62
Размышляя о затруднительных обстоятельствах, в каких я в ту пору оказался, вы, без сомнения, вспомните, что я не раз повторял вам: бывают времена, когда все, что ни сделаешь, обращается тебе во вред. Месьё повторял мне эти слова сто раз на дню, сопровождая их горькими вздохами и сожалея, что не поверил мне, когда я предсказывал ему, что он попадет в беду и увлечет за собою всех остальных. Особенно трудно пришлось мне из-за начавшихся у меня в ту пору неурядиц, которые я назвал бы семейственными.
Вы уже знаете, что герцогиня де Шеврёз, Нуармутье и Лег в известном смысле составили как бы отдельный кружок и под предлогом того, что они ни прямо, ни стороной не могут поддерживать принца де Конде, на деле отдалились от Месьё, хотя и продолжали выказывать ему подобающую учтивость и почтение. Сношения их с двором были куда более тесные. Роль посредника в этом деле после Барте досталась аббату Фуке. Я узнал об этом от самого Месьё, который попросил или, лучше сказать, потребовал, чтобы я разузнал обо всем досконально, чего я не стал бы делать, не будь на то особого его приказания, ибо, видя, что происходит в Отеле Шеврёз с той поры, как Кардинал вернулся во Францию, я более не полагался на его хозяйку и бывал там только ради того, чтобы встретиться с мадемуазель де Шеврёз, которая осталась мне преданна. Я был признателен Месьё за то, что он не верил наветам Шавиньи и Гула, которые с утра до вечера пытались очернить меня, расписывая связь Отеля Шеврёз с двором, и впрямь дававшую повод на меня клеветать; вот почему я тем более чувствовал себя обязанным выведать об этой связи всю подноготную.
Намерение мое принудило меня завязать, хотя и с большой неохотой, некоторые сношения с аббатом Фуке. Я говорю — с большой неохотой, ибо немногие рассуждения этого человека, слышанные мной в доме г-жи де Гемене, где он встречался с некой мадемуазель де Менессен, своей родственницей, не внушили мне расположения к его особе. Он был в ту пору совсем молод, но уже тогда отличался какой-то вздорной запальчивостью, мне несносной. Я встретился с ним два-три раза под вечер у Ле Февра де Ла Барра, сына купеческого старшины и приятеля Фуке, под предлогом того, что желал бы посоветоваться с ним, как лучше помешать проискам принца де Конде, задумавшего подчинить своей власти народ. Сношения наши длились недолго: во-первых, я сразу же выведал все, что мне было необходимо, во-вторых, ему скоро надоели бесплодные разговоры. Он желал, чтобы я немедля сделался безусловным мазаринистом, вроде него самого, не признавая, что в таком деле нужна осмотрительность. Вполне возможно, что с тех пор он поумнел, но, поверьте, в ту пору он рассуждал как мальчишка, только что выпущенный из Наваррского коллежа [493]. Как видно, это его свойство не повредило ему в глазах мадемуазель де Шеврёз, в которую он влюбился и которая влюбилась в него. Малютка де Руа, прехорошенькая немочка, у нее служившая, сообщила мне об этом. Я довольно легко утешился в измене госпожи с наперсницей, выбор которой, сказать вам правду, ничуть меня не унизил. Я, однако, позволял себе кое-какие колкости насчет аббата Фуке, и тот вообразил или прикинулся, будто вообразил, что я зашел слишком далеко и намерен приказать побить его палками. Мне это и в голову не приходило; он же взбеленился так, как если бы это и впрямь случилось. Фуке немало содействовал моему аресту. Ле Телье сказал мне по возвращении моем из-за границы, что тот много раз предлагал Королеве меня убить. Я гневался на него куда меньше — гнев мой измерялся моей ревностью, а она была не слишком велика.
Мадемуазель де Шеврёз наделена была только красотой, а красота, не украшенная другими достоинствами, скоро приедается. Умна она была лишь с тем, кого любила, но долго любить она не умела, и потому ее недолго находили умной. С наскучившими любовниками она обходилась как с надоевшими ей нарядами. Другие женщины откладывают их в сторону, она же приказывала их сжечь; служанкам с большим трудом удавалось спасти какую-нибудь юбку, капор, перчатки или венецианские кружева. Мне кажется: будь ее власть бросить в огонь впавших в немилость поклонников, она делала бы это с превеликим удовольствием. Ее мать, решив окончательно примириться с двором, пожелала поссорить ее со мной, но ничего не добилась, хотя и устроила так, чтобы г-жа де Гемене дала ей прочитать своеручную мою записку, где я клялся, что предаюсь этой даме телом и душой, как чернокнижник дьяволу [494]. В ссоре, которая вспыхнула между мной и Отелем Шеврёз, когда Кардинал возвратился во Францию, мадемуазель де Шеврёз пылко приняла мою сторону, а два месяца спустя переменилась без всякой причины, сама толком не зная почему. Она вдруг прониклась страстью к Шарлотте, хорошенькой горничной, служившей у нее и на все готовой. История эта продолжалась не более полутора месяцев, после чего она влюбилась в аббата Фуке и даже, пожелай он того, готова была за него выйти.
принята в Дампьере. Я излил мадемуазель де Шеврёз мою печаль, которая, правду сказать, была не столь уж велика, и выслал для сопровождения матери и дочери не только до ворот Парижа, но даже до самого Дампьера, всех находившихся при мне дворян и конные отряды. Но я не могу закончить этот беглый очерк обстоятельств моих в Париже, не воздав должного великодушию принца де Конде.
Анжервиль, состоявший при особе принца де Конти, явился из Бордо с намерением меня убить — так, во всяком случае, решил или заподозрил принц де Конде. Мне совестно, что я не осведомился о подробностях этой истории, ибо о поступках благородных следует разузнавать как можно более, в особенности когда ты должен быть за них признателен. Принц де Конде, повстречав Анжервиля на улице Турнон, объявил ему, что велит его повесить, если тот по истечении двух часов не уберется к своему господину.
Несколько дней спустя, когда принц де Конде находился у Прюдома, жившего на Орлеанской улице, а перед домом выстроилась рота его гвардейцев во главе со множеством офицеров, туда впопыхах примчался г-н де Роган, чтобы сообщить, что сейчас видел меня в Отеле Шеврёз, где меня можно захватить врасплох: при мне почти никакой свиты — один лишь шевалье д'Юмьер, знаменщик моей конницы, с тридцатью верховыми. «Кардинал де Рец всегда бывает или слишком силен, или слишком слаб», — с улыбкой ответил ему Принц. Почти в ту же пору Мариньи рассказал мне, как, находясь в покоях Принца, он увидел, что тот углубился в чтение какой-то книги; Мариньи осмелился заметить, что книга, должно быть, очень хорошая, если доставляет такое удовольствие Его Высочеству. «Я и в самом деле читаю ее с удовольствием, — ответил Принц, — ибо из нее узнаю о своих недостатках, на которые никто не осмеливается мне указать». Благоволите заметить, что книга эта, называвшаяся «Правда и ложь о принце де Конде и кардинале де Реце», могла бы задеть и разгневать Принца, ибо, по совести сказать, на ее страницах я не оказал ему должного почтения. Слова Принца прекрасны, возвышенны, мудры, величественны — сам Плутарх охотно воспользовался бы подобным изречением.
Возвращаюсь, однако, к рассказу о том, что происходило в ассамблее палат, хотя большую часть этих происшествий я уже описывал вам, и даже довольно пространно.
Я говорил тогда о переговорном зуде, как о болезни, поразившей партию принцев. Шавиньи вел с кардиналом Мазарини переговоры через посредство Фабера. Они ни к чему не привели, ибо Кардинал в глубине души не желал примирения, но, прикрываясь его личиной, стремился очернить Месьё и принца де Конде в глазах Парламента и народа. Для этой цели он использовал английского короля, который в Корбее предложил Королю Франции созвать совещание. Двор принял предложение, приняли его также в Париже Месьё и принц де Конде, которым о нем сообщила английская королева. 26 апреля Месьё уведомил об этом Парламент и на другой же день отправил господ де Рогана, де Шавиньи и Гула в Сен-Жермен, куда из Корбея прибыл Король. Я позволил себе вечером спросить Месьё, уверен ли он или может ли он хотя бы надеяться, что совещание это послужит чему-нибудь дельному. «Пожалуй, нет, — ответил он, насвистывая. — Но как быть? Все ведут переговоры, я не хочу оставаться в одиночестве». Благоволите запомнить этот знаменательный ответ, ибо он определял отныне политику Месьё в отношении всех переговоров, о каких вам предстоит услышать. Никогда не руководился он в них иными соображениями, никогда не преследовал целей более обширных, никогда не вел их искусно и хитроумно. Никогда не мог я добиться от него другого ответа, если указывал ему на опасность такой политики, что я, впрочем, делал лишь тогда, когда он мне сам пять или шесть раз приказывал изъяснить мое мнение.
партию, последовало еще пять или шесть подобных или, точнее, они потянулись длинной нитью, которую снова и снова пытались вплести в свое рукоделье господа де Роган, де Шавиньи, Гула, Гурвиль и г-жа де Шатийон. Однако не они одни трудились над узором: я как мог расцвечивал его, чтобы публика оценила его краски. Поскольку мне было на руку навлечь на эту партию ненависть и подозрение в мазаринизме, в котором она при каждом удобном случае пыталась обвинить меня, я всеми силами старался обнаружить и разгласить выгоды, каких искали в возможных соглашениях лица, состоявшие в этой партии. Они требовали губернаторства в Гиени для принца де Конде, в Провансе для его брата, в Оверни для герцога Немурского, сто тысяч экю и права на «Особые покои» для г-на де Ларошфуко [496], жезл маршала Франции для г-на Дю Доньона, титул герцога для г-на де Монтеспана, должность суперинтенданта финансов для Доньона [497], Месьё — предоставить право заключить общий мир, а Принцу — назначать министров, и требования эти были расписаны мной во всех подробностях. Я не считал, что клевещу, обнародуя эти притязания, ибо известия, которые я получал от двора, подтверждали слухи.
Не поручусь, что известия эти кое в чем не были преувеличены. Однако я знаю из верных рук, что Кардинал сулил исполнить все, что от него требовали, хотя ни на мгновение не собирался это сделать. Зато он не отказал себе в удовольствии вывести на сцену перед публикой господ де Рогана, де Шавиньи и Гула, обсуждающих с ним условия примирения как в присутствии Короля, так и с глазу на глаз, в то самое время, когда Месьё и принц де Конде во всеуслышание твердят в ассамблее палат, что предварительное условие любого договора — не иметь никаких сношений с Мазарини. Кардинал разыграл на глазах этих господ комедию, умоляя Короля, который как бы насильно его удерживал, позволить ему возвратиться в Италию. Он не отказал себе в утехе — показать всему двору Гурвиля, не разрешив провести того по потайной лестнице. Он не отказал себе в развлечении — водить за нос Гокура, который, будучи присяжным посредником, придавал переговорам еще большую гласность.
Наконец дело дошло до того, что г-жа де Шатийон открыто отправилась в Сен-Жермен. Ножан говорил, что, когда она явилась во дворец, ей не хватало лишь оливковой ветви в руке. Ей и в самом деле оказали прием, подобающий Минерве. Разница была лишь в том, что Минерва, без сомнения, предугадала бы осаду Этампа, которую Кардинал предпринял как раз в эту пору, едва не погубив там всю партию Принца [498]. Далее я опишу вам подробности этой осады, которой я коснулся здесь потому лишь, что таков был венец упомянутых мной переговоров. Я предпочел посвятить всем им в совокупности эти две или три страницы, дабы не быть вынужден часто прерывать ради них нить моего повествования.
Вы, верно, и сами пожелаете теперь прервать ее, чтобы сказать мне, что кардинал Мазарини, должно быть, и впрямь был весьма ловок, если, входя в переговоры лишь для виду, извлекал из них такую выгоду, а я позволю себе ответить вам, что тот, за чьей спиной стоит королевская власть, всегда найдет способ без труда обвести вокруг пальца того, кому претит вести войну с Королем. Не знаю, извиняю ли я этим принца де Конде или восхваляю его, но я говорю правду, которую принял смелость высказать в глаза ему самому. Да и в Парламенте нашлись люди, почти готовые на это осмелиться в тот день, когда Месьё объявил о совещаниях, которые господа де Роган, де Шавиньи и Гула имели в Сен-Жермене с Кардиналом.
Произошло это 30 апреля. Ропот, поднявшийся в Парламенте, был столь велик, что Месьё, убоявшись грозы, во всеуслышание объявил, что более не пошлет упомянутых господ в Сен-Жермен, доколе Кардинал его не покинет. Решено было также, что генеральный прокурор отправится ко двору, дабы испросить паспорт для депутатов, долженствующих сделать новые представления, а также дабы принести жалобу на беспорядки, чинимые солдатами в окрестностях Парижа.
весьма сожалеет, что действия Месьё и принца де Конде принуждают его держать армию в такой близости от Парижа. С этого дня у городских ворот выставлена была стража, для чего, однако, муниципалитет пожелал иметь письменное повеление Короля. Двор наконец прислал именной указ, понимая, что в противном случае Месьё издаст такое распоряжение собственной властью. Оно и в самом деле было крайне необходимо, ибо беспорядки и брожение народное росли в Париже не по дням, а по часам.
Шестого мая Королю объявлены были весьма решительные представления Парламента и Счетной палаты, а 7 мая их объявили Палата косвенных сборов и муниципалитет. Король ответил тем и другим, что отведет свои войска, когда принцы уберут свои. Хранитель печати, говоривший от имени Его Величества, даже не упомянул имени Кардинала.
Десятого мая Парламент постановил послать в Сен-Жермен магистратов от короны, как для того, чтобы просить ответа насчет удаления Кардинала, так и для того, чтобы снова добиваться отвода войск из предместий Парижа.
Одиннадцатого мая принц де Конде явился во Дворец Правосудия сообщить палатам о нападении на мост в Сен-Клу. После чего он немедля удалился, вооружил добровольцев-горожан и повел их к Булонскому лесу, где узнал, что те, кто рассчитывал внезапным ударом захватить мост Сен-Клу, встретив сопротивление, тотчас отступили. Воспользовавшись боевым пылом своих людей, Принц овладел Сен-Дени, где стояли гарнизоном двести швейцарцев. Он захватил их без всякой осады, первым перейдя ров со шпагой в руке, и на другой день возвратился в Париж, оставив охранять Сен-Дени, если не ошибаюсь, полк принца де Конти. Мера эта оказалась бесполезной, ибо два дня спустя не то Ренвиль, не то Сен-Мегрен, точно не упомню, снова отбили его без труда, поскольку горожане приняли сторону Короля. Ла Ланд, командовавший там войском Принца, оказал им упорное сопротивление под сводами церкви аббатства, которую он оборонял два или три дня.
Четырнадцатого мая заседание Парламента было весьма бурным, ибо нестройный хор голосов потребовал обсудить способы, какими можно пресечь беспорядки и дерзкие выходки, ежедневно совершаемые в городе и даже в зале самого Парламента. Уведомленный о происходящем, Месьё испугался: вдруг под этим предлогом парламентские сторонники Мазарини вынудят палаты к каким-либо мерам, противным его интересам; неожиданно явившись в Парламент, он потребовал, чтобы ему вручили всю полноту власти. Речь эта, которую сгоряча, необдуманно и легкомысленно внушил герцогу Орлеанскому г-н де Бофор, имела три неприятных следствия: во-первых, все решили, что Месьё произнес ее по зрелом размышлении; во-вторых, она нанесла большой ущерб достоинству Месьё, который по рождению своему и сану в обстоятельствах чрезвычайных не нуждался во временных полномочиях, чтобы усмирить волнения; в-третьих, президенты осмелели настолько, что решились объявить в лицо Месьё: всем, мол, известно, какое почтительное повиновение должно ему оказывать, и посему они не видят необходимости регистрировать его требование. Нет ничего более опасного, нежели требования, в которых людям мерещится тайный умысел, в них отсутствующий: они будят подозрения, неразлучные с таинственностью, и сами же воздвигают преграду на пути к цели, какую с их помощью надеялись достичь.
в котором говорилось, будто Парламент передал всю свою, а также муниципальную власть в руки Месьё. Чертыхнувшись, Месьё объявил мне вечером, что его более не удивляют действия герцога Майенского, который во времена Лиги не пожелал переносить неприличности этой корпорации [499]. Такое выражение он употребил, прибавив к нему еще одно, более крепкое. Не помню уже, что я сказал ему в ответ, помню лишь, что он записал мои слова и, смеясь, заметил: «Я растолкую их принцу де Конде».
Шестнадцатого мая президент де Немон доложил Парламенту о представлениях, сделанных Его Величеству, — Король приказал огласить их в присутствии депутатов, хотя сначала этому противился. Его Величество обещал депутатам дать им письменный ответ через два-три дня. Затем о своем посольстве сообщил генеральный прокурор; он рассказал, что просил удалить королевские войска на десять лье от Парижа, упомянув, что Месьё и принц де Конде обещали также отвести свои войска, стоящие на мосту в Сен-Клу и в Нёйи; тогда Король, назначив своим уполномоченным маршала де Л'Опиталя, прислал незаполненный пропуск для лица, которое Месьё отрядит для ведения переговоров насчет отвода войск. Генеральный прокурор прибавил, что граф де Бетюн, посланный для этой цели герцогом Орлеанским, имел совещание с герцогом Буйонским, маршалом де Вильруа и Ле Телье, и что Его Величество готов пойти на уступки ради своего доброго города Парижа и согласен отвести войска в том случае, если и принцы честно исполнят то, что они обязались сделать в этом отношении. Затем генеральный прокурор вместе с генеральным адвокатом Биньоном вручил Парламенту послание, под которым стояла подпись — ЛЮДОВИК и ниже — ГЕНЕГО и которое гласило, что Король в самом скором времени пригласит к себе двух президентов и двух советников от каждой палаты, чтобы изъявить им свою волю касательно представлений. В ответ на этот доклад Парламент объявил новые ремонстрации, в которых на голову Кардинала призывали, так сказать, еще худшие кары.
Двадцать девятого мая депутаты Апелляционных палат явились в Большую палату и потребовали созвать ассамблею, дабы обсудить, каким способом собрать сумму в сто пятьдесят тысяч ливров, обещанную тому, кто доставит в суд кардинала Мазарини. Ле Клерк де Курсель, увидевший в эту минуту, как первый викарий парижского архиепископа вошел к магистратам от короны, чтобы посовещаться с ними насчет выноса раки Святой Женевьевы [500], весьма остроумно заметил: «Сегодня мы вдвойне предаемся делам благочестия: распоряжаемся о торжественном выносе мощей и готовим убийство кардинала» [501]. Но пора рассказать вам об осаде Этампа.
Вы уже знаете, что обе партии решили отвести войска на десять лье от Парижа. Г-н де Тюренн, который несколько ранее нанес изрядный урон войскам принцев в предместье Этампа [502], где в особенности пострадал Бургундский пехотный полк и кавалерийские полки принца Вюртембергского и Броу, решился разбить их наголову в самом городе; зная, что город плохо укреплен, а генералы в отлучке, он надеялся на успех. Граф де Таванн, командовавший войсками принца де Конде (ибо герцоги де Бофор и Немурский находились в Париже), обороняя Этамп, показал замечательный в наши дни пример стойкости и храбрости. Обе стороны понесли кровавые потери: в королевской армии убиты были шевалье де Ла Вьёвиль и шевалье де Парабер, ранены господа де Вард и де Шомбер. Атаковавшие действовали неутомимо и решительно, защитники также. Меньшие силы наконец уступили бы превосходящим их в численности, не подоспей весьма кстати герцог Лотарингский, который принудил г-на де Тюренна снять осаду. Приход герцога Лотарингского заслуживает особенного объяснения.
— Жаме, Клермон и Стене [503], бывшие когда-то его владениями, но переданные Королем принцу де Конде. Однажды Месьё приказал мне продиктовать Фремону инструкцию для Ле Грана, которого он отправил в Брюссель, чтобы уговорить герцога Лотарингского; могу сказать положа руку на сердце, что то были единственные строки, сочиненные мной за все время этой войны. Я постоянно твердил Месьё, что не хочу лишать себя утешения иметь право хотя бы наедине с собой думать, что я не участник в деле, где все идет a la peggio (как нельзя хуже (ит.).), и почти приучил его не спрашивать моего мнения о событиях, всегда отвечая ему односложно. Как-то он стал укорять меня за это; я, признав справедливость укора, заметил: «К тому же, Месьё, односложное это слово всегда: “нет”!»