58
Месьё отнюдь не принадлежал к числу тех, кто способен поверить, что можно предлагать что-то без всякой корысти, и потому в пылу спора сказал мне, что не понимает, какую выгоду я вижу для себя в создании партии, которое, повлекши за собой разрыв с двором, непременно приведет и к тому, что двор откажется от своего намерения рекомендовать меня в кардиналы. На это я ответил ему, что я или стал уже кардиналом, или мне не быть им долго, но я прошу Его Королевское Высочество поверить: даже если бы назначение мое зависело от этой минуты, я ни на волос не изменил бы своего мнения, ибо высказал его, желая послужить ему, а не заботясь о своей выгоде. «Чтобы убедиться в правдивости моих слов, Месьё, — присовокупил я, — окажите мне милость вспомнить, как в тот самый день, когда Королева согласилась дать мне рекомендацию, я напрямик объявил ей самой, что никогда не оставлю службу у Вашего Королевского Высочества. По-моему, я держу данное мной слово, советуя Вам нынче то, что, на мой взгляд, лучше всего послужит Вашей славе, и, дабы Вы могли в этом увериться, смиренно прошу Вас послать Королеве составленную мной записку».
Месьё устыдился своих сомнений. Он наговорил мне множество любезностей. Потом бросил записку в огонь и вышел из библиотеки в той же оторопи (по выражению президента де Бельевра, шепнувшего мне эти слова на ухо), в какой туда явился.
Как я упомянул выше, я ответил Месьё, что либо в минуту нашей с ним беседы я уже кардинал, либо я стану им еще не скоро. Я ошибся не намного, ибо пять или шесть дней спустя и в самом деле сделался Высокопреосвященством. Известие об этом я получил в последний день февраля с нарочным, присланным мне Великим герцогом Тосканским [461].
Я расскажу вам, как все это вышло в Риме, но прежде хочу испросить у вас прощения, ибо вам, наверное, показались слишком длинными и последняя моя памятная записка, и та речь, что Месьё обратил к Данвилю; множество упомянутых в них подробностей уже встречались вам, рассеянные на различных страницах моего труда. Но поскольку большая часть этих подробностей как раз и образовала чудовище, небывалое, пожалуй, даже в ряду исторических чудовищ, все члены которого словно бы способны были совершать движения только противоестественные и к тому же непременно враждебные одно другому, — я почел удачей найденный в ходе повествования повод соединить их всех вместе, дабы вам легче было разом охватить взглядом то, что, рассыпанное в разных местах, затемняет правду истории противоречиями, распутать которые можно лишь, собрав вкупе все рассуждения и происшествия. Возвращаюсь, однако, к моему назначению.
но удалилась от двора. Иннокентий не остался глух к укоризнам, которые по наущению иезуитов Император выразил ему через нунция в Вене. Он больше не виделся с синьорой и, в тоске по ней, заметной всем, [465] искал утешения в беседах, довольно частых, с женой своего племянника княгиней Россано, которая, будучи женщиной весьма остроумной, все же не могла равняться умом с синьорой Олимпией, но зато была куда моложе и красивее. Она и в самом деле приобрела на папу влияние такое, что пробудила в синьоре Олимпии жгучую ревность, которая, придав еще более проницательности ее уму, и без того ясному и находчивому, внушила ей способ погубить свою невестку в глазах папы, а себе вернуть прежнюю милость. Назначение мое пришлось как раз на ту пору, когда княгиня Россано была в самом большом фаворе — в этом случае судьба, кажется, пожелала вознаградить меня за утрату, какую я понес в лице Панцироли; то был единственный раз в моей жизни, когда судьба мне благоприятствовала. Я уже говорил вам прежде, по каким причинам полагал, что княгиня Россано может мне благоволить, и притом куда более, нежели синьора Олимпия, которая оказывала услуги только за деньги, а вы понимаете сами, что мне было нелегко решиться платить за кардинальскую шапку [463].
Госпожа Россано, с которой Шарье встретился в Риме, оправдала все мои надежды, и первый же совет, данный ею аббату, был, чтобы он пуще всего остерегался посла[ 464], который не только получил враждебные мне секретные предписания двора, но и сам алкал пурпура. Аббат Шарье весьма ловко воспользовался этим советом, ибо ему удалось провести посла, выказав ему по наружности совершенное доверие и в то же время убедив его, что до моего назначения еще очень далеко. Ненависть, какую папа с давних времен питал к Мазарини, содействовала этой игре; успеху ее немало способствовало также то, что она выгодна была государственному секретарю, монсеньору Киджи, будущему папе Александру VII. Ему посулили шапку при первом же назначении кардиналов, и он пустил в ход все, чтобы это назначение поторопить. Монсеньор Аццолини, секретарь папской канцелярии, служивший когда-то при Панцироли, унаследовал его презрение к Мазарини и благосклонность ко мне. Вот почему удалось обмануть посла, бальи де Балансе, и он узнал о предстоящем назначении вообще лишь тогда, когда оно уже совершилось. Папа Иннокентий уверял меня, что ему известно из верных рук, будто у посла в кармане было письмо Короля, в котором тот отзывал свою рекомендацию, однако Балансе имел повеление пустить его в ход только в случае крайней нужды на собрании консистории, где будут названы кардиналы; аббат Шарье послал ко мне двух нарочных с теми же вестями. Так или иначе Шанфлери, капитан гвардии Кардинала, говорил мне впоследствии, что, едва лишь Кардинал получил известие о моем назначении, а это произошло в Сомюре, он немедля послал Шанфлери к Королеве, чтобы заклинать ее от его имени совладать с собой и сделать вид, будто она обрадована [465].
Во имя истины не могу не осудить здесь собственного моего безрассудства, едва не стоившего мне кардинальской шапки. Я вообразил, и весьма некстати, будто коадъютору невместно долго ее дожидаться, и небольшая трех- или четырехмесячная отсрочка, на какую Рим принужден был задержать мое назначение, дабы уладить дело с назначением сразу шестнадцати кардиналов [466], не согласна с полученными мною заверениями и обещаниями. Осердясь, я написал открытое письмо Шарье, которого тон, бесспорно, не был ни благоразумным, ни приличным. В отношении стиля это самое сносное из моих сочинений, я искал его, чтобы включить в этот труд, однако не сумел найти [467]. Мудрость аббата Шарье, утаившего его от Рима, была причиною того, что меня потом за него восхваляли, ибо успех оправдывает и даже возвеличивает всякий громкий и дерзкий поступок. Это не помешало мне тогда же глубоко его устыдиться; я стыжусь его и поныне; гласно признаваясь в своем промахе, я льщу себя надеждой отчасти его искупить. Возвращаюсь, однако, к своему рассказу.
Мне кажется, я довел его до 16 февраля 1652 года.
На другой день, 17 февраля, собралась ассамблея палат, прочитав описание которой вы, я думаю, словно бы в перспективе увидите все, что происходило на других ассамблеях, которые собирались довольно часто, начиная с этого дня и до первого апреля. Месьё сразу взял слово, чтобы изъяснить палатам, что письмо Короля, оглашенное 15 числа и обвиняющее его в том, будто он поддерживает врагов, вступивших во владения монархии, плод наветов, которыми его очернили в глазах Королевы; солдаты, приведенные герцогом Немурским, — немцы, которые не заслуживают имени врагов и так далее. Вот, собственно, что занимало все ассамблеи, о которых я говорю. Президент Ле Байёль, на них председательствовавший, начинал их все с речи о том, что должно обсудить письмо Его Величества; магистраты от короны заключали их всякий раз предложением приказать сельским общинам арестовать солдат герцога Немурского; а Месьё твердил свое: войска эти не испанские, и поскольку он объявил, что едва Кардинал будет изгнан из пределов королевства, они перейдут на службу к Королю, излишне подвергать этот вопрос рассмотрению. Спор начинался каждый день и по многу раз возобновлялся, но, как я вам уже сказал, герцогу Орлеанскому и правда удалось избегнуть прений. Однако правда и то, что мнимый этот успех усыпил его внимание, и он был так доволен, добившись того, чего, по уверениям всех, добиться не мог, что не задумался над тем, довольно ли ему того, чего он добился, то есть он не заметил различия между уступкой Парламента и парламентской декларацией. Президент де Бельевр справедливо напомнил ему дней двенадцать или пятнадцать спустя после беседы, которую я передал вам выше, что когда твой противник — королевская власть, уступки, ничем не подкрепленные, могут впоследствии сыграть роль пагубную, и весьма толково доказал, свою мысль. Нет нужды объяснять вам, что он имел в виду.
внимания. В некоторых читаны были ответы, присланные тогда большею частью французских парламентов Парламенту парижскому и вполне согласные с царившим в нем духом, ибо они сообщали о постановлениях, изданных против Кардинала. Другие употреблены были на то, чтобы способствовать сохранению денег, назначенных для уплаты муниципальной ренты и жалованья должностным лицам. В собрании 13 марта решено было созвать на сей предмет ассамблею верховных палат в палате Людовика Святого. Я не присутствовал ни в одном из собраний, состоявшихся после 1 марта, во-первых, потому, что, согласно правилам римского церемониала, кардиналы, пока на них не возложена шапка, не могут присутствовать на публичных церемониях, во-вторых, потому, что сан этот дает его обладателю преимущества в Парламенте, лишь когда он сопровождает Короля; в отсутствии монарха место ниже герцогов и пэров, занимаемое мною в палате в качестве коадъютора, несовместно было с достоинством пурпура. Признаюсь вам, я рад был предлогу, скорее даже причине, избавлявшей меня от обязанностей присутствовать в этих ассамблеях, которые и впрямь сделались беспорядочными сборищами, не только скучными, но и несносными. Вы увидите, что и позднее они не изменились к лучшему, но сначала я остановлюсь как можно более бегло на небольшом эпизоде, разыгравшемся в Париже, и на некоторых общих сведениях, касающихся Гиени.
Вы, наверное, помните, что во втором томе моего повествования я говорил вам о Шавиньи, о том, как, после провозглашения Короля совершеннолетним, он удалился в Турень. Искусства скучать он не постиг и томился там скукою столь сильно, что возвратился в Париж под первым же благовидным предлогом; предлогом этим были известия, полученные им от де Гокура, который советовал ему помешать козням, которыми я пытаюсь-де повредить Принцу в глазах Месьё. В жилах де Гокура текла благородная кровь, ибо он был потомком древнего и могущественного рода графов де Клермон ан Бовуази, столь прославленных в нашей истории [468]. Он был неглуп и обходителен, но слишком уж любил хвалиться ролью посредника, а это не всегда способствует успеху посредничества. Он служил принцу де Конде, но теснее всего связан был с Парижем, а хлопотал более всего о том — так, по крайней мере, чудилось мне — как бы погубить меня во мнении Месьё. Но, поскольку это оказалось нелегко, он прибег к содействию Шавиньи, который спешно возвратился в Париж то ли по этой причине, то ли под этим предлогом. Герцог де Роган, прибывший в столицу в это же время и весьма довольный обороной Анже, хоть она и была весьма посредственной, присоединился к ним с той же целью. Они по всем правилам повели на меня атаку, как на скрытого пособника Мазарини, и, пока их тайные агенты совращали ту часть черни, которую можно было подкупить деньгами, сами они всеми силами старались поколебать Месьё наветами, поддержанными политической интригой, которая не была секретом для сторонников принца де Конде — Раре, Белуа и Гула.
В этом случае мне пришлось убедиться, что самые ловкие придворные попадают впросак, когда чрезмерно полагаются на собственные домыслы.
Эти господа, узнав о моем назначении, вообразили, будто шапка досталась мне лишь ценою важных обещаний, какие я дал двору. Исходя из этого, они и действовали, очерняя меня перед Месьё. Но, поскольку Месьё знал правду, он им не поверил. Вместо того чтобы погубить меня в его мнении, они возвысили меня в нем, ибо клевета, если она не вредит своей жертве, непременно оказывает ей услугу; вы увидите, что в этом случае клеветники расставили западню самим себе. Однажды я заметил герцогу Орлеанскому, что не могу понять, как ему не надоест выслушивать каждый день одни и те же глупости на мой счет. «Вы забыли, — ответил он мне, — какое удовольствие я получаю каждое утро, наблюдая людскую злобу, прикрывающуюся именем усердия, и каждый вечер — глупость, именующую себя проницанием». Я сказал Месьё, что почтительно запомню его слова, как прекрасный и мудрый урок для всех тех, кто имеет честь быть приближенным к великим принцам.
большой свитой сопровождавших меня дворян и слуг. Поскольку я еще не получил шапки (французским кардиналам ее вручает сам Король, к которому с этой целью отряжают папского камерария), согласно правилам церемониала я мог появляться на людях лишь инкогнито; таким образом в Люксембургский дворец я всегда приезжал в карете без гербов и без свиты и даже поднимался в библиотеку по маленькой лестнице, выходящей в галерею, чтобы миновать парадную лестницу и парадные покои. Однажды, когда я находился в библиотеке с Месьё, туда вбежал испуганный Брюно предупредить меня, что во дворе собралось человек двести — триста упомянутых смутьянов, которые кричат, что я предаю Месьё и они со мной расправятся.
хотя с виду и самое рискованное, ибо не сомневался — если Месьё хоть чем-нибудь обнаружит свой страх, я буду немедленно убит; я же нисколько не сомневался, что из опасения не угодить тем, кто кричит против Мазарини (их ропотд Месьё трепетал до смешного, при его характере, склонном всего бояться, Месьё обнаружил свой страх с такой откровенностью,какой достанет, и с лихвою, чтобы я погиб. Поэтому и сказал Его Королевскому Высочеству, чтобы он предоставил мне действовать, и я скоро попрежнему с таким презрением должно относиться к сброду, купленному за деньги. Он предложил ине охрану своих гвардейцев, но по тону его видно было, что я весьма обяжу его, отклонив предложение. Я спустился вниз, хотя маршал д'Этамп бросился передо мной на колени, чтобы меня удержать;так вотя спустулся вниз, вместе с де Шаторено и д'Аквилем, единственными моими провожатыми ( и,подойдя прямо к бунтовщикам, спросил, кто у них главарь. Один из негодяев в шляпе с потрепанным желтым пером серого цвета ответил: «Я». Повернувшись в сторону улицы Туфлон я приказал: «Сержает, вздернуть этого прохвоста на решетке ворот!» Отвесив мне низкий поклон, он стал уверять, что вовсе не думал оказать мне непочтение, — он просто пришел сюда со своими товарищами сообщить мне, что ходят слухи, будто я хочу отвезти Месьё ко двору, чтобы устроить его примирение с Мазарини, но они, мол, слухам не верят, они все готовы служить мне и отдать за меня жизнь, лишь бы я обещал им оставаться добрым фрондером. Они предложили проводить меня, но у меня не было нужды в подобной свите для путешествия, которое, как вы увидите, я замыслил. Во всяком случае, ехать было недалеко, ибо г-жа де Ла Вернь, мать г-жи де Лафайет, вторым браком вышедшая замуж за шевалье де Севинье, жила там, где ныне живет ее дочь [470].
что могли привести в негодование особу добродетельную. Но я уснастил свою речь столькими заверениями в чистоте и благородстве своих помыслов, что просьба моя не была отвергнута; однако приняли ее лишь после моих торжественных клятв, что я стану домогаться только такой услуги, на какую можно согласиться со спокойной совестью, — то есть помочь мне снискать добрую, чистую, святую и безгрешную дружбу. Я пообещал все, чего от меня требовали. Моим обещаниям поверили и даже порадовались случаю положить таким образом предел моим сношениям с г-жой де Поммерё, какие полагали отнюдь не столь невинными. Зато сношения, завязать которые я просил мне содействовать, должны были оставаться совершенно духовными и бесплотными, ибо речь шла о мадемуазель де Ла Луп, которую вы впоследствии знали под именем г-жи д'Олонн. За несколько дней до этого она весьма приглянулась мне в небольшом кругу тех, кого принимала в своем кабинете Мадам; мадемуазель де Ла Луп была мила, хороша собой и держалась с изяществом и скромностью. Жила она по соседству с г-жой де Ла Вернь и была задушевной подругой ее дочери; они даже пробили дверь, позволявшую видеться, не выходя из комнат на улицу. Дружба ко мне шевалье де Севинье, дом которого был для меня всегда открыт, и ловкость его жены, мне известная, весьма подогревали мои надежды. Они, однако, оказались тщетными, ибо, хотя мне не выцарапали глаз и не обрекли на удушье, запретив вздыхать, и хотя по некоторым приемам я заметил, что девица была отнюдь не прочь видеть у своих ног пурпур во всеоружии и во всем его блеске, она по-прежнему держалась непреклонно или, лучше сказать, держалась скромницей, а это связало мне язык, впрочем довольно игривый, и должно весьма удивить тех, кто не знал мадемуазель де Ла Луп и слышал лишь о г-же д'Олонн [471]. Как видите, это маленькое приключение не делает чести моим любовным победам. Теперь перейду ненадолго к делам Гиени.
Поскольку я дал себе зарок описывать обстоятельно только то, чему сам был свидетелем, событий, произошедших в этой провинции, я коснусь лишь в двух словах и лишь настолько, сколько необходимо, чтобы вы поняли все, относящееся к Парижу. Притом я даже не могу обещать вам, что буду точен в том немногом, что вам о них сообщу, ибо опираюсь на чужие воспоминания, которые сами могут быть неточными. Я тщился разузнать у принца де Конде подробности его военных подвигов, из которых самые незначительные — величественней, нежели самые громкие дела других, и с несказанной радостью украсил бы ими свой труд. Он обещался дать мне сжатое их изложение, и, наверное, сделал бы это, ежели бы готовность творить чудеса и дар творить их с легкостью не уживались в нем со столь же беспримерною нелюбовью и неохотою о них говорить.