ЖАН ФРАНСУА ПОЛЬ ДЕ ГОНДИ, КАРДИНАЛ ДЕ РЕЦ
МЕМУАРЫ
MEMOIRES
48
Не помню, кто предложил добавить к ним еще и аббата Монтегю.
Четырнадцатого июля, сообразно с предложением Месьё, приняли решение, поддержанное ста девятью голосами против шестидесяти двух. Постановили благодарить Королеву за ее обещание не призывать обратно кардинала Мазарини, почтительно просить ее прислать по сему предмету декларацию и дать принцу де Конде необходимые для его возвращения гарантии; объявляли также, что все, кто поддерживает какие-либо сношения с Кардиналом, будут неукоснительно предаваться суду. Воспрепятствовав тому, чтобы министры упомянуты были в постановлении, Месьё счел, что с лихвой исполнил все обещанное Королеве. Он не сомневался и в том, что принц де Конде тоже будет ему признателен, ибо гарантии безопасности, которых для него потребовали, безусловно предусматривали, хотя об этом не говорилось прямо, отставку министров. Месьё покинул Парламент весьма довольный собой; им, однако, никто доволен не был. Королева усмотрела в его поведении двоедушие, которое, выставляя его в смешном виде, ей пользы не принесло. Принц увидел в нем знак того, что Месьё старается по меньшей мере не ссориться с двором. Королева отнюдь не скрывала своих чувств; Принц не слишком таил свои. Герцогиня Орлеанская в страшном гневе, не жалея красок, расписала мужу те и другие. Месьё испугался; страх, который никогда не подсказывает нужного лекарства, побудил его угодничать перед Королевой, что, поскольку он хватил через край, лишь усилило ее к нему недоверие, и заискивать перед Принцем, что возымело действие как раз обратное тому, к какому Месьё столь пламенно стремился. Единственным желанием Месьё было удовлетворить и Королеву и Принца, таким, однако, образом, чтобы Принц не вернулся ко двору, а мирно пребывал в своем губернаторстве; единственным же средством для достижения этой последней цели было предоставить Принцу то, что ублажило бы его на известное время, но не сразу избавило бы от опасений или хотя бы избавило не настолько, чтобы он возымел желание вернуться в Париж. Это-то средство я и предлагал Месьё, это-то предложение и поддержала горячо Мадам. Месьё понял, насколько оно разумно, он его принял, но по малодушию поступил как раз наоборот. Он так трусливо и жалко оправдывался перед Королевой, что лишился ее доверия, которое было ему необходимо, чтобы убедить Ее Величество, действуя в согласии с ним самим, на разумных условиях договориться с принцем де Конде. Он столь усердно заверял Принца в своей дружбе, желая загладить уступчивость, проявленную им в отношении министров, что Принц, потому ли что и впрямь поверил его словам, потому ли, что знал, как боится его Месьё, положился на самый этот страх и принял решение вернуться в Париж, объявив, что с тех пор, как удалены ставленники кардинала Мазарини, он, мол, более не опасается ареста. Прежде чем поднять занавес над этой новой сценой, я осмелюсь занять ваше внимание отступлением, которое лишний раз покажет вам несравненное преимущество и превосходство искренности. Месьё вовсе не обещал Королеве, что не станет выступать против министров, напротив, он в официальных выражениях предупредил ее, что выступит против них; он делает это лишь отчасти, он их щадит, избавляет от оскорбительного упоминания в постановлении Парламента. Он не держит зла на Королеву, хотя сама она нарушает данное ему обещание отступиться от министров в случае, если Месьё не удастся убедить Принца, чтобы тот перестал требовать их отставки. И, однако, Королева с неописанным раздражением укоряет Месьё, днем 14 июля бросает ему в лицо столь злые и жестокие обвинения, словно он совершил в отношении ее страшнейшее вероломство. Она твердит, что своим поведением он освободил ее от обещания перестать упорствовать, стараясь удержать при себе министров; и она не только утверждает это, она в это верит, и все потому, что по окончании разговора с Мадам, которая его напугала, Месьё послал к Королеве маршала д'Этампа просить у нее форменного отпущения грехов, а днем просил ее об этом лично, оправдываясь при этом так, как, по ее словам, «мог делать только тот, кто виновен». Вечером того же 14 числа, исполняя повеление Месьё, я отправился к Королеве. Я не стал доказывать ей свою невиновность: по моим расчетам, она не могла забыть, что я не раз предупреждал ее, как я стану вести себя в этом случае; она и впрямь вспомнила об этом, и даже весьма милостиво. Она объявила мне, что не может на меня сетовать, и я видел, что она не лукавит. «Сколь многого достигнул бы искренностью своего поведения дядя Короля, — сказала присутствовавшая при этом разговоре принцесса Пфальцская, — если Вашу похвалу снискало поведение парижского коадъютора, столь противное желаниям Вашего Величества, но искреннее». Принцесса постаралась уговорить Королеву убрать министров, не дожидаясь представлений Парламента, ибо достоинству Королевы более подобает их упредить; принцесса, однако, не сумела смягчить умонастроение или, лучше сказать, озлобление Королевы, которое в иные минуты совершенно застилало ей глаза. Маршал д'Эстре уверял меня впоследствии, что тут сыграло роль не одно только озлобление — Шавиньи подал ей надежду, будто вынудит принца де Конде смириться с тем, что к постановлению даны будут пояснения; по-видимому, маршал д'Эстре был прав, ибо мне известно из верных рук, что тот же Шавиньи убеждал в ту пору Первого президента несколько умерить выражения в представлениях Парламента, на что получил замечательный ответ, достойный выдающегося государственного деятеля: «Вы были, сударь, в числе тех, кто более других старался об отставке министров; вы переменили мнение — дело ваше, но Парламент не переменяется». Королева в этот день не разделяла воззрений Первого президента, ибо, по-моему, полагала, что постановление может быть впоследствии истолковано в желаемом для нее смысле и сам Первый президент может сделать это в своих ремонстрациях. В этом случае, как вы увидите из дальнейшего, Королева была к нему несправедлива.
были ремонстрации. Я мог бы рассказать вам о том, что говорилось тогда об этом предмете, но поскольку все, что говорилось, было лишь отзвуком слухов, какие Пале-Рояль и Сен-Мор распространяли с несомненным умыслом, на мой взгляд, рассказ этот будет столь же излишним, сколь мало достоверным; потому я скажу только, что в ту пору мне положительно известно было одно: все подручные лица в обеих партиях преисполнены смешного рвения к переговорам. Рвение это в подобных обстоятельствах и в самом деле порождает переговоры, однако, гораздо чаще мнимые, нежели действительные. Случай переговорам благоприятствовал: ремонстрации отсрочены были до 18 числа из-за того, что постановление не подписали, а также потому, что Пале-Рояль, по понятным причинам, чинил им не помню уж какие препятствия. Во времена заговоров и интриг людям, не привыкшим участвовать в делах важных, всякий пробел в событиях представляется подозрительным. Пробел этот, кое-как заполненный 15, 16 и 17 июля переговорами, — а они, если судить по их плодам, были вовсе незначащими, — 18 июля совершенно заполнился ремонстрациями Парламента. Первый президент высказал их со всею возможной решимостью, и хотя, придерживаясь границ, определенных постановлением, он не назвал министров, он столь явно их осудил, что Королева отметила с неудовольствием и даже с раздражением, что Первый президент ведет себя необъяснимо и досадил ей более, нежели даже худшие из ее врагов. Именно в таких выражениях она говорила со мной, а когда я осмелился возразить ей, что глава Парламента не может, не нарушая своего долга, не выразить мнения своей корпорации, даже если оно не согласно с его собственным, она с гневом бросила мне: «Это правила республиканские!» Я привел вам эту подробность для того лишь, чтобы вы увидели, какие великие бедствия угрожают монархии, если те, кто стоит у ее кормила, не знают самых законных и даже самых употребительных начал, на которых она зиждится. Я расскажу вам о последствиях ремонстраций, но сначала опишу небольшое происшествие, случившееся во время прений, которые я вам изобразил.
г-жа и мадемуазель де Шеврёз находились в ложе среди прочих дам и были узнаны неким Майаром, наемным крикуном партии принцев. Опасаясь толпы, дамы вышли из ложи только после того, как Месьё и магистраты покинули Дворец. Два или три десятка негодяев, такого же звания, как их предводитель, занимавшийся латаньем старых башмаков, встретили их в зале улюлюканьем. Было упомянуто и мое имя. Я узнал об этом лишь в Отеле Шеврёз, куда явился к ужину, сопроводив Месьё до его дворца. Я застал герцогиню де Шеврёз в бешенстве, а дочь ее в слезах. Я пытался их успокоить, пообещав, что они получат скорое удовлетворение, и предложив в тот же день проучить оскорбителей. Но мое предложение было отвергнуто, и отвергнуто с негодованием, ибо названные лица сочтены были слишком ничтожными. «Только кровь Бурбонов может смыть обиду, нанесенную Лотарингской крови». Таковы были собственные слова мадемуазель де Шеврёз. Единственной уступкой, какой могла добиться подученная Комартеном г-жа де Род, было то, что дамы согласились назавтра явиться в Парламент с огромной свитой, чтобы отбить у кого бы то ни было охоту вести себя с ними непочтительно и принц де Конти понял бы, что ему же самому выгоднее удержать своих сторонников от новых попыток их оскорбить. Ранее Монтрезор, случайно оказавшийся в Отеле Шеврёз, истощил все доводы, пытаясь втолковать и внушить дамам, сколь опасно превращать распрю общественную в личную ссору, когда она может привести к ужасным последствиям — гибели принца крови. Видя, что ему не удается убедить ни мать, ни дочь, он пытался уговорить меня отложить на время помыслы о мщении. Он даже отвел меня в сторону, чтобы без помех изобразить мне, каково будет ликованье и торжество моих врагов, если я поддамся неистовству дам. «Памятуя о моем сане, а также о делах, какие я взвалил на свои плечи, — ответил я ему, — мне не должно было вступать в известные отношения с мадемуазель де Шеврёз, но дело сделано, обсуждать его поздно, а значит, мне должно искать и найти способ смыть оскорбление, ей нанесенное. Я не стану подсылать убийц к принцу де Конти. Но во всем, что не касается яда и кинжала, я повинуюсь приказаниям мадемуазель де Шеврёз. Стало быть, уговаривать надобно не меня». В эту-то минуту Комартен и предложил дамам явиться во Дворец Правосудия, видя в этом не наилучший выход, а только наименьшее из зол, поскольку мадемуазель де Шеврёз непременно жаждала мести. Комартен переговорил с г-жой де Род, которая имела влияние на дочь герцогини; план его был принят. На другое утро, 14 июля, в день, когда обнародовали постановление, дамы явились в Парламент в сопровождении более четырехсот дворян и более четырех тысяч состоятельных горожан. Чернь, привыкшая улюлюкать в зале, в страхе расступилась, а принц де Конти, который не был предупрежден о готовящемся сборе, ибо распоряжения о нем делались и исполнялись в тайне, соблюденной столь строго, что можно лишь изумляться, вынужден был, проходя мимо герцогини и ее дочери, отвесить им глубокий поклон и стерпеть, что Майара, схваченного на лестнице Сент-Шапель, жестоко отколотили палками. Так закончилось одно из самых щекотливых приключений, какие мне выпали в жизни. Развязка его могла оказаться для меня гибельной и ужасной, ибо, хотя я и поступал лишь так, как должен был поступить в описанных обстоятельствах, моему доброму имени и духовной карьере пришел бы конец, случись то, что легко могло случиться. Я понимал всю опасность дела, но шел на риск и никогда не укорял себя впоследствии за этот шаг, ибо отношу его к числу поступков, какие политика осуждает, но мораль оправдывает. Возвращаюсь, однако, к представлениям Парламента. Королева ответила на них с видом более веселым и непринужденным, чем это было в ее обыкновении. Она сказала депутатам, что завтра же пошлет в Парламент декларацию против кардинала Мазарини, которую у нее просят; что же касается до принца де Конде, она даст знать Парламенту свою волю, посовещавшись с герцогом Орлеанским. Совещание это, и в самом деле, состоялось в тот же вечер и с виду привело к желаемому результату, ибо Королева объявила Месьё, что готова согласиться на отставку министров, если Месьё и в самом деле этого желает. В действительности же это решение она приняла еще утром не столько под влиянием ремонстраций, сколько получив на то соизволение из Брюля. Мы с принцессой Пфальцской заподозрили это, ибо расположение ее переменилось как раз тогда, когда нам стало известно, что ночью прибыл Марсак. Вскоре мы узнали и подробности письма, в котором Кардинал наставлял Королеву, что она должна не колеблясь удалить министров [378], ибо враги ее, не зная удержу в своей ярости, лишь играют ей на руку. Несколько дней спустя Барте изложил мне содержание этой великолепной депеши. А Месьё вернулся в Орлеанский дворец, воображая себя победителем.
всякой меры, хотя оно не должно было быть для него неожиданностью. Я предсказывал ему это множество раз. Принц пожаловал туда в восемь часов утра в сопровождении г-на де Ларошфуко и пятидесяти или шестидесяти дворян, и поскольку палаты были в сборе по случаю принятия двух новых советников, он объявил собравшимся, что вместе с ними радуется отставке министров, которой они добились; однако положиться на нее с уверенностью можно лишь в том случае, если она будет упомянута в особом пункте декларации, которую Королева обещала прислать в Парламент. В ответ Первый президент самым кротким голосом рассказал Принцу о беседе в Пале-Рояле, присовокупив, что было бы несправедливо и несовместно с почтением к Королеве каждый день ставить ей новые условия; слово Ее Величества само по себе надежная гарантия, тем более что она оказала Парламенту честь, назначив его блюсти это слово; было бы весьма отрадно, если бы Его Высочество Принц, доверясь этой гарантии, сначала явился бы в королевский дворец, а не во Дворец Правосудия, — будучи Первым президентом Парламента, он не может не выразить Его Высочеству удивления тем, как он ныне поступил. Принц возразил, что, памятуя печальный опыт его недавнего тюремного заключения, никто не должен удивляться, что он берет теперь предосторожности [379]: всем известно, что кардинал Мазарини как никогда прежде всесилен в правительстве; он, Принц, намерен безотлагательно направиться к Месьё, чтобы держать с ним совет об этом предмете, и просит Парламент не обсуждать вопросов, имеющих до него касательство, в отсутствие Его Королевского Высочества. Затем Принц отправился к Месьё, с которым говорил о своем появлении в Парламенте, как о чем-то, что было между ними условлено накануне, в саду Рамбуйе, где они и в самом деле прогуливались два или три часа сряду. Самое удивительное, что, воротившись после беседы в саду, Месьё сказал Мадам, что Принц так насторожен (он употребил именно это выражение), что едва ли решится возвратиться в Париж ранее, чем через десять лет после смерти Кардинала, а мне, поговорив с Принцем, который явился к нему из Дворца Правосудия, объявил: «Вчера принц де Конде не хотел возвращаться в Париж, сегодня он уже здесь, и в довершение нелепицы я должен действовать так, будто он явился сюда по сговору со мною. Он сам только что сообщил мне, будто мы вдвоем приняли вчера это решение». Принц де Конде, которого я расспрашивал об этом обстоятельстве лет семь или восемь спустя, уверил меня, что накануне объявил Месьё о своем намерении прибыть в Парламент; по лицу Месьё он понял, что тот предпочел бы, чтобы этого не случилось, однако Месьё возражать не стал и даже выказал радость, когда Принц явился к нему по выходе из Дворца Правосудия. Плоды малодушия неизъяснимы; причудливостью своей они бесспорно превосходят плоды самых бурных страстей. Как никакая другая страсть оно соединяет в себе противоречивые желания. Принц возвратился в Сен-Мор, Месьё отправился к Королеве, чтобы перед ней оправдаться, или, лучше сказать, объяснить ей визит принца де Конде. По замешательству его Королева поняла, что поведение Месьё было продиктовано скорее малодушием, нежели злой волей: она сжалилась над ним, однако жалость ее была такого рода, которая сродни презрению и легко переходит в гнев. Не сдержавшись, она дала его почувствовать Месьё, и притом куда сильнее, нежели сама того хотела, а вечером сказала принцессе Пфальцской, что, оказывается, притворяться с людьми, которых презираешь, гораздо труднее, нежели она предполагала. В то же самое время Королева приказала принцессе передать мне от ее имени: ей известно, что я не причастен к низостям Месьё (так она выразилась), и она уверена в том, что я сдержу данное ей слово открыто выступить против Принца, если после отставки министров он будет продолжать смущать двор. Месьё, надеявшийся, одобрив такие мои действия, отчасти ублаготворить Королеву, чрезвычайно обрадовался, когда я сказал ему, что не могу отказаться исполнить обещание, которое он сам благословил меня дать. На другой день я увиделся с Королевой; я заверил ее, что в случае, если Принц и впрямь, как утверждали слухи, возвратится в Париж, вооруженный и с большой свитой, я также вооружусь и окружу себя преданными людьми, а если она дозволит мне и впредь, по обыкновению моему, изустно и печатно хулить Кардинала, я ручаюсь ей — я не отступлю перед Принцем и дам ему отпор, ссылаясь на то, что Кардинал и его ставленники удалены, и потому нельзя допустить, чтобы именем их пользовались, стараясь ради выгоды частных лиц разрушить устои монархии. Не могу вам описать, как была довольна Королева, которая смягчилась настолько, что даже заметила: «Вы как-то сказали мне: “Люди никогда не верят, что другие способны на то, на что неспособны они сами”. Как это справедливо!» В ту пору я не понял значения ее слов. Позднее Барте объяснил мне их, потому что Королева повторила ему те же слова, жалуясь на то, что министры, и в особенности Ле Телье, который удалился всего лишь в Шавиль [380], более озабочены своей ко мне ненавистью, нежели тем, чтобы служить ей, Королеве, и твердят с утра до вечера, будто я ее обманываю, будто это я руковожу действиями Месьё, и она вскоре увидит, что я отступлю перед Принцем, а если нет, то только потому, что стакнусь с ним.
встретиться с ней в конце Нового моста. Она ждала меня в наемной карете, которой правил шевалье де Ла Вьёвиль. Принцесса сообщила мне второпях, чтобы я без промедления ехал в Пале-Рояль. Едва я там оказался, Королева, с лицом чрезвычайно взволнованным, объявила мне, что только что получила верное известие, будто принц де Конде назавтра явится в Парламент с большой свитой, потребует созвать ассамблею и принудит палаты добиваться, чтобы в декларацию против Кардинала внесен был пункт об отставке министров. «Я не стала бы о том горевать, — прибавила Королева с гневом, который показался мне искренним, — если бы речь шла об одном лишь их благополучии. Но вы же видите, — продолжала она, — притязаниям Принца нет конца, и если мы не найдем способа остановить его, он пойдет на все. Он только что прибыл из Сен-Мора, и вы скоро убедитесь, что я недаром послала за вами при известии о его умыслах. Как поступит Месьё? Как поступите вы?» Я ответил Королеве, что из прошлого опыта ей хорошо известно, сколь трудно мне поручиться за Месьё, однако я ручаюсь, что сделаю все возможное, чтобы в этих обстоятельствах он исполнил свой долг перед ней, если же он его не исполнит, Ее Величество, по крайней мере, узнает, что в том нет моей вины. Со своей стороны, я обещал ей явиться в Парламент в сопровождении всех моих друзей и действовать так, что она останется мной довольна. Я даже убедил ее позволить мне, если Месьё откажется ее поддержать, уговорить его хоть бы на несколько дней удалиться в Лимур под предлогом лечения, дабы показать Парламенту и народу, что он не одобряет поведения принца де Конде.