42
На другое утро, когда я был у г-жи де Шеврёз, к ней с видом весьма смущенным явился президент Виоль. Поручение, на него возложенное, он исполнил как человек, который его стыдится. Он невнятно пробормотал половину своей речи, из другой половины мы поняли, что он пришел объявить о расторжении брачного договора. Герцогиня де Шеврёз отвечала ему самым учтивым тоном. Мадемуазель де Шеврёз, совершавшая у камина свой туалет, расхохоталась. Разумеется, само известие нас не удивило, но, признаюсь вам, я по сию пору дивлюсь тому, в какой форме оно было преподнесено — я никогда не мог этого понять, более того, никогда не мог добиться, чтобы мне это растолковали. Я сотни раз говорил об этом с принцем де Конде, с г-жой де Лонгвиль, с г-ном де Ларошфуко. Ни один из них не мог объяснить мне причины поведения, столь необычного в подобных обстоятельствах, когда для отказа стараются найти хоть сколько-нибудь благовидный предлог. Впоследствии говорили, будто Королева запретила этот союз, — вполне возможно, однако Виоль ни словом об этом не обмолвился. Еще более достойно удивления, что герцогиня де Лонгвиль после своего обращения раз двадцать уверяла меня, что не она была причиною разрыва; г-н де Ларошфуко подтвердил мне ее слова, а принц де Конде, один из самых прямодушных людей на свете, со своей стороны поклялся мне, что ни прямо, ни косвенно этому разрыву не содействовал. Как-то в разговоре с Гито я выказал недоумение такому разноречию, но он ответил мне, что его оно нимало не удивляет; он замечал не однажды: принц де Конде и его сестра забыли большую часть подробностей тогдашних событий. Судите же, прошу вас, сколь бесплодны разыскания ученых, вседневно усиливающихся проникнуть в эпохи более отдаленные [338]. Не успел Виоль покинуть Отель Шеврёз, как мне вручили записку от Жуи, служившего у Месьё, в которой он писал, что Его Королевское Высочество поднялся ни свет ни заря, вид у него подавленный, маршал де Грамон долго с ним беседовал, Гула имел с ним разговор с глазу на глаз, а маршал де Ла Ферте-Эмбо, бывший истинным флюгером, уже начал избегать тех, кого в свите Месьё причисляли к моим друзьям. Недолго спустя маркиз де Саблоньер, командовавший полком Валуа и также бывший моим другом, явился известить меня, что Гула после беседы с Месьё направился к Шавиньи с самым довольным видом. В ту же минуту г-же де Шеврёз вручили записку от герцогини Орлеанской, которая просила ее передать мне, чтобы я держался начеку — она смертельно боится, что Месьё, запуганный угрозами, меня предаст. Сообщения эти побудили меня совершить шаг, который был необходим для моей безопасности, ибо я не без оснований опасался слабодушия Месьё, но который я решил поставить себе в заслугу. Я изложил свой план в Отеле Шеврёз самым преданным участникам нашей партии. Они одобрили меня, и я его исполнил. Вот в чем состоял этот план: я отправился к Месьё и объявил ему, что, имев честь и счастье послужить ему в исполнении двух самых заветных его стремлений — удалении Мазарини и освобождении его кузенов, я почитал бы своим долгом возвратиться в лоно одних лишь духовных своих обязанностей, даже если бы у меня не было на то иных причин, кроме желания воспользоваться столь благоприятной минутой; но я был бы самым неосторожным из смертных, если бы не воспользовался этой минутой в обстоятельствах, когда не только служба моя отныне ему уже бесполезна, но и самое присутствие мое, без сомнения, станет для него тяжелой обузой — мне известно, сколь много остережений и докучливых разговоров приходится ему сносить из-за меня; я умоляю его положить им конец, позволив мне удалиться в мой монастырь [339]. Мне нет надобности излагать вам свою речь до конца, вы сами угадываете ее ход. Не могу описать вам, какая неудержимая радость вспыхнула в глазах и в лице Месьё, хотя он и был величайшим в мире притворщиком и на словах не пожалел усилий, чтобы меня удержать. Он пообещал мне, что никогда от меня не отступится, признался, что Королева требовала этого от него, заверил меня, что хотя союз Королевы с принцами вынуждает его держаться как ни в чем не бывало, он никогда не забудет, какое страшное оскорбление ему нанесли; он, мол, своротил бы горы, если бы герцог де Бофор ему не изменил; предательство де Бофора причиной тому, что он и сам дрогнул, опасаясь, как бы тот не разрознил народ; я, мол, должен набраться терпения, дайте срок, он сумеет всех поставить на место. Я не сдавался на его уговоры — сдался он, но прежде осыпал меня клятвами неизменно хранить меня в своем сердце и через Жуи поддерживать со мной тайную связь. Он хотел, чтобы я дал ему совет, как ему теперь следует действовать; он повел меня к Мадам, которая еще не вставала, чтобы я высказал свое мнение в ее присутствии. Я посоветовал ему примириться с двором, поставив единственное условие — отобрать печать у Первого президента; я говорил это отнюдь не из вражды к г-ну Моле — хотя мы всегда оказывались в противных партиях, я питал к нему сердечную склонность, но я полагал, что нарушу свой долг перед Месьё, если не представлю ему, сколь унизительно для него снести, чтобы печать осталась у человека, которому она была вручена без согласия на то правителя королевства. «А Шавиньи? — спросила вдруг Мадам. — О нем вы не сказали ни слова». — «Нет, Мадам, — ответил я, — ибо если он останется в кабинете, лучшего и желать нельзя. Королева смертельно его ненавидит, он смертельно ненавидит Мазарини. Его ввели в Совет для того лишь, чтобы угодить принцу де Конде. Две-три крупицы подобного яда способны разложить самую устойчивую в мире смесь. Не трогайте его, Мадам, присутствие его в Совете весьма желательно для Месьё, ибо Его Королевскому Высочеству невыгодно, чтобы содружество, в котором он участвует лишь вынужденно, оказалось прочным». Позволю себе напомнить вам, что Шавиньи, о котором идет речь, был любимцем и даже, как полагали, сыном кардинала де Ришельё; де Ришельё назначил его канцлером Месьё, и этот канцлер столь бесцеремонно обходился со своим господином, что однажды оторвал пуговицу от его камзола, сказав при этом: «Имейте в виду, что г-н Кардинал в любую минуту может расправиться с вами, как я расправился с этой пуговицей». Я слышал эту историю из уст самого Месьё. Так что, как видите, Мадам недаром вспомнила о Шавиньи. Месьё трудно было сносить его присутствие в Совете, он внял, однако, моим доводам и потребовал только сменить хранителя печати. У Первого президента отняли печать; при дворе сочли, что дешево отделались, — и были правы.
Выйдя от Месьё, я отправился объявить о своем решении принцам. Я нашел их в Отеле Конде в обществе герцогини де Лонгвиль и принцессы Пфальцской. В ответ на мою учтивую речь принц де Конти рассмеялся, назвав меня любезным отшельником. Г-жа де Лонгвиль, как мне показалось, оставила мои слова без внимания. Принц де Конде сразу понял их возможные следствия, — я увидел явственно, что мой пируэт вызвал его недоумение. Принцесса Пфальцская скорее всех оценила эту танцевальную фигуру. Итак, я удалился в монастырь Богоматери, и, вручив судьбу свою Провидению, не преминул, однако, воспользоваться средствами, доступными смертному, чтобы защититься от происков моих врагов. Ко мне явился Аннери, приведший с собой дворян из Вексена; в монастыре поселились Шатобриан, Шаторено, виконт де Ламе, Аржантёй и шевалье д'Юмьер. Балан и граф де Крафор с пятьюдесятью офицерами шотландцами, прежде служившими в отрядах Монтроза, были расквартированы на улице Нев-Нотр-Дам в домах самых рьяных моих приверженцев. Преданные мне полковники и капитаны городской милиции получили каждый свой пароль и сигнал сбора. Я приготовился ждать, положившись на волю случая, а тем временем неуклонно отправлять духовные свои обязанности, не подавая по наружности повода хоть сколько-нибудь подозревать меня в интригах. С Жуи мы виделись лишь тайком; в Отель Шеврёз я наведывался только ночью с единственным провожатым — Мальклером; посещали меня одни только каноники и кюре. В Пале-Рояле и в Отеле Конде немало надо мной потешались. В эту пору я велел оборудовать в нише окна вольер, чем дал повод Ножану съязвить: «Теперь коадъютор обучает петь со своего голоса одних только пташек». Однако настроение умов в Париже примиряло меня с насмешками Пале-Рояля. Я пользовался благосклонностью народа, тем большей, что ко всем остальным он приметно охладел. Кюре, прихожане, нищие были своевременно уведомлены о переговорах, которые ведет с двором принц де Конде. Герцогу де Бофору я наносил удары, которые он не умел отразить с необходимой ловкостью. Г-н де Шатонёф, после того как у него отобрали печати, удалился в Монруж и оттуда передавал мне известия, большей частью совершенно надежные, которые получал сам от маршала де Вильруа и командора Жара. Месьё, в глубине души пылавший гневом против двора, усердно поддерживал со мной связь. Но вот что помогло разрозненным наброскам обрести стройные очертания плана. Однажды между полуночью и часом в монастырь явился виконт д'Отель, объявивший мне, что в его карете у моих дверей ожидает брат его, маршал Дю Плесси. Тот вошел следом и обнял меня со словами: «Я приветствую в вашем лице нашего первого министра». Увидев, что я в ответ улыбнулся, он добавил: «Я отнюдь не шучу, от вас одного зависит им стать. Королева только что приказала мне уведомить вас, что готова вверить вам себя самое, своего сына, Короля, и судьбу своей короны. Выслушайте меня». И тут он рассказал мне о так называемом договоре принца де Конде с Сервьеном и Лионном, о каком я вам уже рассказывал. По словам маршала, Кардинал написал Королеве, что, если в добавление к губернаторству в Гиени, которое она уже уступила Принцу, она одарит его еще губернаторством в Провансе, она покроет себя вечным позором и Король, сын ее, достигнув совершеннолетия, будет видеть в ней виновницу гибели монархии; в этом мнении Кардинала, столь противном его собственной выгоде, Королева усматривала доказательство его преданности; поскольку одной из статей договора с Принцем было возвращение Кардинала, Мазарини мог бы за него ухватиться, ибо министр короля слабого иной раз находит для себя более корысти в расшатывании власти, нежели в ее укреплении (маршалу было бы мудрено доказать мне справедливость сего утверждения); но он, Кардинал, предпочтет, мол, всю жизнь с протянутой рукой обивать пороги чужих домов, нежели согласится, чтобы Королева сама содействовала расшатыванию трона и тем более ради него, Мазарини. При этих последних словах маршал Дю Плесси извлек из кармана письмо, писанное рукою Кардинала, которую я хорошо знал.
В жизни моей не видывал я столь прекраснодушного послания. Но я сразу решил, что оно сочинено напоказ. И не потому, что оно не было писано шифром — его передали через руки столь надежные, что это меня не удивило, — но в конце его стояли такие слова: «Вы знаете, Государыня, что самый заклятый мой враг — коадъютор. Так вот, Государыня, лучше воспользуйтесь его услугами, нежели заключать договор с принцем де Конде на условиях, которых он требует; назначьте коадъютора кардиналом, посадите его на мое место, отдайте ему мои комнаты во дворце; может случиться, что он будет преданнее служить Месьё, нежели Вашему Величеству. Но Месьё не желает гибели монархии, в глубине души дурных намерений у него нет. Словом, Государыня, соглашайтесь на все, только не давайте принцу де Конде того, что он требует. Если он добьется своего, останется одно — короновать его в Реймсе». Таково было письмо Кардинала; быть может, я неточно запомнил слова, но за смысл я ручаюсь[ 340] Я полагаю, вы согласитесь с мнением, какое я составил про себя об этом письме. Маршалу я объявил, что не сомневаюсь в совершенном чистосердечии г-на Кардинала и, стало быть, не могу не чувствовать себя весьма благодарным; но на самом деле я лишь наполовину поверил в искренность двора и потому решил, не колеблясь, что и мне, с моей стороны, надлежит действовать сообразно и, стало быть, не принимать предложенного мне Королевой звания министра, но постараться вырвать у нее кардинальскую шапку.
к тому же достоинство Королевы не позволит ей возвысить до этого звания человека, еще, так сказать, дымящегося порохом мятежа; да и самый этот титул отнял бы у меня возможность быть ей полезным в отношении Месьё и тем более в отношении народа — а две эти стороны в нынешних обстоятельствах для нее всего важнее. «Но все же, — молвил тут маршал Дю Плесси, — нишу надобно заполнить: пока она пустует, принц де Конде всегда будет утверждать, что в нее хотят вновь водворить господина Кардинала, и это укрепит его силы». — «Но есть ведь и другие лица, — заметил я, — лица, более меня пригодные для этой роли». — «Первый президент, — возразил маршал, — придется не по вкусу фрондерам, а Королева и Месьё никогда не доверятся Шавиньи». После множества околичностей я наконец назвал ему г-на де Шатонёфа. Услышав это имя, он не удержался от восклицания. «Как, — изумился он, — да разве вы не знаете, что это ваш злейший враг? Разве вы не знаете, что это он помешал в Фонтенбло дать вам кардинальскую шапку? Что это он своей рукой составил ту великолепную бумагу, которая к вашей чести и хвале послана была в Парламент?» Вот когда мне и открылось это последнее обстоятельство, ибо комедия, разыгранная в Фонтенбло, была мне известна прежде. Я ответил маршалу, что неведение мое, быть может, не столь велико, как он воображает, но время примирило былых врагов, прошлое в общем мнении поросло быльем, а я как огня боюсь необходимости оправдываться. «А если мы вручим вам бумагу, посланную в Парламент?» — упорствовал маршал. «Если вы вручите ее мне, — ответил я, — я отрекусь от господина де Шатонёфа, ибо в этом случае оправданием мне послужит записка, сочиненная им после нашего примирения». Маршал все время возвращался к этому вопросу и, воспользовавшись удобным предлогом, заметил, и притом в выражениях более тонких, нежели было ему свойственно, что, мол, Месьё также от меня отрекся; он сказал это, чтобы выведать у меня, в каких мы отношениях с герцогом Орлеанским. Я удовлетворил любопытство маршала, подтвердив его слова, но прибавив, что не намерен обходиться с Месьё так же, как с г-ном де Шатонёфом. При этом ответе я словно бы ненароком улыбнулся, давая понять, что, быть может, Месьё относится ко мне не так плохо, как полагают. Увидя, что, обронив этот мимолетный намек, я снова сделался скрытен, маршал заметил: «Вам следовало бы самому свидеться с Королевой». Я прикинулся, будто не расслышал его слов, он повторил их снова, а потом вдруг бросил на стол листок бумаги. «Вот, прочтите, — сказал он. — Ну как, доверитесь вы этой записке?» Эта записка, подписанная Королевой, гарантировала мне полную безопасность, если я соглашусь явиться в Пале-Рояль. «Нет, — ответил я маршалу, — и вы сейчас в этом убедитесь». С глубоким почтением поцеловав записку, я бросил ее в огонь. «Когда вам будет угодно отвести меня к Королеве?» — спросил я. Никогда я не видел человека, пораженного так, как был поражен маршал. Мы уговорились встретиться в полночь в монастыре Сент-Оноре. Я был на месте в условленный час. Он повел меня по потайной лестнице в маленькую молельню. Четверть часа спустя туда явилась Королева. Маршал вышел — я остался с ней наедине. Она стала убеждать меня принять звание первого министра и покои Кардинала в Пале-Рояле, однако убеждала лишь в той мере, в какой необходимо было, чтобы меня смягчить, ибо я видел ясно: в уме и в сердце ее, более чем когда-либо, царит Кардинал; сколько она ни твердила, что, хотя она глубоко уважает и горячо любит Мазарини, она не намерена губить ради него государство, я чувствовал, что она склонна к этому более, нежели когда-либо прежде. Мне пришлось увериться, что я не ошибся в своем суждении еще до того, как я покинул молельню, ибо, едва только она поняла, что я не соглашусь занять место министра, она посулила мне кардинальский сан, но лишь в качестве награды за усилия, какие я из любви к ней, как она выразилась, приложу для того, чтобы вернуть Мазарини. Я почувствовал, что должен открыть свои карты, хотя шаг этот был весьма опасен. Но я всегда полагал, что, ежели ты поставлен в необходимость сказать то, что не может быть по нраву твоему собеседнику, ты должен постараться придать своей речи по наружности как можно более искренности, ибо это единственный способ ее подсластить. Вот что, руководясь этим правилом, я сказал Королеве:
«Ваше Величество, я в отчаянии, что Богу угодно было допустить такой оборот событий, который не только дозволяет, но даже повелевает подданному говорить со своей Королевой так, как буду говорить я. Вашему Величеству лучше всех известно, что одно из преступлений, совершенных мной против господина Кардинала в том и состоит, что я эти события предсказывал, прослыв виновником того, чего был всего-навсего прорицателем. Пророчество сбылось, Государыня. Господь, читающий в моем сердце, знает, что нет во Франции человека, который был бы сокрушен этим более меня. Ваше Величество желает, и желает весьма мудро, изменить положение дел, но я почтительнейше прошу Королеву позволить мне сказать, что, по моему мнению, ей не удастся ничего изменить, покуда она будет желать возвращения господина Кардинала. Я говорю это Вашему Величеству не потому, что надеюсь Вас в этом убедить, а для того лишь, чтобы исполнить свой долг. Коснувшись лишь мимоходом вопроса, который, я знаю, неприятен Вашему Величеству, я перехожу к тому, что касается до меня самого. Я столь пламенно желаю, Государыня, искупить своей службой поступки, которые, в силу несчастных обстоятельств, вынужден был совершить в последнее время, что в своих действиях я намерен руководиться одним — по мере своих слабых сил принести Вам как можно более пользы. Произнеся эти слова, я молю Ваше Величество мне их простить. Во времена обыкновенные они были бы преступными, ибо в обыкновенные времена следует просто повиноваться воле монарха, но когда страна ввергнута в пучину бедствий, тому, кто занимает известное положение, можно и даже должно печься лишь о пользе своего Государя, и о ней человек благородный обязан помнить всегда.
высказав свои смиренные и безыскусные возражения; но, принимая во внимание обстоятельства, я полагаю, что не нарушу этикета, если всепокорнейше изложу Вашему Величеству, каким образом при нынешнем положении дел могу оказаться полезным своей Королеве и что может этому воспрепятствовать. Вам приходится, Государыня, защищаться от принца де Конде, который согласен, чтобы господин Кардинал вернулся при условии, что Вы наперед обеспечите самого Принца средством свергнуть первого министра, когда это будет угодно Его Высочеству. Для того, чтобы противиться Принцу, Вы нуждаетесь в герцоге Орлеанском, который отнюдь не согласен, чтобы господин Кардинал вернулся, но при условии его отставки готов на все, что будет угодно Вам. Вы не хотите, Государыня, ни дать Принцу того, чего он требует, ни герцогу Орлеанскому того, чего он желает. Я со всем пылом жажду услужить Вам против одного и быть Вам полезным подле другого [341] — нет сомнения, что добиться успеха я могу, лишь прибегнув к мерам, потребным для обеих этих целей. В борьбе против Вашего Величества Принц черпает силу лишь в общей ненависти к господину Кардиналу. Уважением, которое снискал герцог Орлеанский и которое Ваше Величество может обратить против Принца, Месьё, помимо своего высокого рождения, обязан лишь тому, что он делает против того же господина Кардинала. Как видите, Государыня, надобно большое искусство, чтобы примирить эти противоречия, даже если бы удалось расположить Месьё в пользу господина Кардинала. Но он не расположен к нему, и я торжественно заверяю Вас: я не думаю, чтобы его можно было убедить переменить мнение; если он увидит, что я пытаюсь его к этому склонить, он даже не завтра, а сегодня поспешит предаться в руки принца де Конде».
«Все зависит от вас, — сказала она, — все зависит от вас». — «Нет, Государыня, — возразил я. — Клянусь Вам всем, что есть самого святого на земле». — «Переходите на мою сторону, и я посмеюсь над вашим Месьё, ничтожнейшим из людей!» — продолжала она. «Клянусь Вам, Государыня, — ответил я, — если я так поступлю и подам хоть малейший знак, что я смягчился в отношении господина Кардинала, я окажусь еще менее пригоден защитить Ваши интересы перед лицом Месьё и в народе, нежели епископ Дольский, ибо и Месьё и народ возненавидят меня еще гораздо более, нежели его». Королева, вспыхнув, объявила, что, коль скоро все ее предали, Господь не оставит своим покровительством Королеву в ее решимости и Короля, ее сына, в его невинности. Минут десять она пребывала в сильном негодовании, но потом смягчилась, и как будто непритворно. Я хотел воспользоваться этой минутой, но она меня перебила. «Не думайте, что я так уж порицаю вас за ваше отношение к Месьё, — сказала она. — Странный он человек. Но, — заметила она вдруг, — я делаю для вас все: я предложила вам место в Совете, я предлагаю назначить вас кардиналом, а вы, что сделаете вы для меня?» — «Государыня, если бы Ваше Величество позволили мне договорить, Вы бы уже поняли, что я приехал сюда не просить милостей, а заслужить их». При этих моих словах лицо Королевы просветлело. «Так что же вы намерены делать?» — спросила она самым ласковым тоном. «Ваше Величество, позвольте или, вернее, прикажите мне сказать глупость, ибо сказать ее — значит обнаружить непочтение к королевской крови». — «Говорите, говорите», — приказала Королева, даже с нетерпением в голосе. «Государыня, — продолжал я, — еще до истечения недельного срока я заставлю принца де Конде покинуть Париж и назавтра отторгну от него Месьё». — «Вот вам моя рука, — вне себя от радости воскликнула Королева, протягивая мне руку. — Если так, послезавтра вы станете кардиналом и более того — вторым из моих друзей».
ей как бы в свое оправдание. Она приняла или сделала вид, будто принимает известную часть моих доводов; против других возражала снисходительно и незлобиво; потом она снова заговорила о Мазарини, объявив, что желала бы, чтобы мы сделались друзьями. Я объяснил ей, что нам не должно касаться этой струны, ибо тогда я ничем не смогу быть ей полезным; я умоляю ее позволить мне по-прежнему слыть врагом г-на Кардинала. «Право, я в жизни своей не слыхала ничего более странного, — возразила Королева. — Для того, чтобы служить мне, вам должно оставаться врагом того, кто пользуется моей доверенностью?» — «Да, Государыня, — отвечал ей я, — так должно, и разве, войдя сюда, я не сказал Вашему Величеству, что настали времена, когда человеку благородному иной раз совестно говорить так, как ему приходится? Однако, Государыня, — добавил я. — чтобы показать Вашему Величеству, что даже и в отношении господина Кардинала я готов зайти так далеко, как только позволяют мне долг и честь, я предлагаю ему: пусть он воспользуется нынешней враждой ко мне принца де Конде, как я пользуюсь враждой Принца к нему самому; может статься, он найдет в этом свою выгоду, как я нашел свою». Королева рассмеялась от души, а потом спросила, сообщу ли я Месьё о нашем разговоре. Я ответил ей, что знаю наверное — он его одобрит, и, чтобы подтвердить это, он завтра же на приеме у Королевы заговорит с ней о дворцовых покоях, которые она хотела то ли привести в порядок, то ли построить в Фонтенбло. Когда же я стал просить ее сохранить наш уговор в тайне, она ответила, что сама имеет больше причин хранить тайну, нежели я предполагаю. И тут она стала на чем свет стоит бранить Сервьена и Лионна, которых раз двадцать назвала предателями. О Шавиньи она отозвалась как о мелком плуте и напоследок разбранила Ле Телье. «Он не предатель, как остальные, — сказала она, — но он трус и не довольно помнит благодеяния». — «Но, Государыня, — снова заговорил я, — умоляю Ваше Величество позволить мне сказать: пока место первого министра свободно, принц де Конде будет черпать в этом силу, ибо всегда будет доказывать, что оно ожидает господина Кардинала». — «Вы правы, — отвечала Королева, — я уже думала над тем, что вы сказали на этот счет прошлой ночью маршалу Дю Плесси. Старик Шатонёф был бы пригоден для этой роли, но такой выбор сильно опечалит господина Кардинала: он смертельно ненавидит Шатонёфа и имеет на то причины. Правда, Ле Телье полагает, что лучше Шатонёфа никого не найти. Но кстати, — заметила она, — меня удивляет ваша беспечность; вы считаете для себя делом чести восстановить в правах этого человека, а он ваш заклятый враг. Погодите». С этими словами она вышла из молельни, тотчас возвратилась и бросила на маленький алтарь бумагу, присланную в Парламент и содержащую нападки на меня: вся в помарках и исправлениях, она писана была рукой де Шатонёфа. «Государыня, — сказал я, прочитав эту грамоту, — если Вы соблаговолите позволить мне ее обнародовать, я завтра же разорву с господином де Шатонёфом. Но Ваше Величество понимает, что, не имея такого оправдания и разорвав с ним, я навлек бы на себя бесчестье». — «Нет, — возразила Королева, — я не хочу, чтобы вы обнародовали эту бумагу. Шатонёф нам пригодится. Вам, напротив, следует держаться с ним как можно любезнее. — И она отняла у меня грамоту. — Я сберегу ее, — продолжала она, — чтобы в свое время показать ее приятельнице Шатонёфа, герцогине де Шеврёз. Кстати о приятельницах, — добавила Королева. — У вас есть друг более преданный, а вы, быть может, даже не подозреваете о том. Угадайте, кто это? — И сама ответила: — Это принцесса Пфальцская». Я был поражен, ибо полагал, что принцесса Пфальцская все еще на стороне принца де Конде. «Вы удивлены, — сказала Королева. — Но она даже более, нежели вы, недовольна Принцем. Повидайтесь с ней — мы уговорились, что вы вдвоем решите, как сообщить обо всех этих делах господину Кардиналу; вы понимаете сами, я не стану ничего предпринимать, пока не получу его одобрения. Это вовсе не значит, — прибавила она, — что надо ждать его согласия насчет вашей кардинальской шапки, тут его решение твердо, он искренне полагает, что вы и сами не можете долее противиться своему назначению. Однако должно уговорить его в отношении Шатонёфа, а это нелегко. Принцесса Пфальцская уведомит вас еще о многом другом. Однако Барте пора в дорогу [342], время не ждет. Вы видите, как обходится со мной принц де Конде, — он каждый день оскорбляет меня своей дерзостью, с тех пор как я опорочила двух своих изменников». Так называла она Сервьена и Лионна. Вы увидите, что отношение ее к последнему вскоре изменилось. Заметив, как она вся покраснела от гнева, я поспешил уверить ее в своей преданности. «Государыня, — сказал я ей, — не пройдет и двух дней, как принц де Конде перестанет оскорблять вас своей дерзостью. Ваше Величество желает дождаться вестей от господина Кардинала, чтобы исполнить то, что она оказала честь мне посулить, — я нижайше прошу Королеву позволить мне не ждать ни минуты, чтобы послужить ей». Королеву тронули мои слова, которые она посчитала искренними. Но, правду сказать, я был к ним еще и вынужден, ибо вот уже пять или шесть дней видел, что принц де Конде завоевывает все больше приверженцев громкими нападками на Мазарини и мне пора появиться на сцене, чтобы принять в них участие. Я, не хвалясь, описал Королеве достоинства задуманного мной плана и под конец объяснил, как намерен его исполнить, о чем я уже упоминал в разговоре. Она несказанно обрадовалась. Привязанность ее к Кардиналу не сразу смирилась с тем, что я намерен по-прежнему не давать ему пощады в Парламенте, где следовало каждые четверть часа его хулить. Под конец она все же уступила необходимости. Я уже вышел было из молельни, но она заставила меня вернуться, чтобы напомнить мне, что никто как г-н Кардинал ходатайствовал перед ней о моем назначении. На это я ответил ей, что весьма ему обязан и готов выказывать ему свою благодарность всеми способами, не наносящими урона моей чести, но я предупредил ее с самого начала и заверяю вновь, что вдвойне обманул бы ее, если бы пообещал помочь ей восстановить г-на Кардинала в звании первого министра. Королева на мгновение задумалась, потом сказала едва ли не с улыбкой: «Право, вы сущий дьявол. Ступайте. Доброй ночи. Повидайтесь с принцессой Пфальцской. И, когда отправитесь в Парламент, уведомьте меня накануне». Она поручила меня попечению г-жи де Габури (маршала Дю Плесси она отослала ранее), и та проводила меня бесконечными коридорами почти до самой двери дворцовой кухни, выходившей на черный двор.
утверждая, что над Королевой большую власть имеет привычка, и, я мало-помалу мог бы приобрести на нее влияние. Я, однако, и поныне полагаю, что поступил в этом случае правильно. Монаршей милостью рисковать нельзя — ежели ее даруют искренне, ее должно принимать без оглядки, ежели она притворна, ее следует бежать без раздумий.
своего принцем де Конде. Знаю, что причин этих было три или четыре, но помню из них только две, притом на первую из них, я думаю, она сослалась более из-за меня, нежели из-за особы, чьим интересам нанесли урон; другая причина, и в самом деле, была во всех отношениях основательная и непритворная. Оскорблением, нанесенным мадемуазель де Шеврёз, принцесса считала себя задетой, потому что была первой вестницей предполагаемого брака. Но главное, принц де Конде не стал домогаться должности суперинтенданта финансов для старика Ла Вьёвиля, отца шевалье, носившего то же имя, а принцесса любила шевалье без памяти. Принцесса сказала мне, что Королева положительно обещала ей дать должность Ла Вьёвилю. Она взяла с меня слово оказать ей в этом поддержку. Я в свою очередь взял с нее обещание поддержать мое назначение кардиналом.
все его злокозненные планы, пришлось под конец смириться с тем, что шапка эта увенчала мою голову. Этой ночью, а также в последующую, мы сговорились обо всем, что должно было решить к отъезду Барте. Принцесса Пфальцская послала с ним Кардиналу писанное шифром длинное послание, быть может, самое прекрасное из всех произведений в этом роде; между прочим, она так умно и искусно представила в нем Кардиналу мой отказ содействовать Королеве в его возвращении во Францию, что мне самому стало казаться, будто я оказал этим ему величайшую услугу. Надо ли вам говорить, что тем временем я не оставлял своих хлопот в Риме. А в Париже я приготавливал умы к началу нового представления, которое замыслил. Парижанам растолковали, сколь великую власть обретает тот, кто получит губернаторство в Гиени и Провансе; им напомнили, что провинции эти соседят с Испанией и Италией. Не забыли упомянуть и об испанцах, которые все еще оставались в Стене, хотя в крепости располагался гарнизон принца де Конде [344]. Попотчевав сими сведениями общее мнение, я открыл свои намерения избранным. Я сказал им, что, к глубокому моему сожалению, положение дел вынуждает меня отказаться от затворничества, которому я желал себя посвятить; я понадеялся, что после стольких тревог и потрясений страна сможет наконец вкусить хоть сколько-нибудь покоя и благодетельной тишины, но теперь вижу, что грядет полоса куда более смутная, нежели та, которую мы только что миновали; с Мазарини непрестанно ведутся переговоры, причиняющие государству ущерб даже больший, нежели самое его правление; они поддерживают в Королеве надежду возвратить Кардинала, посему все творится его волею; а поскольку требования принца де Конде непомерны и двор не решается их удовлетворить, нам грозит гражданская война, предвестница возвращения Мазарини, ибо такова будет плата, назначенная за примирение. Месьё принесут в жертву, однако сан спасет его от гибели, зато бедных фрондеров отдадут на заклание. Канва эта, как видите, красивая и прочная, растянута была на пяльцах Комартеном, а я уже вышивал по ней узор [345], расцвечивая его теми красками, какие, по моему расчету, могли оказать особенное впечатление на тех, кому я его показывал. Затея моя удалась: три-четыре дня спустя я заметил, что добился желанной цели, и через принцессу Пфальцскую уведомил Королеву, что назавтра собираюсь во Дворец Правосудия. Судите, сколь велика была радость Королевы по тому порыву, который стоит упомянуть для того лишь, чтобы вы оценили ее меру. Мне помнится, я уже говорил вам, что герцогиня де Шеврёз никогда не порывала своей дружбы с Королевой и всячески внушала ей, будто участвует в происходящих событиях не столько по собственной воле, сколько по наущению дочери. Не знаю, верила ли ей в самом деле Королева, ибо поведение ее часто можно было истолковать и так и эдак. Несомненно одно: герцогиня де Шеврёз [353] продолжала бывать в Пале-Рояле даже тогда, когда принц де Конде мнил себя там властелином, а с тех пор как договор, заключенный Принцем с Сервьеном и Лионном, был расторгнут, она вела с Королевой задушевные беседы. В тот день, когда Королева получила от принцессы Пфальцской уведомление о том, что я намерен отправиться в Парламент, герцогиня с дочерью находилась в малом кабинете Королевы. Королева подозвала мадемуазель де Шеврёз и спросила ее, не переменил ли я своего намерения. Услышав в ответ, что я непременно буду во Дворце Правосудия, Королева два или три раза поцеловала мадемуазель де Шеврёз, приговаривая: «Плутовка, ты обрадовала меня сейчас так же, сильно, как прежде огорчала».