардинала к суду для допроса. Другие — немедля послать за ним, чтобы он дал отчет в своем управлении. Самые умеренные предлагали в почтительных представлениях Королеве добиваться отставки первого министра. Вы не можете вообразить, какую растерянность вызвала эта гроза в Пале-Рояле. Королева послала к Месьё просить, чтобы он позволил ей привезти к нему Кардинала. В ответ Месьё выразил опасение, что тому небезопасно появляться на улицах. Королева предложила явиться одной в Орлеанский дворец; Месьё отклонил предложение — почтительно, но отклонил. Час спустя он послал объявить маршалам Франции, что им должно повиноваться одним лишь его приказаниям, как правителя королевства, а купеческому старшине — что он вправе призывать народ к оружию только лишь по его, Месьё, повелению. Вас, без сомнения, удивит, что после всех этих действий не было совершено еще одно — не взяты под охрану ворота Парижа, чтобы помешать отъезду Короля. Мадам, которая трепетала от страха при мысли об отъезде Государя, с каждым днем все более настаивала на этой мере, но бесплодность ее усилий только доказывала, что человек слабодушный от природы никогда не способен проявить силу во всем.
Четвертого февраля Месьё явился в Парламент и заверил верховную палату в совершенной своей готовности об руку с ней радеть о благе государства, об освобождении Их Высочеств и отставке Кардинала. Едва Месьё окончил свою речь, магистраты от короны явились объявить, что главный церемониймейстер двора г-н де Род просит аудиенции, дабы вручить Парламенту именное повеление Короля. Собрание колебалось, следует ли принять де Рода, ибо Месьё высказал мнение, что Король до достижения им совершеннолетия не может писать Парламенту без его, правителя королевства, ведома. Но поскольку Месьё полагал, однако, должным принять королевское письмо, де Рода пригласили войти. Письмо было оглашено: в нем содержался приказ распустить ассамблею и послать в Пале-Рояль депутатов, как можно более многочисленных, дабы выслушать волю Короля. Решено было повиноваться и даже послать депутатов немедля, однако не расходиться и в полном составе ожидать в Большой палате возвращения депутатов. Когда все поднялись со своих мест, направляясь к камину, мне подали записку: г-жа де Ледигьер сообщала мне, что накануне Сервьен вместе с хранителем печати и Первым президентом замыслили от начала до конца пьесу, которая должна нынче разыграться — подробности ей узнать не удалось, но направлена пьеса против меня. Я рассказал Месьё о полученном известии. Он ответил мне, что его ничуть не удивляет поведение Первого президента, который желает, чтобы принцы получили свободу только из рук двора, но, мол, если старый Панталоне [318] (так он прозвал хранителя печати де Шатонёфа, ибо тот всегда носил слишком короткий камзол и слишком маленькую шляпу) способен на подобную глупость и на подобное вероломство, он заслуживает быть вздернутым рядом с Мазарини. Г-н де Шатонёф заслужил это безусловно, ибо он и оказался автором комедии, которую я вам сейчас представлю. Тотчас по прибытии депутатов в Пале-Рояль, Первый президент сказал Королеве, что Парламент глубоко опечален, ибо, хотя Ее Величеству угодно было дать слово освободить принцев, до сих пор не получена еще декларация, которой подданные ждут, уповая на доброту Королевы и на ее обещание. Королева ответила, что маршал де Грамон уже выехал в Гавр, чтобы выпустить принцев из тюрьмы, получив от них необходимые для спокойствия государства гарантии (далее я расскажу вам об этой поездке); но она послала за депутатами не для того, чтобы обсуждать это дело, уже улаженное, а ради другого дела, которое им изъяснит хранитель печати. Тот сделал вид, будто и в самом деле его изъясняет, но под предлогом простуды говорил так тихо, что никто ничего не услышал, — думается мне, он желал иметь повод представить в письменном виде манифест, содержащий беспощадные против меня обвинения, который г-н Дю Плесси огласил с великой неохотой; Королева помогала ему, подсказывая от времени до времени выражения, стоявшие в бумаге. Вот что содержала эта бумага: «Все сообщения, какие коадъютор сделал Парламенту, насквозь лживы и сочинены им самим; все его утверждения — вранье (вот единственное слово, добавленное к бумаге самой Королевой); это человек ума злого и опасного, дающий Месьё пагубные советы; он желает гибели государства, потому что ему отказано в кардинальской шапке; он открыто похвалялся, что подпалит-де королевство с четырех сторон, а сам с сотнею тысяч своих приспешников будет держаться на страже, дабы размозжить голову тем, кто вздумает тушить пламя» [319]. Если бы я и впрямь прибег к подобным выражениям, я заслужил бы упрек, что хватил через край, но, поверьте, я не говорил ничего подобного; однако выражения эти как раз подходили для того, чтобы над моей головой собралась гроза, какую желали обрушить на меня, отведя ее от Мазарини. Придворная партия видела, что ассамблея Парламента готова издать постановление в защиту принцев, видела, что Месьё в Большой палате лично выступил против Кардинала, и решила, что должно отвлечь умы, а сделать это можно, если поразить их внезапностью, усадив в некотором роде на скамью подсудимых коадъютора и предоставив ему стать мишенью для любых насмешек, какими его вздумает порочить самый ничтожный член Парламента при том, что у верховной палаты не будет причин жаловаться на несоблюдение формальностей. Были приняты все меры, чтобы возвысить в общем мнении нападающую сторону и ослабить защиту. Под бумагой стояли подписи четырех государственных секретарей, а для того, чтобы заглушить все то, что я мог бы сказать в свое оправдание, следом за депутатами, возвратившимися во Дворец Правосудия, послан был граф де Бриенн, которому приказано было просить Месьё явиться на совещание к Королеве, где будет решено то немногое, что еще осталось нерешенным, дабы покончить с делом Их Высочеств. Вы увидите из дальнейшего, что ход этот придумал хранитель печати де Шатонёф, который преследовал две цели: во-первых, под предлогом новых обстоятельств отложить прения, могущие привести к освобождению принцев; во-вторых, заставить двор гласно объявить себя противником моего назначения кардиналом, так, чтобы от этих слов нельзя было отречься, не уронив королевского достоинства. Таков был расчет хранителя печати. Сервьен, передавший это предложение Первому президенту, встречен был с распростертыми объятиями, ибо Первый президент, не желавший, чтобы принц де Конде, выйдя из тюрьмы, оказался в союзе с Месьё и фрондерами, только искал повода отдалить его освобождение, которое все равно полагал неизбежным; он, повторяю, искал повода отдалить освобождение Принца, дабы оно произошло в обстоятельствах, когда Принц не был бы, как нынче, полностью и безраздельно обязан своей свободой Месьё и фрондерам. Менардо, которого посвятили в этот умысел, еще подкрепил надежды Первого президента и надежды двора; Лионн рассказывал мне впоследствии, как Менардо просил его в этот день заверить Королеву, что на основании столь весомой жалобы он предложит поручить генеральному прокурору начать против меня дознание. «Это будет весьма полезно, — присовокупил Менардо, — ибо судебный процесс опорочит коадъютора, поставив его в положение in reatu (обвиняемого (лат.)), и отвратит недоброжелательство от господина Кардинала».
Между одиннадцатью часами и полуднем депутаты возвратились во Дворец Правосудия, где Месьё перекусил на скорую руку в буфете, чтобы в тот же день окончить прения. Первый президент умышленно начал отчет свой с чтения врученной ему бумаги, которая направлена была против меня, рассчитывая таким образом поразить слушателей. Этого он и в самом деле достигнул; на всех лицах выразилась растерянность, а я, хотя и был предупрежден, не знал дела в подробностях и, признаюсь, не мог предугадать, какой вид придан будет интриге. Едва я услышал слова Первого президента, я все понял и понял также, какие они могут иметь следствия; я еще живее почувствовал это, когда Первый президент, поворотившись налево, сказал: «Ваше мнение, господин старейшина» [320]. Я не сомневался, что роли распределены заранее, и не ошибся: они и в самом деле были распределены. Однако Менардо, который должен был открыть боевые действия, испугался ответного огня со стороны зала. Проходя по нему, он увидел там толпу, столь многочисленную, столь восторженно приветствовавшую Фронду и яростно поносившую Мазарини, что не осмелился изъясниться напрямик и только стал напыщенно сокрушаться о том, что в государстве, мол, нет согласия и в особенности нет его среди членов королевской фамилии. Не могу вам сказать, какого мнения держались советники Большой палаты; полагаю, они и сами не могли бы этого сказать, если бы от каждого потребовали в конце речи сие мнение определить. Один предлагал назначить чрезвычайное молебствие, другой — просить герцога Орлеанского взять на себя попечение о народе. Старик Бруссель, позабыв даже о том, что ассамблея созвана для того, чтобы обсудить дело принцев, стал рассуждать вообще о беспорядках в стране. Это не входило в мои расчеты, ибо я понимал, что до той поры, пока ораторы не сосредоточатся на одном предмете, обсуждение всегда может отклониться в сторону, для меня невыгодную. Мне надлежало говорить тотчас вслед за членами Большой палаты прежде Апелляционных палат, и, пока настала моя очередь, я как раз успел все обдумать и решил объявить оглашенное против меня обвинение бумажкой, состряпанной Кардиналом, заклеймить ее названием сатиры и пасквиля, возбудить воображение слушателей каким-нибудь кратким и занимательным изречением и тогда наконец вернуть обсуждение к его истинному предмету. И так как память моя не подсказала мне подходящей к случаю цитаты из древних, я сам сочинил отрывок на латыни, сколь возможно чистой и сходной с классической, и произнес следующую речь:
«Если бы уважение к почтенным ораторам, державшим здесь речи прежде меня, не смыкало мне уста, я не мог бы не посетовать на то, что они не выказали негодования в отношении грязной бумажонки, которая против всех законных форм оглашена была в этом высоком собрании и в которой узнается та же рука, что посягнула осквернить священное имя Монарха подкупом лжесвидетелей. Но я полагаю, мои сочлены посчитали, что пасквиль этот, изрыгнутый яростью кардинала Мазарини, просто ниже их и моего достоинства. Сообразуясь с их чувствами, я отвечу на него лишь пришедшим мне на память кратким изречением одного из древних: “В годину бедствий я не покинул отечества, во времена благоденствия не искал выгоды, в годину отчаяния ничего не убоялся". Я прошу высокое собрание простить меня, что в этих кратких словах я позволил себе отклониться от предмета обсуждения. Я полагаю, господа, что нам следует сделать почтительные представления Королю, прося его незамедлительно подписать именное повеление, дарующее свободу Их Высочествам, и декларацию, подтверждающую их невиновность, а также отлучить от своей особы и изгнать из своего Совета кардинала Мазарини. Я нахожу также, господа, что верховной палате должно нынче же принять решение сойтись в понедельник на ассамблею, дабы выслушать ответ, который Ее Величеству угодно будет дать депутатам» [321].
По крайней мере, я поручусь, что не набралось и троих, кто высказался против него. Долго еще потом искали приведенную мной цитату, которая по-латыни звучит несравненно изящнее и даже выразительнее, нежели по-французски. Первый президент, которого ничем нельзя было устрашить, объявил о необходимости изгнать Кардинала, дабы исполнить постановление во всей его силе; он говорил с такой горячностью, как если бы мысль эта пришла в голову ему первому, однако, со всем тем, так ловко и искусно, что даже использовал этот предлог, чтобы уговорить Месьё согласиться на свидание, о котором Королева просила его через Бриенна. Месьё отказался от встречи, ссылаясь на то, что она может грозить ему опасностью, но Первый президент упорствовал и даже прослезился, а увидев, что Месьё уже колеблется, послал за магистратами от короны. Генеральный адвокат Талон произнес речь, какую должно причислить к прекраснейшим в этом роде. Я никогда не читывал и не слыхивал ничего более красноречивого: он сопроводил свои слова всем, что могло придать им силу. Он взывал к тени Генриха IV; преклонив колено, вверял Францию покровительству Людовика Святого. Вы полагаете, быть может, что посмеялись бы при этом зрелище, — нет, вы были бы тронуты им, как тронуты были все собравшиеся, и я заметил даже, что шум на скамьях Апелляционных палат стихает. Первый президент, заметивший это одновременно со мной, решил воспользоваться благоприятной минутой и предложил Месьё спросить по сему вопросу мнения членов корпорации. Мне помнится, Барийон описывал вам однажды эту сцену. Видя, что Месьё колеблется и уже заговорил о том, что поступит так, как ему посоветует высокое собрание, я попросил слова и сказал, что Месьё спрашивает совета не о том, должно ли ему отправиться в Пале-Рояль, ибо он уже более двадцати раз изъяснил свое на сей счет решение; он хочет услышать мнение высокого собрания лишь о том, в какой форме ему подобает отказать Королеве. Месьё понял меня с полуслова; он увидел, что зашел слишком далеко, он одобрил мое объяснение, и де Бриенн отослан был к Королеве с таким ответом: Месьё, мол, готов явиться к Королеве засвидетельствовать ей почтительную свою преданность, как только принцам будет дарована свобода, а кардинал Мазарини удален от особы Короля и изгнан из его Совета. Мы и в самом деле опасались, что, если Месьё отправится в Пале-Рояль, Королева и Кардинал могут решиться на какой-либо отчаянный шаг; впрочем, если бы нас удерживало одно лишь это соображение, мы могли бы взять меры к безопасности герцога Орлеанского. Гораздо более опасались мы его слабодушия и тем скорее имели к тому причины, что заметили: Кардинал откладывает освобождение принцев и старается протянуть время единственно потому, что не теряет надежды: а вдруг Королеве вновь удастся склонить Месьё на свою сторону. С этой целью Мазарини и отправил в Гавр-де-Грас маршала де Грамона и де Лионна, якобы для того, чтобы получить от принцев гарантии — непременное условие их освобождения. Узнав об этом, Месьё поверил, что дело и впрямь зашло уже далеко, и согласился послать с ними своего секретаря Гула. Он уговорился об этом 1 февраля с маршалом де Грамоном; 2 числа утром, когда я растолковал ему, что вследствие его действий Парламент поверит, будто Кардинал искренне намерен освободить принцев, он уже в этом раскаялся. Дальнейшие события показали, что я был прав, ибо маршалу де Грамону, который во всеуслышание объявил во дворе Люксембургского дворца, что принцы получат свободу и без фрондеров, и в тот же день отправился в Гавр, пришлось удовольствоваться единственно посещением принцев. При отъезде ему не дали никаких инструкций [322], но обещали выслать их вслед. Однако, видя, что Месьё ускользнул из ловушки, решение переменили, и бедному маршалу, у которого были намерения наилучшие, пришлось сыграть самую жалкую роль, когда-либо выпадавшую человеку его звания. Вы вскоре убедитесь, что все, что Кардинал с некоторых пор делал или, лучше сказать, прикидывался, будто делает для освобождения принцев, имело целью лишить их поддержки Месьё, убедив Месьё, что он должен действовать заодно с Королевой. Я уже говорил вам, что замечательная эта сцена, когда решено было сделать представления об отставке Кардинала, а де Бриенн был отправлен ни с чем, разыгралась 4 февраля. Она была не единственной. Старик Ла Вьёвиль, маркиз де Сурди, граф де Фиеск, Бетюн и Монтрезор забрали себе в голову созвать ассамблею дворянства [323] для восстановления его привилегий. В разговоре с Месьё я объявил себя решительным противником этой затеи, ибо, по моему мнению, для заговора нет большей опасности, нежели примешивать к нему без надобности то, что на него смахивает. Я испытал это не однажды, а в нынешних обстоятельствах тем более все должно было удержать зачинщиков от этого шага. На нашей стороне был Месьё, Парламент, муниципальный совет. Соединение это составляло как бы основу государства; всякое незаконное собрание могло только испортить дело. Пришлось, однако, уступить их настояниям, — впрочем, я покорился не столько им, сколько прихоти д'Аннери, перед которым, как вы знаете, я был в долгу. Он был секретарем этой ассамблеи и, главное, рьяным ее приверженцем. Ассамблея, собравшаяся в тот же день в Отеле Ла Вьёвиль, нагнала такого страха на Пале-Рояль, что в карауле у дворца выставлены были для охраны шесть гвардейских рот. Задетый этим Месьё, как правитель королевства, послал объявить командующему французской пехотой д'Эпернону и командующему швейцарской гвардией Шомберу, что они обязаны повиноваться только его приказаниям. Оба отвечали ему почтительно, но как люди, преданные Королеве.
ответила, что сама более всех прочих желает освобождения принцев, но, чтобы освободить их, надлежит заручиться гарантиями, ограждающими безопасность государства; г-на же Кардинала она сохранит в своем Совете до тех пор, пока будет полагать это согласным с пользою Короля, и Парламенту неприлично спрашивать у нее отчета о том, каких министров она выбирает. Первого президента осыпали упреками за то, что он не выказал более настойчивости; его хотели принудить снова послать магистратов от короны просить об аудиенции во второй половине того же дня — ему с трудом удалось отсрочить дело до утра. Едва Месьё сказал, что маршалы Франции покорствуют Кардиналу, Парламент постановил приказать им повиноваться одному лишь Месьё. Вечером я находился у себя дома, когда ко мне явились принц де Гемене и Бетюн с сообщением, что Кардинал бежал в сопровождении двух своих приближенных; переодетый, он скрылся из Парижа, и Пале-Рояль повержен в смятение ужасное. Услышав эту новость, я собрался уже сесть в карету, чтобы ехать к Месьё, но они попросили меня уединиться с ними в дальней комнате, чтобы поговорить без свидетелей. Тайна, которую они желали мне сообщить, состояла в том, что в карете принца де Гемене ждет дежурный капитан королевской гвардии Шанденье, который хочет сказать мне несколько слов, но не хочет, чтобы его увидел кто-нибудь из моих слуг. Я знал обоих моих собеседников за людей, не отличающихся благоразумием, но когда они назвали имя Шанденье, я решил, что их надобно связать и отправить в дом умалишенных. Я не встречал Шанденье со времени учения в коллеже, и притом с первых лет учения, когда каждому из нас было не более восьми или девяти лет. Мы не поддерживали друг с другом никаких сношений; он был ярым приверженцем кардинала де Ришельё, в доме которого я отнюдь не был завсегдатаем. Теперь он нес дежурную службу в королевской гвардии, я нес свою службу во Фронде, и вот он появляется у моих дверей в тот самый день, когда Фронда силой отнимает у Короля его первого министра; Шанденье входит в мою комнату и с первых же слов спрашивает, верный ли я слуга Королю. Признаюсь вам, я сильно испугался бы, не будь я совершенно уверен, что во дворе у меня надежная охрана, а в передней множество храбрых и безусловно преданных мне людей. Я отвечал Шанденье, что служу Королю так же верно, как и он сам; он кинулся мне на шею со словами: «И я, как вы, слуга Королю и, как вы, враг Мазарини, разумеется, враг тайный, ибо служба моя мешает мне вредить ему другим способом». Он просил моей дружбы, объявил, что слухи о его опале у Королевы вздор, и он еще найдет способ, пользуясь своей службою, надавать пинков сицилийцу [324]. Он снова явился ко мне в сопровождении тех же лиц между полуночью и часом ночи. В третий раз его сопровождал главный прево королевского дома, который, по моему суждению, действовал в этом случае в сговоре с двором, хотя уже довольно давно называл себя моим другом. Так или иначе, Королева дозналась об этих посещениях, да и как ей было не узнать о них, когда принц де Гемене и Бетюн принадлежали к числу первых болтунов в королевстве, — и я предупредил об этом Шанденье в их присутствии еще во время первого их ко мне визита. Ему приказано было удалиться к себе в Пуату. Вот и вся интрига, в какой я участвовал вместе с ним, — продолжение ее вы узнаете в свое время. Едва Шанденье ушел от меня, я отправился к Месьё, которого застал в окружении толпы придворных, рукоплескавших его торжеству. Видя, что я отнюдь не выражаю такой радости, как ему хотелось бы, Месьё объявил, что готов держать пари: я опасаюсь отъезда Короля. Я подтвердил ему это — он поднял меня на смех, стал уверять, что будь у Кардинала такое намерение, он уже исполнил бы его, взяв Короля с собой. Я отвечал ему, что Кардинал, по моему мнению, с некоторых пор потерял голову, и на всякий случай надобно взять меры предосторожности, ибо от таких людей всегда можно ждать какой-нибудь опасной выходки. Но мне удалось добиться от Месьё единственно разрешения посоветовать, как бы от моего собственного имени, моему другу Шамбуа, командовавшему конной ротой герцога де Лонгвиля, время от времени, не привлекая ничьего внимания, объезжать дозором вокруг Пале-Рояля. После того, как я вошел в переговоры с принцами, Шамбуа, в согласии со мной, сумел ввести в город пять или шесть десятков своих конников. Но не успел я послать за Шамбуа, как Месьё, воротив меня, безусловно запретил наряжать этот дозор. Он проявил в этом деле упрямство непостижимое. Это не единственный случай, когда мне пришлось наблюдать, что большое зло чаще всего творят из страха причинить меньшее. Месьё более всего на свете боялся гражданской войны, которую ему пришлось бы начать, если бы Король покинул Париж. Но он полагал преступным даже помыслить о том, чтобы помешать Королю в его намерении уехать. О бегстве Кардинала было много толков; каждый на свой лад пытался объяснить, что побудило его к этому. Я убежден, что единственной тому причиной был отчаянный страх; он даже не дал себе отсрочки, необходимой для того, чтобы увезти с собой Короля и Королеву. Вы увидите вскоре, что немного спустя он уже весьма желал бы вывезти их из Парижа, и умысел этот родился у него, без сомнения, еще до бегства: я так и не понял, почему Кардинал не исполнил своего плана, когда приходилось опасаться, что с часу на час ему могут воспрепятствовать.