ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ
МЕМУАРЫ
MEMOIRES
44
Конти, герцоги Немурский и Буйонский, виконт де Тюренн, господа де Ларошфуко, де Ришельё и де Ла Мот. Принц де Конде послал г-на де Ларошфуко уведомить Месьё о причинах, побудивших его покинуть Париж. Месьё испугался, что было заметно по выражению его лица. Он, однако, сделал вид, будто огорчен. Он отправился к Королеве и одобрил ее решение послать в Сен-Мор маршала де Грамона, чтобы заверить Принца, что она вовсе не умышляла против его особы. Месьё, убежденный, что Принц после шага, им сделанного, уже не возвратится в Париж, и потому вообразивший, будто, ничем не рискуя, может оказать ему услугу, поручил маршалу де Грамону передать Принцу, что он со своей стороны готов быть порукою его безопасности. Вы увидите далее на этом примере, сколь опасно давать обещания, исходя из одной лишь уверенности, что тот или другой поворот событий невозможен. Правда, соображение это редко кого останавливает. Едва принц де Конде оказался в Сен-Море, в партии его не осталось ни одного участника, который не возжелал бы примирить его с двором — так бывает всегда в предприятиях, глава которых известен своей неприязнью к мятежу. Мятеж никогда не может быть по сердцу разумному человеку, но разумная политика предписывает скрывать свою к нему неприязнь, если уж ты в него ввергся. Телиньи, зять адмирала Колиньи, накануне Варфоломеевской ночи заметил, что тесть его, не сумев скрыть свою усталость, более потерял во мнении гугенотов, нежели когда проиграл сражения при Монконтуре и Сен-Дени [360]. Таков был первый удар, полученный принцем де Конде, удар тем более чувствительный, что для его партии подобного рода потрясение могло оказаться роковым скорее, нежели для какого-нибудь другого содружества. Г-н де Ларошфуко, бывший одним из самых видных ее членов, благодаря неограниченному своему влиянию на принца де Конти и на герцогиню де Лонгвиль, играл среди мятежников ту же роль, какую г-н де Бюльон играл когда-то в финансах. Кардинал де Ришельё говаривал об этом последнем, что он тратит двенадцать часов в сутки на изобретение новых должностей, а другие двенадцать на то, чтобы их упразднить. Мата же, применяя эти слова к г-ну де Ларошфуко, утверждал, что тот каждое утро сеет какие-нибудь распри, а каждый вечер миротворствует — такое он употребил словцо. Герцог Буйонский, весьма недовольный принцем де Конде, и в той же мере двором, отнюдь не содействовал принятию твердого решения: избрать мир или ссору, ибо невозможность положиться ни на ту, ни на другую сторону в полдень опрокидывала его планы, составленные в десять часов утра. Виконт де Тюренн, не менее своего брата раздосадованный теми и другими, оказался к тому же в делах партии далеко не столь решительным, как на поле боя. Герцога Немурского могла бы побудить к действию пылкость, свойственная не столько нраву его, сколько возрасту, но боязнь быть разлученным с г-жой де Шатийон, в которую он влюбился, сдерживала его порывы. Шавиньи, возвращенному в кабинет, прирожденную его стихию, и возвращенному туда стараниями принца де Конде, нестерпима была мысль расстаться с должностью, но еще более нестерпима мысль исправлять ее вкупе и влюбе с Мазарини, предметом его ненависти. Виоль соединял с шаткостью мнений, присущей его другу, еще великую робость и алчность, ничуть не меньшую. Круасси, человек по натуре необузданный, колебался между крайностями, к которым толкал его природный нрав, и сдержанностью, хотя бы наружной, к которой его вынуждали дружелюбные отношения с г-ном де Шатонёфом, всегда старательно им поддерживаемые. Сверх того герцогиня де Лонгвиль по временам более всего на свете желала примирения, ибо к нему стремился г-н де Ларошфуко, а по временам жаждала разрыва, потому что он отдалял ее от мужа, которого она никогда не любила, а с некоторых пор начала бояться. Умонастроения эти приходилось брать в расчет принцу де Конде, а они поставили бы в тупик и Сертория [361]. Судите же, какое действие они должны были оказывать на принца крови, увенчанного безгрешною славою и усматривавшего в участи предводителя партии одно лишь злосчастье, да к тому же злосчастье, его роняющее. Одним из обстоятельств, наиболее для него тягостных, судя по тому, что он говорил мне впоследствии, была необходимость защищаться от нескончаемых подозрений, неизбежных в начале всякого дела, более даже, нежели в дальнейшем его ходе и в его следствиях. Поскольку все еще зыбко и неопределенно, воображение, ничем не стесненное, находит себе пищу во всем, что мнится ему возможным. А вождь наперед в ответе за все, что, на чей-то сторонний взгляд, может якобы взбрести ему в голову [3б2]. Вот почему Принц не посчитал возможным принять с глазу на глаз маршала де Грамона, которого всегда любил, и ограничился тем, что в присутствии знатных особ, которыми был окружен, объявил ему, что не может вернуться ко двору, пока клевреты Кардинала занимают там первые места. Все, бывшие на стороне принца де Конде и по большей части желавшие примирения, остались довольны этими словами, которые должны были, нагнав страху на подручных Мазарини, вынудить тех легче уступить всевозможным притязаниям каждого из них. Шавиньи, который непрестанно ездил из Парижа в Сен-Мор и обратно, ставил себе в заслугу перед Королевой, как она сама мне сообщила, что первый залп новой канонады Принца дан был не столько по самому Кардиналу, сколько по Ле Телье, Лионну и Сервьену. Ополчаясь на этих троих, Шавиньи преследовал свою цель — отдалить от Королевы тех, чье влияние в министерстве, истинное и прочное, затмевало его собственное, показное и призрачное. Замысел этот, в котором изобретательности было более, нежели здравомыслия, так его тешил, что в разговоре с Баньолем в тот день, когда принц де Конде потребовал отставки министров, Шавиньи отозвался о своем плане как о самом мудром и хитроумном, какой знал наш век. «Мы отводим глаза Кардиналу, внушая ему, будто его враги пошли по ложному следу, и вместо того, чтобы ускорить составление против него декларации, которая все еще не готова, довольствуются тем, что лают его друзей. Мы изгоняем из кабинета единственных людей, которым Королева может довериться, оставляя в нем других, которым ей придется теперь доверяться за неимением прежних, а фрондеров вынуждаем либо прослыть мазаринистами, если им вздумается взять под защиту ставленников Кардинала, либо поссориться с Королевой, если они решат ополчиться на них». Рассуждение это, которое Баньоль передал мне четверть часа спустя, показалось мне столь же справедливым в последней своей части, сколь пустым во всем остальном. Я всеми силами постарался найти выход из нового затруднения, и, как вы увидите далее, усилия мои не пропали даром.
дошли слухи об умыслах двора против его особы. Потом объявил, что брат его не может чувствовать себя в безопасности при дворе до тех пор, пока не будут отставлены Ле Телье, Сервьен и Лионн. Он гневно жаловался на то, что Кардинал пытался завладеть Брейзахом [363] и Седаном, и в заключение сообщил Парламенту, что принц де Конде прислал со своим приближенным письмо. Первый президент ответил принцу де Конти, что принцу де Конде более пристало самому пожаловать в Парламент. Ввели посланца Принца; он вручил Парламенту письмо, которое ничего не прибавило к тому, что уже сказано было принцем де Конти. Тогда Первый президент известил Парламент, что в пять часов пополудни Королева прислала к нему одного из придворных уведомить его об этом письме Принца и приказать передать Парламенту: Ее Величество желает, чтобы впредь, до изъявления ее воли, верховная палата не приступала к прениям. Герцог Орлеанский прибавил, что по чистой совести может подтвердить: Королева и в мыслях не имела арестовать принца де Конде; гвардейцы, вызванные в предместье Сен-Жермен, оказались там для того лишь, чтобы содействовать провозу через городскую заставу партии вина, которую желали избавить от обложения пошлиной, и, наконец, Королева никоим образом непричастна к тому, что произошло в Брейзахе. Словом, Месьё говорил так, как если бы был преданнейшим другом Королевы. Когда после заседания я взял на себя смелость спросить его, не опасается ли он, что Парламент попросит его поручиться за безопасность принца де Конде, если уж он столь определенно утверждает, будто в ней уверен, он ответил мне в большом смущении: «Приходите ко мне, я вам все объясню». Давая подобные заверения, Месьё подвергал себя немалому риску, и Первый президент, в эту пору всей душой служивший интересам двора, очень ловко уберег его от опасности, отвлекши Машо, который заговорил было о таком поручительстве; г-н Моле попросту обратился к Месьё с покорной просьбой успокоить принца де Конде на сей счет и попытаться уговорить его вернуться ко двору. Он постарался также протянуть время, чтобы пришлось перенести ассамблею на другой день, а покамест постановили только доставить письмо принца де Конде Королеве. Однако вернусь к тому, что сказал мне Месьё по возвращении в Орлеанский дворец. Он отвел меня в библиотеку, запер дверь на ключ и в волнении бросил шляпу на стол. «Одно из двух, — воскликнул он с проклятьем, — или вы большой простофиля, или я большой дурак. Как по-вашему, хочет Королева, чтобы принц де Конде возвратился ко двору?» — «Да, Ваше Королевское Высочество, — ответил я без колебаний, — но только, если его можно будет взять под стражу или убить». — «Нет, — возразил он мне, — она в любом случае хочет, чтобы он вернулся в Париж. Спросите у вашего друга, виконта д'Отеля, что он передал мне сегодня от ее имени при входе в Большую палату». А тот передал Месьё следующее: маршал Дю Плесси-Прален, его брат, в шесть часов утра получил приказание Королевы просить Месьё от ее имени заверить Парламент, что принцу де Конде не грозит никакая опасность, если он соблаговолит возвратиться ко двору. «Так далеко я не пошел, — прибавил Месьё, — ибо по тысяче причин не желаю быть ее поручителем, впрочем, ни тот, ни другая у меня этого не требовали. Но, по крайней мере, вы видите сами, — продолжал он, — я должен был сказать хотя бы то, что сказал, и еще вы видите, сколь приятно иметь дело со всеми этими людьми. Позавчера Королева объявила мне, что либо ей, либо принцу де Конде должно убраться с дороги, а сегодня она желает, чтобы я вернул его, поручившись Парламенту своим честным словом за его безопасность. Принц де Конде утром покинул столицу, чтобы избежать ареста, но я готов держать пари — при нынешнем обороте дел не пройдет и двух дней, как он возвратится [364]. Вот возьму и уеду себе в Блуа, а там хоть трава не расти». Хорошо зная Месьё, и к тому же извещенный, что Раре, который, состоя на службе у Месьё, был предан принцу де Конде, накануне рассказывал, сколь твердо полагаются в Сен-Море на Орлеанский дворец, я ни на минуту не усомнился: гнев Месьё вызван его смущением, а оно проистекает от уверений, какие он сам поспешил высказать Принцу, полагая, что они его ни к чему не обязывают, ибо был убежден, что тот не вернется ко двору. Увидев, что Королева, вместо того чтобы продолжать борьбу с Принцем, заверяет Принца, будто ему ничего не грозит, в случае если он пожелает вернуться в Париж, и потому решив, что она может пойти на уступки и вслед за удалением Кардинала удалить также Ле Телье, Сервьена и Лионна, Месьё испугался; он вообразил, что Принц при первом удобном случае возвратится в Париж и воспользуется слабостью Королевы не для того, чтобы и впрямь сбросить ее министров, но чтобы выказать ей свою преданность, примирившись с двором, и извлечь для себя из этого пользу, оплатив ее тем, что в угождение Королеве согласится вернуть министров. Рассудив так, Месьё вообразил, будто должен всеми способами умилостивлять Королеву, которая накануне попрекнула его, что он все еще сохраняет дружбу к принцу де Конде. «И это после всего, что он против вас учинял, — объявила Королева, — не говоря уже о том, о чем я вам еще не рассказывала». Благоволите заметить, что она ни разу не высказалась об этом предмете более определенно, — полагаю, потому что слова ее были ни на чем не основаны. Месьё, только что поручивший маршалу де Грамону передать Принцу всевозможные учтивости и заверения в том, что ничто не угрожает его особе, ибо маршал де Грамон того же седьмого июля после полудня совершил поездку в Сен-Мор, о которой я упоминал выше и которая накануне была одобрена Королевой, — так вот Месьё, исполнив то, чего желала Королева, и в то же время всячески поручившись Принцу, что тот в совершенной безопасности, вообразил, будто и самого себя уберег от опасности, грозившей ему с обеих сторон. Вот таким образом всегда и попадают впросак робкие души. У страха глаза велики, он всегда облекает плотью их собственные фантазии — им кажется явью то, что они приписывают замыслу врагов, и, боясь беды, которая им всего лишь мерещится, они неизбежно попадают в самую настоящую беду.
внушило ему мысль, что готовность эта уже 8 июля принесет свои плоды — основываясь на этом ложном убеждении, он 7 июля предпринял шаги, которые можно было бы оправдать лишь в том случае, если бы примирение состоялось 5 числа. К концу нашей с ним беседы я вынудил его самого это признать, приперев его к стенке таким рассуждением. «Вы опасаетесь возвращения Его Высочества Принца ко двору, — сказал я, — ибо полагаете, что он подчинит Королеву своей власти. Верный ли Вы избрали способ удалить его от двора, распахнув перед ним все двери и самому поручившись за его безопасность? Впрочем, быть может, Вы желаете, чтобы он вернулся, надеясь тем скорее его погубить? Но я не верю, что Вы способны таить подобный умысел против человека, которому Вы дали слово перед лицом всего Парламента и всего королевства. Тогда, быть может, Вы хотите, чтобы он вернулся, дабы содействовать его истинному примирению с Королевой? Отличная мысль, если только Вы уверены вполне, что они не сговорятся друг с другом против Вас самого, как это уже случилось совсем недавно. Впрочем, я полагаю, Ваше Королевское Высочество озаботились принять все надлежащие предосторожности». Месьё, который ничем не озаботился, устыдился убедительного моего рассуждения. «Пренеприятная история, — сказал он мне. — Что же мне, однако, теперь делать? Они все столкуются друг с другом, а я, как и в прошлый раз, останусь совсем один». — «Если Ваше Королевское Высочество, — ответил я ему, — прикажет мне поговорить от Вашего имени с Королевой в выражениях, какие я позволю себе Вам посоветовать, осмелюсь поручиться, что Вы в самом скором времени сможете, по крайней мере, разобраться в том, как обстоят ваши дела». Месьё предоставил мне свободу действий, что делал всегда весьма охотно, оказавшись в затруднительном положении. Я очертил свой план, который пришелся ему по вкусу. Я объяснил ему, как я представлю дело Королеве. Месьё меня одобрил, и в тот же вечер через Габури я передал Королеве почтительнейшую просьбу позволить мне явиться в обычный час в малую галерею. Месьё, которого я через Жуи уведомил, что Королева назначила мне явиться в полночь, в девять часов вечера послал за мной в Отель Шеврёз, где я ужинал, чтобы признаться мне, что еще ни разу в жизни не попадал в такой переплет; он каялся в своей оплошности, но как, мол, было не совершить ее, когда все словно сговорились сбивать его с толку: принц де Конде в семь утра прислал к нему Круасси, чьи слова внушили Месьё уверенность, что Принц не намерен возвращаться в Париж, а Шавиньи в семь часов вечера говорил с ним так, что Месьё полагает — быть может, в ту минуту, когда мы ведем наш разговор, Принц уже прибыл. Странная женщина, Королева, — прибавил Месьё, — накануне она утверждала, будто очень рада, что принц де Конде убрался из столицы, и заверения, с какими она намерена послать к нему маршала де Грамона, служат лишь для отвода глаз, а нынче в шесть часов утра она объявила, что надо употребить все силы, чтобы убедить Принца вернуться; вот Месьё и послал за мной, чтобы еще раз просить меня в разговоре с Королевой взвешивать каждое слово. «Ибо я отлично вижу, — объявил он, — она собирается примириться с Принцем, и потому я не хочу ссориться ни с нею, ни с ним». Я пытался внушить Месьё, что самый верный способ поссориться с обоими — это отказаться от того, что он уже решил или, по крайней мере, одобрил, а именно: заставить Королеву объясниться. Он долго препирался со мной из-за мелочных оттенков решения, принятого в полдень, и я снова убедился, что ничто так не помрачает разум, как страх, и те, кто им одержим, неизменно сохраняют приверженность к выражениям, какие он им диктует, не в силах отрешиться от этих выражении, даже если эти люди удерживаются или, лучше сказать, если их удается удержать от поступков, на которые страх их толкает. Мне случалось наблюдать это три или четыре раза в жизни. Мы с Месьё спорили более насчет оборотов, к каким я прибегну в своей речи, нежели насчет смысла, касательно которого, мне казалось, я его почти уже убедил, когда вошел маршал де Грамон, только что доложивший Королеве о своей поездке в Сен-Мор, мною уже упомянутой; поскольку маршал был весьма задет тем, что Принц не пожелал принять его с глазу на глаз, он в комическом виде представил нам свое путешествие и переговоры, чем сыграл мне на руку. Месьё, как никто другой ценивший шутку, с приметным удовольствием выслушал описание собравшихся в Сен-Море Штатов Лиги [365,] — так маршал назвал Совет, перед которым ему пришлось говорить. Он презабавно изобразил всех его членов, и я заметил, что насмешливая эта картина заметно умерила страх, внушаемый герцогу Орлеанскому партией Принца. Перед самым уходом де Грамона мне вручили от принцессы Пфальцской записку, из которой Месьё также понял, что намерения Пале-Рояля еще не столь определенны, чтобы пришло время опираться на них в своих действиях. Вот что от слова до слова стояло в записке: «Сделайте так, чтобы увидеться со мной после свидания с Королевой: мне необходимо с вами поговорить. Я побывала сегодня в Сен-Море, где не знают, на что могут дерзнуть, и только что покинула Пале-Рояль, где не знают, чего хотят». Я по-своему истолковал герцогу Орлеанскому эти слова, сказав ему, что, стало быть, Королева остается в прежнем расположении духа, и уверил герцога, что сумею выручить его из нынешнего затруднения, если только он ни на волос не отступит от того, что разрешил мне передать Королеве от своего имени. Он дал мне это позволение, хотя и с оговорками, на которые никогда не скупится трусость. Я отправился к Королеве и сообщил ей, что Месьё приказал мне еще раз подтвердить ей то, в чем заверил ее накануне: он не только ничего не знал об отъезде принца де Конде из Парижа, но и в высшей степени не одобряет и порицает этот отъезд; он не намерен участвовать ни в чем, что было бы противно воле Короля и Королевы; поскольку г-н Кардинал удален, Месьё никоим образом не станет поощрять уловки тех, кто для своих целей пугает народ тем, что г-на Кардинала-де могут вернуть, ибо Месьё уверен — Королева и в самом деле об этом не помышляет; принц де Конде всеми силами стремится оживить призрак г-на Кардинала, чтобы озлобить народ, а он, Месьё, хочет одного — народ успокоить; но единственный способ преуспеть в этом — дать понять, что первого министра никогда не вернут, ибо пока можно будет высказывать опасения, что он вот-вот воротится, в народе и даже в Парламенте можно поддерживать недоверие и раздражение. Я начал свою речь у Королевы с такого вступления, правду сказать, в эту минуту не вызванного необходимостью, для того лишь, чтобы увидеть, как Королева примет слова, которые в существе своем должны были быть ей весьма неприятны, и тогда судить, справедливо или нет известие, полученное мной по выходе из Орлеанского дворца. Когда я садился в карету, служивший у Месьё Валон уверил меня, будто слышал, как Шавиньи шепнул Гула, что с полудня Королева держится столь непреклонно, что он опасается, не вступила ли она в тайный сговор с принцем де Конде. Я не почувствовал и намека на это ни в поведении ее, ни в речах. Она выслушала все, что я ей сказал, совершенно невозмутимо, и я скорее, нежели намеревался, принужден был перейти к истинному предмету моего посольства, а именно: почтительно просить ее раз и навсегда объяснить Месьё, как он должен держать себя с принцем де Конде, чтобы угодить Ее Величеству; чистосердечие в этих обстоятельствах служит, мол, к ее выгоде более даже, нежели к пользе Месьё, ибо любые шаги, предпринятые без обоюдного согласия, могут дать в руки Принца козыри, тем более опасные, что посеют в умах недоверие, а воистину можно сказать: единственно в доверии сейчас нужда. Тут Королева перебила меня. «В чем же я провинилась? — спросила она тоном совершенно естественным и даже, как мне показалось, добродушным. — Дала ли я повод Месьё сетовать на меня со вчерашнего дня?» — «Нет, Государыня, — ответил я. — Но Ваше Величество вчера в полдень уверили его, что весьма довольны отъездом Принца из Парижа, а нынче утром через виконта д'Отеля передали, что самая большая услуга, какую он может Вам оказать, — это убедить Принца вернуться». — «Выслушайте меня, — вдруг решительно объявила Королева, — и если я не права, я разрешаю вам сказать мне это напрямик. Вчера в полдень я уговариваюсь с Месьё, что мы лишь для виду посылаем к Принцу маршала де Грамона, обманув самого посланца, который, как вам известно, не способен хранить тайну. Вчера в полночь я узнаю, что в девять часов вечера Месьё послал Гула к Шавиньи с приказом передать от его имени Принцу, что тот может рассчитывать на его решительную поддержку и дружбу. В тот же час я узнаю, что Месьё объявил президенту де Немону о своем намерении горой стоять в Парламенте за своего кузена. Что мне оставалось делать, видя, в какое волнение повергло всех бегство Принца, как не поспешить заранее сделать некоторые шаги, чтобы защитить себя от упреков того же Месьё, который способен, не моргнув, приступить ко мне с ними завтра. Я не укоряю вас за его поведение, я знаю: вы не причастны к козням, которые строят Гула и Шавиньи, но, поскольку вы не можете им помешать, вы не должны удивляться, что я хотя бы желаю взять известные меры предосторожности. К тому же, — продолжала Королева, — признаюсь вам, я не знаю, как мне быть. Г-н Кардинал за тридевять земель отсюда, каждый толкует мне его волю на свой лад. Лионн — предатель, Сервьен желает, чтобы я завтра покинула Париж или сегодня плясала под дудку Принца, рассчитывая досадить вам; Ле Телье хочет лишь исполнять мою волю, маршал де Вильруа ждет распоряжений Его Высокопреосвященства. Тем временем принц де Конде приставил мне нож к горлу, а Месьё, в довершение всего, утверждает, будто я во всем виновата, и сетует на меня, потому что сам меня предает». Признаюсь, меня тронула речь Королевы, ибо говорила она совершенно искренне. Она заметила, что я тронут, и изъявила мне свою признательность, приказав высказать ей начистоту мое мнение о положении дел. Я слово в слово воспроизвожу здесь мой ответ Королеве, ибо на другой же день записал свою речь.