46
Представьте себе, записку эту подобрал и принес Месьё его старший камердинер, Ле Гран, видевший, как она выпала из кармана Круасси. Не дождавшись даже, чтобы я дочитал ее до конца, Месьё воскликнул: «Ну, разве я не был прав, сказав вам нынче утром, что с этими людьми никогда не знаешь, что тебя ждет. Говорят, будто нельзя полагаться на народ — неправда, он в тысячу раз надежней, чем те, кто стоит у кормила власти. Решено — переберусь жить на Рыночную площадь». — «Стало быть, Вы думаете, Месьё, что примирение уже состоялось?» — спросил я. — «Нет, этого я не думаю, — ответил он, — но оно может произойти уже нынче к вечеру». — «А я, Месьё, если Ваше Высочество позволите мне с Вами не согласиться, убежден, что с такими посредниками примирению не бывать». Завязался жаркий спор. Я отстаивал свою правоту, утверждая, что переговоры не могут увенчаться успехом, поскольку все участники их, как нарочно, в преизбытке наделены свойствами, могущими стать помехой соглашению даже тогда, когда заключить его ничего не стоит, а уж тем более в обстоятельствах столь щекотливых, как нынешние. Месьё упорствовал в своем мнении, потому что по природному своему слабодушию всегда почитал неотвратимым и даже скорым то, чего боялся. Само собой разумеется, уступить пришлось мне, приняв от него приказание сразу после обеда передать Королеве через принцессу Пфальцскую, что, по мнению Месьё, она должна во что бы то ни стало примириться с Принцем; Парламент и народ, сказал мне Месьё даже с сердцем, так озлоблены против всего, на чем виден хоть малейший отпечаток мазаринизма, что остается лишь рукоплескать тому, кто был настолько хитер, что сумел опередить нас, вновь поведя атаку на сицилийца. Тщетно я доказывал Месьё, что если даже непременно случится то, чего он ждет с минуты на минуту, а я, если мне дозволено ему возразить, лишь в отдаленном будущем, шаг, который он намерен сделать, чреват грозными опасностями, — в частности, он подтолкнет Королеву к решению, которого мы опасаемся, и даже вынудит ее взять новые меры, чтобы предупредить отмщение со стороны Месьё. Месьё вообразил, будто я привожу эти все доводы лишь для того, чтобы скрыть истинную причину, побуждающую меня так говорить, а он усмотрел ее в том, будто я опасаюсь, как бы он сам не примирился с принцем де Конде. Он объявил, что возьмет такие предосторожности в отношении Сен-Мора, что я могу быть совершенно спокоен: он сумеет избежать опасности, на которую я ему указал, и даже если Королева сначала его опередит, он наверстает свое. «Я не так глуп, как она полагает, — прибавил он, — и забочусь о вашей выгоде более, нежели вы сами». Признаюсь, в эту минуту я не понял, что он хотел сказать этими последними словами, но тотчас уразумел их смысл, когда Месьё присовокупил: «Заметили вы, что принц де Конде, хоть и взбешен против вас, не упомянул вас в письме, которое прислал в Парламент?» Я догадался, что Месьё желает, чтобы я, усмотрев в этом молчании доказательство того, будто меня щадят из уважения к нему, понадеялся на то, что в случае необходимости он возьмет меры, потребные для моей безопасности. Из этих его слов, а также из многих других, которые были сказаны прежде их и потом, я угадал, что уверенность в том, будто Королева и Принц уже примирились или, по крайней мере, вот-вот примирятся, и побуждает его через меня склонять Королеву к примирению: он хочет, с одной стороны, внушить ей, что отнюдь не будет в обиде, если примирение состоится, с другой — вменить себе в заслугу перед Принцем, что он дал Королеве такой совет. Я окончательно утвердился в своей догадке, узнав, что, едва я успел уйти, Месьё более часа беседовал с Раре, который, как я уже упоминал, был преданным слугой принца де Конде, хотя и состоял на службе у Месьё. Я всеми силами оспаривал мнение Месьё, которое в существе своем было не столько плодом рассуждения, сколько заблуждением, вызванным страхом. Мне, однако, не удалось его поколебать; как уже не раз прежде, я убедился в этом случае, что страх, поддержанный хитросплетениями ума, неодолим.
Вы легко представите себе, в какой растерянности вышел я от Месьё. Принцесса Пфальцская была смущена не менее меня устным посланием, которое я просил ее передать Королеве от имени Месьё. Она, однако, оправилась от смущения скорее и легче, нежели я, и по здравом размышлении решила, что на сей раз «обстоятельства принудят людей перемениться, хотя обыкновенно люди переменяют обстоятельства». Г-жа де Бове успела сообщить ей, что из Брюля прибыл камердинер Кардинала, Метейе. «Может статься, — присовокупила принцесса, — привезенные этим человеком известия в мгновение ока все преобразят». Она сказала это наугад, потому лишь, что Кардинал никогда не одобрял ничего, что делалось при участии Шавиньи. Но ее предсказание оказалось пророческим: привезенное Метейе письмо, в котором Кардинал отвечал на требование удалить министров, и впрямь более всего походило на анафему; хотя Мазарини, как никто другой, умел с самым благосклонным видом принимать то, чего на самом деле не желал, на сей раз он не стал соблюдать осторожность, обыкновенно столь ему свойственную; мы с принцессой Пфальцской отнесли это на счет непобедимого отвращения, какое он питал к посредникам: Шатонёф казался ему подозрителен, Шавиньи был предметом его ненависти, Сен-Ромена он не терпел за то, что тот был предан Шавиньи, а в свое время, в Мюнстере, — графу д'Аво. Принцесса Пфальцская, во время разговора со мной еще не знавшая, какие распоряжения привез Метейе, хотя она и знала о его прибытии, сочла разумным, чтобы, вернувшись к Месьё, я сказал ему, что, быть может, курьер заставит Королеву переменить намерения, и потому она находит более уместным исполнить поручение, переданное через меня, только после того, как мы выведаем все подробности. Месьё, к которому я не замедлил отправиться, воспротивился этому мудрому совету из предубеждения, столь ему свойственного, но, впрочем, свойственного не ему одному. Большинство людей пытается распознать не причину, по какой им дают совет, не согласный с их собственным мнением, а выгоду, какую для самого себя может извлечь из него советчик. Наклонность эта весьма распространена и играет роль немаловажную. Я понял явственно: Месьё приписывает то, что я передал ему от имени принцессы Пфальцской, нашей с ней закоренелой неприязни к принцу де Конде, в коей он был уверен. Я упорствовал, он оставался неколебим, и я снова убедился, что тот, кто не уверен в самом себе, не может положиться вполне ни на кого другого. Мне он, без сомнения, доверял несравненно более, нежели кому бы то ни было из всех, кто был когда-нибудь им приближен: но доверие это и четверти часа не могло устоять против его страха.
Если бы устное послание Месьё Королеве было вверено посреднику менее искусному, нежели принцесса Пфальцская, я еще более тревожился бы об исходе дела. Но принцесса исполнила поручение так умно, что оно не только не повредило нам, но, напротив, сослужило службу; сама судьба благоприятствовала ей в этом, прислав Метейе, о котором я вам рассказал, как раз в ту минуту, когда это было необходимо, чтобы исправить то, что Месьё не властен был испортить; Королева, всегда покорная Кардиналу, и вдвойне покорная ему в тех случаях, когда его наставления удовлетворяли ее гневу, была столь далека от намерения примириться с принцем де Конде, что все сказанное ей принцессой от имени Месьё толкнуло ее именно к тому, чего мы желали; она предоставила Месьё полную свободу действий, вынуждая его, так сказать, публично признать свои колебания; она пыталась оправдать ими свои собственные действия, но так, чтобы успокоить нас относительно будущих своих планов, и изъявила нетерпеливое желание меня увидеть. Королева даже поручила принцессе Пфальцской передать Месьё через мое посредство подробности привезенной Метейе депеши и приказать мне явиться между одиннадцатью часами и полуночью в обычное место. Принцесса Пфальцская, как, впрочем, и я сам, не сомневалась, что Месьё весьма обрадуется моему сообщению, но мы оба глубоко ошиблись; едва я успел ему сказать, что Королева готова принять любые его условия, если только он, со своей стороны, искренне и безусловно присоединится к ней, чтобы дать отпор принцу де Конде, как он пришел в состояние духа, о каком я могу дать вам некоторое понятие, только если вы соблаговолите припомнить случай, когда сами вы оказывались в сходном положении. Не случалось ли вам действовать, исходя из предположений, которые были вам неприятны? Однако, убедившись, что они не оправдались, не испытали ли вы в душе [380] борьбу между радостью оттого, что вы ошиблись и дело обернулось для вас к лучшему, и сожалением о потраченных даром усилиях? Я сам тысячи раз испытывал подобное чувство. Месьё был восхищен, что Королева гораздо далее от намерения примириться с Принцем, нежели он предполагал, но его приводила в отчаяние мысль о тех заверениях, какие он поспешил дать Принцу, считая примирение делом уже почти решенным. Люди, попавшие в такое положение, даже уже заметив свою ошибку, обыкновенно долго упорствуют и уверяют себя, будто не ошиблись, ибо им столь трудно распутать ими же запутанный клубок, что они сами себе возражают, но доводы их, хотя и кажутся им плодом рассуждения, на деле почти всегда продиктованы свойствами их натуры. Месьё был в высшей степени слабодушен и ленив. В ту минуту, когда я сообщил ему о том, как переменились намерения Королевы, я увидел на его лице смесь радости и смущения; не могу описать ее вам, но как сейчас ее вижу, и если бы я даже ничего не знал о шагах, сделанных им навстречу Принцу, я прочел бы в его глазах, что полученные сейчас известия одновременно обрадовали его и огорчили. Речи Месьё не опровергли выражения его лица. Он не мог усомниться в моих словах, но очень желал бы усомниться. Таково обыкновенно первое стремление людей подобного склада, оказавшихся в сходном положении. Оно тотчас сменилось вторым, а им в таких случаях бывает попытка оправдать поспешность, заведшую их теперь в тупик. «Давно пора, — объявил мне вдруг Месьё. — Королева совершает поступки, которые вынуждают тебя...» Он осекся, по-моему, стыдясь признаться в том, что натворил. Он походил по комнате, принялся насвистывать, постоял задумчиво у камина. «Что же, черт возьми, вы теперь скажете Королеве? — спросил он потом. — Она хочет, чтобы я обещал ей не содействовать тем, кто намерен убрать ее министров, а как я могу ей это обещать, после того, что я обещал Принцу?» И тут он понес совершеннейшую околесицу, чтобы оправдаться передо мной в том, что сказал Принцу за сутки перед тем; я понял, что околесицей этой он более всего старается убедить меня, будто и сам убежден, что накануне ничего от меня не утаил. Я сделал вид, будто верю ему, — полагаю и поныне, что он вообразил, будто достиг цели. Заблуждение это побудило его говорить со мной куда более откровенно, нежели он стал бы говорить в том случае, если бы считал, что я обижен, и я выведал у него все подробности того, что он сделал. Вот они в нескольких словах. Поскольку в своих рассуждениях Месьё исходил из того, что принц де Конде примирился или вот-вот примирится со двором, он полагал, будто не рискует ничем, предлагая ему все, ибо может не опасаться, что Принц воспользуется предложениями, враждебными двору, поскольку сам договаривается с ним о мире. Вам с первого взгляда нетрудно увидеть, сколь легковесно такого рода рассуждение. Месьё, человек весьма умный, сам прекрасно это понял, едва увидел, что избавлен от опасности, которая ему это рассуждение подсказала; но поскольку всегда легче обнаружить болезнь, нежели найти против нее лекарство, он долго искал его втуне, ибо пытался найти его среди средств, которые удовлетворили бы и ту и другую сторону. Бывают, однако, обстоятельства, когда такой выход совершенно невозможен, а если и возможен, то пагубен, ибо непременно вызывает недовольство обеих сторон. Невыгоден он и для посредника, ибо всегда выставляет его плутом. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы, приведя оба довода, отговорить Месьё от поисков подобного средства — это оказалось не в моей власти; мне приказано было просить Королеву соблаговолить дать согласие, чтобы Месьё произнес в Парламенте речь против трех министров, в случае, если Принц будет настаивать на их удалении, но в то же время мне было разрешено заверить Ее Величество, что при этом условии Месьё позднее выступит против Принца, если тот, не ограничась первым требованием, объявит еще новые. Поскольку я считал во всех отношениях неблагоразумным выводить Королеву из себя поручением подобного рода, я горячо доказывал Месьё, что, имея на руках такие козыри, как у него, он может одним ударом убить двух и даже трех зайцев: снискать благодарность Королевы, оставив ей ее министров, что, в сущности, не столь уж важно; показать, что принц де Конде, не довольствуясь отставкой Мазарини, намерен поколебать самые устои монархии, лишив регентшу даже подобия власти; и в то же время удовлетворить общее мнение, ужесточив, если позволено так выразиться, нападки на Кардинала, — я советовал прибегнуть к этому маневру и даже обещался получить на него согласие Королевы. Принцесса Пфальцская говорила мне, что видела письмо Кардинала к Королеве, в котором он просил ее соглашаться на любые меры, каких могут потребовать у нее против него; во-первых, чем неумеренней будут требования его врагов, тем скорее, приведя к крайности, они, в противность требованиям умеренным, сыграют ему на руку; во-вторых, Кардиналу небезвыгодно, по его выражению, водить за нос мятежников, предоставив им шуметь, ибо даже в самом худшем случае они будут тщетно поднимать все тот же пустой лай. Я не мог согласиться вполне с соображениями Кардинала, но воспользовался ими, убеждая Месьё поступать так, как мне казалось желательным.
«Если Ваше Королевское Высочество, — говорил я ему, — будет содействовать отставке министров, он, без сомнения, окажет этим услугу принцу де Конде, ибо, наверное, принудит тогда Королеву согласиться на все, чего Принц от нее потребует. При этом сам Месьё ничего не выиграет во мнении двора, а только еще сильнее прогневит Королеву, да к тому же оскорбит ее приближенных; не выиграет он и в общем мнении, ибо, как Месьё признал сам, Принц его опередил: первым предложив избавиться от остатков мазаринизма, он стяжал самую громкую славу, а в глазах народа это главное. Потому-то столь опасно внушать Королеве страх, которым может воспользоваться принц де Конде; потому-то, повторяю, это опасно, тем более что доброму имени Месьё будет при этом нанесен урон: все увидят, что он действует по указке Принца, склоняясь к поступкам, которые не только не принесут ему чести, но, напротив, послужат к его посрамлению, ведь люди станут утверждать, что ему первому надлежало вступить на стезю, на которую его увлекли. Какою же выгодой Ваше Королевское Высочество выкупит все эти злосчастные следствия? Должно быть, лишь одною — отдалив от Королевы людей, которых считают преданными Кардиналу. Но такой ли уж это важный выигрыш, когда подумаешь, что разные Фуке, Барте, Браше все равно будут проводить у Королевы полночи, а всякие Эстре, Сувре и Сеннетеры будут оставаться у нее с утра до вечера, и все эти люди станут тем опаснее, что Королева будет еще сильнее озлоблена потерей других?
поддержать все, что было сказано принцем де Конти от имени брата насчет предосторожностей, какие должно принять, чтобы Кардинал не мог вновь утвердиться; оспорить публично, подкрепив это вескими доводами, необходимость удаления трех министров; доказать, что мера эта оскорбительна для Королевы, которую должно не только почитать, но и благодарить, ведь она не устает повторять: “Кардинал Мазарини удален навсегда", а стало быть, мы не смеем злоупотреблять поминутно ее добротой, ставя ей все новые условия, которым не видно конца. Вашему Королевскому Высочеству следует прибавить, что если бы воззвание обрубать таким образом ветку за веткой исходило из уст человека, не столь безупречного, как принц де Конде, оно могло бы казаться подозрительным, ибо самые корни дерева все еще не выкорчеваны: декларация против Кардинала до сих пор не составлена, известно, что многие ее выражения все еще вызывают споры. Вместо того, чтобы ее поторопить, вместо того, чтобы увенчать или, лучше сказать, утвердить дело, в котором все единомыслят, являются новые требования, которые могут породить сомнения даже у самых искренних противников Кардинала. Только тот совершит святое дело, завалив камнем могилу Мазарини, кто почтет великим грехом бросить хотя бы маленький осколок сего камня в тех, кого Королеве угодно будет отныне призвать к себе на службу. Ежели будет дан хоть малейший повод опасаться, что участь, постигшая преступного министра, может сделаться примером обычным и даже нередким, это послужит лучшим оправданием Кардиналу. Справедливость и доброта Королевы освятили то, что мы совершили с самыми искренними и чистыми намерениями, желая исполнить свой долг перед ней и содействовать благу государства. Нам со своей стороны должно ответить на это поступками, которые докажут, сколь усердно мы хлопочем прежде всего о том, чтобы содеянное нами против первого министра по необходимости и ради спасения монархии ни в чем не посягнуло на истинные права Государя.
воли Короля, которая должна быть для нас священной, домогаться всевозможных гарантий, потребных для того, чтобы слово это, — а оно должно быть нерушимым также и для Королевы, — было сдержано. Вот об этом-то и следует стараться Вашему Королевскому Высочеству. Но, чтобы исполнить это с достоинством и успехом, Вашему Королевскому Высочеству, на мой взгляд, должно самому не даться в обман и остеречь палаты, что их намерены обмануть, отвлекая вздором от того, чем им и впрямь надлежит заниматься. Дело, воистину не терпящее отлагательства, — это подкрепить убедительными доводами декларацию против Кардинала. Первая декларация была панегириком в его честь; та, которую составляют ныне, ссылается, если верить тому, что нам сообщили, на одни лишь представления Парламента и на согласие Королевы и сообразно с этим может быть со временем истолкована. Ваше Королевское Высочество могли бы завтра же объявить Парламенту, что, так сказать, оснастка этой декларации есть та истинная и надежная предосторожность, над коей следует потрудиться, а оснастка эта станет прочной лишь при условии, если в декларацию будет вписано, что Король изгоняет Мазарини из своего королевства и из своего Совета, ибо всем известно и неопровержимо доказано: это Мазарини помешал заключению мирного договора в Мюнстере[ 372]. Если Месьё разразится завтра в Парламенте такой речью, а я берусь нынче же вечером получить на то согласие Королевы, он окажет Ее Величеству поддержку, но нанесет жестокий удар Мазарини. Он снискает себе в общем мнении честь самостоятельного и решительного нападения на Кардинала, он отнимет ее у принца де Конде, показав, что тот старается преследовать лишь тень его, и все благомыслящие и здравые люди поймут, что Месьё не потерпит, чтобы, прикрываясь именем Мазарини, вседневно наносили урон власти Короля».
что, однако, не решился сделать, ибо, уверенный, как я уже говорил, что Принц примирится с двором, он посулил ему (полагая, будто в этих обстоятельствах ничем не рискует) вкупе с ним ополчиться против министров. Он признался в этом своей супруге, открыв ей подробности, о каких не рассказал даже мне, и согласия от него я добился только на одно: он даст слово Королеве не пожалеть усилий, чтобы помешать Принцу довести до конца замысел против трех поименованных выше лиц; если же Месьё в этом не преуспеет и принужден будет сам ополчиться против них, он в то же время объявит Принцу, что это в последний раз, и, буде Королева не отступит от своих слов касательно отставки Кардинала, он более никогда не поддержит ее противников. Мадам, которая любила Ле Телье и в силу этого, как и по многим другим причинам, была крайне раздосадована, что Месьё не захотел поступить решительнее, вырвала у него обещание назавтра сказаться больным, ибо она надеялась таким образом отсрочить ассамблею, а самой выиграть время, чтобы добиться от Месьё более положительного ответа. Едва заручившись его согласием, она дала знать о нем Королеве, сообщив ей в то же время, что я творю чудеса, чтобы услужить Ее Величеству. Свидетельство Мадам, принятое весьма благосклонно, ибо оно пришлось на ту пору, когда Королева была весьма довольна герцогиней Орлеанской, а это случалось далеко не часто, значительно облегчило мое посольство. Вечером я отправился к Королеве, которая встретила меня с выражением чрезвычайно приветливым; оно не омрачилось даже тогда, когда я объявил ей, что навряд ли удастся помешать Месьё поддержать принца де Конде в его действиях против министров, да и сам я должен буду выступить против них, если вопрос будет обсуждаться в Парламенте, — из этого я заключил, что Королева мною довольна. Вам, должно быть, уже так наскучили бесконечные пересказы давних бесед, что я не стану подробно излагать этот разговор, оказавшийся довольно долгим, и упомяну лишь о решении, к какому мы пришли в конце: я употреблю все силы для того, чтобы Месьё сдержал данное мною Королеве от его имени обещание сделать все возможное, дабы Принц положил гнев на милость в отношении трех упомянутых лиц; в случае если Месьё потерпит неудачу и сам вынужден будет по этой причине нападать на них, да и мне по тем же соображениям придется присоединить к нему свой голос, я скажу Месьё, что, вздумай принц де Конде в будущем объявить еще новые требования, я их более не поддержу, хотя бы сам Месьё и поддался уговорам Принца. Я долго противился этому последнему условию: правду сказать, оно слишком меня обязывало и к тому же, на мой взгляд, было в высшей степени неприличным, ибо смешивало и, так сказать, уравнивало мои обязательства с обязательствами членов королевской семьи. Пришлось, однако, уступить; мне не составило труда убедить Месьё принять его; он был счастлив, что ему нет надобности порывать с принцем де Конде и сама Королева на то согласна, и потому готов был на все, могущее облегчить этот договор. Я расскажу вам, что из этого проистекло, но сначала позволю себе обратить ваше внимание на два обстоятельства, касающиеся последней беседы моей с Королевой.