65
Я уже говорил вам, что гневил Месьё односложностью своих ответов. Делал я это намеренно и изменил своему правилу только по случаю назначения его правителем королевства. Когда Месьё потребовал, чтобы я высказал ему свое мнение, я всеми силами воспротивился его затее. Я назвал ее чудовищной, пагубной и бесполезной и выразился на сей счет со всей решимостью и определенностью, объявив даже, что постараюсь, чтобы мое суждение стало известно всем, иначе кое-кто может вообразить, будто те, кого в Парламенте знают за особенных моих приверженцев, способны поддержать ее своими голосами. Я исполнил обещание. Г-н де Комартен даже произнес речь против этого предложения. Я полагал, что действовать так меня обязывает мой долг перед Королем, перед государством и даже перед самим Месьё. Я был убежден, как убежден и поныне, что те самые правила, которые разрешают нас иногда от слепого повиновения, предписывают нам неукоснительно блюсти наружное почтение к святыне, которое там, где речь идет о королевской власти, важнее всего. К тому же, правду сказать, я мог теперь отважиться на решительные суждения и поступки, ибо хладнокровие, с каким я держал себя во время мятежа в Ратуше, поразило воображение людей, и они поверили, что я куда более могуществен, нежели то было на самом деле. Вера в могущество его усиливает; я убедился в этом на опыте. Я воспользовался ею весьма успешно, так же как и другими средствами, какие в избытке черпал в умонастроении парижан, — они с каждым днем все более ожесточались против партии принцев, как из-за угрозы новых налогов, так из-за резни в Ратуше, которая всех ужаснула, и из-за грабежей в окрестностях Парижа, где армия, после битвы в Сент-Антуанском предместье расположившаяся лагерем в предместье Сен-Виктор, занималась форменным разбоем. Я извлек пользу из этих беспорядков. Я постарался их утишить способом, могущим привлечь ко мне сердца тех, кто их осуждал. Потихоньку и незаметно я перетянул на свою сторону тех ревнителей примирения, кто не питал личной приверженности к Мазарини. Я вполне преуспел в своих усилиях, добившись такого положения в Париже, что мог бы вступить в единоборство с кем угодно; после трех недель, которые я провел у себя дома в обороне [518], приняв предосторожности, упомянутые мной выше, я стал появляться на людях, и притом с необычайной пышностью, невзирая на римский церемониал. Каждый день я посещал Люксембургский дворец; я проходил среди военных, которых принц де Конде держал в предместье, и был столь уверен в преданности мне народа, что полагал себя в совершенной безопасности. Я не ошибся, во всяком случае, если судить по дальнейшему ходу событий. Возвращаюсь, однако, к делам Парламента.
Шестого августа помощник генерального прокурора Бешефер доставил ассамблее палат два письма Короля: одно из них было адресовано корпорации, другое — президенту де Немону и содержало королевскую декларацию с повелением перевести Парламент в Понтуаз. Двор принял это решение, убедившись, что пребывание его в Сен-Дени не помешало Парламенту и муниципалитету совершить описанные выше шаги. При этом известии ассамблея палат пришла в сильное волнение. После прений решено было, что оба письма и декларация сданы будут на хранение в канцелярию, дабы принять решение после того, как кардинал Мазарини покинет Францию. Тем временем понтуазский парламент, состоявший из четырнадцати магистратов[ 519], во главе с президентами Моле, де Новионом и Ле Коньё, которые несколько ранее бежали из Парижа переодетыми, сделал Королю представления об отставке кардинала Мазарини. Король уважил их просьбу по настоянию самого благородного и бескорыстного своего министра, который и впрямь покинул двор и удалился в Буйон [520]. Комедия эта, недостойная королевского величия, сопровождалась всем, что могло придать ей еще более нелепости. Оба парламента испепеляли друг друга грозными постановлениями.
Тринадцатого августа парижский Парламент постановил вычеркнуть из списков и регистрационных книг имена тех, кто будет присутствовать на собраниях в Понтуазе.
Семнадцатого числа того же месяца понтуазский парламент зарегистрировал декларацию Короля, которой парижскому Парламенту предлагалось в течение трех дней явиться в Понтуаз под угрозой, в противном случае, отрешить всех магистратов от должности.
будет объявить амнистию, отвести свои войска от Парижа, отозвать те, что находятся в Гиени, обеспечить свободный проход и безопасность отступающим испанским войскам, а также позволить принцам послать к Его Величеству своих представителей, дабы обсудить то, в чем еще не достигли согласия. После чего Парламент постановил благодарить Его Величество за удаление Кардинала и почтительнейше просить Короля вернуться в свой добрый город Париж.
Двадцать шестого августа Король передал для регистрации понтуазскому парламенту амнистию, объявленную всем тем, кто поднял против него оружие, однако амнистия сопровождалась такими оговорками, что лишь немногие могли, положившись на нее, чувствовать себя в безопасности.
Двадцать девятого и 31 августа и 2 сентября в Париже на собраниях палат говорили почти только об одном — что принцам отказано в их просьбе выдать бумаги маршалу д'Этампу, графу де Фиеску и Гула, а также об ответе Короля на письмо Месьё. Вот в чем был смысл этого ответа: Король удивлен, что герцог Орлеанский не подумал о том, что после удаления г-на кардинала Мазарини, ему не остается ничего другого, как во исполнение своего слова и обещания сложить оружие, отказаться от всех союзов и договоров и удалить из Франции иностранцев — после чего его посланцы встретят самый лучший прием.
Второго сентября начались прения, но закончить обсуждение королевского ответа не успели; было решено только запретить парижским судьям по уголовным и гражданским делам обнародовать без разрешения Парламента какие бы то ни было декларации Короля — решение это приняли, когда стало известно, что Король приказал этим лицам напечатать и расклеить в городе листки с амнистией, зарегистрированной парламентом в Понтуазе.
Третьего сентября завершилось обсуждение королевского ответа, адресованного Месьё; постановили послать к Королю депутацию Парламента, чтобы поблагодарить Его Королевское Величество за отставку г-на кардинала Мазарини, и нижайше просить Короля возвратиться в свой добрый город Париж; просить герцога Орлеанского и принца де Конде написать Королю, дабы заверить его, что они сложат оружие, как только Его Величеству угодно будет выслать бумаги, необходимые для отвода иностранных войск, вместе с амнистией, составленной по всей форме и зарегистрированной всеми парламентами королевства; нижайше просить также Его Величество принять посланцев Их Высочеств принцев; предложить Счетной палате и Палате косвенных сборов составить такую же депутацию; созвать генеральную ассамблею в Ратуше и написать г-ну президенту де Мему, который также отбыл в Понтуаз [521], чтобы он выхлопотал упомянутые бумаги.
монарха и как, с другой стороны, прибегая к той же лжи, самый высокий Парламент королевства, палата пэров [522], делается, с позволения сказать, игрушкой в собственных руках, непрестанно путаясь в противоречиях, которые пристали более легкомыслию школяров, нежели величию сенаторов. Я уже говорил вам не раз, что когда государство охвачено лихорадкой, близкой к буйному помешательству, люди обыкновенно себя не сознают. Я знавал в ту пору порядочных людей, которые в случае необходимости приняли бы мученический венец, утверждая правоту дела принцев. И я знавал других, бескорыстных и безупречно честных, кто с радостью отдал бы жизнь, защищая интересы двора. Честолюбие правителей использует эти страсти в своих видах. С помощью тех, кто охвачен страстями, им удается ослепить всех остальных, но потом и самих правителей поражает слепота, и слепота, куда более опасная, нежели у всех остальных.
Старый маркиз де Фонтене, дважды бывший послом в Риме, человек многоопытный, разумный и искренне преданный интересам монархии, каждый день оплакивал вместе со мной то бесчувственное равнодушие в отношении событий за границею государства, в какое из-за раздоров внутренних впали даже самые лучшие из французов. В тот год эрцгерцог вновь занял Гравлин и Дюнкерк. Кромвель, без объявления войны, с дерзостью, оскорбительной для короны, захватил, якобы в отместку за какие-то действия французов, значительную часть королевского флота [523]. Мы потеряли Барселону, Каталонию и, лишившись Касале, утратили ключ к Италии [524]. Мятежный Брейзах [525] готов был вновь предаться в руки австрийцев; знамена и штандарты Испании развевались на Новом мосту; желтые перевязи лотарингцев появлялись в Париже так же свободно, как светло-желтые и голубые. Люди начали привыкать к подобным зрелищам и к зловещим известиям о неисчислимых потерях. Привычка эта, могущая иметь последствия ужасные, вселила в меня страх, но не столько за мою собственную судьбу, сколько за судьбу государства. Маркиз де Фонтене, сам обеспокоенный происходящим, а также тем, что я отдал дань чувству страха, призывал меня очнуться от забытья. «Вы погрузились в него, — говорил он, — на свой собственный лад. Конечно, если вы заботитесь только о самом себе, вы избрали благую долю, но подумайте о том, в какие бедствия ввергнута столица королевства, к которой вы привязаны столькими своими званиями. Разве не пристало вам действовать более энергически? Вы не преследуете никакой корысти, намерения ваши чисты. Справедливо ли, чтобы ваше бездействие нанесло государству такой же ущерб, какой другие причиняют ему своей бестолковой суетливостью?».
Господин де Сев-Шатиньонвиль, позднее вошедший в Королевский совет, мой близкий друг и человек безупречной честности, уже в течение месяца, если не долее, настоятельно убеждал меня в том же. Г-н де Ламуаньон, ныне Первый президент парижского Парламента, с младых ногтей пользовавшийся доброй славой, какую заслужили ему великие его способности в соединении со столь же великими добродетелями, каждый день вел со мной сходные разговоры. Г-н де Балансе, уступавший этим двоим в дарованиях, но как и они — начальник городской милиции в своем квартале, каждое воскресенье шептал мне на ухо: «Спасите государство! Спасите Париж! Я жду ваших приказаний». Г-н Де Рош, регент собора Богоматери, командовавший монастырской стражей, человек неумный, но благонамеренный, два-три раза в неделю неизменно сокрушался вместе со мной о том же предмете.
Но более всех этих уговоров подействовали на меня слова г-на де Ламуаньона, чей ум я ценил столь же высоко, сколь и его честность. «Предвижу, сударь, — сказал он мне однажды, расхаживая вместе со мной по моей комнате, — что, несмотря на совершенное ваше бескорыстие и самые благородные намерения, вы скоро лишитесь общей любви и заслужите общую ненависть. Вот уже некоторое время взгляды людей, вначале совершенно вам преданных, разделились; промахи врагов ваших помогли вам отчасти вернуть потерянное, но ныне вы вновь теряете его: фрондеры полагают, что вы щадите Мазарини, мазаринисты думают, что вы поддерживаете фрондеров. Знаю, что это неправда, да и не может быть правдой, но я боюсь за вас, ибо в это начинают верить люди того сорта, чье мнение со временем непременно образует общественную репутацию. Это те, кто не принадлежит ни к фрондерам, ни к мазаринистам и кто стремится лишь ко благу государства. Люди этого склада бессильны в начале смуты, они всемогущи к ее концу».
Как видите, г-н де Ламуаньон рассуждал совершенно здраво, но, поскольку он говорил так не в первый раз, да и мне самому приходили в голову подобные мысли, меня не так взволновала сама его речь, как слова, которыми он ее закончил. «Странные настали времена, сударь, — молвил он, — странные обстоятельства. Человек разумный должен поторопиться положить им конец, пусть даже ценой некоторых потерь, ибо в противном случае он рискует потерять в них свою честь, даже действуя с величайшим благоразумием. Я весьма сомневаюсь, что коннетабль де Сен-Поль [526] был столь виновен и намерения его были столь дурны, как нас хотят уверить». Последнее замечание, умное и глубокое, сильно на меня подействовало, тем более что картезианец отец Каруж, которого я накануне навестил в его келье, так отозвался о моем поведении: «Оно столь прямодушно и возвышенно, что те, кто был бы неспособен действовать так на вашем месте, подозревают в нем какой-то тайный умысел, а в неспокойные времена все, что представляется двусмысленным, порождает злобу». Я расскажу вам, какое впечатление оказали на меня описанные мной речи, но сначала коснусь, по возможности кратко, некоторых подробностей, не могущих быть опущенными. [518]
— герцог как раз в эту пору умер от лихорадки [527], — но призвал туда канцлера, который бежал из Парижа переодетым [528], предпочтя Королевский совет — Совету при Месьё, куда, говоря правду, ему не следовало бы и вступать. Канцлер Франции мог совершить подобный шаг единственно из малодушия, но и правительство кардинала Мазарини единственно из слабости могло вновь поставить во главе всех советников и всех судов королевства канцлера, способного этот шаг совершить. Один из величайших изъянов, причиненных кардиналом Мазарини монархии, в том и состоит, что он мало заботился о сохранении ее достоинства. Пренебрегая им, он добился успеха, и успех этот — второе зло, на мой взгляд, еще пагубнее первого, ибо успех маскирует и прячет от людских глаз те бедствия, какие рано или поздно неминуемо постигнут государство из-за навыка в этом небрежении.
Королеве с ее гордынею трудно было согласиться вернуть канцлера, но воля Кардинала решала все; еще прежде, когда он воспылал вдруг любовью к герцогу Буйонскому, которому вручил даже управление финансами, он ответил Королеве, остерегавшей его доверяться человеку столь умному и честолюбивому: «Не Вам, Государыня, давать мне советы». Я узнал об этих словах три дня спустя от Варенна, которому их пересказал сам герцог Буйонский.
в Жержо. Она разгорелась снова, когда они заспорили о первенстве в Совете герцога Орлеанского. Герцог Немурский почти силой вынудил г-на де Бофора драться; раненный в голову пистолетным выстрелом, он умер на месте. Г-н де Виллар, вам знакомый, был его секундантом и убил Эрикура, лейтенанта гвардии г-на де Бофора. Возвращаюсь, однако, к тому, что происходило в Люксембургском дворце.
Вы понимаете сами, что смятение, царившее в Париже, не содействовало водворению спокойствия при дворе герцога Орлеанского. Смерть герцога де Валуа [530], скончавшегося на Святого Лаврентия, повергла всех в скорбь, которая в дни сомнений и растерянности неизменно порождает упадок духа. Известие, полученное Месьё как раз в эту пору от г-жи де Шуази, о том, что г-н де Шавиньи ведет с двором переговоры, подробности которых я расскажу вам ниже, сильно его смутило. Новости, поступавшие со всех сторон и весьма неблагоприятные для партии, поселили в нем тревогу большую даже, нежели та, что была обыкновенно ему свойственна, хотя он и вообще-то никогда не отличался твердостью. Персан вынужден был сдать Монрон [531] графу де Паллюо, получившему после этой победы маршальский жезл. В Гиени перевес почти все время был на стороне графа д'Аркура, а в самом Бордо образовалось столь великое множество дурацких группировок, что на него трудно было бы положиться. Мариньи не без остроумия заметил, что принцесса де Конде и г-жа де Лонгвиль, принц де Конти и Марсен, Парламент, муниципальные советники и Ормисты [532], Мариньи и Саразен — каждый имел там своих сторонников. Он начал сочинять в Коммерси некое подобие «Католикона», в котором представлял увиденное им в этом краю в весьма комическом виде. Я не довольно осведомлен о подробностях, чтобы рассказать вам о них, — скажу лишь, что те из них, которые дошли до Месьё, отнюдь не успокоили его и не убедили в том, что он связал себя с лучшей из партий.
Божий Промысел, который путями неисповедимыми даже для тех, кого он побуждает к действию, доставляет средства для достижения цели, сделал орудием своим лиц, названных мною выше, — их уговоры подвигли меня изменить поведение как раз в ту пору, когда Месьё мог быть склонен внять моим доводам. Труднее всего оказалось для меня убедить себя самого, ибо хотя я и в самом деле искренне пекся о благе государственном и желал лишь одного — отойти от дел, не уронив своей чести, мне хотелось все же соблюсти приличия, а это в тогдашних обстоятельствах было весьма непросто. Я соглашался с упомянутыми лицами, что стыдно сидеть сложа руки и дать погибнуть столице, а может быть и всей монархии, но и они соглашались со мной, что было бы, однако, позорно дойти до того, чтобы содействовать возвращению министра, который ненавистен всему королевству и в свержении которого мои заслуги столь велики. А никто из нас не сомневался в том, что любой шаг, предпринятый для заключения мира, непременно, пусть даже окольной дорогой, приведет к возвращению Мазарини, ибо нам было известно, что Королева единственно этого и жаждет.
«Вы сами видите, Мазарини — всего лишь марионетка, которая то прячется за ширмой, то вновь выскакивает на сцену; но вы видите и другое: прячется она или выскакивает на сцену, нить, ею управляющая, — это воля Короля, и, судя по всему, нить эта порвется не скоро, если пытаться порвать ее способами, к каким прибегают ныне. Ведь многих из тех, кто прикидывается ярым ненавистником Кардинала, весьма раздосадовала бы его гибель; а многие другие весьма обрадуются, если он спасется; никто не старается воистину содействовать окончательному его свержению; вы сами, сударь (он обращался ко мне), вы сами содействуете этому весьма вяло, ибо зачастую отношения ваши с принцем де Конде мешают вам выступить против двора с той свободой и решимостью, с какими вы действовали бы, если бы не ссора с Принцем. Вот из чего я заключаю, что Кардинал непременно возвратится к власти, потому ли, что на это согласится принц де Конде, который, пожелав примириться с двором, всегда уговорит Месьё последовать его примеру; потому ли, что устанет народ, который и так уже слишком хорошо понял, что партия принцев не способна ни воевать, ни установить мир. Одно или другое случится непременно, а вы в обоих случаях много проиграете, ибо, если вы не придумаете, как помочь горю, прежде чем смута разрешится примирением [520] двора с принцем де Конде, вам нелегко будет выпутаться из сетей интриги, посредством которой двор и принц де Конде пожелают вас погубить.