47
Говоря с ней о Ле Телье, Сервьене и Лионне, мне случилось назвать их тремя министрами. «Скажите лучше — два, — с раздражением заметила она. — Разве предатель Лионн достоин имени министра? Это жалкий секретаришка господина Кардинала. Впрочем, поскольку он уже дважды предал своего господина, он в один прекрасный день может сделаться государственным секретарем». Замечание любопытное, беря во внимание дальнейшую судьбу Лионна [373].
Во-вторых, когда я пообещал Королеве, что не стану мириться с принцем де Конде, даже если Месьё с ним примирится, и прибавил, что завтра же сам объявлю об этом Месьё, она не просто сказала, а едва ли не воскликнула: «То-то удивится Ле Телье!» Она тотчас же осеклась, и, несмотря на все мои старания выведать, что она имела в виду, я ничего не добился. Возвращаюсь к Месьё.
Я увидел его на другое утро у Мадам; он был очень доволен результатом моих переговоров. Он уверил меня, что никак не может на меня досадовать из-за обещания, какое я дал Королеве от моего собственного [385] имени, ибо он и сам твердо решил отныне ни в чем, не считая теперешнего случая, не оказывать поддержки Принцу, если только Королева сдержит слово насчет изгнания Мазарини. Мадам присовокупила к этому все, что могло укрепить его в принятом решении. Она даже сделала еще одну попытку уговорить его нынче же испытать, нельзя ли хоть отчасти переубедить принца де Конде. Месьё отказался под разными пустыми предлогами. Он объявил, что будет куда более надежно, если он подождет до конца дня, чтобы узнать, не пришлет ли ему что-нибудь сообщить сам Принц. Тот и в самом деле прислал к Месьё в полдень своего приближенного, но для того лишь, чтобы справиться о здоровье Месьё или, скорее, чтобы узнать, будет ли он завтра в Парламенте. Месьё, который делал вид, будто выпил слабительное, не преминул, однако, вечером отправиться к Королеве, которой клятвенно подтвердил то, что я посулил ей по его приказанию. Он заверил ее, что ни одной душе не проговорится о ее обещании и на этот раз уступить принцу де Конде, если Месьё не сумеет переубедить его в отношении министров. «Я делаю это единственно из уважения к вам, — прибавила Королева, — если вы даете мне слово, что будете на моей стороне, каковы бы ни были новые требования принца де Конде, которым не видно конца». Потом она стала умолять Месьё исполнить слово, данное им ей через меня, и не пожалеть усилий, чтобы заставить Принца отказаться от своих настояний. Он уверил Королеву, что еще в полдень послал с этой целью в Сен-Мор маршала д'Этампа, что было правдой. (Сначала, как я уже говорил, он отказал в этом Мадам, но потом одумался.) Он даже дождался в Пале-Рояле маршала д'Этампа, привезшего ответ Принца, который отклонял просьбу Месьё и решительно объявлял, что никогда не отступится от своих настояний. Месьё возвратился в Люксем6ургский дворец в большом смущении, так, по крайней мере, мне показалось. Весь вечер он был задумчив и удалился к себе гораздо раньше обычного.
и принца де Конде, но не сумел уговорить ни одну из сторон и просит палаты поддержать его старания. Едва Месьё кончил свою речь, как слово взял принц де Конти, чтобы сообщить, что у дверей Большой палаты ждет посланец его брата. Ввели посланца. Он вручил ассамблее письмо Принца, которое в существе своем было простым повторением его прежнего послания.
они сами желают, а потом отказался наотрез под предлогом, будто нет никакой надежды на успех, а на деле потому, как он сам признался мне в тот же день, что боялся не угодить принцу де Конти, или, лучше сказать, всей молодежи, которая с криками требовала издать постановление против остатков мазаринизма. Первому президенту пришлось уступить. Пригласили магистратов от короны объявить их мнение насчет требования принца де Конде. В этот день в Парламенте заметна была сильная враждебность к трем министрам, и все искусство Первого президента в соединении со сдержанностью Месьё, который отнюдь не выказывал к ним неприязни, привели лишь к тому, что обсуждение перенесли на завтра; однако постановлено было в тот же день доставить письмо Принца Королеве. Парламент просил также Месьё продолжать стараться о примирении. Видя волнение палат, усугубленное к тому же сильнейшим волнением в зале Дворца Правосудия, Месьё поздравил себя с тем, что не послушал моего совета и не стал противиться требованию Принца удалить министров. По выходе из Дворца он стал даже как бы подтрунивать надо мной, но я в ответ просил его позволить мне защитить себя завтра в этом же часу. После обеда Месьё отправился в сад Рамбуйе [374,] где назначил свидание принцу де Конде, и они долго беседовали там, прогуливаясь по аллеям. Вечером Месьё сказал мне, что пустил в ход все доводы, чтобы убедить Принца не упорствовать в своем требовании убрать министров; он сказал это и Мадам, которая вполне ему поверила. Я и сам верю в это, ибо, без сомнения, Месьё более всего боялся возвращения принца де Конде ко двору, а он был уверен, что Принц не вернется, покуда господа министры останутся при дворе. Королева сказала мне на другой день, что знает из верных рук, будто Месьё защищал ее очень вяло. «Как если бы у него в руке была шпага», — заметила она. Не может быть, чтобы в разговорах, какие впоследствии я имел с принцем де Конде, я не расспросил его об этой его беседе с Месьё, но, признаюсь вам, я совершенно запамятовал, что он ответил на мои расспросы. Несомненно одно — готовность, с какою Месьё согласился, чтобы вопрос о трех министрах подвергся разбору, внушила Королеве уверенность, что он ее обманывает; в тот день, а назавтра в особенности, она заподозрила в этой игре и меня. Вы увидите из дальнейшего, что в этом несправедливом подозрении она оставалась недолго.
На другой день, 12 числа, Парламент собрался на ассамблею; генеральный адвокат Талон доложил палатам об аудиенции, данной ему Королевой, которая сказала только, что второе письмо принца де Конде не содержит ничего нового в сравнении с первым, а посему ей нечего добавить к тому ответу, какой она на него уже дала. Герцог Орлеанский известил палаты о беседах, какие он имел накануне с Королевой и с принцем де Конде. Он объявил, что ему не удалось убедить ни одну, ни другую сторону. Он ничем не обнаружил своего отношения к вопросу о трех министрах и решил, что угодит Королеве своей сдержанностью. Он высокопарным слогом расписал причины, по каким принц де Конде питает недоверие к двору, и вообразил, что удовлетворит Принца своим усердием. Он не успел ни в том, ни в другом [375]. Королева осталась в убеждении, что он нарушил данное ей слово, и у нее были причины полагать это, хотя я не думаю, чтобы так было на самом деле. Вечером Принц, если верить тому, что граф де Фиеск рассказывал де Бриссаку, выражал недовольство поведением Месьё. Такова участь тех, кто хочет примирить непримиримое и всем угодить. После речи Талона, которая на сей раз лишена была присущей ему твердости и более заслуживала названия напыщенного вздора, нежели речи, приличествующей сенатору, начались прения. С самого начала высказано было два мнения: те, кто придерживались первого, в согласии с Талоном предлагали изъявить благодарность Королеве, снова подтвердившей, что Кардинал отставлен навсегда, и просить ее удовлетворить хотя бы некоторым притязаниям принца де Конде (вот это я и назвал вздором); второе высказано было Деланд-Пайеном, который хотя и состоял в близком родстве с г-жой де Лионн, однако решительно обвинил трех министров и предложил требовать их отставки по всей форме. Надо ли вам говорить, что я не стал оспаривать его мнения в Парламенте, хотя сделал бы это в кабинете Месьё. Я вставил в свою речь некоторые оговорки, которые должны были отличить меня от толпы, то есть от тех, кто слепо поддерживал все, направленное против Мазарини. Разность эту мне необходимо было показать Королеве, и выгодно было показать тем, кто не одобрял поведения принца де Конде. Таких в Парламенте было множество, и даже старик Лене, советник Большой палаты, человек недалекий, но честности безупречной и ярый враг Мазарини, открыто высказался против требования Принца, утверждая, что оно наносит оскорбление короне. Это обстоятельство в соединении с прочими побудило Месьё вечером признаться мне, что я оказался проницательней его, и если бы он, послушав моего совета, воспротивился требованию Принца, его восхвалили бы за это и последовали бы его примеру. Но поскольку Месьё этого требования не осудил, решили, что он его одобряет. И даже те, кто охотно выразил бы свое несогласие с Принцем, теперь с радостью его поддержали. Я не имел достаточно весу, чтобы оказать на палаты то влияние, какое мог оказать своим возражением Месьё, — вот почему я и не стал возражать. Я понимал, что, если бы он воспротивился требованию Принца, многие приняли бы его сторону, и был убежден в этом настолько, что счел возможным, не боясь повредить себе в общем мнении, обиняками осудить предложение, значение которого мне во всех отношениях выгодно было умалить, хотя я и принужден был, памятуя о Месьё и о народе, все же подать за него голос.
Самому уразуметь все эти несообразности много легче, нежели их объяснить; впрочем, вникнуть в них до конца и впрямь может лишь тот, кто в ту пору присутствовал в заседаниях Парламента. Я раз двадцать замечал, что мнение, которое сию минуту принималось им как бесспорно хорошее, спустя миг могло быть осуждено как неоспоримо дурное, стоило только придать иной оборот форме, подчас совершенно незначащей, или замечанию, иной раз совершенно случайному. Все дело было в том, чтобы улучить мгновение и им воспользоваться. Месьё совершил тут промах; я, со своей стороны, постарался его загладить таким образом, чтобы не дать козыря в руки принцу де Конде, который мог бы сказать, что я щажу остатки мазаринизма, и чтобы в то же время в известной мере осудить поведение Его Высочества. Вот слово в слово моя речь, которую я на другой день приказал напечатать [376] и продавать на улицах Парижа по причине, какую я изъясню вам далее.
«Я всегда был убежден, что народ не должен быть смущаем мыслью о том, что кардинал Мазарини может возвратиться, более того, надобно, чтобы такой исход почитали невозможным, ибо необходимость отставки Кардинала единодушно признана была всей Францией. Те, кто опасаются возможного его возвращения, опасаются нарушения спокойствия в государстве, ибо приезд Кардинала безусловно ввергнул бы страну в смуту и междоусобие. Если подозрения насчет предполагаемого его возвращения основательны, роковые следствия неизбежны, но даже если они напрасны, они все же вызывают законную тревогу, ибо могут послужить предлогом для всевозможных беспорядков.
Чтобы разом утишить подозрения и отнять у одних надежду, у других — предлог, на мой взгляд, следует издать постановления самые решительные. И поскольку ходят слухи о потайных переговорах с Брюлем, которые волнуют народ и будоражат умы, я полагаю уместным объявить преступниками и нарушителями общественного спокойствия тех, кто ведет какие бы то ни было переговоры с самим кардиналом Мазарини или с иными лицами касательно его возвращения.
бы взаимное недоверие, спокойствие государства было бы обеспечено, и мы не были бы вынуждены — как я теперь предлагаю — почтительнейше просить герцога Орлеанского ходатайствовать перед Королевой об удалении от двора последних ставленников кардинала Мазарини, которые были здесь названы.
Я знаю, что форма, в какую облечено требование этой отставки, выходит из ряда вон, и, правду говоря, если бы неприязнь принцев крови одна решала участь людей, самовластие подобного рода нанесло бы великий урон могуществу Короля и свободе его подданных; мы вправе были бы сказать, что у членов Совета и прочих лиц, полностью зависящих от двора, оказалось бы слишком много господ.
питаемых насчет его возвращения, об отставке, которая может принести лишь пользу — ее пожелал и предложил Парламенту Его Королевское Высочество герцог Орлеанский, чистота и благородство помыслов которого в его служении Королю и благу государственному известны всей Европе; будучи дядей Короля и правителем королевства, он может высказать любое суждение, не опасаясь, что оно даст повод к злоупотреблению.
Будем уповать на то, что осмотрительность Их Величеств и мудрые действия герцога Орлеанского принесут благодетельные перемены, недоверие исчезнет, подозрения рассеются и в королевской семье воцарится согласие, которое всегда было заветным упованием всех честных людей, по этой, в частности, причине столь пламенно желавших освобождения Их Высочеств, что они счастливы были содействовать ему своими усилиями.
Итак, по моему мнению, должно объявить преступниками и нарушителями общественного спокойствия всех тех, кто будет вести какие бы то ни было переговоры с кардиналом Мазарини или с иными лицами касательно его возвращения; почтительнейше просить Месьё ходатайствовать перед Королевой об удалении от двора поименованных ставленников кардинала Мазарини и поддержать представления на сей счет Парламента; выразить Его Королевскому Высочеству благодарность за его неустанные попечения о согласии в королевской семье, столь необходимом для спокойствия государства и всех христиан на земле, ибо беру на себя смелость утверждать — это единственное предварительное условие, потребное для общего мира».
одобрено единодушно; я подчинился ему с большой неохотой, считая, что общие соображения, какие от времени до времени он высказывал против друзей Кардинала, не могут послужить веским доводом в пользу утверждения столь определенного и односмысленного; но собравшиеся были так взволнованы, что уверения мои приняли за чистую монету; однако, как они ни были взволнованы, многие глубоко задумались над тем, о чем столь убедительно говорил в своей речи Лене и чего я коснулся в моей, а именно: над посягательством на права монарха; Месьё, заметив это, пожалел, что поторопился, и решил, что может успешно, и ничего притом не потеряв в общем мнении, отчасти пойти на попятный. Какая бездна противоборствующих чувств! Какое разноголосие! Какая сумятица! Читая об этом в истории, дивишься, в минуту самого действия этого не замечаешь! Все, что делалось и говорилось в тот день, казалось совершенно естественным и обыкновенным. Потом я размышлял над этим и, признаюсь, даже ныне не могу охватить мыслью обилие, пестроту и пылкость чувствований, оживающих в моей памяти. Поскольку к концу своих речей все ораторы приходили к одному и тому же выводу, противоречия эти были не столь заметны, и, помнится, Деланд-Пайен сказал мне по завершении прений: «Как отрадно видеть такое единодушие в столь многолюдной корпорации». Однако Месьё, обладавший большей проницательностью, ясно понял, что единодушие это не стоит ломаного гроша и признался мне: все эти лица, которые, за немногим исключением, говорили столь согласно, будто они сговорились, — эти же самые лица поддержали бы его, осуди он требования принца де Конде. Он сожалел, что не сделал этого, однако совестился, и не без причины, круто переменить мнение и довольствовался тем, что приказал мне передать Королеве через принцессу Пфальцскую, что надеется найти способ смягчить свои слова. В ответ Королева приказала мне явиться в полночь в молельню. Она была до крайности раздражена всем тем, что произошло утром в Парламенте; она обвинила Месьё в вероломстве и не упрекнула в том же открыто и меня для того лишь, чтобы сильнее дать мне почувствовать — в глубине души она винит меня ничуть не меньше. Мне нетрудно было перед ней оправдаться и доказать, что я не мог и не должен был говорить иначе, чем говорил, и что я и ранее не скрывал своих намерений от нее самой; я взял на себя смелость обратить ее внимание на то, что речь моя направлена была столько же против принца де Конде, сколько против г-на Кардинала [377]. Я старался даже, поскольку это было в моих силах, очистить перед ней Месьё, — ведь он и в самом деле не давал ей обещания не нападать на министров; видя, что доводы мои не оказывают на нее никакого действия, и предубеждение, которому свойственно особенно рьяно ополчаться против очевидности, находит подозрительным даже то, в чем сомневаться невозможно, я решил прибегнуть к единственному способу, могущему рассеять ее подозрения: объяснить прошедшее посредством будущего; я много раз убеждался, что надежда — единственное лекарство против предвзятости. Я посулил Королеве, что Месьё пойдет на уступки во время прений, которые должны были продолжаться еще день или два; но, предвидя, что уступчивость Месьё не дойдет до той черты, какая потребна, чтобы министры остались на местах, я предпослал словам, в которых несколько преувеличил возможные плоды этой уступчивости, предложение, которое заранее сняло бы с меня вину за то, что она этих плодов не принесет. Такой дипломатии следует придерживаться с теми, кому свойственно делать выводы на основании одного лишь исхода событий, ибо люди, наделенные этим недостатком, неспособны связать следствия с их причинами. Приняв это в рассуждение, я предложил Королеве завтра же напечатать и пустить в продажу речь, которую я произнес в Парламенте; я хотел убедить ее, что уверен: исход обсуждения будет неблагоприятен для принца де Конде, — в противном случае я не стал бы усиливать подобным открытым вызовом, к которому меня ничто не принуждает, устное выступление против Принца, и так уже куда более резкое, нежели это допускает даже самый обыкновенный политический расчет. Этот ход понравился Королеве, и она без колебаний на него согласилась. Она поверила, что я предлагаю ей его без всякой задней мысли. Довольная мною, она, сама того не заметив, стала думать уже с большей снисходительностью о том, что произошло утром; она с меньшим раздражением стала обсуждать подробности того, что может произойти завтра, и когда по прошествии суток узнала, что уступчивость Месьё не принесет ей — во всяком случае нынче — той пользы, на какую она рассчитывала, не стала на меня за это гневаться. Однако на такие уловки поддается далеко не каждый: подобная игра хороша лишь с людьми недальновидными и вспыльчивыми. Будь Королева способна внимать доводам рассудка или, лучше сказать, будь у нее на службе люди, которые ради истинного служения ей готовы были бы пренебречь собственным благополучием, она поняла бы, что в эту минуту ей следует уступить, как она и обещала Месьё, потому что Месьё ради нее ничего более сделать не намерен; но она еще не в силах была услышать эту истину, и тем паче из моих уст. Вот почему я скрыл ее от Королевы, как и некоторые другие истины, полагая, что должен так поступить, чтобы впоследствии послужить ей, Месьё и общему благу.