50
Я расскажу вам, к чему привело это предложение, но прежде объясню, что побудило Королеву возыметь ко мне доверие большее, нежели до сих пор. Переметчивость Месьё столь сильно ее насторожила, что она порой не знала, кого в ней винить, а министры, кроме Лионна, которого она люто ненавидела, поддерживая с ней постоянные сношения, всеми силами старались ей внушить, будто на самом деле Месьё действует лишь по моему наущению. Но некоторые его поступки показались ей столь непоследовательными и столь противными моим правилам, что она не могла отнести их на мой счет; знаю, что однажды она так написала об этом Сервьену: «Я отнюдь не даюсь в обман коадъютору, но далась бы в обман вам, поверь я всему, что вы мне о нем сегодня сообщаете». Барте рассказывал мне, что она писала это в его присутствии, но он не помнил, по какому поводу. Когда терпение ее истощилось и она решила, следуя советам де Шатонёфа и позволению, полученному из Брюля, атаковать принца де Конде, она была весьма довольна, что может на меня положиться. Она искала подтверждения этому с большим рвением, нежели ранее, и вот вам доказательство. Однажды, в день какого-то праздника ордена кармелиток, она пригласила с собой в их монастырь [386] герцогиню Орлеанскую, по выходе от причастия заставила ту дать клятву, что она правдиво ответит на ее вопрос, а потом спросила, верно ли я служу ей при Месьё. Мадам по чистой совести отвечала Королеве, что во всем, не имеющем касательства до возвращения Кардинала, я служу Ее Величеству не только верно, но и усердно. Королева, которая знала и ценила истинное благочестие герцогини, поверила ее словам, тем более сказанным в такую минуту.
По счастью, вышло так, что на другой день мне представился случай объяснить мои намерения Королеве в присутствии Месьё; я сделал это не колеблясь и так, что слова мои ей понравились; в особенности тронуло ее, что Месьё, который до сих пор не слишком твердо исполнял некоторые обещания, ей данные, на сей раз не предал ее, или, по крайней мере, предал не столь безусловно, как в других случаях. Принц де Конде, несмотря на все свои старания, оказался не в силах привести Месьё в Парламент, и Королева приписала моей ловкости то, что я уже в ту пору объяснял и поныне объясняю боязнью Месьё оказаться замешанным в схватку, которой он мог ожидать в скором времени, видя, как разгневана Королева и зная, что я ей теперь обещал. Возвращаюсь, однако, к совещанию, какое по велению Королевы я имел с г-ном де Шатонёфом.
Я встретился с ним в Монруже вместе с президентом де Бельевром, составившим под его диктовку бумагу, которую по предложению де Шатонёфа Королева должна была послать Парламенту и которая, правду сказать, казалась писанной не чернилами, а желчью. Г-ну де Шатонёфу, как я говорил выше, через несколько недель предстояло стать главой Совета, и к его злобному и необузданному нраву в этом случае примешивался еще и жестокий страх, как бы принц де Конде, примирившись с двором, не сделался помехой его новому назначению. Полагаю, что соображение это усугубило язвительность его стиля. Я откровенно высказал ему свое мнение на сей счет. Президент де Бельевр меня поддержал; тот смягчил некоторые выражения, ничего не изменив в существе послания. Я отнес письмо Королеве, которая нашла его слишком мягким. Она переслала его через меня Месьё, который нашел его слишком резким. Первый президент, которому она вручила письмо через де Бриенна, нашел, что в него переложено уксуса, сам он добавил в него соли, — так он выразился, возвращая его де Бриенну, после того как полдня продержал у себя. Вот что вкратце составляло содержание этого документа [387]: упреки дому де Конде, осыпанному милостями двора; неудовольствие поведением принца де Конде со времени его освобождения; перечень поступков, в которых это поведение обнаружилось, — заговоры в провинции, укрепление гарнизонов в принадлежащих Принцу крепостях, отъезд герцогини де Лонгвиль и принцессы де Конде в Монрон и пребывание испанцев в Стене; сговор Принца с эрцгерцогом; его отказ присоединить свои войска к войскам Короля. Начало этого послания было украшено торжественным заверением никогда не призывать обратно кардинала Мазарини, а конец венчало обращение к верховным палатам и парижскому муниципалитету, призывающее их хранить верность монархии.
после обеда та же церемония была повторена в том же дворце для Счетной палаты, Палаты косвенных сборов и для купеческого старшины.
в глазах Королевы; если его найдут виновным, он готов понести наказание, но если признают невинным, он требует наказать наветчиков; и поскольку ему не терпится поскорее оправдаться, он просит корпорацию не мешкая послать депутатов к герцогу Орлеанскому, дабы просить его пожаловать в Парламент. Принц полагал, что Месьё не сможет устоять перед торжественным приглашением Парламента, — он ошибся; Менардо и Дужа, которых тотчас к нему послали, в ответ сообщили только, что Его Королевскому Высочеству отворили кровь и он не знает, когда здоровье позволит ему присутствовать в заседаниях. По выходе из Парламента принц де Конде отправился к Месьё. Он говорил с ним тоном почтительно-высокомерным, и Месьё, конечно, испугался, ибо более всего на свете боялся оказаться среди тех, на кого, как на тайных пособников Мазарини, обращен гнев Принца. Он подал Принцу надежду, что, быть может, завтра явится в ассамблею. Я заподозрил это в полдень по случайно о6ро-ненному им замечанию. Я принудил Месьё изменить решение, убедив его, что после такого шага все попытки умилостивить Королеву будут бесполезны, и, главное, как бы невзначай дав ему понять, что находиться в Парламенте опасно, ибо там в нынешних обстоятельствах неминуемо возникнут стычки и схватки.
Эта мысль так поразила воображение Месьё, что ни Принц, ни Шавиньи, которые весь вечер по очереди к нему приступали, не могли добиться, чтобы, сдавшись на их уговоры, он назавтра явился в Парламент. Правда, к одиннадцати вечера домогательства Гула вынудили Месьё подписать записку, которой он объявлял, что отнюдь не одобряет послания, читанного по повелению Королевы представителям верховных палат и обращенного против принца де Конде, в особенности ту его часть, где Принца обвиняют в сговоре с Испанией. В этой же записке Месьё отчасти находил оправдания тому, что испанцы все еще находятся в Стене и войска Принца не присоединились до сих пор к армии Короля. Месьё подписал записку, уговаривая самого себя, что это безделица, и на другой день объявил Королеве, что надо, мол, было дать потачку Принцу в такой малости, поскольку в нынешних обстоятельствах Королеве самой выгодно, чтобы Месьё не порывал окончательно с Принцем, и таким образом мог содействовать примирению, когда она сочтет его уместным. Королева, весьма довольная происшествиями, свершившимися утром того самого дня, пожелала отнестись к речам Месьё благосклонно, когда после обеда он обратился к ней с этими словами, и мне и в самом деле показалось вечером, что записка, писанная Месьё, нисколько ее не разгневала. Между тем, на мой взгляд, он никогда не давал ей большего повода к неудовольствию. Но я уже не в первый раз замечаю, что люди не склонны сердиться, когда обстоятельства им благоприятствуют. Обстоятельства же, которые повлекла за собой ассамблея, состоявшаяся в субботу 19 числа, были следующими.
После того как Первый президент доложил о том, что произошло 17 числа в Пале-Рояле, и приказал огласить послание, переданное Королевой депутатам, слово взял принц де Конде, сообщивший, что при нем находится бумага, писанная герцогом Орлеанским и совершенно его оправдывающая; к этому он прибавил еще несколько слов, также в свое оправдание, и, объявив, что будет весьма обязан палатам, если они соблаговолят почтительно просить Королеву назвать по именам тех, кто его обвиняет, представил Парламенту записку Месьё и другую бумагу, гораздо более пространную, подписанную им самим. Это был весьма красноречивый ответ на послание Королевы. Принц сдержанно и скромно перечислял в нем заслуги покойного своего отца и свои собственные. Указывал на то, что награды, ему дарованные, не идут в сравнение с теми, какие дарованы были Кардиналу. Объяснял свое требование удалить министров тем, что видел в этом естественное и неизбежное следствие отставки кардинала Мазарини. На обвинения в том, что его супруга и сестра удалились в Берри, отвечал, что вторая находится в Бурже в монастыре кармелиток, а первая в том из своих замков, в котором ей было назначено пребывать, когда сам он находился в тюрьме. Утверждал, призывая в свидетели герцога Орлеанского, что от одной Королевы зависело, чтобы испанцы покинули Стене и войска, собранные под его знаменем, присоединились к армии Короля. Требовал суда над своими клеветниками, а на упрек Королевы, будто он сразу после своего освобождения почти силой вынудил ее произвести изменения в Совете, отвечал, что не имеет к этому делу никакого касательства, если не считать того, что он помешал коадъютору и Монтрезору раздать оружие народу и силой отнять печати у Первого президента.
— коадъютор, и сочинение это достойно человека, который в своем умоисступлении мог дать совет вооружить Париж и вырвать печати из рук того, кому их вверил сам Король. Я ответил принцу де Конде, что оказал бы непочтение Месьё, пытаясь промолвить хоть слово в свою защиту, когда речь идет о деле, которое происходило на глазах у герцога Орлеанского. Принц возразил на это, что присутствующие здесь господа де Бофор и де Ларошфуко могут подтвердить его слова, а я на это ответил, что осмеливаюсь почтительно просить Его Высочество по уже упомянутой мной причине призвать в свидетели и судьи моего поведения одного лишь Месьё; тем временем я могу заверить Парламент, что в этом случае я не сказал и не сделал ничего такого, что не пристало бы человеку благородному, и, главное, никто не может оспорить у меня чести и права гордиться тем, что я еще ни разу не был обвинен в нарушении данного мною слова [388].
Последнее мое замечание было по меньшей мере необдуманным. На мой взгляд, то была одна из величайших оплошностей, когда-либо мною совершенных. Принц де Конде, хотя и подстрекаемый принцем де Конти, который — и это отнюдь не укрылось от глаз окружающих — даже подтолкнул брата, как бы привлекая его внимание к моим словам, однако сдержался, что могло быть лишь следствием величия его души и его доблести. Хотя со мной в этот день была большая свита, Принц был несравненно сильнее меня, и можно не сомневаться: если бы в эту минуту в ход пошли шпаги, все преимущества оказались бы на его стороне. У него достало благоразумия этого не допустить, мне не хватило благоразумия быть ему за это признательным. Поскольку я держался с наружным хладнокровием, а друзья мои с величайшей храбростью, я возблагодарил за наш успех тех, кто был со мной рядом, и думал лишь о том, чтобы назавтра явиться в Парламент с большими силами. Королева была вне себя от радости, что нашлись люди, готовые вступить в единоборство с принцем де Конде. Она даже пришла в умиление, раскаиваясь в том, что несправедливо подозревала меня в соумышлении с ним. Она наговорила мне множество самых ласковых слов [389], какие гнев против партии Принца подсказывал ей в отношении того, кто как мог старался Принцу противодействовать. Она приказала маршалу д'Альбре отрядить тридцать офицеров роты тяжелой конницы, чтобы расставить их там, где я пожелаю. Маршалу де Шомберу был отдан такой же приказ насчет легкой конницы. Прадель[ 390] прислал мне шевалье де Раре, капитана гвардии и моего близкого друга, в сопровождении сорока человек, отобранных среди нижних чинов и самых храбрых солдат полка. Не был забыт Аннери с дворянами из Вексена. Господа де Нуармутье, де Фоссёз, де Шатобриан, де Баррада, де Шаторено, де Монтобан, де Сент-Мор, де Сент-Обан, де Лег, де Монтегю, де Ламе, д'Аржантёй, де Керьё и шевалье д'Юмьер разделили между собой людей и посты. Офицеры городской милиции Керен, Бригалье и Л'Эпине созвали многих именитых горожан, которые все пришли с пистолетами и кинжалами под плащами. Поскольку я был в добрых отношениях с держателями парламентских буфетов, я еще с вечера отправил к ним множество своих людей, которые незаметно для окружающих облегли почти со всех сторон зал Парламента. Решив разместить большую часть моих друзей слева от зала, если подняться в него по большой лестнице, я оставил в одной из казначейских камер тридцать дворян из Вексена, которые в случае схватки со сторонниками Принца должны были атаковать их с фланга и с тыла. Шкафы в буфете Четвертой апелляционной палаты, выходившей в Большую палату, были заполнены гранатами; словом, я взял столь надежные меры и внутри Парламента и снаружи, где мосты Нотр-Дам и Сен-Мишель, совершенно мне преданные, готовы были действовать по первому моему знаку, что, судя по всему, я не должен был оказаться побежденным. Месьё, который дрожал от страха, хотя и находился в надежном укрытии у себя дома, по своему похвальному обыкновению пожелал на всякий случай оградить себя с обеих сторон. Он согласился, чтобы состоявшие у него на службе Раре, Белуа и Валон сопровождали принца де Конде, а виконт д'Отель и маркизы де Саблоньер и де Жанлис, также ему служившие, отправились со мной. У обеих сторон на подготовку ушло все воскресенье.
я позволю себе рассказать вам для того лишь, что порой надобно оживить серьезное смешным. Маркиз де Руйак, известный своими чудачествами и при том большой храбрец, явился предложить мне свои услуги; одновременно с ним явился весьма похожий на него своим нравом маркиз де Канийак. Увидев Руйака, Канийак отвесил мне глубокий поклон, но при этом попятился. «Я пришел, сударь, — объявил он мне, — заверить вас в своей преданности, но было бы несправедливо, если бы два величайших сумасброда в королевстве оказались в одной партии: поэтому я удаляюсь в Отель Конде». Вообразите, он так и поступил.
Я прибыл во Дворец Парламента на четверть часа ранее принца де Конде, который явился туда с огромной свитой. И все же мне думается, людей у него было меньше, чем у меня, хотя среди них гораздо больше знати, что было и естественно и справедливо. Я не пожелал, чтобы те, кто состоял при дворе и охотно явились бы со мной, желая угодить Королеве, сопровождали меня, — не пожелал из опасения, чтобы на, меня не легла хотя бы тень мазаринизма или, лучше сказать, хотя бы малейшее подозрение в нем; таким образом, если не считать трех или четырех особ хотя и преданных Королеве, но слывших моими личными друзьями, меня окружали лишь дворяне-фрондеры, которые числом уступали дворянам из свиты Принца. Невыгоду эту, на мой взгляд, с лихвой выкупали, во-первых, мое несравненно большее влияние над народом, во-вторых, занятые мной позиции. Шатобриан, который оставался на улице, чтобы следить за передвижением принца де Конде, объявил мне в присутствии многих свидетелей, что Принц через четверть часа будет во Дворце и людей у него никак не меньше, чем у нас, но мы уже заняли посты, и это дает нам важное преимущество. «Занять посты, лучшие, нежели принц де Конде, мы можем, без сомнения, лишь в зале Дворца Правосудия», — ответил я ему. Произнося эти слова, я почувствовал сам, что их исторг у меня стыд, вызванный тем, что меня сравнивают с Принцем столь высокого рождения и столь великих достоинств, как принц де Конде. Рассудок не опроверг порыва чувства. Вы увидите из дальнейшего, что я поступил бы куда благоразумнее, если бы подольше сохранил способность здраво рассуждать.
часовые, образованы отряды, условлен пароль [391]; он не в силах поверить, что в королевстве нашлись люди столь дерзкие, что они вознамерились стать ему поперек дороги. Эту последнюю фразу он повторил дважды. Я отвесил Принцу глубокий поклон и просил Его Высочество извинить меня, если я осмелюсь сказать, что не думаю, чтобы в королевстве нашелся дерзновенный, вознамерившийся заступить ему дорогу, но, мол, я уверен: есть лица, которые в силу своего сана могут и должны сходить с дороги только перед Королем. Принц возразил, что заставит меня сойти с дороги. Я ответил, что ему это будет нелегко. Поднялся шум. Молодые советники из обеих партий с любопытством следили за началом спора, которое, как видите, было довольно крутым. Президенты бросились между мной и Принцем, заклиная его помнить о том, что здесь храм правосудия и не допустить гибели города. Его умоляли позволить удалить из зала всех вооруженных людей — дворян и прочих лиц. Он согласился и даже попросил г-на де Ларошфуко пойти объявить это от его имени его друзьям, — такое выражение он употребил. В устах Принца оно прозвучало благородно и скромно — только дальнейшие события помешали ему оказаться смешным в моих. Таким оно, однако, остается в моей памяти, и я до сих пор сожалею, что этим испортил впечатление от моего первого ответа Принцу насчет лиц, стоящих ему поперек дороги, ответа, который был справедливым и разумным. Когда Принц попросил г-на де Ларошфуко удалить его друзей, я встал и весьма опрометчиво заметил: «А я попрошу выйти моих». — «Вы, стало быть, вооружены?» — спросил меня молодой д'Аво, нынешний президент де Мем, который в ту пору поддерживал принца де Конде. «Кто может в этом усомниться?» — ответил я. И это было второй глупостью, совершенной мной за четверть часа. Низшему по званию не должно равняться в речах с тем, кому он обязан почтением, пусть даже он равняется с ним в делах; столь же мало пристало священнослужителю признаваться в том, что он вооружен, даже если при нем оружие. Есть предметы, в которых люди несомненно желают быть обманутыми. Обстоятельства зачастую оправдывают в общем мнении того, кто совершает поступки, не приличествующие его званию, но я еще ни разу не видел, чтобы они оправдали того, кто ведет не приличествующие его званию разговоры.
Выйдя из Большой палаты, я встретил в отделении судебных приставов г-на де Ларошфуко, который возвращался в палату. Я не обратил на это внимания и вышел в зал, чтобы просить моих друзей удалиться. Поговорив с ними и намереваясь возвратиться, я уже ступил на порог комнаты приставов, как вдруг услышал в зале громкий шум и крик: «К оружию!» Я хотел было обернуться, чтобы посмотреть, что случилось, но не успел — шея моя оказалась зажатой между двумя створками двери, которую захлопнул де Ларошфуко, крича Колиньи и Рикуссу: «Заколите его!» Первый просто не поверил своим ушам, второй возразил: «Принц не давал такого приказания». Монтрезор, находившийся в комнате приставов вместе с преданным мне молодым горожанином по имени Нобле, придержал одну из створок, которая, однако, продолжала меня душить. Г-н де Шамплатрё, прибежавший на шум в зале и увидев меня этой крайности, с силой оттолкнул де Ларошфуко; он сказал ему, что подобного рода убийство позорно и чудовищно, и, распахнув двери, пропустил меня в них. Вы увидите, что это была еще не самая грозная опасность, какой я подвергся в этом случае [392]; о самой грозной я расскажу варм, объяснив сначала, что ее породило и что пресекло.